Звенигородцев Н. Учение Маркса о понятии⚓︎
Журнал «Под знаменем марксизма», 1922, № 11—12, с. 43—60
[# 43] Разбор недавно переведенной на русский язык статьи Маркса «Введение к критике Политической Экономии» может показать нам в чем Маркс был близок к Гегелю и в чем он с ним радикально расходился.
Мы ниже и займемся этим.
Оригинальность методологии Маркса обнаруживается с первых же строк его рассуждений о методе политической экономии. Строки эти, чрезмерно сжатые, отрывочные, написанные скорее для себя, чем для других, обнаруживают резко принципиальную разницу в постановке вопросов по сравнению с обычной и в способе решения проблем.
«Когда мы рассматриваем данную страну в экономическом отношении, то мы начинаем с ее населения, его разделения на классы, его группировки между городом, деревней и морем, между различными отраслями производств, с вывоза и ввоза годичного производства и потребления и т. д. Казалось бы наиболее правильным начинать с реального и конкретного, с действительных предпосылок (Курсив мой), следовательно, в политической экономии с населения, которое образует основу и субъект общественного производства. Но при ближайшем рассмотрении это оказывается ошибочным» (Курсив мой).
Это не только методологическое правило, так действительно по[# 44]ступал Маркс, что особенно ярко выражено в первых главах «Капитала». Знаменитое ученье о ценности Маркса является прежде всего весьма абстрактным рассуждением. В известном смысле (с присовокуплением необходимых оговорок) вполне справедливо Бауэр говорит, что Маркс свой анализ начинает отрицанием непосредственного данного. «Он хочет найти за непосредственно данным истину бытия, устраняя качественную определенность бытия в ее эмпирическом существовании, считая ее безразличною и переходя к бытию, как к чистому количеству… Конкретные товары лишаются своей определенности (как сюртук или 20 аршин холста) и выступают, как простые количества общественного труда. Конкретный индивидуальный труд также лишается своей определенности и рассматривается, как простая форма проявления всеобщего общественного труда. Наконец, сами хозяйственные субъекты, эти люди из плоти и крови, теряют свое видимое существование и превращаются лишь в органы труда и агентов производств: одни из них становятся воплощением определенного количества общественного капитала, а другие — воплощением определенного количества общественной рабочей силы».
Этот прием вызвал и вызывает многие недоразумения. Один из первых рецензентов, слишком известный, так как его отзыв приведен in extenso в предисловии Маркса в «Капитале», обращает несколько робко внимание на этот прием. Реплика Маркса, весьма впрочем краткая, не рассеяла недоразумений. Напротив, нападки критики на этот пункт стали резче, определеннее. «Ныне мы можем исследовать законы образования цен более прямым путем, чем фокусничанье с метафизической вещью, именуемой ценностью», пишет Бернштейн (Docum des Sozialism B., V, стр. 559). Точно так же говорит и Бем-Баверк: «Вместо того, чтобы обосновывать свои положения эмпирически или психологически, из опыта и движущих мотивов Маркс предпочитает третий способ доказательства, конечно, весьма странный: путь чисто логического доказательства, диалектическую дедукцию из сущности обмена».
Не приводя дальнейших цитат, можно сказать, что отрицание конкретного, как отправной точки рассуждения, мнимый априоризм Маркса, вызвало многочисленные полемические нападки. Марксовы дедукции слишком часто третируются как диалектические фокусы теми, кто не хочет вникнуть в природу его диалектики; весьма многие теоретики политической экономии, отстаивая весьма своеобразно понятый «историзм», хотят обойтись вообще без всякой теории.
Генрих Кунов («К пониманию метода исследования Маркса») весьма резко критикует подобную критику. Он справедливо указывает, что современные профессора политической экономии не хотят обосновывать закона капиталистического хозяйства, как это делала некогда английская классическая политическая экономия, они хотят только [# 45] объяснить экономические явления, протекающие перед вашими глазами, и притом нередко лишь внешнюю форму этих явлений. Метод, применяемый этим направлением политической экономии, не аналитически абстрактный, а эмпирически комбинаторный. Хозяйственные явления рассматриваются просто так, как они представляются наблюдению, без выделения анализом более или менее случайных обстоятельств, потом на основании их временной последовательности между ними устанавливается причинная связь. Например, иной современный экономист видит, что к началу хозяйственного кризиса склады переполнены товарами, преимущественно по предметам личного потребления; отсюда делается вывод, что в истекший период процветания эти товары были потребляемы в недостаточном количестве, кризис вытекал, следовательно, из всеобщего недостаточного потребления. Другой ученый замечает, что каждый раз перед кризисом наступает так называемый денежный голод и процент вексельного учета заметно повышается, отсюда заключает, что кризис есть следствие недостатка денег, что, в свою очередь, имело причиной своей то обстоятельство, что в период хозяйственного подъема не был накоплен в достаточном количестве новый капитал для расширения процесса производства; следовательно кризис проистек не из недостаточного потребления, но из относительного чрезмерного потребления. Здесь, очевидно, заключают согласно схеме post hoc, ergo propter hoc, из временной последовательности двух или нескольких хозяйственных явлений заключают, что позднейшее явление должно быть следствием предшествующего. Справедливо против таких приемов Кунов цитирует слова Маркса, который резко восстает против учений, ссылающихся на «видимость явлений против законов явлений».
