Эвентов Л. Проблема ценности в австрийской школе

Сборник «Проблемы теоретической экономии», 1925, с. 81—144

Введение

Субъективно-психологическая или, как ее еще иначе называют, австрийская школа выковала и отточила свое оружие в борьбе с историческим направлением, господствовавшим во второй половине прошлого столетия в экономической науке, главным образом, в Германии.

Историческая школа была таким же национальным продуктом молодой буржуазии стран, позже втянутых в орбиту капитализма и стремившихся отгородиться таможенной стеной от конкуренции мощной английской промышленности, чтобы создать тепличную атмосферу для отечественного капитализма, как классическая школа была выражением эпохи неограниченного развития и безраздельного господства британского капитализма на мировом рынке.

В соответствии с различием экономических условий, в которых развивались обе школы, у них и выработались различные взгляды на задачи экономической науки, которые в сумме сводились к тому, что либерализму классической системы, на одной стороне, была противопоставлена, на другой стороне, «национальная система политической экономии».

Но не менее существенное различие между нами состояло еще в другом. В то время, как классики, выступавшие на научную арену в медовый месяц капитализма, рассматривали капиталистическое хозяйство, как нормальное, естественное, гарантирующее «победу разума», и давали поэтому смелую критику буржуазного строя, на которую опирались впоследствии социалистические направления первой половины XIX века, — историческая школа., являясь идеологией буржуазии, которая отцвела, не успевши расцвести, под влиянием обостряющихся классовых противоречий и классовой борьбы, испугалась этой критики и поставила своей задачей мистификацию внутренних отношений капиталистического хозяйства. Это направление стало протестом буржуазного общества против познания его собственных законов, которое в лице марксовой теории уже сильно стучалось в общественное сознание, и, поэтому, отрицание законов общественного развития было возведено им в научную догму, в экономический метод¹. В силу этого, отыскание теоретических законов было отложено впредь до накопления достаточного исторического материала, а пока «теоретики» этого направления погрузились, по меткому выражению Менгера, в Kleinmalerei (крохоборство). Рационализму классиков, «абсолютизму теории» была объявлена беспощадная война, которая достигла своего кульминационного выражения в известной ректорской речи, произнесенной в Берлинском университете главой школы Шмоллером, и явившейся своего рода социально-политическим манифестом, направленным против классиков.

В своем знаменитом произведении «Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности» виднейший родоначальник психологического учения К. Менгер резко выступил против исторической школы с ее низведением политической экономии на роль простого придатка к истории и попытался обосновать ее. как самостоятельную научную дисциплину, наряду с пользовавшимися тогда всеобщим признанием естественными науками. Игнорированию и даже отрицанию «историками» общих законов экономических явлений, их органическому отвращению к абстракции и любовному влечению к кропотливому отбиранию и каталогированию фактов, без освещения заключающегося в них смысла, — этому узкому эмпиризму К. Менгер противопоставил лозунг: назад к теории, к точным законам, к широким теоретическим обобщениям.

Наиболее крайний представитель нового направления Лифман говорит об этом повороте в следующих словах: «В экономической науке, — пишет он, — в которой спорно даже понимание объекта, задача. — еще в большей степени, чем в большинстве наук о духе (Geisteswissenschaften), — состоит в том, чтобы объяснить, установить основные явления, привести в порядок хаос имеющихся в ее области представлений, сделать соответствующие упрощения; большую роль играет упрощение, выделение типов; дать единое законченное объяснение хозяйственных явлений на основе общих начал науки, ее Identitätsprinzip’a — вот задача»².

Но противопоставив экономическому «штучничеству» требование теоретических обобщений и не вспомнив, по милой традиции буржуазных теоретиков, Маркса, представители новой школы впали в противоположную крайность: объект общественной науки они отожествили с объектом естественнонаучного исследования и раз найденным общим положениям приписывали силу для всех времен. В результате, получилось смешение общественных и естественных законов, которому Бем-Баверк дал свою санкцию в статье под знаменательным заглавием «Macht oder oekonomisches Gesetz»: «Всякие влияния социального и экономического характера, — решительно заявляет в ней австрийский ученый, — ничего не могут изменить в состоянии определенных теоретических положений»³.

Каковы же те простейшие теоретические положения, тот основной принцип, связывающий все звенья единой логической цепью, провозвестниками которого являются глашатаи новой истины?

Ответ на этот вопрос мы найдем, если обратимся, прежде всего, к исходным методологическим основам их учения, которые помогут нам осветить фундамент теории и проникнуть во внутренний механизм их крайне изощренной мысли. Вместе с тем, для большей ясности, сопоставим их с теми же положениями марксовой теории, к чему нас, между прочим, обязывают существующие попытки экономистов-эклектиков примирить обе системы и отвести каждой из них почти равные сферы влияния⁴.

Методология

Что видит поверхностный исследователь в меновом обществе? Перед его глазами только люди и вещи, но он не замечает общества и его процессов⁵. От его взгляда скрыто, что люди в отправлении своей материальной жизни вступают в «отношения» с природой, но не непосредственно, а через социальную организацию, которая представляет исторически-определенную трудовую систему, характеризуемую специфическими чертами общественного сотрудничества.

С другой стороны, он совершенно не задумывается над тем, что вещи здесь — не просто вещи, но своеобразные живые существа. Он не сознает, что жизнь их отраженная. Иными славами, он не замечает, что люди представляют экономические типы, олицетворенные категории, а вещи выражают общественные формы⁶.

Специфическую особенность менового общества составляет то обстоятельство, что связь между самостоятельными производителями, из которых оно состоит, осуществляется посредством движения вещей, товаров, т. е., что общественные отношения овеществляются, а вещественные олицетворяются. «Таинственность товарной формы состоит просто в том, что она является зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда, как вещественный характер самих продуктов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им от природы. Поэтому и общественные отношения производителей к их совокупному труду представляются им находящимся вне их общественным отношением вещей»⁷.

Вскрытый Марксом товарный фетишизм, позволивший ему заглянуть в самые глубины капиталистического хозяйства и показать не только, что (мы видим, но и почему мы именно так, а не иначе видим, представляет для большинства буржуазных экономистов, не исключая даже и классиков, «объективную форму их мысли». Экономические категории являются для них не выражением общественных отношений, а свойством самих вещей, и поэтому они неизбежно смешивают технические свойства вещи с ее социальной формой. Разумеется, такой подход к анализу хозяйственного процесса не мог быть в научном смысле плодотворным, так как он приковывал внимание исследователя к поверхности экономических фактов.

Но существует еще одна порода экономистов. Перед ними вырисовывается другая сторона явления. Они ищут корней экономических явлений в отдельных людях, а не в вещах. За последними они неизменно видят хозяйствующего субъекта с его многочисленными потребностями, в силу чего между ним и вещью, запас который ограничен, устанавливается отношение, служащее предметом изучения политической экономии. Закономерность, с какой возобновляется человеческая потребность, обусловливает, по их мнению, закономерность хозяйственной деятельности и показывает теоретику путь исследования.

Опираясь на индивидуальное отношение человека к вещи, они, однако, ставят ударение на первом, рассматривая последнюю только, как символ, как носителя человеческого сознания или интереса. Такое превратное понимание подлинной роли вещей в товарном хозяйстве заставляет, между прочим, экономиста, воспитанного на индивидуалистических взглядах австрийской школы, заявлять: «Отношение материальных вещей к теоретической экономии чисто случайное, логически не являющееся необходимым и существенным для рассмотрения, критерий вещности не должен рассматриваться как существенный для определения объекта политической экономии»⁸. И, действительно, австрийцы, в особенности Бем-Баверк, на теории ценности и прибавочной ценности прекрасно демонстрируют это игнорирование коренной характеристики товарного хозяйства — материализацию общественных отношений, — что не мешает им впадать в противоположную крайность, своего рода культ вещности.

Но тут мы уже подошли к первому символу веры австрийцев, который формулируется самим патриархом школы так: «Выяснение сложных явлений человеческого хозяйства в их современной социальной форме из стремлений и отношений индивидуальных хозяйств, связанных между собой обменом, словом, сводить реальные явления народного хозяйства в их компликации к единичным хозяйственным факторам — только таким путем должно вестись исследование политической экономии»⁹. Ему вторят Бем-Баверк и Визер¹⁰: «В хозяйственной сфере мы имеем дело с сознательно рассчитанными действиями... Невозможны законносообразные действия без законносообразной мотивации». «Наш объект (объект политической экономии — Л. Э.) — сознание хозяйствующего субъекта со всем богатством его опыта, т. е. того опыта, которым обладает каждый практик, и который теоретик находит в себе, как и практик, не прибегая к научным методам его собирания. Наша задача состоит в том, чтобы научно исчерпать и объяснить богатое содержание опыта обыкновенного хозяйственного сознания». Следом за ними один из русских учеников, которого Туган-Барановский рекомендует, как представителя психологического направления, тоже возвещает: «Коллективные хозяйственные явления, интересующие политическую экономию, могут быть объяснены из типичных систем хозяйственных мотиваций, свойственных контрагентам экономического строя¹¹.

Ясно поэтому, что в экономическом исследовании нужно отправляться от индивидуума, непосредственно противостоящего природе, от индивидуальной психики и исходить из индивидуального хозяйства, как основной клеточки общественного организма.

Бем-Баверк даже уличает Маркса в отступлении от объективного метода, так как Маркс-де не мог избежать ссылки на мотивы действующих лиц, например, в вопросе о конкуренции. Но эта вылазка против Маркса обнаруживает поразительную ограниченность такого столпа экономической науки, как Бем-Баверк, лишь только он выходит за пределы отмежеванной области.

В самом деле, по Бему выходит, что разграничение объективного и субъективного методов состоит в том, что первый ссылается на внешнюю объективную зависимость, второй же дает понимание внутренней связи явлений¹². Это прекрасно видно из его иллюстраций. Так, например, он признается, что в экономическом исследовании не приходится игнорировать показания статистики в роде, скажем, зависимости числа браков от урожая или увеличения самоубийств, выпадающего на определенный промежуток времени¹³.

Разумеется, что при такой трактовке объективный метод должен играть вспомогательную, служебную роль, какую ему и отводит австрийский экономист. Почтенный профессор венского университета не догадывается даже, что у него речь идет не об имманентной причинности общественных явлений, а всего лишь о простом констатировании их эмпирической связи, о статистических выводах на основе закона больших чисел. Если одно явление следует за другим, то это не значит, что одно — причина, другое — следствие. Они оба могут быть следствием третьей причины. Post hoc не значит proptet hoc, что впрочем, в другом месте (в полемике с Дитцелем) признает и сам Бем-Баверк. Какой же тут объективный метод исследования общественных явлений, когда все сводится к описанию явления вместо его объяснения¹⁴. Это — статистический метод Струве, но отнюдь не Маркса. Еще нелепее видеть грехопадение Маркса в ссылке на мотивы действующих лиц. Он нигде не отвергал её необходимость, но различие между ним и австрийским экономистом в том, что Маркс всегда искал и находил в объективной действительности их объяснение.

Защищаемый Бем-Баверком и всей психологической школой субъективный метод находится в гармонии с их представлением об обществе. Воспитанный на конкурентной борьбе буржуазный теоретик рассматривает капиталистическое общество не как общественно-производственную кооперацию, но как конгломерат независимых производителей, как совокупность индивидуально-потребительских хозяйств, поэтому, центр его внимания перенесен с общества на индивидуум и его потребности.

С этой точки зрения человеческая воля определяет общественные отношения, а не общественные отношения обусловливают, детерминируют человеческую волю, дают ей направление и содержание. Иначе говоря, здесь декретируется первенство субъективно-психологического метода исследования явлений в противовес объективно-социальному.

Непосредственный переход от индивидуального к социальному австрийцы считают вполне мыслимым, ибо они придерживаются взгляда вульгарных экономистов, что общая форма законов политической экономии одинакова для индивидуумов и наций¹⁵. «Робинзон, — пишет австрийский экономист Закс, — и государство со 100 милл. жителей в их хозяйственной деятельности следуют одному и тому же закону ценности»¹⁶....

Что хозяйственные явления представляют собой явления общественной жизни, и что они поэтому не могут быть выводимы из субъективной психологии — это их нисколько не беспокоит. Забавна поэтому, следующая тирада причисляющего себя к математическому направлению Билимовича, который выдвигает методологическое значение изучения расценки в изолированном хозяйстве, для познания менового общества. «О. Kraus, — простодушно заявляет он, — правильно замечает, что идти таким путем, значит, следуя указанию Descartes’a, идти от простейшего к более сложному»¹⁷. «При таком понимании изолированного хозяйства, рассматриваемого не как историческое хозяйство, — тут же заключает наш «математик», — а как искусственно-построенный для целей абстрактного исследования простейший теоретический случай, падают все многочисленные упреки в оперировании с «робинзонадами» и в «неисторичности» последних»¹⁸. Здесь математик забывает, что он должен быть немного экономистом и помнить, что простейшее должно быть также и типичным и соответствовать объекту исследования, ибо явление искусственно изолируется с тем, чтобы получить его в чистом виде.

На методологический грех субъективной школы давно указал не кто иной, как Штаммлер, в своей ненависти к марксизму не уступающий Бем-Баверку.

