Перейти к содержанию

Экштейн Г. О методе политической экономии1⚓︎

Сборник «Основные проблемы политической экономии», 1922 г., с. 66—104

1. Описательный метод естественных наук⚓︎

Предсказание Фридриха Энгельса, что философия будет сведена к логике и диалектике, начинает уже оправдываться. Метафизическая спекуляция, некогда царица наук, влачит лишь весьма скромное, можно почти сказать, голодное существование. Она ограничилась почти исключительно своим древним наследственным уделом, этикою и эстетикою, но даже в этих областях она вынуждена вести трудную борьбу за свое право на существование, ибо даже здесь туманная спекуляция все более вытесняется точным исследованием, абсолютные цели и ценности — установлением одних только связей и отношений. Задачею философии считается большею частью уже не нахождение абсолютных истин, но изыскание пути к относительным познаниям. На первом плане философских споров стоит спор о правильных методах.

Быть может, с наибольшею силою этот спор разгорелся в области, где несколько десятилетий тому назад его считали давно поконченным и, следовательно, исключенным, — в области точных естественных наук. Когда в семидесятых годах девятнадцатого века Эрнст Мах, а вскоре вслед за ним Кирхгоф объявили задачею физики не объяснение явлений, а их описание, они вначале остались почти одинокими. Но насколько их взгляд соответствовал времени, видно уже из того, что совершенно подобные же воззрения были почти одновременно выставлены и обоcнованы, независимо друг от друга, столь различными мыслителям и, как Рихард Aвенариус, Иосиф Дицген и И. Б. Сталло. Постепенно это новое воззрение все больше распространялось, и ныне уже целый ряд известнейших естествоиспытателей признают его или, по крайней мере, очень приближаются к нему.

В очень точной и живой форме, при том легко понятной профанам в области физики, излагается это учение в книге Пьера Дюгема «Цель и структура физических теорий»2; изложение наглядное благодаря множеству очень интересных примеров.

«Физическая теория, — говорит Дюгем3, это — не объяснение, это система математических положений, выведенных из небольшого числа принципов и имеющих целью представить в простом, полном и точном виде относящуюся к одной области группу экспериментальных законов».

«Всякая физическая теория проистекает из двойной деятельности: из абстракции и генерализации».

«В первой инстанции рассудок анализирует огромное число различных конкретных сложных единичных явлений. То, что он признает в них общим и существенным, он выражает в законе, то есть в положении, связывающем абстрактные понятия».

«Во второй инстанции рассудок рассматривает всю группу законов; эту группу он заменяет небольшим числом чрезвычайно общих суждений, которые покоятся на нескольких очень абстрактных понятиях: он выбирает эти основные свойства и формулирует эти основные гипотезы таким образом, чтобы из них путем очень точной — хотя, быть может, весьма длинной — дедукции можно было вывести все законы, относящиеся к интересующей его группе. Эта система гипотез и вытекающих из них следствий — продукт абстракции, генерализации и дедукции — образует физическую теорию»4.

«Эти гипотезы могут быть формулированы произвольным образом. Единственный абсолютно непереходимый предел, где этот произвол останавливается, это — логическое противоречие как между членами одной и той же гипотезы, так и между гипотезами одной и той же теории»5.

Не говоря об этих формальных предпосылках, для выбора основных гипотез, вообще произвольного, существует только одно правило: они должны быть выбраны таким образом, чтобы «выводы, которые математическая дедукция может извлечь из их совокупности, с достаточною приблизительностью представляли совокупность экспериментальных законов»6.

Все это представление о чисто описательной роли естествознания и о повторении в мысленных конструкциях явлений природы самым тесным образом связано с признанием того, что человек со всеми своими функциями есть явление природы, что поэтому дух его так же подчинен тем же законам, как и весь органический мир. И здесь идея развития оказалась в высшей степени плодотворною. Так, форма и применение человеческой руки становятся нам понятны, когда мы узнаем, что она развилась постепенно путем приспособления к функциям, которые она должна выполнять; и не иначе должны мы представлять себе сущность умственной работы человека. Подобно тому, как нет ничего чудесного в том, что рука человека может схватывать все, что необходимо ему для жизни, так нет ничего мистического в том, что человек может понять своим рассудком, все окружающие его вещи, с которыми он вступает в отношения, при чем этот рассудок также развился в постепенном приспособлении к этой деятельности. Следовательно, познание человека имеет своею целью ориентироваться в окружающем мире для того, чтобы использовать его, защитить себя от него, овладеть им. Но подобно тому как более высокая материальная культура привела к тому, что рука начала упражняться в художественных работах, уже не необходимых для жизни, так и ум человеческий научился выходить за пределы ближайшего ориентирования, вызванного необходимостью. Он научился находить в различных явлениях общее, в их смене — постоянное, он научился образовывать понятия и формулировать законы, наконец, он даже научился размышлять ради самого познания, как спортсмен упражняет свои мускулы из любви к этой игре. При помощи одного понятия достаточно точно описывалось целое множество фактов, так что человек мог сообразовать с ними свои действия.

Образование понятий происходит не произвольно, оно диктуется интересами, потребностями размышляющего, классифицирующего субъекта. Так, например, столяр, пейзажист и ботаник оставляют себе об одном и том же дереве различные понятия. Для каждого из них экономия мышления требует другого рода связи.

Чем сложнее интересы и чем многообразнее внешние условия, которые должны быть поставлены им на службу, тем сильнее должна выступать экономия мышления, то есть абстракция от того, что для данной цели несущественно. Авенариус поэтому очень удачно обозначил философию, как «мышление о мире по принципу наименьшей траты сил».

Это представление вполне сознательно отказывается от всякой метафизики, разрушая оба последних убежища, где она еще скрывалась, а именно понятия причинности и субстанции. В каждом комплексе явлений имеются группы, отличающиеся большим постоянством, и группы менее постоянные. Преувеличивая эту противоположность, человеческое познание создает себе фикцию абсолютно постоянных «признаков» и, в противоположность им, преходящих и потому несущественных «признаков». Теоретико-познавательная критика новейшего естествознания, разрушая иллюзию абсолютного постоянства, тем самым устраняет представление о субстанции и присущих ей акциденциях и показывает, что и это различие имеет лишь относительную силу и значение. Но показывая, каким образом эта иллюзия возникла и должна была возникнуть, как сильно упрощает она картину мира, она признает относительную правильность, этого представления для целей повседневной жизни, а равно для некоторых требований науки.

Подобно этому, нельзя также отрицать большую ценность для повседневной жизни представления причинности. Когда человек действует на окружающий мир, ему весьма полезно представить себе его одушевленным и оживленным такими же силами, какие известны ему из его собственного внутреннего опыта, ему полезно представить себе окружающие явления связанными таким же образом, как связаны проявления его собственной жизни. Но для некоторых целей, особенно для цели абстрактного познания, этот грубый способ представлений уже недостаточен, здесь он приводит на ошибочный путь и к мнимым проблемам. Поэтому в области теоретико-познавательного исследования можно говорить не о причинах и действиях, не о целях и средствах, но лишь о закономерной последовательности, о функциональности.

«Анимизм (антропоморфизм), — говорит Мах7, — подобно всякой другой аналогии, сам по себе еще не составляет теоретико-познавательной ошибки. Ошибочно только применение этого представления в случаях, где предпосылки для этого отсутствуют или недостаточны».

Поэтому естествознание не может поставить себе задачею воздвигнуть преследование против «внутренних» связей, приписываемых явлениям по аналогии с человеческою душою. «Непредубежденное мышление учит, что всякая практическая и интеллектуальная потребность удовлетворена тогда, когда наши мысли могут полностью повторять чувственные явления. Это повторение есть, следовательно, цель и задача физики; напротив того, атомы, силы и законы суть лишь средства, облегчающие нам это повторение. Ценность этих последних простирается только в меру оказываемой ими помощи»8.

Правильность этого Дюгем, показывает в цитированном сочинении на целом ряде крайне поучительных примеров. Так, он говорит, что «астрологам принадлежит честь подготовки ньютоновской теории приливов во всех ее частях, в то время как защитники рациональных научных методов: перипатетики, коперниканцы, атомисты и картезианцы, встретили ее первое появление яростною критикою»9. Здесь, следовательно, теория, в полной бессмысленности которой теперь никто не сомневается, привела к более правильным выводам, чем те теоретические построения, которые и ныне еще пользуются величайшим престижем. Но вместе с тем Дюгем показывает, что большею частью слишком переоценивали влияние различных метафизических систем на открытие новых естественно-научных истин. Это происходит также от того, что часто исследователи преподносят свои открытия под покровом господствующих или наиболее близких им метафизических воззрений, хотя бы последние даже не играли никакой роли при действительном открытии этих познаний.

Тем не менее, нельзя совершенно отрицать ценность этих теорий для экономии мышления и в качестве эвристических принципов, особенно если не упускать из виду, что по отношению к ним идет речь не о самостоятельных истинах, а лишь о средствах сделать вопрос наглядным и указать путь для нового исследования.