Против этих непроанализированных и часто иллюзорных последовательностей и сосуществований Маркс подчеркивает, что он ищет «чистых», «абсолютных» законов, хотя отлично видит, что эти абсолютные законы лишены абсолютного действия, что, напротив, их действие часто или всегда видоизменяется или даже совсем уничтожается другими законами.
Участники основных проблем на разные лады трактуют эту тему. Как я уже говорил, они дают различное истолкование мысли Маркса. Попутно они говорят много интересных вещей, но все же не вскрывают даже отчасти мыслей самого Маркса, как они намечены им в разбираемом отрывке о методе политической экономии.
Сам Маркс дает очень оригинальный ответ на им же поставленный вопрос, почему нельзя начинать с конкретного, с действительных предпосылок, в данном случае, с населения.
«Население это абстракция, — пишет Маркс, — если я упускаю из вида классы, из которых оно строит. Эти классы опять-таки пустые [# 46] звуки, если я не знаю элементов, на которых они покоятся, например, наемный труд, цены и т. д. Капитал ничто без наемного труда, без стоимости, денег, цены и т. д. Если бы я таким образом начал бы с населения, то я дал бы хаотическое представление о целом и только путем более частных определений локалитически подошел бы к все более и более простым понятиям; от конкретного, данного в представлении к все более и более тощим абстракциям, пока не достиг бы простейших определений».
Легко видеть, что в этой критике конкретного Маркс сжато формулирует принцип Гегелевской критики чувственной достоверности, как она развита в начальных параграфах «Феноменологии духа».
Действительно, критика чувственной достоверности в «Феноменологии духа», содержит тезис, вполне аналогичный тому, какой выдвигает Маркс: истина чувственной достоверности есть общее (Hegel, Phänomenologie des Geistes, ed. Lasson, 1907 года, стр. 7). Правда, на первый взгляд нам кажется обратное, что форма знания представляется нам вовсе не пустой, абстрактной и общей, а, напротив, самой предметной, реальной и самой богатой; ее предметы простираются так же далеко, как и пространство и время. Гегель же стремится показать, что непосредственная чувственная достоверность, ничуть не затронутая никакой рассуждающей мыслью, никак не проанализированная, не может заключать в себе для незнающего много различных определений и отношений, которые устанавливаются сравнением, различением, словом действием мысли, что чувственная достоверность прежде всего хаотична, неразличима, что она бедна, говорит лишь о голом, наличном существовании, что все многообразие, которое она в себе заключает, вскрывается не как нечто данное, а как сложный процесс как самой действительности, так и нашего восприятия ее.
Эти общие свои тезисы Гегель иллюстрирует на некоторых примерах, которые хорошо вскрывают сущность его мысли. Что значит, когда мы говорим «здесь», «теперь», «я», что содержат в себе эти наши высказывания и показывания? Предположим, что «теперь», представляемое единичным, чувственным я, есть ночь; если мы запишем эту истину, то спустя двенадцать часов она обратится в свою противоположность, теперь будет день. Следовательно, этому «теперь» принадлежит бесконечное множество отдельных определений времени так как оно может быть и ночью, и днем, и вечером, и утром и не обязано быть ни тем, ни другим, ни третьим. Это «теперь» из единичного обратилось в общее.
Ту же диалектику можно прицепить и к «этому здесь». Предположим, что здесь передо мною дерево, но стоит мне повернуться, и передо мною здесь будет дом; это «здесь» является таким же общим, как то «теперь». То же можно сказать и о каждом единичном чувственном «я», которое может быть вечным «я».
[# 47] Доказательства Гегеля, как они проведены в «Феноменологии», представляются нам несколько софистическими и это главным образом потому, что в данной части своего труда Гегель пользуется, правда без всяких ссылок, аргументами греческих совопросников, которые были, как известно, большими виртуозами по этой части.
Но специфичность Гегелевской манеры не должна затемнять сущность самого вопроса. Во всяком случае, должно быть ясно, что Маркс мог воспользоваться этой аргументацией, ибо она вполне соответствует научной точке зрения на познавательный процесс. Непосредственная чувственная данность, если мы подходим к ней без всяких точек зрения, без всяких определенно поставленных вопросов, для познающего прежде всего хаотична и смутна, мы должны в ней разобраться, ее воссоздать в долгом и сложном аналитическом процессе. Первый приступ к этой работе дает нам только «тощие абстракции», которые впоследствии должны быть развиты, получить содержание, по мере продвижения вперед самой познавательной работы.
Во всяком случае, критика Маркса конкретности не должна дать повода к недоразумениям. Конкретность, благодаря этой критике не утрачивает вовсе своей значимости, напротив, она является истинной проблемой познания, предметом, на который познание направлено. Это явствует из дальнейших слов Маркса. «От простейших определений, — продолжает Маркс в своем предисловии к „Критике политической экономии“, — я должен был бы спуститься обратным путем, пока снова не дошел бы к населению, но уже не как хаотическому представлению о целом, а как к богатой совокупности, с многочисленными определениями и отношениями».
