Ильенков Э. К вопросу о соотношении представления и мысли, практического сознания и науки⚓︎
Ильенков Э. От абстрактного к конкреному. Крутой маршрут.1950—1960, 2017, с. 195—207
Мышление есть отражение объективной реальности в понятиях. Верно. Тем более важно вскрыть и показать, как возникает понятие, высшая форма отражения реальности, высшая форма сознания.
Отражение мира в понятиях — результат сложнейшего процесса переработки низших форм сознания в высшие, логические формы, результат особой, специфической деятельности сознания.
Решение этой проблемы намечает в краткой афористической форме Маркс, указывая, что мыслящее рассмотрение предмета состоит в воспроизведении конкретного целого в мысли путём установления необходимого единства в многоразличных абстрактных определениях предмета, данного сознанию в представлении. Абстрактные, односторонние определения предмета — это только материал мышления, но не само мышление ещё. Мышление в собственном смысле начинается там, где сознание открывает проникающую разрозненные определения связь. Строго говоря, трудно представить себе сознание человека, не пользующегося мышлением. Оно в той или иной мере всегда и везде присутствует в сознании общественного индивида. Дело, однако, не в этом. Мышление, как специфическую деятельность сознания, нужно проследить как необходимый процесс, не как спорадически появляющийся феномен сознания, могущий здесь вспыхнуть, там погаснуть. Научное, теоретическое рассмотрение предмето есть процесс систематического преобразования низших форм сознания в форму понятия, процесс строго детерминированный и поэтому могущий быть строго очерченным. Можно и нужно поэтому логически представить дело так, что сознание, представляющее собою вообще отражение объективной реальности, обладает уже восприятиями, представлениями, но мышления в строгом смысле ещё нет.
Мышление имеет своей sine qua non предпосылкой и условием наличие стихийно возникающих форм сознания, чтобы пережечь их в своём огне в свои формы.
Маркс и устанавливает различие между мышлением как стихией научного, теоретического познания, представляющего собою особенную форму человеческой деятельности, труда, и стихийно-складывающимися в процессе материально-практического взаимодействия человека с предметом формами сознания.
Марксизм и в гносеологии берёт человека в его развитом состоянии, как субъекта трудовой деятельности, т. е. предполагает уже наличие развитого человеческого сознания; труд в широком значении предполагается не в инстинктивной животнообразной форме, а в форме целенаправленной деятельности, т. е. субъект предположен как учитывающий и планирующий более или менее отдалённые последствия тех изменений, которые он вносит в предмет. В связи с этим сознание вообще выступает как необходимый момент человеческого отношения к природе, как особенная стадия трудового процесса, его целеполагающая стадия, планирующая работа головы.
Без наличия этой стадии речь вообще не идёт о человеческом труде, о человеческих формах изменения предметов природы.
Сознание, в связи с этим, в самой общей форме представляет собой отражение условий материально-практической деятельности человека — естественных и исторических, и так или иначе, хочет этого человек или нет, он то или иное сознание этих условий для себя вырабатывает. Без этого он вообще не может выступать как представитель человеческого рода.
В решении сложнейшей проблемы о сущности, роли и месте сознания в процессе трудовой общественной деятельности Маркс и устанавливает различение теоретического мышления, как особенной формы деятельности, могущей превратиться в особую сферу разделения общественного труда, и практически-духовных форм освоения мира, как таких форм сознания, которые стихийно вырастают в процессе материально-практического взаимодействия общественного индивида с предметом его деятельности.
Надо сразу указать, что различение, устанавливаемое Марксом, не имеет, конечно, ничего общего с метафизическим противопоставлением «чистого» и «практического» разума у Канта.
Маркс, однако, чётко разграничивает логическое мышление, как высшую форму сознания, как стихию научно-теоретического познания, от остальных, низших по сравнению с ним форм сознания, в которых совершается стихийно-бессознательное «религиозно-художественно-практически-духовное освоение мира», дающее в итоге изображение объективных условий деятельности в форме представлений, т. е. в гносеологически низшей по сравнению с мышлением форме.
