Бауэр О. История «Капитала»1⚓︎
Сборник «Основные проблемы политической экономии», 1922 г., с. 38—52
Сорок лет мощных переворотов, сорок лет, совершенно преобразивших картину земного шара, протекли с тех пор, как Карл Маркс опубликовал первый том своего великого экономического труда. Капитализм, законы которого этот труд вскрывает, создал за эти четыре десятилетия новый мир. Он сам сделался другим: что значат прядильни Ланкашира, описанные Марксом в первом томе «Капитала», в сравнении с гигантскими предприятиями нашей железоделательной промышленности, которые объединяют в одно огромное и правильно расчлененное целое угольные копи и доменные печи, стальное и прокатное производства? Что значат капиталисты Маркса, распоряжающиеся несколькими сотнями рабочих, в сравнении с магнатами современных картелей и трестов, господствующими над целыми отраслями промышленности с сотнями тысяч рабочих, в сравнении с современными огромными банками, которым подчиняется промышленность целых стран? И все дальше распространяется круг господства капитала. Маркс описал британский капитализм; ныне германский и американский капитализм так мощно протягивают свои члены, что их старшему брату начинает становиться тесно. На Дальнем Востоке возникает новое капиталистическое островное государство, новая, более молодая Англия. В России капитализм преобразовывает условия существования старого общества, на среднем и нижнем Дунае вырастает капиталистическая промышленность, капитализм снова подчиняет себе Италию, эту страну; где он впервые утвердил свое господство и которая так скоро ему изменила. Египет, Алжир, Конго покорны ему, из Южной Африки текут к нему потоки золота, кровью и железом он подчиняет себе ныне Марокко и готовится уже включить в свою область старинные культурные страны передней Азии. В Канаде и Мексике господствуют его законы, и гибелью грозит он примитивному хозяйственному строю Китая и Индии. Польского сельского рабочего он погнал в железоделательные предприятия Вестфалии, венгерского словака — в угольные копи Пенсильвании, китайского кули — в золотые россыпи Южной Африки. Бесчисленное множество наций капитализм пробуждает от глубокого сна к новой жизни. Повсюду пробуждает он в трудящихся и страдающих массах новую волю, повсюду вызывает он классовую борьбу. И всюду, где только возникает его царство, уделом борющегося рабочего класса становятся идеи, впервые провозглашенные несравненною книгою Маркса сорок лет тому назад. Победное шествие капитализма несет книгу Маркса к массам, несет ее ко всем нациям.
Капитализм расширяя все дальше сферу своего господства, сам, по-видимому, становится другим, принимает все новые постоянно меняющиеся образы; подобно этому и учение, подаренное Марксом четыре десятилетия тому назад мыслящему и борющемуся человечеству, тоже стало другим, постоянно расширяя круг своего влияния. Правда оно по-прежнему стоит перед нами в своем монументальном величии и цельности, как оно было создано его творцом четыре десятилетия тому назад. Правда, дальновидные и остроумные люди давно уже понимали это учение так, как мы понимаем его теперь; то, что Швейцер и Дицген сказали о первом томе «Капитала» вскоре после его появления, то, что позднее написали об «экономическом учении» Маркса Энгельс и Каутский, еще поныне служит для нас источником поучения. Но ведь тот способ, каким отдельный индивидуум воспринимает новое учение, отражает лишь его индивидуальные познания и его личную зрелость; широкая же публика смотрит в настоящее время на книгу Маркса другими глазами, чем тридцать, двадцать или даже десять лет тому назад. Иначе отражается теперь эта книга в сознании газетных писателей и популяризаторов критиков и апологетов политиков и ученых.