Эти два пути, — от хаотической конкретности к тощим абстракциям и обратно, от простейших определений к представлению о целом, как богатой совокупности с многочисленными определениями, — определены не только рассуждающей, логической мыслью, они даны также самим развитием политической экономии. «Первый путь, — пишет Маркс, — это тот, по которому политическая экономия следовала при своем возникновении; экономисты XVII столетия, например, всегда начинают с живого целого, с населения, с нации, государства, нескольких государств и т. д., но они всегда заканчивают тем, что путем анализа выделяют некоторые определяющие абстрактные общие отношения, как разделение труда, деньги, стоимость и т. д. Как только эти отдельные моменты были более или менее абстрагированы и зафиксированы, экономические системы начали восходить от простейшего, как труд, разделение труда, потребность, меньшая стоимость, к государству, международному обмену и мировому рынку».
Это историческое указание может еще более усилить мнение о [# 48] двух различных путях познания, от конкретного к общему и абстрактному и обратно, от абстрактного к конкретному; может возникнуть мысль о некоем методологическом дуализме, который в корне противоположен диалектическому монизму.
Марс, однакоже, не остается при этом противоположении и при этой противоположности. Он пишет: «Последний метод (от абстракции к конкретному), очевидно, является правильным в научном отношении. Конкретное потому конкретно, что оно заключает в себе много определений являясь единством в многообразии. В мышлении оно выступает как процесс соединения, как результат, но не как исходный пункт, хотя оно является исходным пунктом наглядного созерцания и представления. Если идти первым путем, то полное представление испарится до степени абстрактного определения, при втором же абстрактные определения ведут к воспроизведению конкретным путем мышления».
Легко видеть, что именно этим методом написан «Капитал» Маркса. Он начинается с анализа самых общих определений и от него идет к конкретной полноте действительности, и воспроизведению конкретного путем мышления. Вышеприведенными соображениями этот путь обосновывается Марксом, таким образом это вполне сознательный прием.
Аргументы Маркса лишь сами по себе требуют однако некоторых оговорок, ибо они вызвали, как мы видели, недоразумения и недоумения со стороны критика.
Прежде всего нужно установить понятие конкретного, как оно формулировано Марксом. Конкретное выступает в двояком виде: в мышлении оно выступает как результат, для наглядного представления оно исходный пункт. Спрашивается, имеем ли мы два образа конкретного, или есть единое конкретное, и различны лишь формы единого по существу процесса, в коем оно познается?
Во всяком случае должно быть ясным, что отнюдь нельзя перетолковывать эти положения в духе современного кантианства, как это делает Отто Бауэр («Основ. пробл.», стр. 50). «То, что психологически представляется исходным пунктом, — пишет он, — логически является результатом». Противопоставление психологической и логической точек зрения является крайне характерным для кантианства, можно сказать, в этом его основная природа, без этого различия совершенно невозможна трансцендентальная философия критического идеализма. Кантовская критика отвечает на вопрос, не как возникает опыт, а что в опыте содержится («Prolegomena»).
Это утверждение Канта ведет к различению генетического и критического метода, но подобная ориентация проблемы во многом чужда диалектике. Диалектика определенно отрицает самую возможность рассмотрения определенного логического содержания, только [# 49] как готовый результат вне его генезиса; возникновение и порождение понятия одни в силах раскрыть его содержание и показать, что это такое.
В соответствии с этим для диалектики Маркса конкретное, как отправной пункт, и конкретное, как результат, являются двумя крайними точками, в пределах которых развивается логический процесс познания. Дело идет вовсе не о двух различных плоскостях, в которых планируется познание, то как психологическое, то как логическое; в диалектике мы имеем по существу один процесс, который развертывается в своих различных моментах, только отвлекающая мысль, только сила абстракции может установить здесь противоположности, на которых диалектика может не останавливаться. Конкретное, абстрактно вырванное из своей связи с общим, само превращается в абстракцию. Поэтому абстрактное вне своей связи с конкретным «испаряется», как говорит Маркс, превращается в чистое ничто, в отсутствие какого-либо содержания. За рассуждениями Маркса стоит не Кантовская, а Гегелевская теория понятия.
Оригинальность Гегелевского понимания природы понятия легче всего может быть усвоена из противопоставления его теории обычным теориям так называемой формальной логики, все еще повторяющимся в руководствах по логике, хотя ныне в философских кругах традиционная точка зрения кажется уже потеряла всякий кредит. Сущность формалистической теории состоит в том, что понятие берется, как некоторое умственное построение, которое в силу общности принадлежащих ему признаков относится к ряду сходных в каком-либо отношении индивидуальных предметов. Из подобного понимания вытекает, что основной силой, производящей понятие, является абстрагирование. Конкретные предметы живого мира подвергаются логическому оскоплению, общее возникает как пустая абстракция. При повторных операциях, при так называемом расширении объема, содержание понятия готово обратиться в ничто.
Для демонстрации жестокого действия абстракции придана даже наглядная схема, «дерево Порфирия», пирамида понятий, которую венчает высший род (Summum genus) опустошенное понятие с нулем содержания, и объемлющее лежащие под ним виды, подвиды и распыленные индивидуумы, уже лишенные оболочки объема.
Против варварства этой популярной теории энергично протестует Гегель.