«Рассмотрение изолированного человека и социальной жизни безусловно недопустимы; нельзя одновременно иметь в виду и то и другое; нельзя создать общие для обоих видов исследования положения». «Кто желает проследить и уяснить процесс изменений социальной жизни в ее единстве, тот должен исходить из рассмотрения этого своего особого объекта и имеет своим назначением принципиально отвлечься от побуждений совершенно изолированного индивидуума»¹⁹.

В самом деле, субъективная школа утверждает, что конечная цель всякого производства сводится к удовлетворению непосредственных потребностей человека, невзирая на формы производства и независимо от того, распоряжается ли хозяйствующий субъект непосредственно хозяйственными благами для удовлетворения своих потребностей или находится в экономической зависимости от владельца средств производства, т. е. безотносительно к тому, является ли объектом исследования капиталистическое или изолированное хозяйство. Меж тем совершенно ясно, что хозяйственная деятельность определяется иначе, когда хозяйствующий субъект является собственником условий труда, т. е. сам владеет производительными средствами, и иначе, когда они противополагаются ему, как обособленная сила, для объединения с которой он должен продавать свою рабочую силу на основе «свободного» соглашения с капиталистом.

Не напоминает ли, однако, постановка вопроса у австрийцев взгляд просветителей XVIII века, объяснявших историю человечества природой человека, а последнюю ходом истории, взгляд, приводивший их к таким же неизбежным порочным кругам, как и наших экономистов, и представляющий, как в свое время отметил Плеханов, профессиональную болезнь метафизиков всех времен.

Весьма характерно, что эта болезнь захватила, за исключением Кенэ, и физиократов, тогдашних экономистов, стоявших в одних рядах с философами просветительной эпохи. Вместе с «просветителями» они видели в обществе только разрозненных товаропроизводителей, разъединенных частной собственностью, не замечая, что разделение труда превращает общество в единый трудовой коллектив. По существу, они, а за ними и австрийцы, переносят на общество точку зрения естествоиспытателя, рассматривая его (общество), как механическое взаимодействие индивидуумов, из совокупности которых складывается их orde naturel.

С изложенным интересно сопоставить следующие слова Бем-Баверка, сказанные им в рецензии на книгу Менгера «Исследования и т. д.»: «Задача новой школы (субъективной) есть смещение исторического и органического методов, как господствующих методов теоретического исследования в социальных науках... и... восстановление точного атомистического направления²⁰. Что это, как не возврат к давно уже превзойденной стадии развития общественных учений, рассматривавших человеческое общество, как союз автономных личностей, основанный на добровольном соглашении. Прав, таким образом, Зомбарт, указавший, что исторические зачатки субъективного направления коренятся в естественно-правовом учении о меновом обществе²¹.

Здесь кстати будет заметить, что взгляд на общество, как на простой агрегат индивидуумов, породил другую ветвь психологического направления — математическую школу, наивно рассчитывающую математическими формулами заполнить недостаточность логических предпосылок и тем избежать необходимости экономического анализа изучаемых явлений. Теоретики этого течения не могут понять, что с помощью одной только формальной логики немыслимо охватить динамику общественного процесса, который вообще не укладывается в строгие математические законы. В общественных науках обычно речь идет не о точных законах, а о тенденциях, вскрываемых с помощью абстрактно-аналитического метода; метод же «математиков» имеет ограниченное значение при исследовании социальных явлений, так как «их формулы суть простое повторение на языке цифр известных тенденций, обнаруживаемых обыкновенным абстрактным анализом»²². Эту слепую веру в магическую силу формул мы видим у Шапошникова, русского представителя математической школы, когда на поставленный австрийцам упрек в неизбежности порочных кругов в их учении, он отвечает снова указанием на возможность логического решения при отправлении от индивидуального к социальному, стоит только... применить достаточное число уравнений²³. Впрочем, действительная ценность этой школы определяется уже одним тем, что она умудряется примирить применение математических формул с субъективными оценками и мотивами, что тем не менее не мешает тому же Шапошникову уверять, что только «математики» являются истинными маргиналистами²⁴.

Сравнение австрийцев с теоретиками, «века разума» можно продолжить и в другом отношении.

«Просветители» в своих построениях отправлялись от абстрактного человека, человека вне времени и пространства, и, поэтому, имели пристрастие к робинзонадам. При внимательном же рассмотрении оказывалось, что их гипотетический Робинзон обладал всеми качествами представителя тогдашнего третьего сословия, собиравшегося ликвидировать историческое наследие в лице стеснявших его развитие исторических пережитков. «Это — робинзонады, пишет о них Маркс, которые отнюдь не являются, как воображают историки культуры, только реакцией против чрезмерной утонченности и возвратом к якобы согласной с природой жизни... Все это видимость и только эстетическая видимость больших и малых робинзонад. Здесь мы видим скорее предвосхищение буржуазного общества, которое зародилось в XVI в. и в XVIII приблизилось гигантскими шагами к своей зрелости... Это не исторический результат, а исходный пункт истории²⁵.

Австрийцы целиком сохранили точку зрения абстрактного индивида, «человеческой природы вообще» или иначе — homo oekonomicus, вместе с приверженностью к робинзонадам с тем только отличием, что их Робинзон, по меткому замечанию Каутского, не трудится и предметы своего потребления находит, подобно древним израильтянам, упавшими с неба.

Маркс едко высмеял склонность экономистов к робинзонадам, отнеся ее к безвкусным выдумкам XVIII в.²⁶. «Человек есть в буквальном смысле zoon politicon, пишет он, не только общительное животное, но и до такой степени животное общественное, что только в обществе и может обособляться, как самостоятельная единица. Производство обособленных личностей вне общества, как редкая возможность для цивилизованного человека, случайно заброшенного в необитаемую местность и динамически уже в себе самом носящего общественные силы — такая же бессмыслица, как развитие языка вне совместно (курсив Маркса) живущих друг с другом говорящих индивидов»²⁷.

В действительности, изолированные люди — нелепая химера: всегда человек жил не только среди природы, но и принадлежал к определенной социальной среде — орде, семье, роду, общине и т. п., через посредство которых он воздействовал на природу. Живя в обществе, личность развивается в непрерывном взаимодействии с общественной средой и подчиняется ее законам. «Общественные отношения господствуют над людьми, хотя являются одновременно продуктами людей, как холст, сукно и пр.»²⁸.

Теоретики субъективной школы, в соответствии со своими метафизическими взглядами, противопоставляют развитие индивида развитию общества. Они не видят, что история совершается не помимо людей, а через людей, сознание которых определяется их общественным положением; сами австрийцы дают тому немало доказательств.

Вот первый случайно попавшийся пример. «Зачастую человек, пишет Бем-Баверк, отправляющийся утром на биржу с целью продать акции, при внезапном повышении курса, мигом превращается в покупателя этих вещей»²⁹. Возьмем другое доказательство из нашей современной экономической действительности. Субъективно-психологический метод совершенно бессилен объяснить переживаемый нами этап экономической политики, сводящейся к воздействию на рыночные отношения на почве рынка и средствами рынка. Как раз постигший наше хозяйство осенний и зимний кризис 1923—24 г. и трудности борьбы с ним наглядно показывают, какие препятствия стихийно-развивающаяся экономическая жизнь воздвигает сознательному ее регулированию даже со стороны государства, обладающего основными элементами производства, не говоря уже об отдельном, индивиде, на котором «субъективисты» строят свою теорию.

Субъективные оценки индивидов не могут выйти из объективных рамок общественных условий. Капиталистический строй, несмотря на расцвет в нем индивидуализма, также не может избежать действия этого закона. Каждый капиталист стремится, по крайней мере, к средней норме прибыли, каждый рабочий добивается заработной платы не ниже своего цеха, каждый агент менового общества руководствуется в своих расчетах рыночной ценой. Углубление процессов обобществления характеризует прогрессивную роль капитализма по сравнению с предшествовавшими общественными формами. Вот что пишет об этом Гильфердинг: «Капиталистический способ производства — и в этом его историческое значение, которое позволяет видеть в нем преддверие социалистического общества, — более чем какой-либо из прежних способов производства, делает человека общественным существом, т. е. он ставит его индивидуальное существование в зависимость от общественных условий, в которых человек находится. Он делает это в антагонистичной форме, создавая два больших класса, при чем общественный труд становится функцией одного, а пользование продуктами труда — функцией другого класса³⁰. Точно также правильна мысль другого немецкого экономиста, что «ценность... действует на хозяйствующего субъекта, как освобожденное от индивидуального сознания отношение между людьми и вещами и диктует ему с силой, которой он не может противостать, хозяйственное поведение. Область, где человек прибегает к субъективным оценкам, не рынок»³¹.

Ставя во главу угла независимую личность, представители психологической теории провозглашают свободную от общественного процесса волю хозяйствующего субъекта, повторяя заблуждение тех, кто рассматривает человека только как причину, но никогда как следствие; про них и их человека можно сказать словами Гете: «er meint zu schieben und ist geschoben».

Происхождение этой методологической ошибки прекрасно выяснено у Плеханова: «Когда людям кажется, что данные общественные отношения созданы их свободной волей, то тут повторяется та вечная иллюзия, благодаря которой «люди не сознают себя как следствие». «Всякая данная система отношений создана волею людей, но воля людей направляется на создание этой системы, по причинам от людей независящим. Прежде чем стать причиной, воля является следствием и задача социологии, как науки, заключается в том, чтобы понять как следствие ту волю общественного человека, которая направляется на создание данной системы общественных отношений»³².

В силу этого психологическому учению свойственно заблуждение, которое в логике называется методом объяснения idem per idem³³. Беря за отправную точку, при анализе капиталистического общества, хозяйствующего субъекта вне исторических условий, в противоположность Марксу, берущему типичное общественное отношение — связь капиталиста и рабочего на рынке в форме самостоятельных производителей — представители субъективной школы упускают из виду, что этот их тощий персонаж, абстрагированный от своих общественных определений и превращенный в какой-то метафизический абсолют наподобие «автономной» личности идеалистов, на деле выглядит иначе. При близком рассмотрении легко убедиться, что он не изолированный «атом», каким его сконструировала их бесплодная фантазия, а член исторически определенной общественной организации, внутри которой он несет определенную социальную функцию, обусловливающую его мотивацию. В своих общественных отправлениях он выступает не как человек вообще, который действует в соответствии с общечеловеческими свойствами своей природы, не как бесплотный homo oekonomicus, но как человек противостоящий в своем общественном качестве, в свойственной ему классовой сущности другим людям.

Здесь теоретики предельной полезности следуют примеру классиков, в частности Рикардо, с тем отличием, что английский экономист заставлял первобытных рыбаков и охотников прибегать для расценки своих орудий к расчетным таблицам, бывшим в употреблении на лондонской бирже в 1817 г.³⁴, тогда как австрийцы заставляют агента капиталистического общества действовать подобно первобытному зверолову или рыбаку.

Увлеченные процессом абстрагирования и изолирования, австрийцы забывают свой собственный совет, что можно отвлечься от таких особенностей, которые несущественны для изучаемого явления³⁵, и достигают результата прямо противоположного своим ожиданиям: перед ними оказывается абстракция не только не существующая, но прямо-таки немыслимая. Их обманутое воображение просто не замечает, что оно оперирует в действительности над человеком менового общества, который таит в своей подсознательной области связь с коллективом, от которого он искусственно отторгнут, и мстит за пренебрежительное отношение к его особенностям тем, что часто приводит своих творцов в логический тупик.

Впрочем, австрийская школа в лице Бема в конце концов спохватилась, что их изолирующая абстракция перехватила через край. Бем высказал это в своем отзыве о книге Штольцмана Die soziale Kategorie: «Я так же, как и Штольцман, убежден в том, что фактический строй проявляющихся во вне отношений цены и дохода должен быть объяснен совместными взаимно-переплетающимися влияниями чисто-хозяйственных и социальных факторов силы... Эта глава социальной экономии еще не написана удовлетворительным образом. Теория (предельной полезности Л. Э.) должна быть и будет готова ответить на это»³⁶.

Выход из логического тупика Орженцкий, приверженец предельной полезности, полагает найти в том, что он вместо изолированного субъекта отправным пунктом берет индивидуума менового общества³⁷. Ошибка русского субъективиста, очевидно, состоит в игнорировании общественного содержания хозяйствующего субъекта, что вытекает из свойственного ему и его иностранным учителям смешения частного хозяйства, как интегральной части капиталистического хозяйства, с изолированным. В результате, метод изучения общественных явлений путем восхождения от изолированного к общественному, как у австрийских теоретиков, и от индивидуального к социальному, как предполагает Орженцкий, приводит сторонников субъективного направления к жалким результатам. Отсюда сам собою напрашивается вывод, что субъектом экономического исследования, как того требует Маркс, должно быть общество, конкретное, современное буржуазное общество, а не автономный хозяйствующий индивид с его индивидуальными оценками³⁸.