И как сами мы в молодости читали «Капитал» когда впервые дерзнули приступить к чтению этого великого труда! Горя от нетерпения увидеть широкую картину истории человечества, мы с трудом заставляли себя останавливаться на трудных теоретических рассуждениях. Но как глубоко были мы потрясены, когда мастерская рука Маркса открывала нам ход развития страдающего человечества! Мы видели, как капитализм возник на развалинах погибшего мира, покрытый потом и кровью целых поколений; мы видели, как взбирался он вверх, к власти, по трупам детей и женщин, голодных и замученных, как расширял он и устраивал свое царство, как похищал он у природы ее тайны, как поставил ее силы на службу ненасытной жажде наживы. Перед нами наглядно и ярко выступали классовые противоречия; мы видели, как частная собственность становится средством для того, чтобы из страданий и лишений одних создать возрастающее богатство и блестящую культуру других. Впервые увидели мы страдания рабочего класса во всей их ужасающей силе; мы сопровождали его в борьбе против капиталистов, учились вместе с ним ненавидеть тот общественный строй, который всякое завоевание человека в борьбе с природою превращает в орудие порабощения человека человеком; но вместе с тем мы научились ожидать окончательного освобождения человечества от роста все более мощно развивающихся производительных сил, — от силы объединенного рабочего класса. В то время мы находили в «Капитале» не науку, а яркую историческую картину, которая целиком захватывала нас, которая научила нас ненавидеть и любить, отрицать и желать.
То, что происходило с каждым из нас, происходило когда-то со всеми. И здесь в ходе развития индивидуума повторяется история рода. Современники Маркса видели в «Капитале» прежде всего историческое сочинение. Он развертывал перед их глазами кровавую историю капитализма; он открывал им ужасы капиталистической эксплуатации, суровую действительность классовых противоречий, жестокую необходимость классовой борьбы. И эта ужасающая картина вызвала у многих тысяч читателей нравственное возмущение против капитализма, нравственную решимость бороться за освобождение пролетариата. Это действие первого тома «Капитала» имел, вероятно, в виду Герман Коген, когда назвал его автора «посланцем бога истории».
Первые критики труда Маркса также исходили из его исторических и описательных частей. Они ставили вопрос, действительно ли эксплуатация имеет такой ужасающий и широкий характер, как рисует ее Маркс; они спрашивали, представляет ли тот факт, что рабочий получает только часть продукта своего труда, лишь следствие нашего социального строя, или же это — закон природы, не могущий быть уничтоженным ни при каком общественном строе. Но истинная сущность Маркса осталась им так же неизвестна, как и массе тех, кто стояли под его знаменем. Как в критической, так и в апологетической литературе о Марксе того времени элементы марксова мышления еще неразрывно перемешаны с идеями более старого рационалистического социализма. Марксизм еще не выделился окончательно из хаоса неопределенно-широкого социализма.
Только после того, как ряд превосходных популяризаторов перечеканил чистое золото марксовых идей в ходкую и перебегающую из рук в руки монету, основные идеи труда Маркса могли проникнуть по многочисленным каналам в сознание широких народных масс. Разрешению этой задачи Фридрих Энгельс посвятил более тридцати лет тому назад свои статьи о Дюринге, появившиеся в лейпцигском «Vorwärts». Собранные в одну книгу, они представляли собою лучшую популяризацию учения Маркса. Ясность изложения и привлекательный юмор автора сделали эту книгу особенно пригодною для выяснения широким кругам читателей трудных рассуждений Маркса. Действие этой книги должно было оказаться тем более продолжительным, что Энгельс следует за противниками Маркса по всем областям знания, изгоняя их из их последних убежищ. Конечно, и в сочинении Энгельса достоинства неразлучны с недостатками; но тот, кто читает его в настоящее время, не станет придираться к отдельным частностям. Несмотря на некоторые свои ошибки и недостатки, эта книга остается делом исторической важности. Некоторым лучшим нашим марксистам она служила верным путеводителем по великому зданию идей, воздвигнутому Марксом; те, кому она открыла мир идей Маркса, впоследствии усердно продолжали дело Энгельса: они стали учителями более молодого поколения марксистов.