Прежде всего не верно, что абстракция считается действием абсолютным, завершающим. Скорее обратно: понятие, по мнению Гегеля, только начинает жить жизнью еще несовершенной и ограниченной, оно нуждается в движении и саморазвитии. Упорство рассудка, задерживающегося в самодовольстве на любовании таких схем, как [# 50] дерево Порфирия, должно быть сломлено. «Задача состоит в том, — пишет Гегель, — чтобы привести упроченный материал в движений и вновь возжечь свет понятия в этом мертвом материале». Формальная логика извратила отношение между содержанием и объемом понятия. Ей чуждо понимание самой природы всеобщего (Allgemeinheit).
Проблема всеобщего у Гегеля развертывается в ряд подчиненных вопросов о единстве и взаимоотношении трех элементов: всеобщего, особенного и единичного.
Эти три элемента в процессе динамического самосознания чертят путь, проследить который и необходимо, чтобы достичь разрешения проблемы понятия.
Как было только что доказано, формалистическое понятие характеризуется объемистой оболочкой при исключительной скудости содержания. Подобное обнищание понятия явилось следствием упорного пренебрежения к конкретному. Всеобщее должно уметь себя сделать обильным. А это связано с отрицанием своей нищеты. Понятие из самого себя, согласно рационалистической и идеалистической концепции Гегеля, дробит себя на крайности. А и не‑А. Будучи неопределенным в начале, оно становится определенным в этой своей неопределенности, т. е., оно все более и более себя определяет, различает, расчленяет. В этом процессе своего различения оно остается тождеством противоположных моментов.
Определенность есть особенность. Если происшедший процесс выразить в терминах формальной логики, то придется сказать, что род, первоначально всеобщее в то же время есть вид, определенно всеобщее. Такой результат отчасти разумеет логика, уча, что определение понятия совершается через указание ближайшего рода и специфического различия, но для нее весьма мало понятно это единство рода и вида, это вхождение вида в состав рода, который абстрактно мыслится вне видов, «над» ними. Напротив, по Гегелю особенное входит во всеобщее, как его живая часть, не экстрагируется во вне и не располагается над ним.
Истинное отношение Гегель характеризует так, что всеобщее «проникает» свои моменты и заимствует от них свою полноту. В соответствии с этим Гегель говорит: «Виды различаются не от „общего“ и только один от другого» (Лог, III, 23). Совокупность разнствующих понятий образует полноту понятия.
Но если особенное в то же время есть и, общее, то, очевидно, в этом результате зреет новый плод и новое рождение. Происходит новое разложение и определение. То, что раньше было определено, определяется вторично. Возникает определенная определенность, единичное, как предел и завершение определенного.
Таким образом нельзя себе представить общее, особенное и еди[# 51]ничное численно в виде трех понятий. Различные определения понятия суть собственно выражения единой природы по существу единого понятия, они вовсе не распадаются и не независимы одно от другого, они диалектические моменты понятия, которое есть конкретная целость их.
Процесс образования единичного есть в сущности процесс индивидуализации. Частное в пределе совпадает с индивидуальным.
Спецификация «специального» может мыслиться завершенной. Отношение частного к единичному таково же, каким оно было между общим и частным.
В формально логическом смысле частное — ближайшее родовое понятие единичного. Отношение координированных единичных понятий между собой тождественно с отношением — отношением между собой особенных понятий. Через посредство особого индивидуальное относится к общему. Индивидуальное совпадает не только с видом, но также и с родом; как живая конкретность, единичное являет собою цель, достичь которую стремится понятие. В ней замыкается круг познания.
Расчлененная совокупность единичностей образует собой весь объем, полноту познания.
Если мы откинем идеалистические и рационалистические элементы этой теории понятия, то мы получим основы для понимания способа рассуждения Маркса.
Маркс, как и Гегель, стоял на той общей всякой диалектике мысли, что понятие не есть только замкнутое определенное, раз и навсегда, застывшее содержание; и для Маркса само это содержание мыслится лишь как содержание определенного процесса познания. Правда, у Маркса понятие не являет собой путь самоуглубления понятия, как результат восхождения к внутреннему единству и в себя углубляющегося и из себя развивающегося мышления, как то мы видели только что у Гегеля. Маркс эмпирик, он идет от конкретного к конкретному, — в этом смысле очень странно упрекать Маркса в произвольных априористических построениях, его мысль эмпирична до последних пределов, опыт для него является и началом и концом познания. Но в то же время эта самая конкретность дана ему дважды, в начале и в конце познавательного процесса, в первом случае конкретное есть «хаотическое представление о целом», во втором — конкретное есть «результат с многочисленными определениями и отношениями». Единство этих двух конкретных дается единством самого познавательного процесса, который состоит в расчленении и объединении, упорядочивании, «воссоздании» наличной данной действительности.