Подведем словами т. Бухарина итог проанализированному нами различию двух методов изучения экономической жизни. «Маркс исследует закономерность результатов индивидуальных воль, не занимаясь исследованием их самих; он исследует закономерность общественных явлений безотносительно к их связи с явлениями из области индивидуального сознания». И далее. «Субъективизм австрийской школы, намеренное изолирование хозяйствующего субъекта, абстракция от социальных связей с неизбежностью приводят к логическому краху всей системы; последняя оказывается столь же мало удовлетворительной, как старая теория издержек производства, беспомощно вертевшаяся в заколдованном кругу³⁹.

* * *

Отвергнув общественные условия, как объективную границу человеческой деятельности, австрийцы, однако, не провозглашают свободной воли хозяйствующего субъекта вообще и указывают несколько простейших естественных категорий или сил, по терминологии Бем-Баверка, определяющих поведение индивида. Одна из них выражена в соблазнительном по простоте основном положении, возвещенном тем же Б.-Баверком. «Самым могущественным мотивом — и, пожалуй, единственным, действие которого обладает такой степенью всеобщности и силы, что в результате его, наперекор всем противодействующим, получаются вполне ясные законы, — является забота о благополучии нашем собственном, отчасти же о благополучии других лиц, с которыми нас связывают хозяйственные узы»⁴⁰. Здесь субъективный теоретик совсем не замечает, что он, в сущности, говорит о физиологических явлениях, которые интересны для естествоиспытателя и мало должны занимать экономиста. В порыве безудержного генерализирования и упрощения он нашел простейшую категорию, из которой, по его мнению, развивается вся общественная ткань. Беда только в том, что с таким трудом найденный основной принцип общественного развития, в силу своей всеобщности, отказывается служить при исследовании исторически-определенной общественной формации.

Та же судьба постигает и другую вечную категорию. Как известно, Б.-Баверк вводит в политическую экономию еще одну всеобщую категорию — время, действие которой создает различную оценку настоящих и будущих благ, при чем усердие апологета заходит так далеко, что даже естественный бег времени монополизируется исключительно в пользу капиталиста. В соответствии с этим, капитал — не общественное отношение, выражаемое в вещи, а «совокупность продуктов, которые служат как средство добывания благ»⁴¹, свойство, присущее вещам как таковым.

Оценку подобного способа «объяснения» экономических категорий мы находим у Маркса. «Капитал есть накопленный труд, служащий средством для нового производства. Так говорят экономисты. Что такое чернокожий раб? — Человек черной расы. Одно объяснение стоит другого. Негр есть негр. Только при определенных отношениях он становится рабом. Бумагопрядильная машина есть машина для прядения из хлопка. Только при определенных отношениях она становится капиталом⁴².

Несмотря на это, Бем-Баверк не перестает твердить, что политическая экономия должна служить объяснению явлений капиталистической действительности. Критикуя Маркса, он требует от его теории трудовой стоимости полного соответствия даже отдельной меновой сделке. В полемике с Дитцелем он указывает, что в споре о правильности той или другой теории ценности «res nosta agitur»; «от науки требуют, чтобы она представила нам истинное зеркало действительности, и это мы, теоретики предельной полезности, всегда, стремились сделать... Настоящее место действия нашей теории — вся социальная экономическая действительность. Наша теория ценности не стоила бы ни гроша, если бы не была в состоянии показать, что она отвечает целиком живой действительности»⁴³.

Рядом с этим насмешкой над собственными взглядами является уверение, что его теория прибыли приложима и к социалистическому строю, где он, вполне последовательно со своей точки зрения, ожидает прибыли на, капитал.

Таким же характером отличается утверждение Визера, что хозяйственная ценность, под которой он понимает субъективную оценку благ, присуща не только меновому хозяйству, но равно домашнему хозяйству вполне изолированного индивидуума, как и социалистическому строю. Поэтому, он говорит не о ценности, а о естественной ценности, naturlicher Wert⁴⁴. Точно так же поступают «субъективисты» и с рентой, приписывая ее происхождение естественным, а не общественным условиям; словом, почти все важнейшие категории капиталистического хозяйства оказываются в их представлении действительными для всех исторических периодов. Совершенно естественным, поэтому, является следующий общий вывод Менгера: «Экономический характер благ, категорически утверждает он, ни в коем случае не предполагает человеческого хозяйства в его общественной форме. Если надобность в благе изолированно-хозяйствующего субъекта превышает доступное его распоряжению количество, то подобные блага будут для него экономическими благами»⁴⁵.

С указанной точки зрения характерен подход субъективной школы к анализу меновых отношений. Беря обмен, не как явление, в котором получает свое выражение определенная исторически-преходящая форма распределения, соответствующая данным отношениям производства и характеризующая общественный строй, но как изолированный акт, она тем самым отрезает себе путь к открытию законов общественного развития. Количественные отношения меновых пропорций она выводит из качественного различия душевных элементов участников меновой сделки. Ясно, что добраться до общественных законов тут совершенно немыслимо, к тому же здесь легко впасть в отмеченный нами выше логический круг, так как психологический «материал», над которым орудуют австрийцы есть материал менового общества⁴⁶. С другой стороны, теоретики субъективной школы, в соответствии со своими частнохозяйственными воззрениями, по существу индивидуализируют меновые операции. С их точки зрения каждая меновая сделка, в силу своего индивидуального характера, есть неповторяемый случай, частный акт, ничего общего не имеющий с такими же явлениями во всем меновом обществе. Поэтому, для них представляет познавательную ценность обмен, продиктованный актами великодушия⁴⁷, меновая сделка, объектом которой является золотой самородок, и т. п.⁴⁸. Больше того. Законы, которые управляют подобными сделками, выдвигаются ими в опровержение трудовой теории.

Маркс, напротив, игнорирует подобные случаи, мало общего имеющие с общественным процессом производства и обращения. Для него — частный акт обмена есть форма общественной связи. Поэтому, «закон ценности у него указывает не только труд, который при данных технических условиях следует затратить на производство данной товарной единицы, но он характеризует вместе с тем и общественную структуру⁴⁹.

Маркс исходит из сходства, типичности меновых явлений, благодаря чему доходит до обнаружения общественного закона, управляющего капиталистическими отношениями, на основе которого он объясняет отдельные явления на поверхности хозяйственной жизни; австрийцы — из различия этих явлений, рассчитывая из анализа индивидуального обмена вывести законы капиталистического хозяйства, на деле же достигают, в лучшем случае, понимания отдельных «казусов». В итоге выходит, что австрийцы забывают свой собственный совет, который гласит так: «Это смертный методологический грех, если кто в научном исследовании игнорирует именно то, что следует объяснить»⁵⁰. Именно в этот грех и впадают австрийцы, так как с помощью выдвинутых ими неизменных естественных категорий им никогда не удастся понять differentia specifica капиталистического хозяйства. Ведь, если Менгер разъясняет, что «сущность точного направления в области этических (социальных) явлений, состоит в том, что мы сводим человеческие феномены к их первоначальным и простейшим конститутивным признакам⁵¹, то все-таки не следует абстрагироваться до бесчувствия и помнить, что абстракция должна служить для «мысленного воспроизводства конкретного».

Из описанного подхода к экономической действительности вытекает для теоретиков субъективного учения весьма неожиданный вывод. Несмотря на то, что они любят всячески толковать о «нашей науке» и даже ополчились против «историков» за их пренебрежительное отношение к политической экономии, как теоретической дисциплине, они сами не подняли ее на высоту науки. Больше того. Своими основными посылками они в корне отрицают ее.

С одной стороны, поставив в центре своего исследования различные оценки хозяйствующих субъектов, подчиненных своим частным индивидуальным законам, они устранили для политической экономии, как науки, всякую опору, ибо субъективные оценки в духе психологической школы исключают закономерность, а без закономерности существование науки невозможно. С другой, базирование на естественных категориях и на психологических расчетах изолированного индивида отняло у экономической науки ее исторический и общественный характер. Но политическая экономия является наукой о социальной структуре, достигшей определенной исторической ступени, о производственных отношениях буржуазного общества, которые реализуются посредством движения хозяйственных благ⁵². В организованном обществе — первобытном или коммунистическом, — внутренние связи ясны и прозрачны и легко регулируются общественной властью. Здесь нет типичного раздвоения, свойственного товарному производству, и потому тут нет почвы и нет нужды в специфической науке — политической экономии. Это как раз и есть тот случай, о котором Маркс говорит, что наука бывает излишня, если форма проявления и сущность вещей совпадают.

Что же мы видим у австрийцев? С одной стороны, самое усердное генерализирование, в котором исчезает сама действительность; с другой, — главнейшие проблемы экономической науки сводятся в их трактовке к вечным экономическим категориям, свойственным всем осуществленным и будущим формам хозяйства. Политическая экономия изображается, как наука об измерении человеческой потребности, и ее главнейшая задача сводится к обнаружению, как меновая ценность измеряет эту потребность⁵³. Этим путем стираются различия между разными эпохами и «исподтишка подсовываются буржуазные отношения в качестве непреложных естественных законов общества in abstracto»⁵⁴.

В результате, политическая экономия трактуется преимущественно как наука об обмене — каталактика⁵⁵. Это — обмен, который, как некий талисман, гарантирует всем его участникам, по уверению Бема и др., приятный выигрыш. Как не вспомнить при этом поверхностного гармонизатора Бастиа, который провозглашал в своих Harmonies économiques, что «обмен — это политическая экономия». Недаром Плеханов где-то назвал Бем-Баверка современным Бастиа!

* * *

Забота хозяйствующего субъекта о своем благополучии ставит во главу угла потребление. Отправляясь от него, австрийцы не сворачивают со своего методологического пути. Потребление, как это понимается психологической школой, есть акт чисто-индивидуальный, субъекгивный. Потребитель имеет дело с продуктом, а не товаром, представляющим общественную категорию. Таким путем теоретики предельной полезности, с другого конца, абстрагируются от общественных отношений.

Значение потребления и его место в теоретической концепции психологической школы подробно обосновано Менгером. Хозяйством он называет деятельность людей, направленную к применению наиболее целесообразным образом для удовлетворения потребностей как количества предметов потребления, так и количества средств производства, доступных распоряжению хозяйствующего субъекта⁵⁶. Вообще «в практической жизни, — авторитетно заявляет он дальше, — никто не задается вопросом, какова история происхождения блага, но при обсуждении его ценности каждый имеет в виду лишь те услуги, которые оно окажет и которых нужно было бы лишиться при отсутствии его в распоряжении»⁵⁷. Крупнейший теоретик психологической школы странным образом не замечает, что конструируемое им «хозяйствование» an und für sich лежит за пределами политической экономии.

То же самое мы находим в известном произведении Бем-Баверка — «Основы теории ценности хозяйственных благ». Главнейшие события разыгрываются здесь в области потребления, именно сюда сходятся все нити сложной, запутанной капиталистической действительности. За тонкими расчетами действующих лиц, оперирующих над грудами «хозяйственных благ», не видно действительного фактора происхождения этих благ — общественного труда — производительной деятельности людей. В другом месте («Капитал и прибыль», I ч., 554—5) Бем дает образную картину взаимоотношения различных моментов хозяйственного процесса — производства, обмена, распределения и потребления, — весьма характерную для экономических взглядов австрийцев. «Поток благ, — живописует венский профессор, — имеет своим источником производство благ, устье — окончательное распределение дохода, предназначенное для удовлетворения потребностей; среднее же течение этого потока представляет собою ту промежуточную стадию между появлением и окончательным распределением благ, в которой они в хозяйственном обмене переходят из рук в руки и, благодаря оценке людей, приобретают ценность».

Визер, в свою очередь, отправляется от презумпции, что «запасы имеются налицо без производства», что, однако, не мешает ему в другом месте опереться на прямо противоположное допущение. Можно подумать, что перед нами не кипучая жизнь капиталистического общества с его непотухающими фабричными трубами, а библейские времена с их манной небесной.

И у наших отечественных субъективистов та же картина. «Возникновение продукта и возникновение его свойства ценности суть два следствия двух различных причин... Труд — причина появления продукта. Но ценность возникает лишь в силу того, что продукт поставлен в посредственное и непосредственное отношение к потребителю⁵⁸.

После указаний критики (например, Дитцеля) Бем-Баверк, хотя и разъяснил, что теоретики предельной полезности учитывают труд, как технический фактор, независимо от его общественной формы, тем не менее для нас существенным остается то обстоятельство, что теория могла быть развита, и обоснована вне отношения к производству. Впрочем, это совершенно естественно для идеологов деградирующих классов и выразителей интересов социальных слоев, объективным ходом исторического процесса все больше выталкиваемых за пределы производственной жизни. Экономическая функция буржуазии, сводящаяся не к «производству ценностей», а к их распределению определяет «мотивацию» ее теоретических представителей.

В связи с точкой зрения австрийцев на потребление уже на данной стадии нашего исследования возникают сомнения. Как правильно утверждает теория предельной полезности, блага служат для потребления и вызывают, благодаря этому, интерес со стороны хозяйствующего субъекта. Но потребность имеет свойство возобновляться после своего удовлетворения, а блага свойством саморазмножения не обладают. Поэтому, чтобы удовлетворение потребностей не остановилось, общество должно озаботиться возобновлением запаса, что не может быть достигнуто обменом, а лишь производством. Если же взять общество в какой-нибудь определенный момент, при данном запасе благ, как это любят делать австрийцы, то распределение благ будет обусловлено общественными отношениями, при которых избытку на одном полюсе соответствует недостаток на другом, а сами общественные отношения изменяются с изменением производительных сил. В силу этих соображений, основное положение всей теории о зависимости субъекта и его потребностей от наличного запаса благ оказывается производным явлением.