Тем не менее ни труды Энгельса, ни сочинения его учеников не могли исчерпать всего богатства «Капитала». Конечно, мы не должны повторять мнение, что мол ни одна наука не может быть популяризирована для профанов, не теряя своих лучших сторон. Но если даже популярные изложения учения Маркса показывают нам хотя бы лишь в общих чертах всю систему его идей, во что должна была превратиться эта система в сознании масс, которые начали впервые овладеват. е.? Могли ли массы не прошедшие школы понять своеобразный метод Маркса, доступный только тому, кто знаком с великою идейною работою, произведенною немецкою классическою философией над обильным материалом, доставленным ей развитием точных естественных наук? Метод не мог быть понят массами; они ухватись за результаты. Но массы не могли понять положения, в которых Маркс формулирует результаты своего исследования в их взаимной обусловленности в системе, в их переплетающейся связи со всею областью социальной жизни; они ставили эти положения рядом одно с другим, не объединяя их и не понимая их обусловленности. «Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а наоборот, их общественное бытие определяет их сознание». «История всех существовавших до сих пор обществ была историею борьбы классов». «Стоимость всякого товара определяется общественно-необходимым для его производства трудом». «Богатство имущих классов происходит от прибавочной стоимости, производимой рабочими, от неоплаченного труда рабочего класса». «Капиталистическое общество имеет тенденцию к усиливающемуся обнищанию рабочего класса». «Мелкое производство уничтожается, господство над средствами производства попадает в руки постоянно уменьшающегося числа крупных капиталистов». «Монополия капитала становится оковами того способа производства, который развился вместе с нею и под ее влиянием. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такой степени, при которой они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она разрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторы экспроприируются». Эти положения, и еще несколько других, не согласованные друг с другом, — таково представление широкой публики о марксизме, таков тот вульгарный марксизм, которым массы вычитали из популярных изложений учения Маркса и который они должны были вычитать, благодаря отсутствию у них подготовки и правильной школы. Лишь об этом вульгарном марксизме и приходится говорить в тех случаях, когда в широких кругах публики, ведутся споры о «марксизме».
Но мы обнаружили бы жалкое отсутствие исторического понимания, если бы стали жаловаться на появление и распространение вульгарного марксизма. Ибо усвоение новой науки массами представляет собою исторический процесс, в ходе которого массы в каждый данный момент преобразовывают идеи, которыми они хотят овладеть, приспособляя их к своей данной способности понимания. История естественных наук и философии представляет множество подобных примеров, показывающих, что упрощение и вульгаризация нового учении суть не что иное, как стадии его победного шествия по пути к всеобщему признанию. И каким бедным ни кажется нам вульгарный марксизм по сравнению с огромными сокровищами мира идей Маркса, но все же он стоит гораздо выше вытесненных им смутных представлений об существенной жизни. Для масс рабочего класса он представляет не только огромный прогресс их знаний, но и один из стимулов их воли. Показывая им, хотя бы лишь в грубых чертах, тенденцию развития капиталистического общества, он мощно содействовал развитию пролетарского классового инстинкта в ясное классовое сознание, в ясное понимание положения и задач рабочего класса в буржуазном обществе. В каком бы бедном и чахлом виде ни проникали до сих пор в массы идеи первого тома «Капитала», они тем не менее не только обогащают их знания, но сильно содействуют также единству, ясности и сознательности их воли.
Разумеется, антимарксовская критика нашла в вульгарном марксизме немало удобных для нападения слабых мест. Она тоже интересовалась не методом Маркса, не общею его системою, а теми отдельными изолированными — и в своей изолированности ложно понимаемыми — положениями, которые широкой публике казались квинтэссенцией марксизма. На них упражняла эта критика свое остроумие. Теоретический ревизионизм не что иное, как оппонент вульгарному марксизму, он — необходимое следствие столь же необходимого упрощения и обеднения марксова учения при первом его проникновении в широкие, мало подготовленные народные массы.
Но именно нападки ревизионизма должны были вернуть нас, марксистов, на правильный путь. Так как отдельные положения учения Маркса, неправильно понимаемые в своем изолированном виде, были поколеблены нападками ревизионизма и их правильность была, казалось, поставлена под вопрос, мы должны были снова вспомнить об их связи в целой системе. Так как результаты оспаривались, нам следовало опять испытать самый метод. Популяризации оказалось теперь для нас недостаточно; мы должны были наполнить наше сознание всем богатством новой науки, впервые осознавшей себя в труде Маркса, если только мы хотели ответить на вопросы, которыми нас штурмовали со всех сторон. Изменившаяся историческая ситуация определила другой метод работы более молодого поколения марксистской школы, поставила перед ним совершенно другие задачи, чем перед его предшественниками; мы приступили к нашим задачам с иначе сложившимися умственными склонностями, чем наши учителя четверть века тому.