Итак, главною задачею естествознания остается возможно более точное представление в мыслях явлений природы. Исторический ход событий при этом таков, что сперва человек выделяет из окружающих явлений то, что имеет значение для определенных групп его интересов. Отсюда возникают первые классификации и понятия, первоначально грубые копии действительности. По мере усложнения жизни, т. е. взаимодействия между человеком и окружающим миром, первый вынужден приспособлять созданную им картину к новым отношениям. При этом, естественно, человек в согласии экономией мышления, стремится сохранить уже созданную и ставшую ему близкою картину, лишь изменяя ее частности и присоединяя новые. Если это оказывается невозможным, то, конечно, должна быть создана совершенно новая картина, создание гения; но судьба этой новой картины не лучше. Действительность в своем бесконечном многообразии никогда не может быть представлена полностью и повторена в мыслях. Дюгем нашел яркое сравнение для этого:

«Выведенный из теории математический символ, — говорит он10, — приспособляется к действительности таким же образом, как железные доспехи к телу закованного в них рыцаря. Чем доспехи сложнее, тем более, по-видимому, гибким делается твердый металл. Большое число металлических частей, точно чешуею покрывающих рыцаря, гарантирует более совершенный контакт между сталью и защищенными ею членами тела. Но, как бы многочисленны ни были составные части доспехов, последние никогда не примут в точности форму человеческого тела».

Здесь стоят друг против друга два основных явления нашего сознания: с одной стороны, то содержание сознания, которое мы просто находим в себе, которое дано нам в опыте, а с другой стороны, то, которое мы создаем сами, то есть неразрывно связанное с ощущением нашей собственной воли; с одной стороны, данные явления, а с другой — конструкции нашего духа. Не только все наше исследование, но и все наше отношение к внешнему миру не что иное, как вечное взаимодействие, диалектическая связанность обеих категорий. «Как раз в этом дуализме коренится возможность и сущность познания»11.

Но, разумеется, эти конструкции нашего духа выбраны не совсем свободно, они предписываются нам самими вещами. «Наши понятия, — говорит Мах12, — действительно, сами по себе созданы, однако созданы не вполне произвольно, но проистекают из стремления приспособиться к окружающему чувственному миру. Согласование понятий друг с другом есть логически необходимое требование, и эта логическая необходимость есть единственная, которую мы знаем. Вера в естественную необходимость возникает только там, где наши понятия приспособлены к природе в достаточной мере, чтобы держать в согласии выводы и явления. Но предположение о достаточной приспособленности наших понятий может быть в любой момент опровергнуто опытом».

«Образы (или, пожалуй, лучше понятия), — говорит Мах в том же контексте, — которые мы сами создаем себе о предметах, должны быть выбраны таким образом, чтобы их “логически-необходимое следование” соответствовало “естественно-необходимому следованию” предметов».

Итак, основные предпосылки находят свое оправдание лишь при завершении системы. Физик, как Дюгем особенно подчеркивает13, «никогда не может подвергать контролю эксперимента изолированную гипотезу, но всегда лишь целую группу гипотез». Дюгем с полным правом особенно отстаивает этот пункт, иллюстрируя его, помимо теоретических соображений, также указанием на ньютоновский закон тяготения. Последний был выведен из законов Кеплера, то есть из формулировки, охватывающей явления опыта, но он не вполне согласуется с ними. Поэтому, если бы кто-нибудь просто испытал теорию Ньютона при помощи положений Кеплера, он отверг бы ее. Но впоследствии нашли, что следствия, выведенные из закона тяготения, точнее согласуются с действительностью, чем сами законы Кеплера; следовательно, первый закон больше приближается к явлениям, он содержит более правильное представление. Физические законы сами по себе не истинны и не ложны, но они ведут к большему или меньшему приближению к явлениям, подлежащим наблюдению; и это совпадение, имеющее характер приближения, есть единственный критерий теории. Ибо задача естественных наук состоит в том, чтобы «при помощи ясного и полного описания сделать ненужным ожидание новых опытов, сделать их излишними»14.

2. Теория предельной полезности в свете естественно-научного метода⚓︎

Наша эпоха празднует свой высший интеллектуальный триумф в области точных естественных наук, и потому вполне понятно, что примененные там методы приобрели огромное влияние также в области других наук. Постепенная победа, одержанная в области физики «антиметафизическим» способом исследования, который мы в грубых чертах только что пытались обрисовать, должна была поэтому сказаться также в изучении наук социальных и особенно политической экономии, которая среди этих наук наиболее доступна точному исследованию.

Поэтому следует приветствовать сделанную Шумпетером15 интересную попытку применить масштаб новой теории познания к буржуазной теоретической политической экономии, к учению о предельной полезности. Эта попытка является тем более ценною, что ее автор, по-видимому, не только близко знаком с описательным методом естественных наук, но владеет также в совершенстве теорией предельной полезности; он, действительно, серьезно намерен поставить эту теорию на точном базисе и формулировать ее предпосылки и результаты с ясностью, открывающей возможность более подробной критики.

В виду этого его книга представляет ценную основу для критики всей буржуазной теоретической экономии.

Шумпетер энергично возражает против обозначения его взглядов, как «буржуазных». Точная теория, которую он защищает, по его словам, стоит вне всякой партийности. Но, как сторонник Авенариуса, он должен был бы, конечно, обратить внимание на то, что именно по учению этого философа «нотал», «фиденциал» и «секурал» зависят от «систематической подготовки системы С». В переводе с этого витиеватого языка на русский это значит: всякая наука состоит в сведении неизвестного к известному. Но это «известное» и «близко знакомое» неодинаково у различных индивидуумов; оно существенно зависит от склонностей каждого, особенно от его жизненного опыта, следовательно, в первую голову также от его классового положения, которое таким образом в существенном имеет решающее значение для характера научного исследования. Мы еще увидим, как сильно дают себя чувствовать подобные специфические влияния даже у самого Шумпетера. В другом месте он сам же говорит16: «Как каждый имеет свой собственный мир, так он имеет и свою собственную науку: каждому она говорит иное, и каждый оценивает по-иному то, что она говорит ему, исходя из индивидуальной точки зрения и из индивидуального мерила. Это — его полное право». Конечно, он не согласен считать это приложимым и к «точным» наукам; но при этом он забывает, что последние также покоятся на предпосылках, выбор которых зависит от индивидуальных моментов. «Точный характер наук состоит лишь в том, что тщательно перечисляются все условия действительности закона и нет предпосылок, молчаливо подразумеваемых»17.

Резкие возражения Шумпетера против характеристики теории предельной полезности, как буржуазной теории, объясняются, по-видимому, тем, что, по его мнению, эта характеристика относится не к исходному пункту и предпосылкам теории, а к ее цели, к оправданию или осуждению буржуазного строя. Эта ошибка самым тесным образом связана с представлением, которое автор, по-видимому, имеет о теории Карла Маркса, поскольку о том можно судить по его скупым замечаниям об этой теории. Уже во введении Шумпетер заявляет о своем намерении исключить из изложения социалистическую теорию «по теоретическим основаниям», которых он, однако, ближе не излагает. Хотя содержание его книги поэтому не вполне соответствует ее заглавию, но мы должны быть очень довольны этим ограничением, ибо, судя по немногим местам, где упоминается Маркс, очень вероятно, что Шумпетер не особенно близко знаком с его учением; в особенности мы должны быть довольны этим ограничением потому, что благодаря этому изложение и критика теории предельной полезности, которую автор считает единственною научною теориею хозяйственной жизни, значительно выигрывает в беспристрастности.

Теория предельной полезности исходит из того, что цена благ определяется спросом и предложением, и хочет ближе определить оба эти фактора, пытаясь свести их величину к интенсивности субъективной оценки, даваемой отдельным благам отдельными индивидуумами. Уже бесчисленное множество раз указывалось, особенно Марксом, что равенство спроса и предложения дано при всяком уровне цен, даже при самом произвольном, что, следовательно, оно не может определять этот последний. Этих обоих факторов достаточно для данной цели только тогда, если в каждом отдельном случае заранее точно определена их интенсивность. Но так как степень желания какого-нибудь блага в свою очередь зависит от его наличного количества, то последнее должно быть раз навсегда дано, если спрос и предложение должны определять цену. Шумпетер чувствует эту трудность и потому вынужден принять за данное количество наличных благ. Исходя из такой предпосылки он доказывает точную определенность цен, указывая, что в его системе возможно столько же уравнений, сколько существует неизвестных величин. Следовательно, вся аргументация, исходящая из предельной полезности, имеет силу и может иметь силу лишь для этой «статической» системы, где не должно быть изменений ни в количестве наличных благ, ни в их оценке.

Ясно, что это предположение есть фикция, которой действительность не соответствует. Шумпетер с правом ссылается на то, что выбор гипотез произволен, лишь бы только они не содержали в себе никаких логических противоречий и оказались плодотворными для изображения всей данной области знания. Но, конечно, это было бы верно лишь в том случае, когда основные положения получены путем абстракции из множества явлений, но не тогда, когда они по самому существу своему противоречат общему характеру области знания, подлежащей описанию: в дальнейшем развитии эти трудности должны проявляться еще яснее. Посмотрим поэтому, как пытается справиться с ними сам Шумпетер. Поскольку он последовательно проводит косность и неподвижность системы, речь идет только о том, в какой мере из нее можно вывести законы хозяйства.