Нельзя, конечно, понимать это отношение в виде ряда строящихся друг над другом этажей. Реально-исторически дело обстоит гораздо более сложным образом.
То «практически-духовное» освоение мира, о котором говорит Маркс, одинаково служит общей гносеологической общественной основой для всех вырастающих из неё особых сфер разделения духовного труда. Искусство, религия, как формы духовной деятельности человека, не менее, чем научно-теоретическое мышление, имеют своей предпосылкой и материалом эту общую базу, стихийно складывающуюся в головах практически действующих индивидов сумму представлений, в которых и логическое мышление, и художественно-образное осознание, и религиозно-мистическая интерпретация одинаково рождаются в виде неразвёрнутых, слитых компонентов единого стихийно-практического осознания условий, внутри которых практически действующая часть человечества совершает процесс обмена веществ с природой.
Здесь не место пока рассматривать отношение к стихийно-практическому сознанию искусства и религии, как двух других основных форм духовной деятельности, превращающихся, подобно науке, в особые сферы разделения духовного труда. Каждая из этих сфер формирует данный ему стихийно-практическим сознанием материал на свой особый лад. Религия при этом, как специфическая для антагонистических формаций сфера духовной деятельности, строго говоря, не может быть поставлена в один ряд с наукой и искусством, а, скорее, представляет собой кентавра, винегрет из художественно-образного способа освоения мира и логического, подчинённые чуждым целям формы.
И если Гегель устанавливает лестницу духовных форм, ставя религию над искусством, а спекулятивное мышление над религией, то и в этой идеалистической схеме просвечивает тот факт, что религия в качестве особой формы развитого общественного сознания, включает в себя и художественно-образный элемент, и логический, научный, стремясь заключить в свои объятия, подмять под себя и науку, и искусство. Это и исторически так.
Маркс во «Введении»1 говорит о соотношении логического мышления, мышления в понятиях, являющегося стихией и формой научно-теоретического познания, и «художественно-религиозно-практически-духовного освоения мира», т. е. стихийно складывающегося внутри процесса материально-практического взаимодействия человека с предметом его деятельности сознания. Это последнее, являющееся необходимым моментом человеческого труда, естественно, содержит уже в себе также и логический элемент, не в меньшей мере, чем художественно-религиозный. Но в этой форме отражения сознанием объективных условий деятельности логический элемент присутствует не как основное, систематически прослеживаемое содержание, а как элемент представления, ему подчинённый и не выходящий за его рамки.
В логическом мышлении, обособляющемся в особую сферу духовной деятельности, человек возвышается над представлениями, стихийно навязываемыми ему всей совокупностью естественных и исторических условий, которые в представлении оказываются также нерасчлененными.
Здесь необходимо пояснить то понимание, которое вкладывает в термин «представление» Маркс Часто этот термин трактуется чисто психологически, как чувственный образ вещи, предмета. Доля истины здесь есть: представление, как правило, не старается освободиться от чувственно-образной формы. Именно поэтому «представление» одинаково служит исходной точкой и понятия, и художественного образа. Дело, однако, обстоит не так, когда речь идет о гносеологической роли представления.
Трудно, например, вообразить себе непосредственно-чувственный образ процесса порождения ренты землёю, или воплотить в определённые чувственно-осязаемые формы представление о «добропорядочности», находящееся в голове у филистера непременно в идеализированном, «сверхчувственном» обличии. Попробуйте показато ему истинную реальносто его представления — он не узнает, да ещё обидится на «грубый материализм», который ему приписали.
Представление тоже способно существовать в голове в виде абстрактной формулы, не становясь ещё от этого логически-выверенной мыслью.