В 1885 г. появился второй, а в 1894 г. третий том «Капитала». Они были уже в нашем распоряжении, когда мы приступали к изучению политической экономии Маркса. Уже поэтому мы могли и должны были иначе читать первый том. Ибо мы не присоединяли задним числом выводы второго и третьего томов к результатам первого тома, а с самого первого дня нашего изучения читали сразу все сочинение. У нас не мог даже явиться вопрос о том, не противоречит ли первый том третьему, не уничтожается ли теория стоимости учением о ценах производства; мы никогда не сделались бы марксистами, если бы с самого первого дня не видели все части системы в их взаимозависимости и взаимодействии. Нам показали в один день все законченное здание, и потому мы могли легче узнато его план, чем прежние марксисты, видевшие его в процессе созидания.
Одновременно нас обступали со всех сторон бесчисленные новые экономические явления. Историческая школа описала их для нас и каталогизировала: многообразные формы косвенной зависимости ремесла; мощные перевороты во внутреннем строе сельскохозяйственного производства: образование новых социальных слоев внутри высокоразвитых промышленных народов; формы концентрации капитала, изменяющиеся от одной страны к другой и из одного десятилетия в другое, — все это мы должны были умственно преодолеть; мы могли вообще стать сторонниками школы Маркса лишь после того, как ответили на вопрос, как согласовать эти бесчисленные новые явления с великими тенденциями, указанными нам Марксом. Мы научились понимать учение Маркса о тенденциях развития в самом глубоком его смысле, во всем его богатстве. Благодаря этому мы были защищены от неправильного понимания и не превращали учения, которое рассматривает развитие многообразно связанных и взаимно переплетающихся экономических отношений людей в его закономерности, в сухое пророчество о чисто внешних изменениях, которые одни только поддаются изучению при помощи промышленной статистики.
Итак, прежде всего мы усвоили систему Маркса и навсегда обогатили ею наше сознание со стороны его содержания и материала. Для нас не было сомнения в том, что первые абстракции, которыми начинаются рассуждения Маркса в первом томе, представляют последние результаты работы его мысли; в нашей собственной работе конкретного исследования мы узнали, что мы не можем отказаться от последних и самых общих понятий, чтобы из их взаимодействия воспроизвести в нашем сознании конкретные эмпирические факты экономического опыта. Но еще один раз мы готовы были поддаться скептицизму. Не были ли метод, которому мы научились у Маркса и вся его тщательная работа мысли одним только заблуждением человеческого ума? В 1896 г. Рудольф Штаммлер снова поднял спор о методе социальных наук. Дильтей, Виндельбанд, Риккерт пытались снова восстановить в его правах наивный эмпиризм в исторических науках. Все результаты были для нас опять поставлены под вопрос, ибо, как казалось, сомнению подвергается самый метод.
Учение Маркса об обществе представляет собою точную науку. Это, следовательно, не критика познания, не философия. Некритическое смешение философского исследования границ науки с научною работою в области самого опыта может и в социальных науках привести лишь к отрицательным результатам, к каким оно привело в науках естественных. Марксова социальная теория, сама по себе, так же мало нуждается в поучении со стороны философии, как, например, механика или астрономия. Ибо не философия должна предписывать науке ее способы исследования, а на способах исследования науки покоится философия, которая извлекает из данной науки те элементы познающего сознания, которые «достаточны и необходимы для обоснования и упрочения факта науки» (Коген). Но, несмотря на это, с историко-психологической точки зрения социальная теория имеет более близкое и интимное отношение к философии, чем науки естественные. Ибо последние освободились от тесных объятий философии на два столетия раньше; они настолько развили свои методы, что, хотя философы все еще оценивают эти методы различным образом, но никем уже не оспаривается их практическое применение и их всеобщая значимость. Их младшая сестра, социальная наука, должна еще по сей день отражать притязания философии на гегемонию; партийные страсти и пристрастия влияют на нее возмущающим образом и ни одному из своих методов исследования она не смогла обеспечить всеобщее признание. Поэтому она не может отказаться от теоретико-познавательного обоснования и защиты своих методов.