Маркс, в полном согласии со своими историческими взглядами, исходит, в противоположность австрийской школе, из труда, как основного фактора общественной жизни, следовательно, из примата производства над потреблением.

«Первая теоретическая разработка современного способа производства — меркантильная система, — пишет он, — необходимо исходила из поверхностных явлений процесса обращения... Действительная наука современной экономии начинается лишь с того времени, когда теоретическое исследование переходит от процесса обращения к процессу производства»⁵⁹.

Во «Введении», представляющем собой руководство по марксистской методологии, он говорит: «Предмет настоящего исследования — это прежде всего материальное производство… Производство является, таким образом, исходной точкой, потребление — конечной». Подвергши глубокому диалектическому анализу зависимость между различными сторонами хозяйственного процесса, он продолжает: «Результат, к которому мы пришли, заключается не в том, что производство, распределение, обмен и потребление — одно и то же, но что все они образуют собой части целого, различия внутри единства». И далее. «Определенная форма производства обусловливает собой, таким образом, определенные формы потребления, распределения и обмена и определенные отношения этих различных моментов друг к другу».

От правильного решения вопроса о взаимоотношении производства и потребления зависит, что будет положено в основу ценности: труд или потребность. Это вскрывает вместе с тем происхождение австрийской внепроизводственной теории ценности.

Мы находим немало исторических иллюстраций к приведенным здесь мыслям. Приведем несколько примеров в подтверждение справедливости высказанных соображений. Развитие производительных сил порождает новые потребности. «Разве потребность в нотариусах не предполагает собою такого гражданского права, в котором выражается лишь определенное развитие собственности, т. е. производства»⁶⁰. Проведение железных дорог создало потребность в езде по железным дорогам, до этого конечно, неизвестную. Электрификация, в свою очередь, изгонит из употребления лучину и керосин.

С другой стороны, новая потребность развивается и упрочивается, когда уже созрели материальные условия ее разрешения. История человеческого гения насчитывает множество открытий и изобретений, оказавшихся преждевременными, даже стоивших жизни нетерпеливым изобретателям только потому, что развитие производительных сил внутри существующей общественной формации еще не достигло того уровня, при котором эти открытия и изобретения могли бы осуществиться.

Таким образом, Маркс придает огромное значение развитию производства, росту производительных сил. Как раз в этом — самое уязвимое место теории предельной полезности, базирующейся на отношении субъекта к наличному запасу, происхождение которого не интересует субъективного теоретика. Поэтому, австрийцы беспомощны пред лицом динамики, т. е. там, где речь идет об общественных процессах⁶¹.

Такие признания раздаются со стороны самих представителей психологической школы. Так, Шумпетер с поразительной беззаботностью признается: «Наша теория, поскольку она прочно обоснована, не объясняет важнейших явлений современной хозяйственной жизни... К сожалению, мы не можем обнадеживать читателя относительно будущего развития нашей науки в этом направлении»⁶². В согласии с этим заявлением Шумпетер развивает в той же книге мысль о необходимости двух принципиально различных теорий для статики и динамики, для периода хозяйственного равновесия и периода хозяйственного развития, не замечая, что такое деление единой экономической науки искусственно, ибо статика лишь отправный пункт, мысленный факт, конструируемый для целей научного познания динамических процессов⁶³.

Теперь демаркационная линия между двумя интересующими нас мирами для нас совершенно ясна. Один мир — мир труда и неустанного развития. Другой — мир застоя и опасливой оглядки на будущее. Здесь труд — есть беспокойство и заботы, вытекающие из пользования благами жизни.

Ясно вместе с тем, что теория предельной полезности с ее поисками окончательного разрешения экономических процессов в переживаниях потребителя слишком ненадежна, чтобы вести нас по лабиринту капиталистической действительности. Нельзя даже признать справедливой претензию рассматривать ее, как психологический ключ к поведению агентов рынка, ибо, смешав психологию с. политической экономией, она не могла не прийти к поверхностным рассуждениям в области обоих наук.

Генезис австрийской школы

Хотя экономическая наука, еще задолго до Маркса, обнаружила двойственный характер товара, как потребительной и меновой ценности, но она проводила это различие недостаточно сознательно, что приводило нередко к смешению обоих понятий. Даже строгий логический ум Рикардо не обнаруживал требуемой в данном вопросе ясности. Только Марксу удалось разрешить эту антиномию благодаря двум условиям. Во-первых, он опирался на уже вполне развитые капиталистические отношения, при которых, как он говорит, в «Введении», «абстрактная категория труда», труда sans phrase, этот исходный пункт современной экономической науки впервые становится практической истиной». Во-вторых, Маркс применил диалектический метод к исследованию общественных явлений, благодаря чему ему удалось вскрыть в товаре единство потребительной и меновой ценности и указать те общественные условия, когда они обособляются и противостоят друг другу, как два полюса, две противоположности, так что в ценности нет ни атома потребительной ценности;

Двуликий характер товара, смутно сознаваемый буржуазными экономистами, послужил отправным пунктом для различных направлений; экономической мысли, отдававших предпочтение либо одной, либо другой стороне товара. Со времени классиков, в особенности Рикардо, указанное разделение на две школы, из которых одна в своем анализе отправлялась от производителя, другая от потребителя, сделалось особенно резким.

Австрийцы, отстаивающие примат потребления, естественно примкнули к тому течению, которое ставило во главу угла потребительную ценность. Сюда относится учение Галиани, Кондильяка, в особенности Госсена и Thomas, а также различных представителей теории спроса и предложения, как Шторх и др., которые пытались еще задолго до австрийцев, в той или иной форме, связать полезность со спросом и предложением.

По представлениям самих теоретиков субъективной школы, предшествовавшие им попытки обосновать теорию ценности на базисе полезности благ потерпели неудачу вследствие недостаточности предпосылок. Процесс оценок, складывающийся из двух моментов: субъективного момента, т. е. стремлений хозяйствующего субъекта к увеличению своего благополучия, и объективного — зависимости наших потребностей от обладания внешними предметами, учитывался сторонниками этого направления односторонне. Они базировались, по мнению австрийцев, только на втором моменте, не оттеняя субъективной стороны. Исходя из понятий абстрактной родовой полезности, и выводя, уже в лице Бруно Гильдебранда, ценность отдельной единицы каждого предмета из деления величины, представляющей родовую ценность, на число наличных предметов, они оказывались не в состоянии объяснить противоречия между потребительной и меновой ценностью. Они становились в тупик перед таким фактом, что наиболее полезные предметы, как воздух, вода и т. п. не имеют ценности, тогда как, например, алмаз, представляющий весьма малую полезность, обладал очень высокой меновой ценностью. Они не умели объяснить различие в оценке одних и тех же благ. Они могли лишь констатировать, что увеличение и уменьшение количества предметов изменяет нашу расценку этих предметов, но не приводили причин явления⁶⁴.

Поправка австрийцев к старому учению и заключается, по их мнению, в том, что они различают полезность вообще и ценность. «Отношение к человеческому благополучию, говорит Бем-Баверк, может выразиться в двух существенно различных формах. Низшую форму мы имеем тогда, когда данная вещь обладает вообще способностью служить для человеческого благополучия. Напротив, для высшей формы требуется, чтобы данная вещь являлась не только причиной, но вместе с тем и необходимым условием человеческого благополучия... Низшая форма называется полезностью, высшая — ценностью»⁶⁵. Это вытекает из того, что потребности наши безмерны, запасы же благ ограничены. «Ценность приобретают материальные блага тогда, — пишет Бем, — когда имеющийся налицо запас материальных благ этого рода оказывается настолько незначительным, что для удовлетворения соответствующих потребностей его или не хватает вовсе, или же хватает в обрез, так что, если отбросить ту часть материальных благ, об оценке которой именно и идет дело в том или ином случае, то известная сумма потребностей должна будет оставаться без удовлетворения»⁶⁶.

Так излагает Бем историю и сущность своего учения в «Основах» и уверяет нас в больших приобретениях, достигнутых для экономической науки австрийцами.

Другого мнения на этот счет держится наш отечественный экономист В. Дмитриев, сторонник математической ветви психологической теории, следовательно, человек близкий, по взглядам, к австрийцам. Он полагает, что австрийская школа (Бем, Визер и др.) прибавила очень немногое к тому, что было сделано до нее для разрешения проблемы ценности, если не считать большей выработанности терминологии и проистекающей отсюда большей внешней стройности⁶⁷. Такова же и точка зрения английского экономиста Бонара, который дал, по словам Мануйлова, лучшую критику теории предельной полезности. Бонар утверждает, что общие заключения австрийских теоретиков не вносят революции в экономическую доктрину и, по-видимому, сводятся к более ясному определению понятия «субъективной ценности». «Предельная полезность, замечает английский экономист, скорее определение ценности, чем объяснение ее причины»⁶⁸.

Мы считаем что историческая правда на стороне Дмитриева и Бонара, Бем же слишком «субъективно» пишет историю субъективной теории.

Еще в 1623 г. в Англии было написано английским экономистом Rice Vaughan (опубликовано в 1655 г.) произведение «А discourse of coin and Coinage», в котором говорилось: «Полезность и приятность (use and delight) или представление о них — истинные причины, почему все вещи имеют ценность и цену, но отношения этой ценности и цены целиком зависят от редкости и обилия». «Те же самые вещи могут в разное время чрезвычайно резко различаться в цене... как, например, отношения цены⁶⁹ хлеба, скота, рыбы не всегда остаются одними и теми же, и каждое из них в разное время вследствие различных причин изменяется в цене»⁷⁰.

В. Либкнехт, цитируя приведенные слова, прибавляет от себя: «Vaughan выводит, следовательно, меновую ценность товара прежде всего из его полезности, из значения, которое он имеет для удовлетворения человеческой потребности. Если это условие налицо, то ценность и цена вещи зависят от ее количества»⁷¹. По существу, то же самое и у австрийцев: и у них предельная полезность зависит от Bedarf und Deckung.

При некотором усилии можно вскрыть и другие чужеродные элементы австрийской теории, в частности, учения Бема. Мы можем указать здесь, что объяснение Бем-Баверком происхождения прибыли содержится в той или иной форме у отдельных экономистов, например, в рассуждениях Галиани и Тюрго о прибыли и проценте. Сюда же следует отнести и данную Бем-Баверком интерпретацию обмена, которая представляет не что иное, как тонко замаскированную подделку «прибыли от отчуждения», profit upon alienation вульгарной политической экономии.

Определения

Для облегчения понимания дальнейшего приведем некоторые определения австрийской школы. В борьбе за свое хозяйственное существование индивидуум становится в определенные отношения к вещам. На почве этого отношения возникает ценность. «Ценность не является объективным, внутренним свойством материальных благ, присущим им по природе, точно также нельзя ее рассматривать и как феномен чисто субъективный, коренящийся исключительно в свойствах человеческого организма; напротив, ценность — результат своеобразного отношения, между объектом и субъектом»⁷².

Бем-Баверк различает ценность субъективную и объективную. «Ценностью в субъективном смысле мы называем то значение, какое имеет известное материальное благо или совокупность известного рода материальных благ для благополучия субъекта»⁷³. Значение блага для хозяйствующего субъекта основывается на том, что оно, во-первых, может быть потреблено, и, во-вторых, может давать ему посредством обмена другие материальные продукты. В первом случае перед нами субъективная потребительная ценность, во втором субъективная меновая ценность. Ценностью в объективном смысле Бем-Баверк называет способность вещи давать какой-нибудь объективный результат. Такова питательная ценность различных блюд, удобрительная ценность различных удобрительных веществ, отопительная ценность дров и угля и т. д.

Во всех подобных выражениях из понятия «ценность» изгоняется всякое представление о том, какое значение имеет она для счастья или несчастья субъекта⁷⁴. Сюда же он относит из ценностей, носящих экономический характер, и «меновую ценность». Последнюю он определяет так: «Когда говорят о меновой ценности материальных благ, то имеют в виду возможность получить в обмен на них известное количество других материальных благ, при чем эта возможность рассматривается как сила или свойство, присущее самим материальным благам»⁷⁵.

Здесь Бем-Баверк впадает в противоречие со своим основным взглядом. Ведь объективная меновая ценность, как мы знаем, есть у него результат субъективных оценок, следовательно, не имеет ничего общего с природными свойствами вещей. Это — два принципиально различных явления. О другой стороны, характеризуя меновую ценность, Бем впадает в грубейший фетишизм, свойственный вульгарной политической экономии. Он сам относит «объективные силы и способности» к физико-химическим свойствам вещей, иначе говоря, к их естественным, от природы присущим качествам, в то время, как объективная меновая ценность есть категория историческая, предполагающая определенную социальную структуру. Индивидуалистические воззрения препятствуют ему понять, что при товарно-капиталистическом строе общественные отношения реализуются посредством движения вещей. За отношениями вещей он не видит отношений людей; он отожествляет физические свойства вещей, которые им присущи, как потребительным ценностям, с их общественной формой, выраженной посредством, вещей. Совершенно правильно, поэтому, замечает т. Бухарин, что «чистый психологизм, который характерен для австрийцев и для Бем-Баверка, может уживаться с вульгарным ультра-материалистическим фетишизмом, взглядом по существу дела совершенно наивным и некритическим»⁷⁶.