Этот путь упорядочивания, воссоздания, путь от хаоса к расчлененному целому невоз[# 52]можен без аналитической силы познания, невозможен без отвлечения. Поэтому хаотическому состоянию конкретного соответствует наличие тощих абстракций, которое приобретают полноту содержания в процессе приближения к упорядоченному конкретному, к полному воссозданию действительности. И Маркс таким образом разделяет мысль Гегеля об единстве общего, частного и конкретного, что диктуется уже его пониманием понятия, как процесса. Если, тем не менее, несмотря на эти ясные рассуждения, мысль Маркса часто истолковывалась неправильно, так что подчеркивался односторонне то эмпирический состав его теории, то рационалистический, то виной тому отчасти служит естественная трудность воссоздания в печатной книге живого, всегда конкретного диалектического процесса мышления. В соответствии с этим Маркс различал форму изложения и форму исследования. Каждое положение может быть понято только через свою связь с другими и с целым, но первоначально эта связь и это отношение скрыты для читателя, форма изложения вводят его в обман, скрывает от него форму исследования. В конце концов читатель должен быть сам диалектиком, чтобы повторить диалектический процесс развития доказательства. Нужно броситься в воду, чтобы научиться плавать.
III⚓︎
Мы определили точки совпадения теории понятия у Гегеля и Маркса, но, конечно, не менее существенны пункты их расхождения. Для Гегеля, как для абсолютного рационалиста, понятие, как мы видели, есть «свободная мощь», абсолютная полнота всех возможных определений, которые содержатся в нем; понятие творит у Гегеля действительность, которая является не чем иным, как его инобытием, его явлением и выражением, если не призраком.
Маркс, материалист и реалист, не мог стоять на этой точке зрения крайнего логизма и априоризма. Маркс отправляется от опыта и идет к опыту. Опыт, действительное, конкретное является началом и завершением этой диалектики, поставленной на ноги, а не ходящей на собственной голове.
Диалектика Маркса расходится с онтологической основой Гегелевской диалектики. Весьма отчетливо указано это различие самим Марксом. «Гегель, — говорит он, — поддается иллюзии, что реальное следует понимать, как результат восходящего к внутреннему единству, в себя углубляющегося и из себя развивающегося мышления, между тем как метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его духовно, как конкретное; однако это не есть ни в коем случае процесс возникновения самого конкретного. Простей[# 53]шая экономическая категория, например, меновая стоимость, предполагает население, производящее в определенных условиях, а также определенные формы семьи, общины или государства и т. д. Оно не может существовать иначе, как абстрактное, одностороннее отношение уже данного конкретного и живого целого».
Это фундаментальное различие отмечается также и комментаторами Маркса. Так Бауэр пишет: «Хотя Маркс следует в своем методе Гегелю и пользуется его терминологией, все же он лишает этот метод его онтологического характера (курсив автора). В многочисленных методологических замечаниях, рассеянных во всем его труде, он указывает, что его понятия в отличие от гегелевских суть не реальные сущности, а лишь орудия для того, чтобы духовно овладеть конкретным, эмпирическим, и воспроизвести его в науке (Основн. проблемы, стр. 48). Как известно, Энгельс в своем Людвиге Фейербахе подчеркнул в полном согласии здесь с Марксом, что исторический материализм заимствует у Гегеля его диалектику, но отбрасывает его идеалистическую систему; диалектика у Маркса есть прежде всего метод, а не онтология, не движение сущего в себе и для себя понятия.
Эти совершенно справедливые сами по себе соображения отнюдь не должны подать повода к недоразумениям. Нельзя прежде всего думать, что метод Гегеля был чисто внешним образом связан с его системой, что их можно отделить друг от друга механически; напротив, они у Гегеля взаимно органически связаны, взаимно себя полагают и дополняют. Логика Гегеля является логикой идеалистической по преимуществу, этот идеализм ее выступает в самых значительных местах логической системы. Маркс, заимствуя диалектику у Гегеля, но не разделяя совершенно его онтологии, должен был существенно изменить и самый метод. Никоим образом нельзя думать, что метод Маркса и Гегеля совпадают и вполне тождественны.
Только полагая здесь существование различия, можно, мне кажется, истолковать трудно формулированную самим Марксом мысль его. „Для созерцания, — а философское сознание отличается тем, что для него логическое мышление это действительный человек, а логически осознанный мир — действительный мир, — движение к теории кажется действительно создающим актом. Это постольку правильно, поскольку конкретная совокупность в качестве мысленной совокупности, мысленной конкретности есть на самом деле продукт мышления, понимания: это ни в коем случае не продукт понятия, размышляющего и развивающегося вне наглядного созерцания и представления, а переработка содержания и представлений в понятия. Целое, каким оно является в голове, как мыслимое целое, — есть продукт мыслящей головы, которая освояет себе мир единственным доступным [# 54] ей способом, — способом, отличающимся от художественного, религиозного, духовного освоения мира. Реальный субъект остается все время вне головы, существует, как нечто самостоятельное, и именно до тех пор, пока голова относится к нему лишь умозрительно, теоретически. Поэтому при теоретическом методе (политической экономии) субъект, т. е. общество, должно постоянно витать в нашем представлении, как предпосылка».
Первая часть этой цитаты не может вызывать недоразумений, это уже вышеупомянутое и достаточно расчлененное различие мысли и действительности и в то же время их тождество, откуда может возникнуть иллюзия, что мыслящий человек есть действительный человек, и логически познанный мир — действительный мир. Это уже знакомый нам аргумент против онтологизма Гегеля.