Маркс сам дал методологическое оправдание своего способа исследования; но он изложил это на языке, едва доступном нашему времени, внешним образом исходя из учения Гегеля. Разумеется, в его труде идеи Гегеля превратились в нечто совсем другое, отличающееся совершенно новым характером; взятые у Гегеля слова покрывают другие понятия. Поэтому мы должны данное Марксом методологическое оправдание его труда перевести на язык нашего времени, дабы вооружиться против покушений скептицизма.
В основе логики Гегеля, как и критики Канта, лежит точное естествознание. Эмпирического характера последнего не отрицает и Гегель; и он не сомневается в том, что «все наше познание начинается с опыта»; в высшей степени характерно, что эмпирическое он называет «непосредственным», а логическую обработку опыта «отрицанием непосредственно данного». Но за непосредственным Гегель ищет истинного и действительного. Последнее он находит в своем «царстве теней, в мире простых сущностей, освобожденном от всякой чувственной конкретности»2. В существовании способ определения — конкретная эмпирическая качественная определенность — составляет одно с бытием; но лишь устранив эту определенность как безразличную мы приходим к чистому бытию, которое есть не что иное, как количество. Но количество, с которым связано какое-нибудь существование или какое-нибудь качество, есть мера. Мера есть конкретная истина бытия; в ней заключается идея сущности. «Сущносто есть истина бытия. Бытие — это непосредственное. Наука, желая познать истинное, то, что бытие есть само по себе, не останавливается на непосредственном и его определениях, а проникает через него дальше, исходя из предположения, что за этим бытием есть еще нечто другое, бытие само по себе что этот задний фон образует истину бытия». Этот задний фон, эту сущность бытия представляет мера; мы получаем ее, когда устраняем определения бытия как безразличные, когда от качественно определенного существования переходим к чистому бытию как к чистому количеству.
То, что Гегель описывает в такой странной мистической форме, есть не что иное, как метод математического естествознания, которое хочет понять многообразные эмпирические явления природы со стороны их закономерного определения, сводя их к математическим законам движения. Но эти понятия, которые могут найти свое оправдание только в том, что лишь благодаря им предметы природы превращаются в предметы науки, что они суть конститутивные условия возможности самой науки — эти понятия превращаются у Гегеля в самостоятельные сущности, которым эмпирическое противостоит, как нечто недействительное. В этом заключается онтологический характер логики Гегеля.
Маркс следовал методу Гегеля. И он ищет за «видимостью конкуренции» истинное и действительное. И он хочет найти за непосредственно данным истину бытия, устраняя качественную определенность бытия в ее эмпирическом существовании, считая ее безразличною и переходя к бытию как к чистому количеству. Так в знаменитых первых главах первого тома «Капитала» конкретные товары лишаются своей определенности (как сюртук, или 20 аршин холста) и выступают, как простые количества общественного труда. Конкретный индивидуальный труд также лишается своей определенности и рассматривается, как простая «форма проявления» всеобщего общественного труда. Наконец, сами хозяйствующие субъекты, эти люди из плоти и крови, теряют свое видимое существование и превращаются лишь в «органы труда» и «агентов производства»; одни из них становятся воплощением определенного количества общественного капитала, а другие — воплощением определенного количества общественной рабочей силы. Количеством, с которым связано существование или качество, мерою Гегеля является здесь общественный труд. Он составляет сущность экономических явлений, которая, по выражению Гегеля, не только проходит через ее определения (достаточно вспомнить изложение обращения капитала, где Маркс заставляет неизменяющуюся стоимость принимать постоянно изменяющиеся формы денег, товара, денег, денежного, производительного и товарного капиталов!), но и управляет ими как их закон. Этот же общественный труд становится, наконец, — было бы в высшей степени интересно проследить это в подробностях, — тем, что Гегель называет субстанцией, абсолютною формообразующею деятельностью, абсолютною силою, которая вызывает из себя же все акциденции. Но, хотя Маркс следует в своем методе Гегелю и пользуется его терминологией для описания своего способа исследования, все же он лишает этот метод его онтологического характера. В многочисленных методологических замечаниях, рассеянных во всем его труде, он указывает, что его понятия, в отличие от гегелевых, суть не реальные сущности, а лишь орудия для того, чтобы духовно овладеть конкретным, эмпирическим и воспроизвести его в науке. «Метод восхождения от абстрактного к конкретному представляет для мышления лишь средство присвоить себе конкретное, духовно воспроизвести его как конкретное. Но это никоим образом не есть процесс возникновения самого конкретного»3.