Эту странную двойственность теории предельной полезности легко понять, если иметь в виду, что экономические категории, которыми они пользуются, двоякого рода: категории, в роде, субъективной ценности, чисто-естественного происхождения и чужды политической экономии, как науке исключительно исторической и общественной; те же категории, которые играют у них роль орудий познания поверхностных рыночных отношений (объективная меновая ценность, деньги, капитал), рассматриваются как свойства вещей, изобличая присущий авторам этих категорий грубый фетишизм.

Потребительная ценность

Пора, наконец, выяснить, как обстоит с положениями субъективной теории в конкретной действительности, которую ее представители категорически брались объяснить.

Самым лучшим испытанием для всякой теории ценности служит рынок и рыночные процессы. Присмотримся, какое из двух учений, марксистское или психологическое, служит более надежным компасом в капиталистическом лабиринте. Выясним место основного элемента субъективной школы — полезности.

У Маркса полезность и ценность, в реальном бытии своем сросшиеся, в теории строго координированы, как условие и причина: полезность, потребительная ценность — предпосылка ценности. «Никакая вещь не может быть ценностью, не будучи предметом потребления. Если она бесполезна, то и содержащийся в ней труд бесполезен, не считается за труд и поэтому не создает никакой ценности»⁷⁷. Потребительная ценность безразлична к экономическим формам своего существования, она вне круга исследования политической экономии⁷⁸. Непосредственно она составляет материальное основание, на котором выступает определенное экономическое отношение — меновая ценность⁷⁹.

Характерным для менового отношения является именно его независимость от потребительной ценности. В самом процессе обмена одна потребительная ценность стоит ровно столько же, сколько и всякая другая, раз она дана в надлежащей пропорции⁸⁰.

Для самого товаровладельца товар не имеет потребительной ценности, иначе он не вынес бы его на рынок. Он имеет потребительную ценность для других⁸¹. Товары должны реализоваться как ценности, прежде чем они получат возможность реализоваться как потребительные ценности⁸².

Правильно комментирует мысли Маркса его популяризатор Зибер. «Каждая ценность потребления хороша на своем месте и в свое время и в этом смысле должна быть совершенно одинаково нужной со всякой другой⁸³.

Разделение потребительной и меновой ценности является характерным признаком производства, рассчитанного исключительно на рынок и предполагающего развитое разделение труда. Производитель в этот период производит товар, который для него потребительной ценности не имеет. «Вполне понятно, что в этом случае потребительная ценность моего товара не может служить мерилом, хотя бы даже моей индивидуальной оценки, не говоря уже о том, чтобы быть объективным масштабом ценности»⁸⁴.

Но тут мы сталкиваемся со встречным возражением Бема, высказанным им в его «критике Маркса». Маркс, по словам Бема, смешивает абстракцию от какого-нибудь обстоятельства вообще с абстракцией от специальной модальности, под которой выступает данное обстоятельство. Можно отвлечься, думает Бем, от специальной модальности, под которой выступает потребительная ценность товара, но отнюдь не от потребительной ценности вообще.

Но что такое потребительная ценность? На этот вопрос Маркс отвечает: «Потребительная ценность выражает естественное отношение между вещью и человеком, существование вещи для человека». (Theorien über den Mehrwert, Bd. Ill, S. 355, прим.). Это определение показывает, что категория потребительной ценности всегда предполагает субъекта. «Следовательно, объективная потребительная ценность, установленная без какого-либо отношения к какому-нибудь сознанию, которое желает данного блага, есть contradictio in adjecto»⁸⁵. И потому, когда я отвлекаюсь от потребительной ценности в ее конкретной форме — а я должен это делать, если я отчуждаю вещь, и этим показываю, что она перестала быть для меня потребительной ценностью — то я разрушаю этим данное индивидуальное отношение. Однако, потребительная ценность только в своей индивидуальности может быть масштабом моей личной оценки»⁸⁶. Смешение, приписываемое Бемом Марксу, скорее на стороне нашего профессора. Очевидно, что австрийский ученый смешивает природные свойства продукта как такового, an und für sich, со способностью вещи служить потребительной ценностью для субъекта.

Потребительная ценность в процессе развивающегося обмена претерпела известную эволюцию. На различных исторических этапах превращения продукта в товар она была различна. Сначала обмен только случайное явление, не оказывающее влияния на ход производства. В этот период обмен происходит по принципу настоятельности потребности, а не в зависимости от труда. «Количественные меновые отношения первоначально совершенно случайны. Обмениваются потребительные ценности лишь актом воли владельцев, желающих взаимно отчуждать их друг от друга. Между тем, потребность в чужих предметах потребления мало-помалу укрепляется. Постоянное повторение обмена делает его регулярным общественным процессом. Поэтому с течением времени по крайней мере часть продуктов труда начинает производиться специально для обмена. Ее потребительная ценность отделяется от ее меновой ценности. С другой стороны, то количественное отношение, в котором обмениваются вещи, делается зависимым от самого их производства. Обычай фиксирует такие количественные отношения, как величины ценности»⁸⁷.

Для нашего анархического общества типичным является массовое производство на безличный рынок, который служит единственной связью для разрозненных частных производителей. «Здесь, говорит Гильфердинг, благо становится выражением общественного отношения, следовательно, приобретает общественный характер, без этого благо представляет собой естественную вещь, которая не заключает в себе никакой проблемы»⁸⁸.

Впрочем, виднейшие теоретики австрийской школы отдают себе в этом вполне ясный отчет, но это совершенно не обескураживает их. Менгер (в оригинале - Мегнер. Оцифр.), мы уже видели, совершенно определенно указывает, что «экономический характер благ ни в коем случае не связан с предпосылкой человеческого хозяйствования в его специальном виде»⁸⁹, тем не менее он верит в свою науку. Более чуткий к дефектам своего учения Б.-Баверк, чтобы спасти его от крушения, с присущей ему логической гибкостью, исправляет упрямые факты. Оказывается, что «при господстве производства, основывающегося на разделении труда и обмене в продажу поступает в большинстве случаев избыток продуктов, совсем не предназначенный для удовлетворения личных потребностей собственника»⁹⁰.

Обмен излишков при капиталистическом производстве с его акционерными компаниями и коммерческими банками! Такая иллюзия возможна у теоретиков предельной полезности только потому, что они не видят принципиального различия в переходе от натурального хозяйства к меновому, и поэтому говорят об «излишках». Они не замечают, что в натуральном хозяйстве обмен зависел от того, насколько удовлетворены потребности, в то время, как в меновом удовлетворение потребности целиком зависит от обмена. Очень едко замечает по поводу таких экономистов Лассаль. «Господин Борзиг сначала производит машины для своего семейного потребления. Остающиеся машины он продает. Магазины траурных платьев, сначала предусмотрительно работают в виду смертных случаев в собственном семействе. Но, так как число этих случаев слишком скудно, то оставшиеся траурные материи они обменивают. Господин Вольф, собственник здешнего телеграфного бюро, прежде всего получает депеши для собственного назидания и удовольствия. Когда же он достаточно насытится ими, то остаток он обменивает с биржевиками и редакциями газет, которые, с своей стороны, награждают его оставшимися в избытке газетными корреспонденциями и акциями»⁹¹.

Одновременно мы здесь имеем дело с характерной особенностью австрийской школы, с которой нам придется все время встречаться: теория вынуждена отказываться от своих основных положений как раз при объяснении реальных явлений капиталистического общества. В самом деле, сначала доказывается, что потребительная ценность является основой всей теории, а теперь возвещается устами самих теоретиков психологического направления, что капиталистическое производство основано на продаже, т. е., что оно есть производство меновых ценностей. Это — очень дурной признак для «благополучия» теории.

Предельная полезность как мерило и основа ценности

Мерилом ценности у австрийцев служит предельная полезность. Бем говорит об этом так: «Величина ценности материального блага определяется важностью той конкретной потребности (или частичной потребности), которая занимает последнее место в ряду потребностей, удовлетворяемых всем наличным запасом материальных благ данного рода; или ценность вещи измеряется величиной предельной пользы этой вещи»⁹². Чем же определяется высота предельной полезности? «Высота предельной полезности не есть конечное, независимое явление, но, как мы, теоретики предельной полезности, указываем, она сама определяется отношением спроса и предложения, а высота предложения со своей стороны, как опять-таки мы признаем, определяется, говоря кратко, издержками производства»⁹³.

Здесь рассыпано много перлов. Попытаемся вникнуть в логические тонкости психологической школы.

В цитированной статье, направленной против теории издержек производства и ее представителя Дитцеля, австрийский теоретик пытается убедить, что основой ценности является предельная полезность. Мысли его, приблизительно, сводятся к следующему. Хотя предельная полезность зависит от издержек производства, но это несущественно. Неважно, что является «последним», «конечным» регулятором ценности. «Выставлять какое-нибудь явление основной ценности имеет лишь тот смысл, что из почти бесконечного ряда причин, влияющих на ценность, выбирают одно выдающееся звено и, именно, такое звено, в котором бы отразилось, как в фокусе в последний раз действие многочисленных, еще далее лежащих фактических причин». Бем-Баверк уверяет, что это магическое звено найдено, это — предельная полезность.

По существу, приведенные рассуждения представляют чистейшую спекуляцию. Издержки производства представляют ценность; ясно, что они не могут быть сами причиной ценности. Предельная полезность не есть ценность, иначе она не могла бы служить для субъективной школы причиной ценности. Но раз мы признаем ее причиной, то как же она в то же время может быть следствием ценности, т. е. зависеть от издержек производства? Каким образом источник ценности может быть в то же время продуктом ценности? Логическую ошибку, содержащуюся в изложенных мыслях, хорошо вскрывает... Б.-Баверк. В уже цитированной статье против Дитцеля он поучает: «Одна и то же явление не может в одно и то же время предшествовать другому явлению, как причина, и следовать за ним, как следствие. Сказать, что каждое из них является причиной другого, значит совершить смертный грех против всякой научной логики»⁹⁴. Врачу, исцелися сам!

Но дело в том, что сама категория предельной полезности внушает сомнения и представляется весьма искусственным построением для познания капиталистических явлений. Утверждение, что с увеличением количества благ величина предельной полезности падает, не согласуется с характерной для капиталистического общества неистребимой жаждой к накоплению ценностей. С точки зрения психологического направления буржуазный строй представляет таким образом внутреннее противоречие. С другой стороны, рассуждения венского ученого, если понимать их без мудрствования и не развивать in ad infinitum сами указывают, что предельная полезность — величина определяемая, издержки производства — определяющая. Выражаясь математически, предельная полезность — функция издержек производства. Предельная полезность выступает на сцену с появлением достаточного запаса благ, от которого зависит, до какой высоты потребности будут удовлетворены, а до этого все потребности одинаково настоятельны и нет низшей предельной. Настоятельность потребностей обусловливается состоянием производства, которое, следовательно, предшествует потреблению. Последнее положение совершенно определенно признает и Джевонс. «Цена предмета зависит исключительно от его полезности. А каким образом возможно изменять предельную полезность? Увеличением или уменьшением предложения предмета. А каким образом можно достигнуть этого увеличения или уменьшения? Увеличением или уменьшением затраты труда на производство этих предметов»⁹⁵. С точки зрения Маркса, а также самих австрийцев, издержки производства — ценность. Ценность же создается общественным трудом. Объективный вывод: предельная полезность определяется общественным трудом. Вот уж воистину: гони природу в дверь, а она влетит в окно!

Наконец, мы можем проанализировать предельную полезность как мерило ценности. Тут необходимо предварительно указать, что сомнения Штольцмана и Дитцеля в возможности психологического масштаба ценности весьма основательны с двух различных точек зрения.

С одной стороны, правильны упреки, что австрийцы искусственно и насильственно вырывают одну какую-либо потребность вне связи со всей совокупностью потребностей. «Нельзя определять полезность отдельного блага, утверждает Штольцман, например, хлеба исключительно значением этого единственного блага для нашего благополучия. Жизнь поддерживается совокупным количеством благ, например, водой, одеждой и т. д. Следовательно, истинная полезность блага может проявиться только в результате совокупного действия определенного ряда благ»⁹⁶. С другой стороны, настоятельность потребностей показывает степень и не может измеряться количественно. «Предельная полезность запаса \(X\) выше предельной полезности запаса \(2Х\), но насколько?...»⁹⁷. Здесь можно, поэтому, только сравнивать по степени, но не измерять.