Различие (гносеологическое) мысли и представления устанавливается Марксом совсем в ином плане. Критерием служит то содержание, которое отражено в этих различных формах сознания и их породило, так как психологически и мысль, и представление продуцируются одним и тем же аппаратом высшей нервной деятельности и внешне могут вообще быть неразличимы. На это указывал ещё Гегель, отмечавший, что разницу между формами представления и формами рассудочной деятельности уловить не так-то легко, особенно если речь идет о религиозных представлениях — о боге, благе и т. д. Представление, по Гегелю, весьма часто выражается в несвойственной, неадекватной ему форме «понятия», не будучи таковым по существу, по содержанию.
Как же, на наш взгляд, понимал различие между представлением и мышлением Маркс?
Насколько можно судить по тексту «К критике», «Капитала» и «Теорий прибавочной стоимости», следующим образом:
Реальный индивид всегда вырабатывает в своей голове некоторое практически необходимое и практически достаточное для него осознание ближайших условий своего действования, внутри которых он находится в силу общественного разделения труда. Общность этих условий для целого ряда, класса представлений.
Представление, играя роль практического требования, которое предъявляется к индивиду совокупностью условий, в которые он, независимо от его воли, поставлен, вместе с тем есть не что иное, как отражение ближайших условий его деятельности, безразлично, в какой субъективной форме обретается в его голове это отражение — в форме ли художественно-религиозного образа или в виде абстрактных максим «практического разума», т. е. в абстрактно-речевой, внешне-понятийной форме. Последнее не важно, и к делу прямого отношения не имеет.
Важно, что представление фиксирует лишь те стороны, свойства предмета, которые представляют для индивида непосредственно-практический интерес, те свойства и стороны, с которыми индивид непосредственно-практически сталкивается и взаимодействует. Представление поэтому всегда ограничено характером и степенью разделения труда. Это во-первых.
Во-вторых: представление, являясь непосредственно практическим осознанием условий деятельности, всегда безоговорочно отождествляет предмет с той его стороны, с какой он является условием труда, — с предметом в-себе, т. е. без какого бы то ни было отношения к запросам и изменяющей деятельности субъекта.
Представление фиксирует предмет в его непосредственном отношении к практическому субъекту, т. е. в его производных от предмета, во-первых, и от субъекта, во-вторых, свойствах, про которые поэтому нельзя сказать, являются ли они принадлежащими только предмету, объекту, или же существенно зависят от той деятельности, которая приложена субъектом. т. е. свойства предмета, фиксируемые представлением, всегда носят на себе <печать> субъективной деятельности.
Представление же всегда, как правило, отождествляет себя с предметом, не усматривая в себе меры своей собственной субъективной деятельности, как практически материальной, так и духовной, представливающей. Представление о предмете всегда неизбежно принимается практическим индивидом за нечто равное предмету, за предмет представления, и в таком виде прекрасно ему служит на практике. Разумеется, до поры до времени, так как новые формы практики порождают и новые, соответствующие им представления, сталкивающиеся враждебно со старыми.
Так или иначе, представление, неизбежно вырастающее внутри практического взаимодействия индивида с предметом, отождествляет некритическим образом предмет как он есть сам по себе и предмет как условие субъективной деятельности, относя к предмету все определения, накладываемые субъектом.
И весьма обычно и закономерно такое положение, когда представление, регулирующее деятельность, вступает в противоречие с внутренней закономерностью предмета самого по себе. Маркс прекрасно иллюстрирует подобное положение на примере практического сознания товаропроизводителей, сознания, которое неизбежно производит фетишистское представление о свойствах предметов, попадающих в процесс товарного производства, о свойствах, рождающихся в нём.
«Их ум, их сознание (товаровладельцев. — Э. И.) вовсе не должен знать, чем в действительности определяется стоимость их товаров, или их продукты как стоимости; для него этого не требуется. Они поставлены в такие отношения, которые определяют их ум так, что им этого вовсе не нужно знать. Каждый может употреблять деньги как деньги, не зная, что такое деньги. Экономические категории отражаются в сознании очень превратно»2.