Раз мы узнали, что Маркс перенял от Гегеля метод математического естествознания, которому Гегель придал онтологическую окраску и который Маркс освободил от этой окраски, то тем самым мы узнаем сущность труда Маркса как науки: Маркс открыл методу математического естествознания новое поле приложения. Раз мы поняли, что в своих методологических замечаниях Маркс не только пользуется терминологией Гегеля, но воспринимает также из гегелевой логики и освобождает от поданного ей Гегелем онтологического покрова ту общую всякой идеалистической философии идею, что наше знание определяется закономерностью нашего сознания, — то тем самым мы поняли также данное Марксом методологическое описание его собственного способа исследования; мы видим здесь Маркса как наследника нашей классической философии. Мы видим его одинаково далеким как от онтологической метафизики абсолютного идеализма, так и от иллюзии наивного эмпиризма, который не понимает действительной роли человеческого сознания в науке, который обесценивает и принижает человеческое знание до степени простой копии «непосредственного».
Из нашей классической философии Маркс унаследовал понятие науки. Нам кажется, что понятие науки, как оно было развито идеализмом на критическом исследовании математического естествознания, мы можем найти в наиболее чистой форме в теории познания Канта. Но Маркс, как и все современное ему философское поколение, был слишком чужд Канту, чтобы воспринять свой взгляд на науку непосредственно от критической философии. Его историческим исходным пунктом послужил напротив «абсолютный идеализм» Гегеля. И в гегелевой философии Маркс мог найти общее всякому идеализму понятие науки, но лишь в приданной ему Гегелем онтологической оболочке. Освободив понятие науки от этой оболочки, Маркс восстановил его — хотя и на другом языке — в существенном в той же форме, в какой оно служило и служит основою и исходным пунктом критической философии.
Мы не должны, однако, считать безразличною случайностью то обстоятельство, что Маркс обязан своею философскою школою именно Гегелю; хотя в настоящее время онтология Гегеля кажется нам заблуждением, почти непонятным после «критики разума» Канта, но вместо с тем не надо забывать что в другом отношении Гегель представляет существенный прогресс по сравнению с Кантом. В то время как критика познания Канта имеет в виду преимущественно математическое естествознание, центром системы Гегеля становится история человечества. Если Гегель видит в исторических фактах человеческой общественной жизни формы проявления саморазвития духа, то, — переводя это, в согласии с Марксом, с онтологического языка на методологический, — это означает не что иное, как требование такой логической обработки исторических явлений, чтобы последние рассматривались, как частные случаи закона движения, в науке, которая устанавливает законы и по методу математического естествознания сводит качественные определения к количественным изменениям. Для Гегеля конкретное, индивидуальное историческое представление есть лишь метафора понятия, и потому все преходящее есть лишь аллегория; Маркс же требует, чтобы историческое явление было понято, как частный случай закона, не в том смысле что управляющие историей законы находятся где-то вне ее, а в том смысле, что исторические связи должны отличаться тем характером всеобщности и необходимости, который они могут приобрести лишь при сведении их к какому-нибудь закону. Политическая экономия Маркса содержит историко-экономический материал, обработанный указанным образом. История хозяйства является исходным пунктом всякого экономичного исследования; но в завершенной экономической системе она должна выступать, как частный случай развитого экономического закона: то, что психологически представляет исходный пункт, логически является результатом.