Австрийцы, рассматривая ценность исключительно как субъективно-психологический феномен, говорят о субъективном мериле, повторяя мысль греческих философов, что «человек — мера вещей». Ценность не только в своей сущности, но и по своему мерилу субъективна. Блага имеют «ценность» всегда для определенных хозяйствующих субъектов, но также для последних и определенную ценность⁹⁸. Ту же мысль развивает Бем-Баверк. «Каждое благо может служить благом для определенных субъектов: никакое благо абсолютно не благо... Выражаясь точно, нельзя никогда говорить о благах вообще, но всегда о благах, для \(А\), для \(В\), короче, для совершенно определенных субъектов⁹⁹. Совершенно очевидно, что подобное мерило бесполезно для общественных целей. Единственное его назначение — служить отдельному хозяйствующему субъекту для приведения в порядок его душевного инвентаря, и то, сомнительно, насколько оно пригодно даже для этой цели, так как мерило — предельная полезность, — служащее для измерения ценности данного количества благ, само изменяется вместе с изменением запаса благ. С нашей точки зрения, мерило может быть только объективным. Оно появляется с упрочением обмена. В меновом обществе, состоящем из самостоятельных производителей, осуществляющих свою связь посредством обмена продуктов индивидуального труда — товаров, сам общественный процесс создает объективное мерило — деньги. Необходимость же субъективного мерила, мерила для себя, поскольку хозяйствующий субъект налицо — праздная забава ума, ибо мерилом при этом служит сам субъект. С точки зрения такого капризного мерила, которое очень напоминает калькуляцию при падающей валюте, капиталистический мир превращается в царство теней, что очень хорошо обнаруживается на примере, приводимом Бемом. «Если сельскому хозяину нужно 10 гектол. воды в день, а их у него имеется 20, то гектолитр не представляет никакой ценности, напротив, если за единицу мы примем величину большую 10 гектол., тогда эта величина будет обладать ценностью». «Таким образом, правильно замечает т. Бухарин, само явление ценности будет зависеть от выбора единицы оценки»¹⁰⁰.

В силу этого возникают затруднения при оценке более или менее значительного запаса благ. Одни — Менгер, Бем-Баверк, — желая быть последовательными, вычисляют ее, как сумму различных слагаемых, Визер, жертвуя последовательностью, но сохраняя зато верность фактам, — как сумму одинаковых слагаемых. Но ухищрения не помогают, ибо рынок знает объективное мерило и без него не может обойтись. Всем известно, что на рынке ценность, скажем, 2-х экземпляров одной и той же потребительной ценности, будет вдвое выше ценности одного; при нормальных условиях, такая пропорция всегда в общем будет соблюдаться. С этим вынужден согласиться и Бем-Баверк, подтверждая, что «далеко не часто приходится наблюдать описанную казуистическую особенность, (т. е. различную оценку слагаемых. Л. Э.), так как продавец мало заинтересован в пользе от продаваемого избытка, продукта»¹⁰¹.

Но эта «казуистика» совсем запутывает положение, так как в капиталистическом обществе, повторяем, производство существует для обмена, следовательно, с субъективной точки зрения товары не имеют никакой непосредственной ценности для производителей и в этом смысле равняются нулю; что же касается непосредственных потребителей, то «они должны предварительно высчитать, сколько товар будет стоить в деньгах»¹⁰², а это предполагает, что рыночные цены заранее даны. Правильно, поэтому, указывает Гильфердинг, что понятие ценности у теоретиков предельной полезности в действительности лишено количественной определенности. «Если я даже знаю ценность, равную предельной полезности единицы некоторого запаса благ, то я никоим образом не могу на этом основании вычислить величину ценности всего запаса. Если же мне дана ценность в смысле Маркса, то мне точно также известна ценность суммы этих единиц»¹⁰³. Основной грех психологического учения в этом вопросе состоит, по замечанию того же Гильфердинга, в измерении общественной величины естественной, принятой за мерило.

Ценность и цена

Мы привели теорию австрийцев на рынок, где испытывается жизненность всяких теоретических построений экономического характера. Если учение предельной полезности не претендовало на роль теории, вскрывающей основы определенной исторически-обусловленной общественной формации, то для сферы рыночных отношений и рыночной борьбы оно обещало служить надежным руководством. В самом деле. Рынок представляет поле конкурентной борьбы. Конкуренция связана с мотивами действующих лиц. А это как раз и есть исключительная область психологической школы в экономической науке, ибо теория ценности, как полагает Визер, превращается в прикладную психологию. Как только что выяснилось, австрийская теория оказалась непригодной для количественных измерений меновых пропорций. Может быть, она незаменима для толкования обмена вообще или для уяснения рыночного механизма?

Австрийцы совершенно последовательно со своей точки зрения, отвергают обмен эквивалентов. Признание его, отказ от субъективной значимости, приводит к крушению субъективной теории, так как оно свидетельствует о наличности объективного элемента, присущего обмениваемым товарам; оно, следовательно, приводит к торжеству монистической трудовой теории.

По Бему, каждый из контрагентов взвешивает субъективную ценность товара и денег, и меновая сделка может состояться только в том случае, если участники обмена расценивают свою вещь, ниже ценности вещи контрагента. В результате, в выигрыше обе стороны. Если, бы обмен, заявляет Бем-Баверк, зависел от обмена эквивалентов, он никогда не состоялся бы, так как нет основания для нарушения равновесия. Такова обычная точка зрения всех экономистов психологической школы.

Посмотрим на меновые операции глазами теоретика предельной полезности и проверим правильность наложенных утверждений. Нас уверяли до сих пор, что контрагенты меновой сделки кладут в основу своих расчетов предельную полезность. В то же самое время, под влиянием капиталистической обстановки, указывалось, что в обмен поступают «излишки», в силу чего расчеты по предельной полезности теряют свой смысл. Что же в таком случае служит нормой ценности, которая позволяла бы судить о выгодах или невыгодах сделки?

Далее. Определение выгод или невыгод обмена предполагает, что заранее известна объективная ценность товара, на основе которой и возможно выявить на рынке свою субъективную оценку. Рассуждать о величине ценности можно, только имея налицо масштаб, который требует, чтобы сама ценность уже сложилась. Так, в действительности, хотя и непоследовательно, гласят и утверждения австрийцев. «Поскольку на рынке, говорит Визер, все единичные хозяйства измеряют свои потребности и силы в денежном эквиваленте, происходит образование цены. К данным ценам они должны приспособляться и отраженно по ним регулировать свои личные оценки»¹⁰⁴. Следовательно, то, что надлежит объяснить, должно быть заранее известно. Хороша теория! Вместе с тем теперь вполне уточняется роль «предельных пар», определяющих, по утверждению Бема, цену товара. Оценка продавцов основана на той цене, которую они рассчитывают получить за свой товар, а оценка покупателей, в свою очередь, ориентируется на рыночную цену.

Забудем об этих логических несуразностях, допустим, что психологический анализ контрагентов рынка правилен и попытаемся от невесомых субъективных расчетов обратиться к грешной действительности. Согласимся с австрийцами, что участники обмена выходят из него с выигрышем. Какие могут проистекать из этого обстоятельства последствия в хозяйственном смысле? Каков объективный эффект менового акта, если брать обмен в общественном, а не в индивидуальном масштабе? Результат тут может получиться двоякий. Или сознание выигрыша не соответствует действительному характеру состоявшейся сделки, — тогда хозяйственное равновесие самостоятельных участников обмена было бы нарушено, но вызванное в виде реакции перемещение производительных сил восстановило бы равновесие, и обмен утвердился бы как обмен эквивалентов. Или это сознание находится в согласии с действительным положением, но тогда выигрыш следует искать не там, где его ищут австрийцы. Маркс видит его в том, что потребительная ценность товара больше в руках потребителя, чем в руках производителя, потому что она именно здесь и реализуется, по отношению же меновых ценностей никакого выигрыша нет, так как «акты купли и продажи не создают ни стоимости, ни прибавочной стоимости»¹⁰⁵.

Австрийцы совершенно не понимают сущности обмена и толкуют его, подобно меркантилистам, совершенно поверхностно. Они дают описание обмена, но не его объяснение. Поскольку меновая сделка состоялась, ясно, что в общем и целом она могла иметь место в силу ее обоюдной выгодности. Но подобное объяснение — тавтология. Обмен следует рассматривать исторически, как процесс превращения продукта в товар. Он сообщает продукту товарную форму, накладывает на него общественное клеймо, но не определяет его величины (как думает Госсен и следом за ним австрийцы, утверждая, что «торговля создает ценность и является производительной деятельностью»¹⁰⁶, а лишь обнаруживает ее в той мере, в какой она была до обмена.

Интересуясь только количественной стороной обмена, австрийцы и ее изображают неправильно, рассматривая ее сквозь индивидуалистическую призму. С помощью своей теории они никогда не сумеют показать, каким образом субъективные оценки случайно сошедшихся для обмена сторон сами по себе могут обеспечить общественный процесс производства и воспроизводства, если они не обратятся к непосредственному производству, диктующему хозяйствующему субъекту его оценку, а это означало бы крах теории.

Теория объективной меновой ценности служит пробным камнем для всего учения о предельной полезности. Это — своего рода лакмусова бумажка, которая дает почувствовать основные дефекты всей системы и хорошо вскрывает ее действительную подоплеку. После самых «убедительных» доказательств в пользу того, что фокусом хозяйственной жизни является хозяйствующий субъект, после категорических заявлений, что не только ценность, но и мерило ценности строго субъективного характера, следовало ожидать, что «субъективные» теоретики докажут, как совершается переход от субъективных оценок к объективной цене. Но это как раз и есть наиболее уязвимое место субъективной теории. Правильно разрешить вопрос об образовании цены из субъективных оценок GrenznützIer’ы не в состоянии, так как их исходные пункты исключают возможность сравнения субъективных оценок различных хозяйствующих субъектов. Здесь и лежит корень всею Bombenfehler теорий, как неделикатно выражается Зомбарт по адресу Бема¹⁰⁷.

И Менгер, и Бем-Баверк при исследовании процесса образования цены — один осторожно, другой более беспечно — толкуют о субъективных оценках агентов рынка, выраженных в стольких-то гульденах (Менгер выражает оценку в натуральных единицах), и занимаются, таким образом, неблагодарным трудом, выводя цену из цены. Потом они спохватываются и уверяют, что это только «относительные числа», «цифры оценок». Но если тут только примерные числа, то вновь является назойливый вопрос относительно «основного закона образования цены» в товарном хозяйстве, который требует объективного мерила ценности. Иначе приходится предположить, что австрийцы представляют себе современный обмен по образцу натурального и случайного обмена первобытных народов, при котором туземцы, действительно руководствуясь своими субъективными оценками, выбирают, взамен принесенных ими вещей, понравившиеся предметы из выставляемых продавцом товаров, совершенно обходясь без денег. Отсутствие общественного масштаба ценности приводит таким образом к отождествлению рыночных отношений товарно-капиталистического строя с «экономикой» ветхого Адама, и свидетельствует наглядно, что «учение предельной полезности есть теория экономических явлений без экономики»¹⁰⁸.

Расположенный к субъективной школе шведский экономист Кассель рекомендует следующий выход из затруднения: «Политическая экономия требует измерения интенсивности потребностей различных индивидов, но непосредственное измерение невозможно, так как потребности разносторонни и характер их различен. Наука должна, несмотря на это многообразие, исходить из единого общего. Это она и делает, рассматривая различие потребностей постольку, поскольку оно находит выражение в денежных оценках индивидов. Этим путем она приобретает, правда, несколько искусственное, но для практической жизни вполне надежное общее мерило ценности — деньги, — которое естественно следует рассматривать, как неизменное»¹⁰⁹. К сожалению, дружеский совет не годится и, в свою очередь, приводит к логическому кругу, так как деньги — хозяйственное благо, к которому, с точки зрения австрийцев, приложима субъективная оценка, а это означает, что различие потребностей измеряется деньгами, а оценка денег выводится из потребностей.

Проблема цен обнаруживает полное бессилие предельной полезности, оставляя в руках ее теоретиков единственное оружие — спрос и предложение, которые с теми или иными незначительными поправками и применяются ими к познаванию рыночных феноменов. Все учение австрийцев, как верно отмечает и Oldberg (Zur Preislehre-Festgaben f. A. Wagner), состоит из двух самостоятельных частей: одна представляет Wademecum для домашнего хозяйства, другая — есть теория цены. В самом деле, если обратиться к основным факторам, которыми определяется цена по Бему, и игнорировать здесь весьма неловкие логические ляпсусы нашего профессора, то мы получаем следующую сводку. Высота цены определяется 6 факторами: 1) число желаний, имеющих в виду данный товар; 2) оценка товара покупателями; 3) субъективная ценность денег для покупателей; 4) количество товаров, предназначенных для продажи; 5) оценка товара продавцами; 6) субъективная ценность денег для продавцов.

Не вдаваясь в утомительную критику «факторов» цены, ибо всем им свойственна порочная черта — предположение рыночной цены данной — заметим, что §§ 2, 3, 5, 6 основываются на субъективной ценности, от которой нет моста к цене. Только §§ 1 и 4 имеют силу и значение для проблемы цены, но это и есть спрос и предложение. Что касается спроса и предложения, то, очевидно, что «действительные внутренние законы капиталистического производства не могут быть объяснены из их (т. е. спроса и предложения — Л. Э.) взаимодействия, так как законы эти оказываются осуществленными в чистом виде лишь тогда, когда спрос и предложение перестают действовать, т. е. покрывают друг друга». «Отношение между спросом и предложением объясняет, с одной стороны, лишь уклонение рыночных цен от рыночных ценностей и, с другой стороны, тенденцию, стремящуюся уничтожить эти отклонения, т. е. уничтожить влияние отношений между спросом и предложением»¹¹⁰. После этого разъяснения становится понятным, почему австрийцы, кладя в основу своей теории, наряду с полезностью, спрос и предложение, исходят из статики: при статическом состоянии хозяйства спрос и предложение играют решающую роль. Но, с другой стороны, они приходят к нелепому результату, ибо при стационарном состоянии спрос и предложение перестают служить регулятором, и их координирующая роль теряет всякий смысл.