В этом отношении сам Шумпетер питает поразительно скромные надежды. В ходе своего изложения он исключает из действия теории предельной полезности немало хозяйственных явлений, как «динамических». Он признает18, что «статическая система далеко не объясняет всех хозяйственных явлений, она, например, не объясняет процента и предпринимательской прибыли, а также всевозможных форм образования цен и всего того, что важно для образования цен, даже в его простейшей форме». Но к этим примерам, по его собственному признанию, прибавляется еще следующий список явлений, необъяснимых при помощи теории предельной полезности: образование, накопление и восстановление капитала, образование имущества, развитие производства, введение машин, кредит, действие эмиссий и бумажных денег, распределение рабочих сил между различными отраслями производства, сбережение, взаимная зависимость размера доходов, таможенные пошлины и более крупные налоги, розничная торговля, и, наконец, кризисы.

Просмотрев этот длинный список, не могущий, однако, претендовать на исчерпывающую полноту, нельзя, при всем добром желании, признать преувеличенным отзыв, который сам Шумпетер дает о защищаемой им теории: «Наша теория, — говорит он19, — поскольку она прочно обоснована, не объясняет важнейших явлений современной хозяйственной жизни… К сожалению, мы не можем особенно обнадеживать читателя относительно будущего развития нашей науки в этом направлении… В практике существует целый ряд весьма специальных проблем, которые теория во многих случаях может разрешить… Конечно, для этого необходимы всегда данные из действительности, а когда последние даны, то часто результат получается сам собою; но это имеет место не всегда, и нельзя целиком отрицать здесь заслуги теории: ведь таким путем возможно внести целый ряд поправок в общепринятое обсуждение этих предметов… И так же обстоит дело со всеми нашими теоремами; они — интересные научные результаты и многообещающие начатки дальнейшего развития. Но удовольствуемся этим и не будем подвергать их тяжелому испытанию с точки зрения, практического применения, — они не выдержат его: это — башни, открывающие перспективу, но не крепости, они не выдержат бомбардировки».

Нужно безусловно признать большое интеллектуальное мужество Шумпетера. Редко встречается, чтобы автор так открыто и прямо признал и указал недостатки и слабости защищаемой им теории. Но именно с своей точки зрения он этим вынес своей теории настоящий смертный приговор; ибо чем же еще остается доказать плодотворность произвольно выбранных им гипотез, если они почти во всех случаях непригодны для объяснения? При этом не надо упускать из виду, что даже в тех очень немногих случаях, для которых Шумпетер считает их достаточными, они имеют силу лишь при целом ряде невозможных предпосылок; а именно предполагается, что ни количество, ни оценка благ не изменяются, что население не увеличивается и не уменьшается, что оно даже остановилось в своем росте и не претерпевает никаких других изменений, что ничто не меняется в имущественных отношениях, что все комбинации производства и потребления фиксированы раз навсегда. И при всем том между обменивающимися должна еще неограниченно господствовать свободная конкуренция.

Это последнее требование между прочим показывает систему Шумпетера в характерном свете. Он неоднократно подчеркивает, что развитые им законы «имеют силу для современного человека, как и для самого примитивного»20; он утверждает даже21, что теоремы его системы и во всяком случае ее основные положения «в общем и целом, по крайней мере в своей сущности, применимы ко всякому состоянию хозяйства, в частности и к хозяйству натуральному, замкнутому, изолированному». Но при этом он сам должен признать, что безусловною предпосылкою всего его учения является свободная конкуренция. Таким образом, несмотря на свои протесты, он ограничен буржуазным образом мышления и считает свободную торговлю, этот цветок манчестерства, единственною естественною самою очевидною предпосылкою хозяйственной жизни. Этим он лишний раз доказывает правильность утверждения Маркса22, что введение робинзонад, или «изолированного хозяина», как это называют теперь, означает не возвращение назад к плохо понятой естественной жизни, а скорее предвосхищение «буржуазного общества».

Какая же еще остается, по мнению Шумпетера, область применения его теории? «Это — большая масса явлений повседневности, — отвечает он23, — тех явлений, которые можно видеть ежедневно и повсюду и о которых известно, что они происходят ежедневно и повсюду и, весьма вероятно, также будут повседневно повторяться».

Но и этот весьма скромный, чтобы не сказать плачевный, результат анализа в дальнейшем существенно ограничивается тем, что, как мы видели, учение о предельной полезности неприменимо к розничной торговле. Но, не говоря уже об этом, здесь опять обнаруживается своеобразность усвоенной Шумпетером точки зрения. Ни для фабриканта, ни для рабочего, ни для купца, ни для сельского хозяина повседневность не есть что-то статическое, неподвижное состояние равновесия, которое одно только может быть описано теорией предельной полезности. Это верно лишь по отношению к рантье, который всегда равномерно тратит свой точно фиксированный доход. Очевидно, его маленький кругозор кажется Шумпетеру наиболее близким, естественным.

3. Как Шумпетер обосновывает теорию предельной полезности24⚓︎

Этим, собственно говоря, можно было бы закончить критику теории предельной полезности, как ее излагает Шумпетер.

Но так как он утверждает, что эта теория целиком господствует и оказывается плодотворною, по крайней мере в той маленькой области, которую он ей отвел, и так как, далее, эта теория единственная, которая противопоставляется нам с буржуазной и часто также с ревизионистской стороны, то не лишне рассмотреть подробнее рассуждения, которым Шумпетер посвятил большую часть своей книги, пытаясь доказать ими настоящую ценность своей теории. Поэтому мы обратимся к разбору этих рассуждений с намерением рассмотреть, какие явления хозяйственной жизни объясняются, по мнению автора, с помощью его теории и удалось ли ему при этом избежать логических противоречий.

Шумпетер не просто принимает теорию предельной полезности, как она была обоснована Менгером и его школою. Он полагает, что придать системе действительно точный характер можно только отказом от всех психологических построений, как от излишних. На место психологических соображений он ставит математические дедукции. Последние, собственно, образуют основу его изложения. В них, по словам автора25, заключается точная основа политической экономии, и их необходимо понять, если хотят понять сущность нашей науки. Поэтому для понимания всего сочинения безусловно необходимо подробнее ознакомиться с этим изложением26. В нем Шумпетер прибегает к высшей математике. Но читатель, не посвященный в ее тайны, не должен этого пугаться. Мы вскоре увидим, какие простые положения скрываются под учеными формулами.

В качестве основы своих дедукций Шумпетер выбирает закон, гласящий, что дальнейшее приобретение какого-либо блага прекращается, когда его количество находится в определенном соотношении с количествами других благ, находящихся в хозяйственной сфере хозяйствующего субъекта. Следовательно, на этих пограничных пунктах прекращается приращение количеств благ, и это выражается математически таким образом, что производные нашей функции по отношению к этим количествам должны быть равны нулю. Если, как говорит Шумпетер, все блага измеряются одною и тою же единицею, например, деньгами, и \(q_a\), \(q_b\), \(q_c\) и т. д. обозначают количества благ \(A\), \(B\), \(C\) и т. д., то получаем уравнение:

\[ 1. \ \frac{dφ }{dq_a} dq_a + \frac{dφ }{dq_b} dq_b + \frac{dφ }{dq_c} dq_c + … = 0, \]

где под величиною \(φ\) понимается некоторая «функция общей ценности совокупности благ нашего хозяйствующего субъекта». Это уравнение говорит только, что \(φ\), то есть «функция общей ценности», имеет наибольшую величину тогда, когда приращения распределяются между количествами различных благ способом, который ближе пока еще не определен; следовательно, это уравнение есть математическое выражение вышеприведенного закона. С целью более близкого определения его, Шумпетер приводит другое уравнение, долженствующее выразить, что, при предположении полной неизменности имущества данного хозяйствующего субъекта, сумма цен «купленных» им благ и сумма цен «проданных» им благ должны быть равны. Обозначая цены единиц различных родов благ соответственно через \(p_a\), \(p_b\) и \(p_c\) и т. д., получаем уравнение:

\[ 2. \ p_a \ dq_a + p_b \ dq_b + p_c \ dq_c + … = 0. \]

Из соединения обоих уравнений получается:

\[ 3. \ \frac{1}{p_a} \ \frac{dφ }{dq_a} = \frac{1}{p_b} \frac{dφ }{dq_b} = \frac{1}{p_c} \frac{dφ }{dq_c} = … \]

Это уравнение должно выражать фундаментальный закон уровня предельной полезности и при том безусловно точно, без психологических данных и с математическою ясностью. «Для того, кто это понял, — восклицает торжествующе Шумпетер, — уже не существует никаких сомнений относительно основных положений политической экономии, и споры по их поводу превращаются».

Посмотрим теперь содержание, сферу действия и правильность этой спасительной истины.