Здесь вскрыт вообще механизм, формирующий «практическое сознание», религиозно-художественно-практически-духовное освоение мира, отражение его в необходимо-практически складывающемся сознании деятельного индивида, механизм порождения представлений, фиксирующих только те свойства предмета, которые выступают в предмете как непосредственно важные условия его субъективной деятельности, свойства, которые он сам в значительной мере создаёт, а затем некритически приписывает предмету «в себе», фетишизируя, таким образом, продукт своей собственной субъективной деятельности, отождествляя своё субъективное представление с предметом, и не давая, естественно, объективного отражения предмета, понимания предмета таким, каков он есть без отношения к деятельности и вырастающему на её основе представлению.
Последнее, т. е. объективно-научное изображение предмета способно дать только теоретическое сознание тех же условий деятельности, вскрывающее необходимость порождения самих представлений, показывая их объективную основу как в предмете, так и в объективном характере деятельности, изменяющей предмет, — в условиях, детерминирующих самоё эту деятельность, а вместе с нею и соответствующие представления.
Естественно, что мыслящее рассмотрение предмета не может совершаться в отрыве от представлений. Напротив, мышление и есть не что иное, как процесс переработки представлений, процесс выявления необходимых связей в материале, доставляемом мышлению представлением. Но мышление не есть просто формальная обработка представления, не есть пересказ в абстрактно-рассудочных формах, в «понятиях» того, что открыто представлению.
Подвергнутое только такой обработке, представление остаётся представлением, а не возвышается в форму мысли. Соответственно, абстрактные формы, в которых пересказано, описано представление, ещё не есть понятие, а всего-навсего знак представления, словесно-речевая форма представления, которую, вообще говоря, отличить с её внешней стороны от мысли, от понятия попросту невозможно вне контекста.
Это смешение двух по существу различных, а по форме неразличимых способов духовного освоения мира человеком, человеческой головой, у Маркса служит предметом особого анализа. И различение, которое он здесь устанавливает, является одним из основных принципов исследования истории политэкономии, как науки. Так, анализируя учение А. Смита, Маркс указывает:
«... Смит, с одной стороны, передаёт мысли агента капиталистического производства и представляет вещи в том виде, как они кажутся этому последнему, как они им понимаются и определяют его практическую деятельность и как на самом деле они происходят, судя по внешности, в то время как, с другой стороны, он открывает местами более глубокую связь...»3.
Анализ Маркса, вскрывающий только объективные связи предмета политэкономического исследования, представляет собою последовательно научный, теоретический анализ, не оставляющий без обработки мыслью ни одного представления в строгом смысле этого слова, воспроизводящий в мысли ту необходимость, которая связывает объективно все категории капиталистического производства в одно целое, в организм, и отличается от отражения того же предмета в представлении, фиксирующем разрозненные, а если и связанные, то не систематически, определения.
Если представление ставит различные определения предмета в связь, имеющую существенно субъективный характер, то мышление в процессе установления объективно-необходимого единства многоразличных определений, даёт, как итог, изображение объективно-необходимой связи, проникающей все явления, данные в представлении.
Остановимся теперь подробнее на соотношении «практического сознания» — представления — и теоретического мышления, движущегося в понятиях.
Это, разумеется, не два принципиально отличных по своему источнику способа познания, как их изображает Кант. Напротив, это лишь различные ступени одного процесса — процесса отражения сознанием человека условий его материально-практической деятельности.
Практический и теоретический разум не так уж далеки друг от друга, хотя различие между ними и не выдумано немецкой идеалистической философией, а реально существует, по временам даже вступая в антагонистическое отношение. Так, для агентов капиталистического производства теоретико-научное, мыслящее понимание условий своей деятельности, вообще говоря, излишне в силу своей практической бесполезности. С другой стороны, совершенно ясно (так, кажется, шутил Либкнехт), что Маркс, понявший всю структуру капиталистического производства, вряд ли оказался бы в роли руководителя капиталистического предприятия более удачливым деятелем, чем ординарные буржуа, не обременённые грузом теоретического понимания условий накопления, а руководящиеся чисто «практической смёткой», основывающейся на фетишистских представлениях об условиях «самовозрастания стоимости», жизни капитала. Буржуа-капиталист поэтому со своей точки зрения по праву смотрит на теорию как на праздное и бесполезное, а при определённых условиях — уже и как на прямо вредное занятие.