Может вызвать затруднения для понимания конец, именно, понятие реального субъекта, который остается вне головы, пока голова относится к нему лишь теоретически. Эту фразу нельзя признать совершенно ясной, по крайней мере, с первого взгляда, хотя более или менее легко угадывается основная интонация Маркса, что он собственно хотел сказать. На сферу хозяйственных отношений можно распространить термины, получившие гражданство в гносеологии и общей философии: субъект и объект. Так, мы встречаем, например, у Маркса следующую фразу из того же разбираемого нами введения: «Определения, которые приложимы к производству вообще должны быть проанализированы, чтобы существенные различия не были забыты ввиду единства, которое обусловлено уже тем, что как субъект — человечество, так и объект — природа существуют на всех ступенях» (Осн. проблемы, стр. 7). И далее мы читаем: «Действующим лицом в более или менее обширной совокупности отраслей производства всегда является некоторый сознательный организм, общественный субъект» (стр. 8).
Этот реальный субъект для мыслящей головы является объектом ее мысли, которая стремится воспроизвести его путем мышления, но тщетно, ибо он находится все время вне головы, пока голова относится к нему лишь умозрительно, теоретически; по отношению к этому реальному субъекту положения мысли должны быть охарактеризованы, как предикаты, сказуемые, в этом смысле основные понятия политической экономии Маркс любит называть категориями, — сказуемыми. Гносеологическая позиция Маркса, поскольку он разорвал с онтологизмом Гегеля, несомненно вела к этому признанию. Непосредственным выводом из сего являются неминуемо глубокие изменения самой сущности и структуры понятия, ибо у Гегеля понятие является прежде всего субъектом, «я», «самосознанием», не только в онтологическом, но и логическом смысле. (Гегель, Наука Логика, III, 6 – 8, русск. [# 55] пер. Дебольского. Петроград 1916 г. Hegel, Encyclopedie, изд. Lasson, II Aufl., стр. 156, § 159, конец).
Сущность этого оригинального учения в кратких чертах может быть представлена так: Обычно, — замечает Гегель, — говорят совершенно иное по существу, говорят «я» имею понятие, как я имею фартук, цвет и другие внешние свойства. Поэтому, если рассудок берется в значении способности понятий, то под ним понимают некоторое свойство, находящееся в таком же отношении к я, как свойства вещи к самой вещи. Согласно обычному представлению таким образом «я» и понятие весьма различны, далеко не совпадают друг с другом. Но это, по мнению Гегеля, глубоко ошибочно. «Нельзя останавливаться на простом представлении я, как оно предносится нашему обычному сознанию, по которому я есть лишь простая вещь, именуемая душой. Это представление не допускает правильного понимания ни „я“, ни понятия, оно не может служить тому (служить к тому), чтобы облегчить понимания понятия или приблизить нас к нему».
Сущность понятия Гегель видит в том, что оно есть нечто, как «чистое самосознание». Основания, которые он приводит в подтверждение этой своей теории, различного рода. Понятие в науке логики возникает из диалектики субстанции. «Субстанция есть непосредственное предположение, — говорит Гегель, — она есть то в себе, что понятие есть как проявление ее. Диалектическое движение субстанции через причинность и взаимодействие есть непосредственный генезис понятия».
Воспроизводить здесь в полном виде диалектику этого генезиса было бы излишним. Необходимо лишь обратить внимание на то, что это центральный пункт всей Гегелевской философии; Гегель уже в «Феноменологии Духа» утверждал, что основная метафизическая проблема состоит в том, чтобы понять субстанцию, как субъект. Если такого понимания не будет достигнуто, то нет спасения от спинозизма и нео-спинозизма, шеллингианства и пр. На различные лады ту же мысль повторяет Гегель в своей Логике. Изложение субстанции, приводящее к понятию, есть единственное и истинное опровержение спинозизма. «Для того, кто не предполагает для себя и свободы и самостоятельности самосознающего субъекта, никакое опровержение спинозизма не может иметь место» (ср. главу «о понятии вообще» в «Логике» Гегеля).
Второе доказательство Гегеля состоит в обнаружении непосредственного совпадения понятия и «я». «Я, — пишет Гегель, — есть, во-первых, чистое относящееся к себе единство и притом непосредственное, а, поскольку оно отвлечено от всякой определенности и содержания и совпадает с собою, с самим собой в безграничном тождестве. Таким образом оно есть общность».
Во-вторых, «я» есть единственность, абсолютная определенность, [# 56] противополагающая себя и исключающее другое: индивидуальная личность.
Таким образом, природа понятия и природа «я» тождественны в том смысле, что в том и другом нельзя ничего понять, если не мыслить момент общности и единичности как в их отвлечении, так и в их единстве.
Всего яснее сущность Гегелевской теории понятия в ее своеобразии может быть вскрыта из тех рассуждений Гегеля, в которых он указывает, откуда он заимствовал ее. Гегель указывает на Канта, у которого, действительно, намечен новый принцип понимания. «Кант возвысился над внешним отношением рассудка, как способности понятий, к самому понятию, к „я“». «К глубокомысленнейшим и правильнейшим взглядам, находящимся в „Критике Разума“ принадлежит тот взгляд, по которому, единство, составляющее сущность понятия познается, как первоначально- систематическое единство апперцепции, как единство „я мыслю“ или самосознание».
Всего любопытнее видеть, как Гегель в данном случае истолковывает Канта. Объект, по Канту, есть то, в понятии чего объединяется многообразие некоторого данного воззрения. Но всякое объединение представлений требует сознания в их синтезе. Следовательно, единство сознания есть то, что «одно образует отношение представлений к некоторому предмету».