Прежде всего необходимо установить, что основной закон, из которого исходит Шумпетер, годится только для «статики», следовательно, не для того, кто покупает с целью продать с прибылью, не для купца и не для предпринимателя, не для заимодавца и не для сельского хозяина. Мы еще увидим, почему он не годится также для рабочего. Остается опять-таки, главным образом, один только рантье в качестве нормального хозяйствующего индивидуума, к которому применимо также уравнение № 2. Отсюда ясно, что и сфера действия столь прославленного уравнения № 3 не может быть шире. Дабы облегчить понимание его смысла, мы представим его в несколько другой форме; оно принимает следующий вид:

\[ \frac{dφ }{dq_a} : \frac{dφ }{dq_b} : \frac{dφ }{dq_c} : … = p_a : p_b : p_c : … \]

То есть для того, чтобы функция общей ценности была максимальною, ее изменения, обусловленные приращениями количеств отдельных благ, должны относиться, как цены единиц этих благ. На более простом языке это должно означать: для того, чтобы рантье покупал данное благо, его оценка этого блага должна находиться в соотношении с его ценою. Разумеется, из-за такого ценного результата стоило автору трудиться и вводить высшую математику в основу политической экономии. Этот громоздкий аппарат невольно напоминает одну феерию Раймунда, где сын при помощи несчетного числа таинственных манипуляций и заклинаний вызывает дух своего отца. Последний, наконец появляется в громе и молнии и возвещает дрожащему в благоговейном страхе сыну: «Я твой отец Зефиз и — больше ничего не скажу тебе».

Но, собственно говоря, этот плачевный результат можно было заранее предвидеть. Конечно, математические дедукции могут придать содержанию предпосылок большую наглядность и яснее выразить заключающиеся в них зависимости, но в смысле содержания они не могут дать больше того, что уже имеется в посылках. Из таких тривиальностей, какие представляют уравнения № 1 и № 2, можно вывести только такую плоскую истину, как уравнение № 3.

Несмотря на это, Шумпетер считает эти уравнения «зерном и фундаментом чистой политической экономии, ее альфою и омегою; они содержат in nuce всю чистую экономию»27. Бедная буржуазная экономия!

Предельная полезность, теоретически формулированная таким образом, имеет у Шумпетера несколько иное значение, чем у сторонников этой теории. По мнению Менгера и других, любая часть наличного количества благ может считаться последнею, следовательно все части равноценны, и общая ценность всего запаса может быть легко получена путем умножения полезности последнего блага данного рода на количество благ того же рода. Шумпетер правильно показывает, что это утверждение неверно. Ибо, если даже любая часть может рассматриваться, как последняя, то в этом случае все остальные части должны занять более высокое место. Он показывает также, — что отмечалось уже раньше, — что учение Менгера ведет практически к совершенно невозможным выводам. Поэтому, по словам Шумпетера, нельзя «умножать общее количество на предельную полезность, но надо каждую данную часть умножать на число, выражающее интенсивность, соответствующую тому месту, которое данное благо занимает в произвольно расположенном ряду, а потом надо вывести сумму этих произведений, то есть интегрировать»28.

Эта аргументация не отличается новизною. Уже более пятнадцати лет тому назад ее приводил г. Нейрат, один из самых путанных умов, когда-либо подвизавшихся в области политической экономии29. Но хотя она верна, теоретики предельной полезности игнорировали ее, и по правильным основаниям, ибо она отнимает последнюю тень практического значения у теории предельной полезности, которая вообще имеет ту трагическую судьбу, что в ней логика и польза находятся в обратном отношении одна к другой: чем последовательнее эта теория проводится, тем меньше она дает результатов. Например, по формулировке Нейрата-Шумпетера, одинаковые экземпляры товара на складе имеют для владельца различную ценность, причем он ценит каждый из них тем выше, чем меньше его запас; поэтому в его интересах продавать по данной цене не возможно большее количество товара, а возможно меньшее. Кроме того, ценности необходимейших средств существования бесконечно велики; при сложении, интегрировании всех ценностей средств существования должна всегда получаться одна и та же бесконечно большая сумма. Поэтому Шумпетер видит себя вынужденным внести в свой закон новую существенную поправку и ограничение. «Если мы хотим, — говорит он30, — получить для общей ценности конечное выражение, которое одно только может нам пригодиться, то не остается ничего другого, как не доводить нашу интеграцию до тех количеств, ценность которых для индивидуума превыше всего… Мы должны оставить индивидууму, так сказать, Existenz-minimum (минимум средств существования) и можем выразить только ценность тех количеств благ, которые превышают этот минимум».

Необходимо отметить, что у представителей австрийско-английской школы «ценность» (Wert) равнозначуща с субъективною оценкою, под «ценою» же (Preis) понимается отношение, в котором блага взаимно обмениваются. При помощи закона спроса и предложения цена сводится к указанной ценности. Но так как закон ценности испытал уже столь значительные ограничения, то ясно, что уже по этой причине он не может годиться для многих случаев образования цен. Кроме того, как мы видели, сам Шумпетер приводит целый ряд образований цен, для которых его система не дает объяснения. Но важнее всего то, что вся эта система ограничена «статикою», в действительности не существующею. Разумеется, Шумпетер пытается обойти эту трудность, но его попытка весьма плачевна и вряд ли достойна такого остроумного теоретика, каким он часто показывает себя в отдельных частностях.

Как прямо и неоднократно указывает сам Шумпетер, в его статической системе даны заранее не только количества благ, но и их распределение, и изменения могут произойти только при помощи обмена. Труд он просто объявляет формою обмена, так как в производстве трудовые усилия обмениваются на блага. Мы оставляем в стороне вопрос, допустимо ли вообще такое злоупотребление давно установившимися терминами, но ясно, что оно нисколько не поможет Шумпетеру. Ибо, какие бы названия ни давал он труду, он не сможет оспаривать, что в труде прямо воплощен принцип динамики. Как только труд вступает в хозяйство, количества благ уже не могут более оставаться неизменными. Конечно, Шумпетер пытается еще спасти это равенство; по его словам, то, что приобретается трудом в виде вещественных благ, израсходовано в виде трудовых усилий, представляющих также благо. Но простое соображение показывает, что этим трудность не устранена. Рабочий продает свою трудовую деятельность за заработную плату, следовательно, он не может обменять ее второй раз на продукт. Этим занимается предприниматель, но при этом он получает в виде возмещения за деятельность пущенных им в дело «рук» больше, чем сам он выплатил этим «рукам» в виде заработной платы. Откуда бы ни получалась эта разница, но она существует, и, по словам самого Шумпетера, она, эта предпринимательская прибыль, представляет не статическую проблему, а динамическую, ускользающую от его теории. Вообще, желание включить в статику производство, этот принцип хозяйственного движения, звучит прямо-таки насмешкою над общепризнанным понятием статики, как учения о равновесии.

Уже это показывает, как ошибается Шумпетер, полагая, что заработную плату можно рассматривать, как статический вид дохода. Как раз сумма заработной платы отличается наиболее динамическим характером. Но, даже не говоря об этом, проблема заработной платы не подходит под теорию Шумпетера. Как упомянуто было выше, последний сам признает, что его теория не в состоянии объяснить стоимость Existenz-minimum’a. Но так как для большинства промышленных и сельских рабочих речь идет о получении этого минимума средств существования, то уже поэтому весь вопрос не подходит под теорию Шумпетера и, следовательно, как уже было замечено раньше, под действие его основного закона.

Сюда присоединяется еще один существенный момент. Труд — одно из наиболее важных и чаще всего употребляемых, средств производства. Поэтому его ценность и цена подчиняются, хотя бы отчасти, тем же законам, какие вообще имеют силу для средств производства. Тем самым мы подходим к одному из наиболее поразительных пунктов теории предельной полезности, к учению о ценности «производительных благ». Последняя, по этому учению, «определяется предельною полезностью и ценностью того продукта, который имеет наименьшую предельную полезность из числа всех тех продуктов, на производство которых можно, с точки зрения хозяйственного расчета, употребить данную единицу производительных благ»31. Представим себе на одну минуту, что это означает. Возьмем, например, кусок меди. Из него можно сделать проволоку для электрической железной дороги либо для электризационного аппарата; или же, сплавив с другими металлами, его можно переработать в конную статую Вильгельма Великого или в пфенниги. Какая же предельная полезность наименьшая и в какой пропорции участвует кусок меди в этой полезности? При этом тот, кто заказывает памятник, видит ценность в споспешествовании патриотизму и в успокоении своего честолюбия, а тот, кто подвергается электризации у врача — в споспешествовании пищеварению и в успокоении своих телесных страданий. А ведь из числа всех возможных способов употребления меди приведенные составляют только ничтожнейшую часть. Кроме того, вопрос о том, какое применение будет сделано «с точки зрения хозяйственного расчета» из данного куска меди, предполагает заранее цену. Наконец, ценность окончательных продуктов, производимых при помощи одних только легко замещаемых средств производства, в свою очередь, зависит от их ценности, то есть от предельной полезности продуктов, производимых при совместной помощи указанных средств производства и незамещаемых производительных средств32. Возражение, что цитированный закон — лишь теоретическая схематизация, которая не может быть прямо приложена на практике, неубедительно: ибо ценность средств производства в действительности ежедневно определяется и даже с большою точностью. Но если бы она действительно определялась хотя бы один день по законам, развитым буржуазными теоретиками, то, несомненно, потребность в сумасшедших домах сразу возросла и предельная полезность последнего сумасшедшего дома достигла бы головокружительной высоты.