Но, с другой стороны, в период восхождения буржуазии как класса общее теоретическое понимание условий роста капитала для неё оказывается практически необходимым, оказывается имеющим значение также и «практического разума» (Смит, Риккардо, физиократы). Это связано с необходимостью подвести теоретическую базу под общегосударственное законодательство. Нетрудно усмотреть прямую связь теории Риккардо — Смита с той борьбой на поприще законодательства, которую вела английская буржуазия в парламенте и прессе за обеспечение своих общеклассовых исторических интересов. Эта борьба и явилась той основой, на которой теоретическая мысль буржуазии достигла <успеха> в области политэкономии.
Решена задача — и интерес буржуазии к теоретическим вопросам исчез. Практический разум, воплощённый в поверхностных представлениях, вошёл в свои законные узкопрактические границы, став сначала индифферентным и бесплодным в теоретическом отношении, а затем — с ростом пролетариата — и прямо антагонистичным «теоретическому разуму». Вульгарная экономия, как известно, уже ни на йоту не возвышается над привычными представлениями отдельных агентов производства, являясь просто их пересказом в научной терминологии, а отнюдь не наукой. Категории, научные понятия в ней уже движения не совершают. Их место заняли термины, обозначающие привычные представления.
Общие условия роста капитала стали в одно и то же время и в одном и том же отношении также условиями и борьбы пролетариата против капитала, общими условиями самоуничтожения капиталистического производства в революции. Это явилось объективной основой расхождения и антагонизма теоретического и практического разума, основой невозможности развития теоретической политэкономии как буржуазной.
И напротив, научная теория стала единственно возможным практическим разумом поднимающегося пролетариата. (Это, конечно, не значит, что теория Маркса прямо совпадает с «практическим разумом», с представлениями об условиях своей жизни в голове отдельного пролетария, как агента капиталистического производства; она относится к последнему так, как вообще сознательно-теоретическое выражение к бессознательно-стихийному представлению.)
Следовательно, соотношение непосредственно-практического, стихийно-порождающегося сознания, представления, к теоретическому, научно-логическому, т. е. к мыслящему пониманию в строгом смысле сохраняется как всеобщее гносеологическое отношение, различение, несмотря на то, что уничтожается классово-антагонистическая форма проявления этого гносеологического различия. Теоретическое, логически-мысленное отражение практически-материальных условий деятельности человека остаётся особенной сферой деятельности, наукой в строгом смысле, как отражением предмета «в себе», отражением, очищенном от субъективности, всегда присутствующей в представлении как его необходимый момент.
Теоретическое рассмотрение предмета мышлением, совершаясь на основе представления, являясь процессом его переработки в форму понятия, выступает таким образом, как процесс раскрытия объективной, необходимой связи, проникающей отдельные стороны предмета, открываемые сознанию в представлении; т. е. мышление имеет своим специфическим предметом необходимость, скрытую в явлении, сущность, составляющую основу явлений, фиксируемых представлением. (Здесь можно остановиться на гегелевской мистификации этого отношения мысли к представлению, изображающей сущность явлений как феноменов сознания, как «представлений», идеалистически интерпретируемых в виде логической, чисто духовной необходимости следования явлений как феноменов духа.)
Далее. Соотношение мысли и представления как двух ступеней углубления познания в предмет и отношение их обоих к практике, как, с одной стороны, исходной и конечной точки движения познания, и как всеобщей формы человеческой деятельности.
Практическое сознание, как момент практики в её всеобщей форме, включающей в себя сознание. Теоретическое мышление, как особенная сфера деятельности, как круг, соприкасающийся с практикой только в одной точке (ленинский образ, «Философские тетради»).
Против вульгаризации вопроса о мышлении, изображающей мышление как нечто, следующее пассивно за «практикой» в абсолютном смысле, — ср. Ленин против экономистов, «Что делать?».