Эту великую задачу точного научного изучения истории Маркс выполнил в трех томах «Капитала». Бесчисленные качественные изменения человеческих производительных сил он свел к простым количественным изменениям, рассматривая их, как изменения органического состава капитала. Из этих количественных изменений с тою строгою всеобщностью и необходимостью, которые присущи лишь области математики, вытекают законы движения нормы прибавочной стоимости, нормы прибыли и накопления капитала, — законы, которые дают нам возможность понять конкретные исторические явления нашей эпохи со стороны их закономерности. Маркс, следовательно, дает нам первый математический закон движения истории.
Таким образом, мы защитили учение Маркса от нападок скептицизма; оно стоит теперь пред нами, столь же прочное, как математическое естествознание. Критику познания, которая должна якобы преодолеть марксизм, мы нашли в нем же самом. И если историческое направление отвергает последние выводы марксовой абстракции на том основании, что они не суть копии эмпирических явлений, то мы можем ответито ему словами Канта, что и здесь не предмет производит понятие, а понятие производит предмет, как предмет нашего знания.
Поистине нелегко было нам «догматикам», «ортодоксам», навеки завоевать себе учение Маркса в борьбе с целым миром сомнений. Мы отлично знаем, что путь, по которому мы должны были пойти, не был безопасным и для нас самих. Мы должны были при помощи оружия критики познания оградить границы новой науки от покушений скептицизма; тем более должны были мы остерегаться того, чтобы излюбленная нами философская защита новой науки как целого, не заставила нас забыть нашу настоящую задачу дальнейшего развития нового учения в частностях. Нам необходимо было присвоить себе все богатство результатов исследований Маркса; но мы не должны из-за этого уклоняться от задачи применять плодотворный метод Маркса к новым и более обширным областям, ибо последние и самые общие абстракции находят свое оправдание только в том, что из их взаимодействия мы можем объяснить себе конкретные проблемы каждой отдельной исторической эпохи, индивидуальные особенности каждой отдельной страны. То, что остроумцы, фельетонисты, архивные ученые представляют себе в виде догмы, должно стать для нас творческим методом. Мы должны были поникнуть в самые глубокие основы построения Маркса; но это не должно удалить нас от самой важной для нас задачи: нести в массы приобретенное нами и проверенное познание, одну части его за другою и таким образом продолжать дело проникновения в массы идей Маркса, — дело, которое наши учителя и предшественники начали с таким большим успехом, оказавшим свое влияние на историю народов. Мы, «догматики» начали активно воздействовать на историю нашего народа только после того, как мы еще и еще раз проверили теоретические взгляды, лежащие в основе практического действия, и связали их со всем знанием нашей эпохи; но какая была бы польза от всего нашего познания, если бы мы не превратили его теперь в действенную практическую работу для достижения цели, доказавшей свою теоретическую правильность? Мы не можем с нерассуждающею, рабскою покорностью следовать каждому совету, который давал Маркс борющемуся пролетариату в другой стране, в другую эпоху и при других условиях; мы должны воспользоваться методом Маркса для того, чтобы понять наши особенные практические задачи в нашей стране, в наше время. Мы завоевали учение Маркса в тяжелой борьбе с самими собою; поэтому оно должно служить нам не схемою, которая владеет нами, а методом, которым мы владеем.
Итак, каждое поколение, каждая группа людей определенного возраста или определенного образовательного уровня имеют своего Маркса. Все их духовное бытие отражается в том, что именно они берут из неисчерпаемой сокровищницы великого учителя. История «Капитала» вплелась во всю духовную историю последних десятилетий. Для каждого поколения достигнутое им знание становится решающею судьбою, определяющею его практические действия, личным переживанием, оставляющим на его характере неизгладимые черты. То, что первоначально было лишь познанием, становится в живой творческой действительности никогда неиссякающим источником нашего воодушевления, нашей страсти, нашей действенности.