Из анализа меновых отношений, даваемого субъективной школой, вытекает еще один очень важный для оценки психологической теории ценности вывод. Несмотря на решительное заявление Бема, разделяемое всей школой Grenznützler’oв, что «учение о ценности стоит в центре всей политико-экономической доктрины»¹¹¹, учение австрийцев на деле оказывается теорией цены без ценности, а «экономическая теория без ценности превращается в беспомощное блуждание среди мира эмпирических фактов»¹¹². Если цена есть результат субъективных оценок, если меновая сделка совершается при условии, что цена товара будет совпадать с субъективной оценкой контрагентов, то, очевидно, что теория ценности — пустой привесок. Наиболее беспристрастные из «субъективных» теоретиков принимают этот вывод. «Цена товара не отличается от ценности. Цена не может упасть ниже его ценности или подняться выше ее; цена всегда выражает отношение этого товара к другому, обыкновенно к деньгам, и все, что изменяет это отношение, изменяет и цену»¹¹³. Собственно, такое же признание делает и Бем-Баверк, очень довольный своей теорией ценности, и только логическому зуду венского экономиста следует приписать стремление к различению цены и ценности. «Цена продуктов, пишет он, вообще говоря, тем ниже, чем больше их количество, и, тем выше, чем это количество меньше. Чем больше существует товаров данного рода, тем полнее могут быть удовлетворены соответствующие потребности, тем менее важны предельные полезности, еще ждущие своего удовлетворения»¹¹⁴. Это и есть, по-русски, струвизм, для которого «нет ни ценности, ни величины ценности вне выражения их в меновом отношении товаров, т. е. лишь на столбцах текущего прейскуранта»¹¹⁵.

Очень интересно, что Бем сознает невозможность теории цены без ценности. «Теория цены без ценности не только сама по себе неудовлетворительна, но прямо-таки невозможна по современному состоянию познания»¹¹⁶. Но, выдав себе настоящее testimonium pauperitatis, «субъективный» теоретик, однако, не делает надлежащих выводов из своего верного приговора.

Субституционные блага

Мы видели, как рушится на рынке австрийская теория. Это действие рынка обнаруживается и на субституционных благах, — этом чисто словесном ухищрении, к которому прибегают, по необходимости, австрийцы.

Развитие меновых отношений вносит в субъективное учение значительные осложнения. «Чтобы заменить утраченный экземпляр другим экземпляром того же самого рода, предназначенным для менее важного употребления, можно взять материальные блага, совершенно другого рода и путем обмена приобрести на них нужный взамен утраченного... Утрата ложится на предельную пользу материальных благ, служащих для замены утраченной вещи. Следовательно, предельная польза, и ценность вещи одного рода определяется в данном случае предельной пользой известного количества материальных благ другого рода, употребленных для приобретения экземпляра на место утраченного»¹¹⁷. В удивительном хозяйстве GrenznützIer’oв — утеря возмещается не производством, а насчет запаса, который всегда предполагается в наличности у хозяйствующих субъектов. Таково одно из «типичных», простейших положений современной буржуазной науки, недурно характеризующее классовую сущность субъективной теории.

Ссылка на субституционные блага не избавляет, однако, австрийцев от трудностей, вытекающих из их учения, и продолжает их держать в логическом кругу. Для определения ценности субституционного блага нужно знать заблаговременно рыночные цены, которые и решат, каким из наличного запаса благ пожертвует хозяйствующий субъект, чтобы заместить утерянный экземпляр.

Кроме рыночной цены, на высоту предельной полезности субституционного блага, по мнению австрийцев, влияет вопрос о том, коснется ли сокращение материальных средств удовлетворения низкого или высокого слоя потребностей хозяйствующего субъекта. Последний пункт особенно ярко говорит против теории Бема. Степень нужды зависит от объективных условий, а именно от дохода, выпадающего в результате общественного распределения на долю субъекта. Это распределение предполагает существование известной ценности раньше ее распадения на соответствующие доли дохода.

Бем-Баверк силится выбраться из затруднительного положения изобретением антиципированной цены, которая в то же время «является отнюдь не руководящим началом, от которого зависит решение вопроса в конечном счете»¹¹⁸. Откуда является этот спиритический медиум, — антиципированная цена, легко догадаться. Антиципированная цена — не мистика, как стремится ее представить Б.-Баверк. Агенты менового общества исходят постоянно в своих расчетах и предположениях из рыночных условий, которые в нормальное для капиталистического развития время выражаются в средних рыночных ценах, отличающихся большой стабильностью (факт, нашедший, между прочим, свое выражение в практике цен без запроса даже в розничной торговле, а также в практике прейскурантов, тарифов и т. п.). «Субъективный» теоретик игнорирует это обстоятельство, благодаря чему попадает в круг: цена есть результат субъективных оценок, а субъективные оценки хозяйствующего субъекта базируются на рыночных ценах, следовательно, цена выводится из цены.

Любопытно, что Бем, вразрез со всей своей теорией, утверждает существование вполне реальных, объективных рыночных цен, независимых от предельной полезности. На рынке устанавливается одна цена для всех контрагентов. «Она не может зависеть от оценки тех из существующих в обмене покупателей, которые обладают наиболее высокими скалами потребностей, так как цена, основанная на такой оценке, была бы невозможна для покупателей с более слабыми потребностями в данном предмете, но раз известное число лиц участвует в обмене, то это возможно только в том случае, когда цена предмета выгодна для всякого из них»¹¹⁹. Еще определеннее в этом смысле высказывается Визер. «В обороте имеют прямое решающее значение цены... Место благ в народно-хозяйственном обороте, их внешняя народно-хозяйственная сила прямо определяется их ценами, как бы отдельные лица ни судили об их внутреннем значении... Субъективной ценности соответствует определенное сознание, что удовлетворение потребности зависит от обладания благом, ей соответствует определенная степень интереса; напротив, объективной ценности соответствует только определенная цена, определенный размер платежа, который должен быть произведен при купле-продаже»¹²⁰. Поправки жизни, вносимые в теорию предельной полезности, совершенно взрывают ее изнутри, сводя усилия ее авторов к простому регистрированию внешних рыночных отношений.

Чтобы сгладить противоречие собственных утверждений с основными принципами теории, Бем, как и Визер, утешаются тем, что в конечном счете цена определяется «предельной парой» контрагентов, действительная роль которых была уже нами вскрыта. Это — излюбленный способ логических фокусов, на которые венский теоретик большой мастер. Если на рынке устанавливается объективная цена, то хозяйствующий субъект обязан учитывать в своих предположениях ее, а не субъективную оценку. Вместе с этим падает все искусственное здание субституций, антиципированных цен, неравенства обмена и т. д. Абстрактный хозяйствующий субъект австрийцев превращается в действительного агента менового общества.

Деньги

Существенным элементом обмена служат деньги. При разрешении проблемы денег нестройный хор «субъективистов» начинает звучать совсем резко. Из единого лона психологического направления начинают выделяться многочисленные ветви. И немудрено. Учение, базирующееся на естественных категориях и, как мы видели, представляющее теорию цены, а не ценности, не в силах справиться с проблемой денег, природа которых, как общественного дестиллата sui generis, может быть вскрыта только теорией ценности. Подчеркивая исключительно субъективный характер мерила ценности, теоретики предельной полезности тем самым отказываются понять природу денег. И, действительно, с первых же шагов они впадают в противоречие с основными положениями своей теории. На это указывает Гельферих. «Понятие предельной полезности предполагает, что определенным количеством хозяйственных предметов, может быть удовлетворена определенная потребность, может быть произведен определенный полезный эффект... Это предположение верно по отношению ко всем хозяйственным благам, но не по отношению к деньгам. Тысячею тонн пшеницы можно накормить определенное количество людей совершенно независимо от цены этой пшеницы. Но полезность определенной суммы денег не только по отношению к отдельному хозяину, но и по отношению ко всему народному хозяйству находится в непосредственной зависимости от ценности этих денег. Чем больше ценность единицы денег, тем большее количество товаров может быть обменено при посредстве того же количества денежных единиц»¹²¹. Иными словами, полезность денег зависит от их ценности, а не наоборот.

Очень просто разрешает денежную теорию Менгер. Деньги — благо, обладающее наибольшей способностью к обмену, поэтому на них всегда обеспечен спрос. Здоровый экономический интерес хозяйствующих индивидов заставляет их обменивать свои товары на деньги. Привычка же превращает единичные случаи в общественное явление¹²². Здесь не хватает последнего звена — указания на соглашение людей, — чтобы получить законченный взгляд рационалистов на проблему денег. Вполне понятно, что подобная трактовка элиминирует функцию денег, как мерила ценности, что очень удобно, так как избавляет от щекотливого вопроса. Вместо мерила ценности деньги играют роль Preisindicator’а, хотя всякий понимает, что эта роль именно и предполагает, что цены заранее даны.

Наш отечественный «субъективист» Орженцкий переводит теорию Менгера с немецкого языка на русский. Вот какой вид она у него получает:

«Изучая явление денег, мы ясно видим, что применение их в современном хозяйстве представляет собою лишь конкретное осуществление в каждом данном случае известной формы поведения: каждый отдельный индивид обменивает свои товары и услуги на деньги, п. ч. все так делают, и все делают так, потому что каждый так поступает. Поведение по отношению к деньгам имеет ясно выраженный характер субъективно-общественного явления. Тем не менее, так как объективное существование известной формы и нормы поведения по отношению к деньгам есть не что иное, как объективация и проекция индивидуального поведения, то, чтобы понять сущность этой объективной формы, мы должны обратиться к тем именно однообразным индивидуальным психическим процессам, которые объективируясь и проецируясь, образовали собою формы и нормы поведения, выражающиеся в социальном явлении денег»¹²³. Эта «субъективная» галиматья показывает, что и русский представитель психологического направления в «социальном» явлении денег ничего, кроме внешности, не видит и рассчитывает простым описанием разрешить денежную проблему.

Что касается Бема, то он старается затушевать денежную проблему. Между деньгами и прочими хозяйственными благами нет существенного различия. Роль их ограничивается функцией обращения, при чем обходится роковой вопрос, каким образом качественно различные субъективные оценки становятся количественно измеримыми. Австрийский теоретик пытается свести вопрос к тому, что суть не в деньгах, которые являются только посредником, а в тех благах, которые хозяйствующий субъект с их помощью приобретает. Но это — обход, а не выход из затруднения. В товарном хозяйстве обмен не может совершаться без объективного мерила ценности, без приравнивания денег и товара. Стихийный общественный процесс неурегулированного хозяйства на определенной ступени своего развития из своих собственных недр создает требуемое мерило, без которого немыслимо нормальное функционирование общества, состоящего из независимых товаропроизводителей.

Визер, который является авторитетом субъективной школы по денежному вопросу, определяет ценность денег в зависимости от их покупательной силы, ибо меновая ценность денег — «антиципированная потребительная ценность предметов, которые можно на них приобрести»¹²⁴. Но тут он попадает в неприятное положение и совершает так называемое petitio principii, ибо понятие покупательной силы заключает в качестве предпосылки цену товаров, т. е. предполагает приравнивание товара и денег.

Только Маркс покончил как с фетишизмом, так и с субъективизмом и номинализмом в учении о деньгах. Отправляясь от общества, а не от индивидуума, он сумел показать, что индивидуальный труд в процессе обмена должен рассматриваться, как часть совокупного общественного труда, и что деньги служат вещественным выражением абстрактного общественно-необходимого труда, всеобщим эквивалентом¹²⁵.

Издержки производства

Теперь нам предстоит перейти еще к одному «новому» слову, сказанному австрийцами. Читатель, знакомый с субъективной школой, наверное, догадывается, что речь будет идти о теории издержек производства.

Старая теория была явно несостоятельна. Цена продукта определяется ценой средств производства, а последняя, в свою очередь, определяется ценой их издержек производства и т. д. Теоретики нового направления, побуждаемые внутренней логикой своего учения, преподносят нам иное построение, в основе которого лежит грубо схваченный эмпирический факт, как он представляется непосредственным агентам капиталистического хозяйства.

В общем, учение австрийцев сводится к тому, что не ценность производительных благ определяет ценность продукта, а, наоборот, ценностью конечного продукта определяется ценность производительных средств. Где ожидается более высокая цена продукта, туда и привлекаются более значительные средства производства. Здесь, как и в других местах, у них все стоит на голове. В учении о деньгах ценность денег определяется их покупательной силой, в вопросе об издержках производства — не цена продукта — функция факторов производства, а наоборот; словом, своеобразная умственная аберрация, по которой причина и следствие прочно поменялись местами, а каузальная точка зрения заменена финальной. Но самое понятие причины ими совершенно извращено. Оно толкуется, как простая последовательность явлений. Требование необходимой связи, исключительно характерное для понятия причины, игнорируется. В самом деле. Если ценность средств производства зависит от ценности конечного продукта, то при изменении ценности продукта должна соответственно измениться ценность первых, поскольку причинность предполагает необходимую связь. Но практика доказывает обратное: при увеличении производительности каждый отдельный продукт понижается в ценности, а при перепроизводстве часть продуктов даже совершенно теряет ценность, между тем как ценность производительных средств может остаться без изменения.