Кроме заработной платы, Шумпетер признает только еще один статический вид дохода, а именно земельную ренту. Последняя, по его мнению, есть просто цена пользования землею, определяемая, подобно всякой другой цене, при помощи спроса и предложения и на основе его замечательных формул. Вопрос таким образом как нельзя более прост, и современные теоретики не правы, все еще придерживаясь устарелой теории дифференциальной ренты Рикардо. Марксовская формулировка и более глубокое обоснование теории земельной ренты, как и все другие части марксовской теории, Шумпетером не принимаются во внимание.

Присмотримся к вопросу поближе. Земля, за полезность которой уплачивается рента, представляет средство производства в самом точном смысле слова, но от труда33 и упомянутого выше куска меди она существенно отличается тем, что не может быть в такой же степени замещаема другим равноценным экземпляром того же рода. Поэтому здесь вступают в силу законы, определяющие, по теории предельной полезности, ценность «комплементарных» благ. Бем-Баверк формулирует этот закон следующим образом34: «Распределение (ценности) происходит таким образом; что из общей ценности всей группы, определяемой предельною полезностью совместного употребления всех членов группы, сперва выделяется точно фиксированная ценность замещаемых членов, а остаток, колеблющийся в зависимости от величины предельной полезности, приходится на долю незамещаемых членов, как их изолированная ценность».

Итак, из ценности продуктов земли необходимо вычесть ценности семян, труда, изношенных орудий и т. п. Остаток, по вычете прибыли, представляет «цену пользования землею» или ренту; и, разумеется, этот остаток колеблется в зависимости от плодородия почвы. Таким образом мы благополучно достигли бы здесь, хотя и обходным путем, теории дифференциальной ренты Рикардо, если бы мы уже раньше не потерпели крушения в пучинах определения ценности замещаемых средств производства.

Заработная плата и земельная рента суть, по мнению Шумпетера, единственные «статические» виды дохода. Как видим, даже они не объясняются учением о предельной полезности, которое остается таким образом почти без всякой сферы применения. Правда, Шумпетер утверждает, что это учение в состоянии дать полное объяснение появления и роли денег в хозяйственной жизни, но и это утверждение оправдывается не лучше предыдущих.

Шумпетер правильно подчеркивает, что вопрос не в том, чтобы доказать полезность денег, а их необходимость. Последнюю он пытается выяснить на одном воображаемом примере35.

Предположим, что цены двух благ на рынке относятся, как 3 : 6; тогда те лица, для которых предельная полезность этих двух благ равна, например, 3 : 4, не в состоянии достигнуть максимальной степени удовлетворения путем непосредственного обмена тех благ, которые они имеют, на те, которые они хотят приобрести. В этом случае они скорее вынуждены будут приобрести блага, в которых они не нуждаются, с единственной целью обменять их на блага, в которых они действительно нуждаются. Этот посредствующий продукт и есть деньги.

Шумпетер страшно гордится этим выводом, усматривая в нем блестящий успех своей системы. «Действительно, с точки зрения теоретика, вряд ли можно было бы более удовлетворительно разрешить этот вопрос, — восклицает он с воодушевлением36. — Наша система сама собою, без всяких искусственных натяжек и привлечения новых моментов, дает исчерпывающее и удовлетворительное объяснение важного хозяйственного явления, — объяснение столь меткое и ясное, что вряд ли остается еще что-нибудь под вопросом».

Эта сильно выраженная радость на первый взгляд не может не привести читателя в изумление. Ведь казалось бы, что экономическая теория, не объясняющая явления денег, вообще не может быть принята всерьез. Но как раз в этом вопросе сторонники предельной полезности привыкли ставить своей собственной системе очень скромные требования. Меновую ценность благ они хотят объяснить их потребительною ценностью. Но ведь потребительная ценность денег состоит именно в их меновой ценности. В этом кругу беспомощно вращаются теоретики этого направления, и Шумпетер вполне прав в своем презрительном замечании37, что отличительною чертою сочинений по теории денег является обилие общих мест и отсутствие интереса.

Жаль только, что и его дедукция в дальнейшем не помогает. Предположим, что на рынке 3 сюртука обмениваются на 6 шляп, в моей же оценке они равняются только 4 шляпам. Если я имею сюртуки и желаю купить шляпы, то я сделаю выгодное дело, получив 6 шляп, в то время как я был бы согласен отдать сюртуки за 4 шляпы. Но если я имею шляпы и нуждаюсь в сюртуках, то я должен был бы отдать 6 шляп за 3 сюртука, что для меня слишком дорого; поэтому я вообще не буду производить обмена до тех пор, пока не изменится моя оценка или рыночная цена. Что же меняется благодаря появлению денег? Сюртук стоит на рынке, скажем, 10 марок, шляпа — 5 марок. В первом случае я получу за свои 3 сюртука 30 марок, за которые я могу купить 6 шляп, во втором случае я получу за свои 6 шляп те же 30 марок, за которые я могу купить 3 сюртука. Правда, я могу уже за 20 марок купить 4 необходимых мне шляпы, сохранив у себя 10 марок. Но я достиг бы того же, если бы вынес на рынок только 2 сюртука и обменял бы их на 4 шляпы, а на третий сюртук купил бы себе другие блага, оцениваемые мною выше. Разумеется, вся эта сделка была облегчена при помощи денег, но ведь доказать следовало не пользу денег, а их необходимость. Последняя же не доказана и при предпосылках Шумпетера, ибо в его статической системе деньги, действительно, совсем не необходимы. Социальное значение денег, играющих в хозяйстве, по-видимому, служебную роль, функция, которая часто делает их властелином хозяйства и тем придает им в глазах буржуазных экономистов характер чего-то таинственного и даже зловещего, основывается на том, что деньги определяют вопрос о том, является ли содержащийся в товаре труд также общественно необходимым трудом, реальна ли его стоимость. Поэтому деньги играют эту роль, делающую их неизбежными и необходимыми, только в таком хозяйстве, где общественная потребность должна удовлетворяться индивидуальным, нерегулированным производством. Но это не имеет места в «статической системе» Шумпетера, ибо там вообще ничто не производится, а блага появляются в готовом виде, точно жареные рябчики. На счет отдельных пунктов проблемы денег Шумпетер делает немало правильных замечаний, но сущность денег должна была остаться непонятною теоретику предельной полезности.

Приложим же теперь к системе Шумпетера масштаб, избранный им самим. В выборе своих гипотез он был свободен; он должен был только последовательно держаться их и при их помощи описать наиболее простым образом хозяйственные явления. Достиг ли он этого? Поскольку он строго держался своей статической системы, он вынужден был заранее исключить как раз важнейшие проблемы хозяйства. Но даже при обсуждении немногих оставшихся проблем его система оказалась почти во всем несостоятельною. Теперь нам остается только рассмотреть, не имеется ли все-таки одно явление, к которому эта система применима; это, быть может, несколько поможет нам объяснить, каким образом столь остроумный ученый, каким нередко показывает себя Шумпетер в своей книге, ученый, научное бесстрашие которого засвидетельствовано его собственными ограничениями сферы действия его теории, попал в такой тупик.

Наш анализ уже указал нам для этого дорогу. «Статическая система», это — не описание торопливого и бурного народного хозяйства, где прибавочная стоимость есть центр всех жизненных интересов. Это — копия спокойного хозяйства рантье, который безмятежно потребляет свой неизменный из года в год доход и, позаботившись заранее о более настоятельных потребностях, спокойно размышляет о том, как бы ему употребить остающуюся сумму с наибольшим удовольствием для себя, может ли он купить «жене» новый туалет или себе новый письменный стол. Для этого мировоззрения рантье характерны некоторые выражения самого Шумпетера. По его словам38, его основной теореме соответствует «существенное обстоятельство. Это — постоянство бюджета подавляющего большинства людей, то обстоятельство, что почти всякий стремится в пределах достаточно долгого периода… потреблять одни и те же блага в одинаковых количествах подобно тому, как он чрезвычайно цепко держится за вид и методы своей производительной деятельности». Пожалуй, самопознанием является следующая характеристика хозяйственного мира, картину которого автор обещал нам показать39: «Это — бюрократический, квиетический, филистерский мир, который мы рисуем; или, вернее в нашей картине отражается именно квиетический, филистерский аспект человеческих действий».