Все приведенные у Гегеля рассуждения безусловно значатся в «Критике чистого разума», но в подлиннике Кантовская дедукция сложнее, во многом она противоречива, в особенности в понимании сущности объекта. Гегель разрубает трудности и направляет Кантовскую мысль в свое русло. Объект тождествен с «я» в акте понимания, субъект, «я» становится объективным, как чистая научная мысль, это отнюдь уже не центр нашей психической жизни, субъективизм Канта здесь покинут. Сам Гегель подчеркивает эту свою мысль. Совершенно правильно Кант различает субъективное единство сознания от объективного определения представлений через понятия. Объект есть объективное единство, единство «я» с самим собой.
«Предмет имеет объективность в понятии», пишет Гегель. Для обычной точки зрения скорее напротив: — предмет, представленный в понятии, становится субъективным, но Гегель оставил далеко позади себя субъективные понятия, как способности души и ее орудия. Понятие для него источник всякой объективности. Единство понятия есть «я», поэтому и само это «я» столь же объективно, в себе и для себя сущее. Познающий человек должен лишь следить за саморазвитием этого понятия, ничего, по возможности, не привнося от себя.
Здесь нужно подчеркнуть, что учение Гегеля о понятии, как о самосознании, является не только характерным, но и определяющим [# 57] все моменты его учения о понятии. Только этим путем он мог превратить формальную логику в диалектическую, понятия перестают быть застывшими определенными содержаниями сознания, понятие есть прежде всего конкретный процесс самосознания. Не будь этого самосознания моменты понятия, общность, особенность и единичность распались бы, как отвлеченности, и ополчились бы друг против друга во взаимном самоотрицании. Самосознание устраняет роковое противоречие общего, частного и единичного, вновь обосновывает понятие, является его логическим «основным» и в то же время метафизическим корнем.
Маркс, как мы видели, вполне разделяет мысль Гегеля, что общее особенное и конкретное являются лишь моментами понятия, но теперь он готов разрушить возможность этого единства, раз конкретный субъект полагается им вне головы, раз понятие никак не является субъектом, а лишь предметом этого реального субъекта. То, что у Гегеля теснейшим образом связано, что взаимно обусловлено и определено, то у Маркса отделено друг от друга, но тем самым кажется рушится и вся теория понятия.
Марксу как будто необходимо было или совершенно отказаться от методологии Гегелевского понятия или снова иными средствами, уже не идеалистическими, приблизить снова реальный субъект к голове, сделать так, чтобы субъект и мыслящая голова как-то снова совпали между собой.
Действительно, мы находим у Маркса многозначительную поправку в вышеприведенной цитате. «Реальный субъект остается все время вне головы, существуя как нечто самостоятельное, и именно до тех пор, пока голова относится к нему лишь умозрительно, теоретически». Эта оговорка указывает, на возможность принципиально иной точки зрения, когда дуализм познаваемого и познающего устраняется, снимается в новом единстве.
Об этом объединении Маркс ничего не говорит в предисловии к «Критике политической экономии», но мы знаем, что эта точка зрения выдвинута им очень резко и определенно в так называемых «тезисах», опубликованных Энгельсом в приложении к «Людвигу Фейербаху».
Эти тезисы очень часто цитируются, но тем не менее они вполне заслуживают того, чтобы в них внимательно разобраться.
Энгельс упрекал материализм XVIII века в двух недостатках. Во-первых, это был материализм односторонний, механический, в нем односторонне превалировали категории, заимствованные из механики твердых тел, «механики тяжести», как говорит Энгельс. К законам механических явлений тщились свести законы всех прочих явлений, химических, биологических и пр.
[# 58] Во-первых, и это самое существенное, материализм XVIII века отличался антиисторическим характером, он был неспособен взглянуть на мир, как на процесс, как на вещество, которое находится в непрерывном развитии. В нем отсутствовал исторический взгляд на природу. Эту критику Энгельса в свое время расширил и сделал популярной Плеханов в своих основных теоретических работах: «Beiträge zur Geschichte des Materialismus» и «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю».
Если мы обратимся к Марксу, то мы увидим нечто принципиально иное, отличительную черту своего материализма от предшествующего Маркс формулирует следующим образом: «Главный недостаток материализма, — до Фейербаховского включительно, — состоял до сих пор в том, что он рассматривал действительность, предметный, воспринимаемый высшими чувствами мир, лишь в форме объекта, или в форме созерцаний, а не форме конкретной человеческой деятельности, не в форме практики, не субъективно» (курсив везде подлинника).
Собственно ударение лежит на слове субъективно, ибо и конкретную человеческую деятельность и форму практики можно в свою очередь рассматривать объективно, в форме объекта. Существенное изменение наступает лишь тогда, когда мы отказываемся от односторонней теоретической точки зрения, когда мы перестаем рассматривать предмет только в форме объекта, когда мы рассматриваем его также субъективно, т. е. когда самый объект в то же время есть и субъект.
В этом и состоит относительная, историческая правда идеализма и идеалистической философии, которая отказалась рассматривать мир только как объект познания, которая в самом познании открыла деятельную субъективную сторону.
«Деятельную сторону в противоположность материализму развивал до сих пор идеализм, но развивал отвлеченно, так как идеализм естественно не признает конкретной деятельности, как таковой».
Идеалистическая диалектика следовательно имеет тот недостаток, что она отвлеченная, нужно эту отвлеченную диалектику заменить конкретной, т. е. материалистической. Как мы видели, конкретный субъект в общественных науках есть человеческое общество, этот субъект при только теоретическом рассмотрении остается все время вне головы, возникает роковое противоречие и противоположность познающего и познаваемого, головы и субъекта, возникает, выражаясь терминами Гегеля, «несчастное сознание», которое зрит свою «субстанцию» и свою истину вне самой себя.
Отъединение теории от практики заводит в тупик самое теоретическую мысль, имеет следствием ее крушение. «Вопрос о том, способно ли человеческое мышление познать предметы в том виде, как [# 59] они существуют в действительности вовсе не теоретический, а практический вопрос. Практически должен доказать человек истину своего мышления, т. е. доказать, что оно имеет действительную силу и не останавливается по сю сторону явлений. Спор же о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос».
Схоластическим знание становится тогда, когда оно теряет из вида реальный предмет, при теоретическом рассмотрении реальность находится вне головы, спор о реальности превращается в спор схоластический.
Мне кажется, это место ни в коем случае нельзя истолковывать в духе современного прагматизма. Нельзя привлекать для подтверждения этого своего мнения также и слишком часто цитируемый тезис: «философы лишь объяснили мир так или иначе, но дело заключается в том, чтобы изменить его». В самом деле, если, как мы видели, теоретическая точка зрения изолирована не выдерживает критики, терпит сама в себе крушение, становится схоластической и не реальной, то, конечно, не менее ошибочен односторонний прагматизм и практицизм. «Субъективная точка зрения» в социологии по справедливости нашла наиболее решительного противника в лице исторического материализма. Социализм в понимании Маркса есть прежде всего научный социализм и объективен в той же мере, сколь и субъективен, он основан на развитии классовых противоречий и интересов, которые результируют из объективного развития производительных сил. Практика, изолированная от теории, приводит в неменьший тупик, чем теория, изолированная от практики. Примитивный утопический социализм был столь чужд Марксу, что доказывать это подробно еще раз становится совершенно излишним.
Но где искать этого действительного и действенного единства объективной и субъективной точек зрения, где дано это тождество и неразрывная связь, где обретаем мы самосознание, уже не отвлеченное, а конкретное, когда и где субъект совпадает вновь с мыслящей головой? Вот вопросы, к которым неуклонно приводит разбор как общей теория понятия у Маркса, так и его тезисов к Фейербаху.
С наибольшей определенностью по этому поводу Маркс выражает в тезисе третьем: «Материалистическое учение о том, что люди представляют собою продукт обстоятельств и воспитания и что, следовательно, изменившиеся люди являются продуктом изменившихся обстоятельств и другого воспитания, — забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми, и что воспитатель сам должен быть воспитан. Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может быть правильно понято только в том случае, если мы представим его себе, как революционную практику».
[# 60] Общее материалистическое утверждение гласило, что люди имеют склонность к добру, что они имеют разные умственные способности, что опыт всемогущ, что человек есть продукт всех обстоятельств и пр. (ср. заметку Маркса о материализме XVIII века), теперь Маркс дополняет эту «предпосылку коммунизма», как он выражается: воспитатель сам должен быть воспитан. Пассивное отношение к среде должно смениться активностью человека и человеческого общества. Благодаря этому процессу, в нем возникает искомое совпадение отвлеченно теоретической, объективной точки зрения и живой деятельности и практики.
Для познания возникает новая постановка проблемы, которая дает ключ ко всем другим проблемам. «Объективная жизнь есть жизнь практическая по существу. Все таинственное, все то, что в теории ведет к мистическому, находит решение в человеческой практике и в понимании этой практики».
«Понимание практики», общественной и революционной устраняет мистицизм отвлеченной идеалистической диалектики и формулирует принцип диалектики конкретной, материалистической. Теперь учение о понятии освобождено от оков идеалистической системы и включено в единство другой системы, материалистической. Нигде Маркс не отклоняется более от Гегеля, и в то же время нигде он не столь близок ему, как здесь. Самой оригинальной частью Гегелевского учения о понятии было понимание им понятия как чистого самосознания. Маркс принужден был откинуть идеалистическое толкование самосознания и заменить его другим логически (не систематически) ему весьма близким, — самосознанием революционной практики.
Если мы с точки зрения этих выводов взглянем на метод Маркса, то мы поймем некоторые его особенности. «Капитал» не есть только теоретический трактат, в то же время он орудие классовой борьбы и орудие организации рабочего класса, его выводы диктуются пониманием практики. В этом смысле «Капитал» весьма проникнут «субъективными» элементами, это книга весьма «практическая», но в то же время она в высшей степени теоретична и аналитична. Действующий субъект и мыслящая голова находят в ней свое единство, они непосредственно совпадают.
Научный социализм и исторический материализм есть та философия, которая в то же время является самосознанием рабочего класса в его классовой борьбе.
Так приблизительно можно охарактеризовать те задания, которые ставил себе Маркс при своей работе, и которые определяли его метод.