Несправедливо, следовательно, усматривать в теории предельной полезности выражение духовной потребности буржуазии в иллюзиях насчет противоречий и истинной природы капиталистической хозяйственной системы. В действительности вряд ли какой-нибудь практик станет заботиться об этом пестром уборе, который выполняет только одну цель: он тоже представляет собою «теорию», о которой можно рассуждать по-ученому, хотя она остается абсолютно бесплодною в применении к действительной жизни. В теории предельной полезности отражается дух не жаждущего прибыли капиталиста, а профессора на государственной службе.

Книга Шумпетера кажется мне наиболее остроумною и искреннею из всех известных мне сочинений этого направления. Ее чтение, во всяком случае, в высшей степени поучительно. Но именно ее большие достоинства тем ярче обнаруживают полнейшую бесплодность и безнадежность защищаемой ею точки зрения. Попытка Шумпетера перенести в политическую экономию методы современного естествознания окончилась плачевною неудачею, так как он исходил из гипотезы, которая находится в вопиющем противоречии со всею сущностью современного хозяйства и потому не могла оказаться полезною ни для его объяснения ни для его описания.

4. Субъективный и объективный метод⚓︎

Вообще в высшей степени замечательно, что Шумпетер предпринял попытку применить методы естествознания к теории предельной полезности, ибо принцип последней прямо противоположен принципу естественных наук. На место основного понятия классической школы, меновой стоимости, как реального явления, проявляющегося в обращении, австрийско-английская школа поставила субъективную оценку отдельного индивидуума. Это связано самым тесным образом с ее манчестерским пониманием общества, как простой суммы индивидуумов. Тем самым теория предельной полезности выдвинула на передний план субъективный момент и на нем построила свою систему, в то время как цель естественных наук состоит именно в том, чтобы этот субъективный момент, по возможности, исключить.

Всякая наука берет свое начало в опытах повседневной жизни. Последние учат нас, например, что при сильном ударе ладонью руки о стол получается ощущение теплоты, что труднее поднять камень до уровня груди, чем до колен и т. д. Эти примитивные физические опыты, конечно, имели для науки огромную ценность, но если бы наука остановилась на них, она была бы осуждена на полное почти бесплодие. Подобные же опыты делают более разумные животные, и нередко умеют даже пользоваться ими. Что дает человеку огромное превосходство, так это прежде всего возможность сообщать другим результаты своего опыта; благодаря этому он может сравнивать свои собственные опыты с опытами других индивидуумов и таким образом провести различие между явлениями, которые исключительно или отчасти зависят от особенностей нашего собственного «я», и теми, которые одинаково доступны всем людям в одинаковом положении, то есть имеют своею предпосылкою лишь всеобщую человеческую природу. Но наличность подобных опытов, независимых от субъективности отдельных индивидуумов, позволяет умозаключать об явлениях, протекающих вне сознания, — явлениях объективных, а не субъективных40. Эта противоположность могла появиться лишь при предположении, что существуют также другие индивидуумы, ощущающие и воспринимающие. «Tо, что мы называем объективным значением вещей — говорит Зиммель41, — есть, с практической точки зрения, их значимость для более широкого круга субъектов». Поэтому между субъективностью и объективностью существует ряд градаций. Путник в пустыне, почти изнемогающий, неожиданно видит оазис с ключом воды. Если это зрительное восприятие ограничивается им одним, перед нами, вероятно, чисто субъективная галлюцинация; если его спутники видят одновременно ту же картину, которая, однако, через некоторое время или при перемене места исчезает, то, по-видимому, здесь имеет место фата-моргана, объясняющаяся объективными явлениями, отражением в воздухе, но вместе с тем обусловленная субъективно постольку, поскольку она может быть воспринимаема только с определенного места. Наконец, если картина остается та же при приближении, и другие чувственные впечатления, как шум источника, прохлада в тени и т. п. соединяются воедино с зрительными впечатлениями, тогда только гарантирована «объективность» явления. Поэтому правильно замечает Клиффорд42, что «с каждым явлением должна быть неразрывно связана вера в существование чужого сознания, подобного нашему, но не составляющему части его, — вера, посредством которой отдельные впечатления связываются в один объект».

Физические законы отличаются от необработанных восприятий, приведенных нами выше, именно тем, что они выходят за пределы чисто субъективного. Возьмем простой пример, а именно закон, по которому объем газов, при одинаковой температуре, обратно пропорционален испытываемому ими давлению. Объем, температура и давление представляют первоначально лишь выражения для качеств ощущений и поддаются лишь субъективной, приблизительной оценке при помощи глазомера и чувства осязания. Более точное определение их величины на этой стадии невозможно. Оно может появиться только тогда, когда удастся найти объективный масштаб для упомянутых субъективных величин.

Подобное мерило тем лучше соответствует своей задаче, чем менее оно зависит от субъективных моментов. Вещественным, материальным мы называем теперь то, что привыкли считать независимым от нашей субъективности, а то, что характеризует это материальное в противоположность нашим индивидуальным ощущениям, мы называем объемом, протяженностью.

Поэтому стремление естественных наук направлено к тому, чтобы характеризовать интенсивность ощущений при помощи пространственных символов. Этой цели служит, например, термометр, выражающий интенсивность теплоты при помощи различий в объеме тел, барометр, выражающий интенсивность давления при помощи высоты ртутного столбика; сюда же относятся почти все аппараты, которыми физик измеряет все различные интересующие его явления.

До некоторого времени все полагали, — и теперь еще большинство полагает, — что пространственная символизация различных физических явлений возможна только при условии «сведения» этих феноменов к движениям в пространстве; поэтому, например, объясняли, что свет есть «на самом деле» движение эфира и т. п. Только теперь признали, что эти метафизические подстановки совершенно излишни. Они служили и служат только вспомогательными средствами, при помощи которых численная символизация явлений может быть сделана более наглядною. В качестве таковых они, конечно, полезны; но во многих случаях эти вспомогательные представления оказывали на науку препятствующее и задерживающее влияние благодаря тому, что они претендовали изображать сущность вещей, которые в указанных явлениях лишь находят свое внешнее выражение.

«Старые физики ожидали особых выгод от замены качественных особенностей, показанных им чувствами, гипотетическими количествами и от измерения величины этих количеств; но очень часто можно получить те же выгоды, не ссылаясь на подобные предполагаемые величины, а просто избирая подходящую для этого скалу измерения»43.

Итак, все механическое мировоззрение, приобревшее столь большое значение для всей области знания, можно свести к этому стремлению — хотя и неправильно понятому — изобразить субъективные явления при помощи объективных величин. Разумеется, в полной мере это стремление естествознания никогда не осуществится. Его прогресс состоит в постоянной борьбе с субъективным моментом. Оно изобретает остроумнейшие аппараты и применяет самые точные методы и инструменты. Когда, например, трое ученых-физиков приступают теперь к измерению одной и той же величины, они, наверное, дадут три различных показания. Целая наука занимается ограничением этих ошибок, но полностью устранить их никогда не удастся.

Итак, естественно-научный метод и субъективность представляют резкие противоположности. Поэтому в высшей степени странною должна показаться попытка применить естественнонаучные методы к теории предельной полезности, по существу своему субъективной. Если бы, наоборот, хотели применить действительный метод теории предельной полезности к естественным наукам, то не пошли бы дальше той стадии, когда температура, давление, объем и т. п. находили чисто субъективную оценку, то есть не пошли бы дальше, так сказать, эмбриональной стадии естественных наук.

Если же хотят изучать хозяйство по примеру естественнонаучных исследований, то необходимо и здесь искать для субъективных величин объективное мерило.

Основной факт нашего хозяйственного строя, это — обмен равных общественных стоимостей. Теоретики предельной полезности пытаются свести этот факт к крайне различным оценкам отдельных индивидуумов, и таким образом они постоянно попадают из области объективного, каким является общественная стоимость, находящая в деньгах свое овеществление, в область субъективного, не поддающегося никакому прямому фиксированию и измерению. Правда, Шумпетер ссылается на психо-физические исследования, делающие возможным точное измерение интенсивности ощущений и чувств. Но ведь это направление психологии стремится именно к тому, чтобы психические, субъективные величины символизировать пространственным образом. Теория же предельной полезности наоборот, исходит из объективных величин и стремится распылить их в субъективные чувства.

Классическая политическая экономия и ее законные наследники нашли объективное мерило для общественной стоимости в рабочем времени, затраченном на производство оцениваемых благ. У классиков, даже у Рикардо, эта идея выступает еще в неясном и неопределенном виде, свою резкую и полную формулировку она нашла только у Карла Маркса. Последний показал, что речь идет не об индивидуальной оценке, как в эпоху мелкого ремесленного производства на единичного заказчика, что в основе капиталистического способа производства лежит общественная стоимость (Wertung), ибо единичный капиталист производит для рынка, то есть для общества. Поэтому стоимость создается уже не всяким трудом, овеществляющимся в товаре, но лишь общественно-необходимым трудом. Следовательно, объективным мерилом социальной стоимости является общественно-необходимое для производства данного товара рабочее время.

Разумеется, этот закон не так прост и понятен, как плоские истины, возвещаемые теоретиками предельной полезности в качестве основы их системы, но зато он, действительно, содержит in nuce всю систему политической экономии. И теперь мы можем с полным правом приложить к последней масштаб, который дает нам исследование методов новейшего естествознания.

5. Методы Эрнста Маха и Карла Маркса⚓︎

Подобно тому, как основные законы, из которых исходит физика, представляют собою не самоочевидные истины, а наивысшие абстракции из всей совокупности доступных исследователю явлений, так и в политической экономии мы будем исходить не из каких-нибудь плоских истин, которые якобы или в самом деле разумеются сами собою; нам придется изучать действительную, фактическую хозяйственную жизнь в ее бесконечном многообразии и, следуя принципам экономии мышления, извлекать из различных групп хозяйственных явлений их общие черты. Восходя таким путем ко все более высоким абстракциям, мы достигнем, наконец, наименьшего числа основных законов, из которых, следуя в обратном порядке, можно развить все многообразие явлений или, точнее, картину, которую мы себе составляем о них.

Очень ясно и наглядно изобразил весь этот процесс Эрнст Мах44: «Как только наблюдением установлены все существенные явления данной естественной науки, для последней начинается новый период, дедуктивный… Задача этого периода — повторить явления в мыслях, не прибегая постоянно к помощи наблюдения. Мы повторяем в мыслях более общие и более сложные явления, представляя их себе составленными из более простых элементов, данных наблюдением и хорошо известных. Но даже тогда, когда из выражений для более элементарных явлений (принципов) мы вывели выражения для чаще происходящих и более сложных явлений (законы) и повсюду нашли те же элементы, процесс развития естественной науки еще не закончен. За дедуктивным развитием следует еще формальное. Его задача — привести происходящие явления, которые должны быть повторены в мыслях, в порядок, легко доступный обозрению, в такую систему, чтобы каждое отдельное явление могло быть найдено и повторено в мыслях с наименьшею затратою сил… Необходимо заметить, что периоды наблюдения, дедукции и формального развития не отделены резко один от другого, но часто все эти различные процессы протекают рядом, хотя в общем и целом описанный порядок следования, несомненно, верен».

Разве это — не отличная характеристика метода исследования Карла Маркса? Еще в 1857 году последний писал в проекте «Введения к критике политической экономии»45: «В мышлении оно (конкретное) выступает, как процесс соединения, как результат, но не как исходный пункт, хотя оно является исходным пунктом в действительности и, следовательно, также исходным пунктом наглядного созерцания и представления». Еще яснее выражается Маркс в предисловии ко второму изданию первого тома «Капитала». Это место почти напоминает краткое резюме вышеприведенной цитаты из «Механики» Маха: «Исследование должно детально освоиться с материалом, проанализировать различные формы его развития, проследить их внутреннюю связь. Лишь после того, как эта работа закончена, может быть надлежащим образом изложено действительное движение. Раз это удалось и жизнь материала получила свое идеальное отражение, то на первый взгляд может показаться, что перед нами априорная конструкция» («Капитал», т. I, русск. перев. В. Базарова и И. Степанова, 1909 г., стр. XXVIII).

Что отличает здесь взгляды Маркса от Маха, так это исключительно то, что у Маркса речь идет не об изложении физики, а об изложении социальной науки. К этому пункту мы еще вернемся.

Во всяком случае, как мы видели, выбор основных гипотез носит свободный и произвольный характер. Но для того, чтобы этот выбор был впоследствии оправдан развертывающимся многообразием действительности, он должен быть добыт непременно путем тщательного анализа.

Отсюда, естественно, вытекает, что эта основная гипотеза не должна непременно иметь и по общему правилу не имеет характера чего-то само собою разумеющегося, а также, что ей отнюдь не должен прямо соответствовать и большею частью не соответствует никакой частный факт действительности.

Поэтому легко оценить глубину вот уже много лет раздающихся и постоянно повторяемых возражений против теории стоимости Маркса, — возражений, что ее основные положения слишком сложны, что выводы третьего тома уничтожают выводы первого, ибо «признают», что развитый в первом томе закон стоимости не находит прямого выражения в обмене товаров, произведенных капиталистическим способом.

Немногочисленные замечания Маркса насчет его метода не остались у него пустым украшением, а нашли осуществление в его системе, во всем его жизненном труде. Признав основою хозяйственной жизни человеческий труд и положив его в основу своей системы, он сделал принцип движения, динамики, исходным пунктом теории. Последняя описывает не фикцию невозможного «статического» состояния, а движущуюся жизнь нашего хозяйства, ни на минуту не останавливающегося, со всею его лихорадочною погонею, борьбою и противоречиями. В самую гущу этих противоречий вводит нас определение Маркса, что стоимость создается только общественно-необходимым трудом. Но так как в анархическом производстве капитализма ни одному производителю в действительности неизвестен размер общественной потребности, то он может определять его лишь гадательно. Правильность его расчетов обнаруживается лишь тогда, когда его товар удалось благополучно проделать «salto mortale» в денежную форму. В этих гадательных предположениях имеется, действительно, расчет, отчасти сходный с тем, которым, по мнению теоретиков предельной полезности, определяется ценность производительных средств. Но между ними имеется существенное различие. Во-первых, подлинный купец исходит из данных величин и должен только оценить, сможет ли овеществленная ценность быть реализована; по мнению же теории предельной полезности, ценность средств производства может быть определена им лишь на основании оцениваемых шансов на прибыль. Благодаря этому он теряет всякую прочную точку опоры, ибо в этом расчете все величины переменные и зависят одна от другой; поэтому, конечно, между ними могут быть найдены функциональные зависимости, но не может быть найдена определенная ценность, которая одна только интересует нас здесь. Подобное определение ценности невозможно, следовательно бессмысленно. Во-вторых, каждый из этих гадательных расчетов проверяется и оправдывается самою хозяйственною жизнью; по мнению же теории предельной полезности, правильность или ложность указанных расчетов может обнаружится лишь тогда, когда будут изготовлены все окончательные продукты, на производство которых данное средство производства может быть употребляемо с точки зрения хозяйственного расчета. Это требование опять-таки невозможно и бессмысленно.

В деньгах общество имеет средство выразить направление и размер своих потребностей. Кто покупает для собственного потребления, тот, предлагая за товары деньги, показывает, что на эти товары существует общественная потребность. Кто покупает для дальнейшей перепродажи, непосредственной или после переработки в производстве, тот как бы дисконтирует эту общественную потребность и тем перенимает на себя риск. Чем чаще происходит такой дисконт одних и тех же товаров, тем более неверный характер приобретает вся хозяйственная деятельность. Здесь производство и общественная потребность не только заранее не совладают, но часто вступают даже в противоречие; в этом нередко усматривали противоречия марксова учения о стоимости, но в действительности это — основное противоречие капитализма.

В законе стоимости находит свое выражение сущность этой хозяйственной системы, и ее отдельные формы характеризуются дальнейшим развитием того же закона. Из его развития вытекают классовые противоречия и классовая борьба, господствующая в нашей хозяйственной, социальной, политической и духовной жизни. Закон стоимости говорит нам об интересах различных классов буржуазного общества и их противоречии; он бросает свет на накопление капитала, на развитие торговли и торговую политику, он показывает нам значение профессиональных объединений рабочих и предпринимательских картелей, а равно пределы возможного развития их мощи и успехов. Лишь закон стоимости делает для нас понятным стремление капитала к беспрепятственному расширению, к колониальным авантюрам, к морским вооружениям, к военным экспедициям и приложению денежных капиталов в отдаленнейших уголках мира; он показывает нам огромный рост могущества капитала, но и необходимость кризисов. Вместе с тем сведение стоимости к рабочему времени дает возможность точно фиксировать и тем математически символизировать стоимость в процессе ее движения. Благодаря этому Марксу удалось проникнуть в самые тонкие детали хозяйственной жизни и при помощи своей теории бросить яркий свет на проблемы, самое существование которых другие экономисты вряд ли подозревали. Со времени Кенэ ни один экономист не дерзнул взяться за теорию процесса обращения, пока Маркс не выяснил ее во втором томе «Капитала». И хотя ему, к сожалению, не суждено было закончить полностью свои исследования о земельной ренте, как он предполагал, но его выводы в третьем томе «Капитала» и особенно во втором томе «Теорий прибавочной стоимости» бросают и на этот вопрос неожиданный свет. Как раз в таблицах, которыми Маркс поясняет здесь свое изложение, легко увидеть, какой степени точности достигала экономическая теория в его руках.

Правда, Шумпетер считает недостаточным применение таблиц и хочет заменить их дифференциальными уравнениями. Но это — вопрос чисто технический. Если экономист формулирует свои законы действительно ясно и точно, математику удастся выразить их на своем языке. Но его формулы, поскольку в них не вставлены конкретные данные, будут только наглядным объяснением, которое останется, конечно, непонятным для читателей, незнакомых с специальным математическим языком; напротив, таблицы помогут лучшему пониманию и более легкой ориентировке даже для того, кто незнаком с способом выражения высшей математики. Более того, этот язык высшей математики даже несет с собою опасность: его абстрактный способ выражения и совершенная техника его употребления могут породить веру в его способность приводить к новым открытиям даже в таких областях, где он должен довольствоваться ролью средства наглядного объяснения.

Вообще не надо переоценивать ценность математических дедукций. «При правильно построенной теории, — говорит Дюгем46, — никогда не следует упускать из виду, что алгебра играет только роль вспомогательного средства. В каждый момент надо иметь в виду возможность заменить расчет чисто логическим доказательством, сокращенным выражением которого он является».

Маркс, который был хорошим математиком, не выражал на языке этой науки открытых и точно формулированных им законов. Возможно, что подобные формулировки окажутся плодотворными также в области политической экономии, хотя опыты Шумпетера в его книге не слишком говорят в пользу такой попытки. Во всяком случае, нельзя считать этот способ выражения необходимым условием, без которого не может быть речи о точном исследовании экономических явлений.

Если же Шумпетер хотел найти пример применения к политической экономии методов, естествознания в их наивысшей, из достигнутых до сих пор, принципиальной форме, то ему следовало только изучить систему Карла Маркса. Там он нашел бы то, чего напрасно искал в теории предельной полезности.

Если мы теперь поставим вопрос, вполне ли совпадает метод Карла Маркса с методом Эрнста Маха, то в одном очень существенном пункте нам придется ответить на него отрицательно. Это уже указывалось выше. В цитированном выше месте Маркс говорит о «внутренней связи» между различными формами развития, которую наука должна найти. Следовательно, мы выходим здесь за рамки простого описания; требуется доказательство внутренних, то есть психических связей. Ясно, что это требование нисколько не противоречит точке зрения Эрнста Маха, ибо последний сам признал для известных случаев правильным внесение анимизма в исследование. Различие заключается здесь в области исследования. Мах, подобно Дицгену и Авенариусу, подчеркивал, что как каузальность, так и телеология представляют психическую подстановку, не имеющую оправдания в области неорганической природы; этим самым он подготовил почву для ясной постановки вопроса о принципиальном отличии метода социальных наук от метода наук естественных. При исследовании человека и его отношений мы не должны ограничиваться простым наблюдением функциональных отношений; здесь мы с полным правом можем пользоваться психологическими подстановками и аналогиями, которые дают возможность понять эти столь сложные явления.

Конечно, здесь, как и повсюду в природе, нет резких граней. Среднее место занимает здесь биология, в области которой заранее невозможно ни признать правильность психической интерпретации, ни отвергать ее, но в каждом отдельном случае следует обсудить ее в зависимости от вероятности аналогии.

Маха человек интересует только, как наблюдатель явлений природы; Маркса же прежде всего, как действенная сила, как волящий и действующий источник хозяйственных явлений. Маркс превосходит своих предшественников, главным образом, благодаря тому, что он рассматривает хозяйство уже не как совокупность и движение вещей, товаров, а как комплекс социальных, то есть психических отношений.

Но именно это сделало для него ясным то, что Мах лишь смутно чувствовал, а именно вечное противоречие между никогда не прекращающимся движением явлений, к числу которых принадлежат также волевые акты человека, и их фиксированием и нормированием, в том числе при помощи понятий. Мах также подчеркивает, что «периоды наблюдения, дедукции и формального развития не отделяются резко один от другого». Но он не понимает, что в этом внутреннем взаимном проникновении противоречащих друг другу явлений, а именно наблюдения фактов и фиксирования их в понятиях, которые никогда не могут действительно соответствовать первым, заключается основной факт нашего мышления и наших действий, диалектика. Марксу суждено было установить этот факт не только потому, что он вышел из гегелевой школы, но еще более потому, что именно в социальных отношениях выступало с наибольшей резкостью это противоречие между вечным потоком движения и постоянными попытками фиксировать и нормировать их.

Если поэтому экономисту, несомненно, очень полезно пройти школу современных естествоиспытателей и изучить применение их методов, освобожденных от метафизических предубеждений, к крайне богатому и обработанному материалу точного исследования, то, с другой стороны, диалектике, выработанной Марксом и Дицгеном, обеспечено, наверное, широкое поле применения и в науках естественных.

Мы переросли бесплодный спор о том, идентичны ли методы естественных и общественных наук или же первые должны рассматриваться под углом зрения «каузальным», а последние — под углом зрения «телеологическим». Как только мы поймем относительную правильность всех этих методов в их сферах применения, мы сможем обратиться к естественным и общественным наукам и предложить им позаимствовать друг у друга полезное в методах.

Дицген и Мах показали, что причинность и телеология одинаково означают попытки истолковать мир при помощи психических аналогий; попытки, безусловное проведение, которых в сфере неорганической природы привело и должно было привести к целому ряду мнимых проблем, оказавшихся роковыми для науки. Маркс же учил нас, что в сфере наук общественных должны постоянно идти рука об руку оба метода исследования, ибо человек есть существо, ставящее себе цель. Однако выбор этих целей не произвольный, он обусловлен социальным положением индивидуумов и классов, хозяйственным строем.

Если Маху удалось изгнать метафизику из области физических исследований, то задача материалистического понимания истории — изгнать ее из ее последнего убежища, из области наук общественных.

Примечания⚓︎

  1. «Neue Zeit», 1909/1910. В. I. ↩

  2. Оригинал на французском языке, есть русский перевод. Г. Экштейн цитирует по немецкому переводу: Duhem, Ziel und Struktur der physikalischen Theorien, Leipzig, 1908. ↩

  3. Duhem ↩

  4. Там же, стр. 67 и след. ↩

  5. Там же, стр. 21. ↩

  6. Там же, стр. 295. ↩

  7. Mach, Analyse der Empfindungen, Jena 1903, стр. 80. Есть русский перевод: Э. Мах. Анализ ощущений. ↩

  8. Там же, стр. 245. ↩

  9. Duhem ↩

  10. Там же, стр. 232. ↩

  11. Kleinpeter, Die Erkenntnisstheorie der Naturforschung der Gegenwart. Leipzig. 1905, стр. 35. Есть русский перевод. ↩

  12. Mach. Die Mechanik in ihrer Entwicklung. Leipzig. 1901, стр. 270. Есть русский перевод. ↩

  13. Duhem ↩

  14. Mach. Mechanik, стр. 7. ↩

  15. Iosef Schumpeter, Das Wesen und der Hauptinhalt der theoretischen Nationalökonomie, Leipzig 1908. ↩

  16. Указан. сочин., стр. 555. ↩

  17. Сравни Kleinpeter, стр. 67. ↩

  18. Указан. сочин., стр. 564. ↩

  19. Там же, стр. 578 и след. ↩

  20. Там же, стр. 80. ↩

  21. Там же, стр. 525. ↩

  22. Marx, Einleitung zu einer Kritikder politischen Oekonomie. «Neue Zeit», XXI, 1, D. 710. См. перевод этой статьи Маркса в настоящем сборнике. ↩

  23. Там же, стр. 565. ↩

  24. Предупреждаем менее подготовленных теоретически читателей, что чтение этой главы не безусловно необходимо для понимания основной мысли настоящей статьи. ↩

  25. Ср. Schumpeter, стр. 132. ↩

  26. Там же, стр. 129 и след. ↩

  27. Указан. сочин., стр. 214. ↩

  28. Там же, стр. 103. ↩

  29. Neurath, Grundzüge der Volkswirtschaft. Wien und Leipzig, 1885. ↩

  30. Указан. сочин., стр. 103 и след. ↩

  31. Cравн. Böhm-Bawerk, Kapital und Kapitalzins. 2 Auflage, 2 Band. J. 197. Первый том этого сочинения Бем-Баверка имеется в русском переводе: Бем-Баверк: Капитал и прибыль. Петерб. 1909. ↩

  32. Ср. Böhm-Bawerk, цит. соч., стр. 198 и след. ↩

  33. Я нарочно отвлекаюсь здесь от сделанного Марксом различия между трудом и рабочею силою, ибо оно игнорируется буржуазными экономистами, о которых здесь идет речь. ↩

  34. Там же, стр. 185. ↩

  35. Ср. рассуждения его на стр. 273 и след. ↩

  36. Там же, стр. 276. ↩

  37. Там же, стр. 283. ↩

  38. Там же, стр. 571. ↩

  39. Там же, стр. 568. ↩

  40. Я совершенно оставляю здесь в стороне крайне спорный вопрос о том, соответствует ли «объективному» по ту сторону нашего опыта какая-нибудь «вещь в себе». Эта проблема выходит за рамки наших методологических рассуждений и не имеет для них значения. ↩

  41. Georg Simmel, Die Philosophie des Geldes. Leipzig, 1907. S. 379. ↩

  42. W. К. Кlifford, Von der Natur der Dinge an sich. Leipzig, 1903. S. 31. ↩

  43. Duhem ↩

  44. Die Mechanik in ihrer Entwicklung. S. 396 и след. ↩

  45. «Neue Zeit», XXI. S. 773, Перевод этого «Введения» помещается в настоящем сборнике. ↩

  46. Указан. сочин., стр. 98. ↩