Издержки производства связываются с предельной полезностью следующим ходом мыслей. Пусть с помощью производительного блага \(А\) создаются потребительные блага \(В\), \(С\), \(D\), ценность которых условно выражается в числах \(150\), \(120\), \(100\). Если мы лишились единицы блага \(А\), то, при правильном хозяйственном расчете, потеря отразится на сокращении производства наименьшего блага \(D\). Следовательно, «ценность единицы производительных средств определяется предельной пользой и ценностью продукта, имеющего наименьшую предельную пользу среди всех продуктов, на производство которых хозяйственный расчет позволил бы употребить эту единицу производительных средств»¹²⁶.

Из этих соображений вытекает, что ценность производительного блага \(А\) определяется ценностью продукта \(D\). С другой стороны, благодаря возможности субституции, утрата в пределах одного рода благ перекладывается на другой род, и предельная польза последнего рода служит основой ценности и первого рода. Предположим, что утрачен один экземпляр блага \(В\) или \(С\). Ясно, что потерю можно покрыть за счет сокращения производства \(D\). Поэтому предельная польза блага \(В\) и \(С\) будет зависеть не от их собственной предельной пользы, а от предельной пользы \(D\). Таков закон издержек производства с точки зрения австрийцев.

Указанный ход мыслей иллюстрируется у Визера примером с железом и изделиями из него.

Если бы, рассуждает он, из железа изготовлялось одно лишь оружие, которое служит обеспечению безопасности страны и нашей чести, то ценность железа стояла бы очень высоко. Но железо служит производству различных других предметов менее ценных, нежели оружие. В конечном счете, ценность железа стоит сравнительно низко, так, как она определяется ценностью более дешевых продуктов и, в свою очередь, удерживает на низком уровне ценность оружия¹²⁷. Однако капиталистический строй, при котором наибольшего развития достигает пользование «окольными» путями производства, по выражению Бем-Баверка, обусловливающее прохождение продукта через многочисленные стадии, прежде чем он достигнет потребителя, как раз этот строй представляет непреодолимые затруднения для вышеизложенной теории и обрекает ее вертеться в кругу, подобно презираемой самими же австрийцами пресловутой теории издержек.

Но дело обстоит гораздо хуже. Всем очевидно, что рассуждения представителей субъективной школы об издержках расходятся с фактами жизни, и это тем более печально, что Бем-Баверк не перестает доказывать, что его теория находится под защитой и логики и фактов.

С полным основанием Мануйлов указывает на абсурдность предположения, будто оружие равнялось бы ценности нашей чести, если бы оно одно изготовлялось из железа. С другой стороны, определять ценность оружия ценностью железа, значит, опрокинуть всю теорию¹²⁸.

Примеры Бема также бьют мимо цели. В доказательство своей теории австрийский экономист указывает, что продукт может сохранить свою ценность, если даже производительное благо потеряло его, хотя, как было показано выше, дело обстоит как раз наоборот.

Допустим, говорит он, разучились разрабатывать железную руду. В силу этого, руда превращается в ненужную, лишенную ценности массу, но наличные железные изделия, ранее сделанные из руды, не только не потеряют свою ценность, но даже повысят ее. В таком же смысле, утверждает тут же Бем, рассуждали классики; corn is not high because a rent is paid, — no — a rent, is paid because corn is high¹²⁹.

Ссылка на классиков весьма неудачна. Приведенное положение просто неверно. Очень часто бывает, что в силу прогресса техники, одинакового для земли всех классов, цена земледельческих продуктов падает, рента же либо остается без изменения, либо возрастает. С другой стороны, «субъективный» ученый не понимает, что у Рикардо, которого он цитирует, речь идет в данном случае о распределении, ибо ценность, определяемая им количеством труда на наименее плодородной земле, предполагается уже данной. Но и рассуждение Бема о руде также говорят не в его пользу. Железная руда потому и превращается в лишенную ценности массу, что перестает быть потребительной ценностью вообще; вместе с предпосылкой исчезает и ценность; изделия же сохраняют ценность, так как в них воплощен общественный труд.

Закон издержек производства, в толковании австрийцев, полон внутренних противоречий и несообразностей. На некоторые было только что указано. Сюда можно прибавить ряд недоуменных вопросов. Если ценность производительного блага определяется ценностью его продукта, а предельная польза последнего зависит от потребности и количества, стало быть, можно говорить о предельной пользе продукта, которого еще нет и количество коего не может быть еще определено?! Порочный круг. Производительные блага — рефлекс потребительных. Таким образом, ценность должна быть налицо до производства. Между тем, согласно толкования австрийцев, ценность определяется спросом и предложением, т. е. предполагает уже производство¹³⁰.

Усвоенная австрийцами точка зрения на издержки производства еще раз показывает, что центр тяжести перенесен ими, по примеру меркантилистов, на сферу обращения, меж тем как, в действительности, в ней происходит только реализация ценности, а не ее образование, на что уже указывалось выше. Придавая, вопреки смыслу своего учения, решающее значение рыночной цене продукта, они не хотят понять, что ее роль в предположениях предпринимателя, перед началом производства, чисто регулятивная. Производитель ориентируется на рыночную цену, которая обеспечивает среднюю при данных условиях прибыль, но он не удовлетворяется нормальным уровнем прибыли. Перед ним встает задача ее дальнейшего увеличения, что может быть достигнуто сокращением разницы между издержками и ценой производства. Так как последняя служит границей, являясь величиной данной, и воздействовать на нее непосредственно он не в состоянии, ему остается употребить необходимые усилия на уменьшение первых, что, в первую очередь, зависит от размеров имеющегося в его распоряжении свободного капитала. Только, когда, его усилия дадут положительные результаты, и разница между индивидуальной и общественной ценой окажется заметной, он получит возможность расширения сбыта, своих изделий путем снижения их цены. Но в условиях свободной конкуренции рыночные цены должны будут рано или поздно, приспособиться к новому уровню цен. Отсюда следует, что издержки производства — величина определяющая, что, понятно, не исключает взаимодействия между ними и ценой товаров. Нужно только различать постоянное и продолжительное действие первого фактора от временного действия второго фактора.

Исчерпывающее, сжатое решение вопроса дано у Маркса. «Цены средств производства, входящих в товар, предлагаемый на рынке, определяют спрос на эти средства производства, а следовательно и предложение тех товаров, предложение коих включает спрос на эти средства производства. Цены хлопка имеют определяющее значение для предложения хлопчато-бумажной ткани»¹³¹.

Точка зрения представителей субъективной теории, что употребление средств и материалов производства определяется ценой продукта, не дает объяснения переворотам цен, которые не могут быть также обоснованы внезапными изменениями субъективных оценок; с другой стороны, она исключает понимание действительных причин кризисов, потрясающих капиталистическое хозяйство. Закон австрийской школы осуществим лишь при строгой пропорциональности всех отраслей производства и потребления. Предположение же наличности пропорциональности в современном хозяйстве — реакционная утопия¹³².

Под давлением критики Бем-Баверк вынужден был сделать следующее интересное признание. «И мы (теоретики предельной пользы) вполне признаем действие закона издержек производства для благ, воспроизводимых в любом числе. Закон издержек производства существует... «Издержки» управляет ценностью... Словом, из всего того, что составляет фактическую и существенную часть закона издержек производства, а именно, что мы как общее правило оцениваем блага по издержкам производства, что изменения, происходящие на стороне средств производства, вызывают изменения ценности и т. д. — из всего этого — мы, теоретики предельной пользы, не отрицали ни одной иоты, ни один из этих пунктов не вызвал возражений с нашей стороны... Единственное разногласие заключается в том, что мы не считаем, что довели до конца объяснение (ценности), формулировав закон издержек производства. Он не представляет архимедовой точки, которая могла бы послужить опорным пунктом для всего учения, не требуя сама никакой опоры¹³³. В этом признании — полная капитуляция. Теоретики субъективной школы останавливаются как раз там, где логическая нить еще не обрывается, и где еще возможен дальнейший анализ. Предельная полезность не является самостоятельным опорным пунктом, который не нуждается в дальнейшем объяснении. Указывая постоянно на зависимость предельной полезности от размеров запаса благ, они останавливаются на полдороге, ибо закрывают глаза на то, что объем запаса зависит от затраченного труда. Впрочем, приведенная цитата обнаруживает, что мысль о роли труда начинает завоевывать признание и у австрийского теоретика. Но это с первого взгляда. На самом же деле он в этой же статье подчеркивает, что ценность человеческого труда, в свою очередь, зависит от цены предельного продукта вместо того, чтобы ее определять. Здесь, следовательно, к прежним ошибкам присоединяется еще унаследованное от Смита смешение заработной платы с затраченным на производство продукта трудом. В конце концов, бесполезное дело — искать Архимедову точку опоры в лице предельной полезности, как предлагает Бем, если и без нее можно объяснить экономические явления. Апеллирование к предельной полезности, как к конечному логическому пункту, неизбежно приводит теорию к внутренним противоречиям.

Попутно, в связи с австрийской теорией издержек производства, возникают сомнения, отчасти касающиеся теории прибыли и вменения. Поэтому мы, в заключение, вкратце остановимся на них. Утверждая, что ценность продукта целиком покрывает ценность производительных средств, затраченных на его производство, австрийцы не оставляют места для прибыли, тем более для ее возникновения в процессе обмена (если молчаливо не включать ее, по примеру Смита и Мальтуса, в издержки производства). Последнее затушевывается бёмовской фикцией различной субъективной оценки настоящих и будущих благ, а у Визера — его теорией вменения, согласно которой ценность продукта распределяется в известной пропорции между основными производительными факторами —землей, трудом и капиталом. Но и это прикрытие ненадежно, так как в лучшем случае оно представляет попытку объяснить процесс распределения прибыли без указания источника ее происхождения; последний же может быть вскрыт только на основе правильной теории ценности.

Заключение

В результате нашего исследования мы можем теперь определить «предельную полезность» учения, которое, по словам Туган-Барановского, обещало покончить все споры о ценности¹³⁴. Мы видели, что пока дело идет о неподвижном, неизменном, изолированном хозяйстве, формальная логика австрийцев спотыкается не так часто, зато мы тогда вне нашей науки и вне реальной действительности. Но как только стремительная жизнь менового общества со стихийной силой прорывается на уединенный остров их Робинзона, все его расчеты и точные исчисления немедленно опрокидываются, а вместе с тем опрокидывается и психологическая теория. Она является перед нами во всеоружии теоретического суемудрия, вместо творческой науки, с логическими фокусами, вместо объективного исследования. Все здание оказывается воздвигнутым на песке.

Но чем же объясняется триумф субъективной теории в буржуазной науке? В чем исторические заслуги теории предельной полезности с точки зрения господствующего класса? Ответам на поставленный вопрос является попытка т. Бухарина.

В «Политической экономии рантье» он стремится из анализа социальной психологии финансовой олигархии, так называемой, haute finance, вывести теорию предельной полезности, как подлинное евангелие паразитических, рантьерских слоев буржуазии. Стремление изобразить психологическое направление в политической экономии в виде какого-то специфического продукта fin de siécle, при всей его внешней убедительности, нам представляется натянутым и грешащим против исторической правды. Несомненно, что психология рантье, как в зеркале, отражается в теории предельной полезности, тем не менее нельзя признать правильным исключительное «привязывание» австрийской теории к «предельному» типу буржуа. Правильнее будет оттенить, что теория предельной полезности является отображением общей тенденции в историческом развитии господствующего класса, который в лице своих новых поколений все больше отходит от производственной жизни с возложением организаторских функций на плечи наемного персонала, в силу чего паразитизм становится основным фоном общественного бытия значительных слоев буржуазии. В это русло вовлекаются и другие общественные группы, обслуживающие ее капризные вкусы, в результате — социальный резонанс субъективной теории усиливается и расширяется. Показательным в этом отношении является успех австрийцев в мелкобуржуазных рядах фабианцев, на что указал в предисловии к III т. «Капитала» еще Энгельс. Достойно заметить также, что даже такой столп ревизионизма, как Эд. Бернштейн, вполне положительно отнесся к учению психологической школы.

Концепция же т. Бухарина вызывает сомнения фактического и общего порядка. Что касается первых, то они раньше всего связаны с тем обстоятельством, что психологическая школа начала развиваться с 70-х гг. прошлого столетия, когда тип рантье не мог еще быть заметным, а ведь идеология, как известно, отражает экономику с опозданием. Но уж, очевидно, только шуткой истории следует объяснить возникновение и классическое развитие субъективной теории в Австрии, характеризуемой отсталым типом промышленного развития. Еще знаменательнее, что в типичной стране рантье — во Франции — учение предельной полезности получило очень слабое распространение в экономической науке¹³⁵. С другой стороны, успех психологического направления в политической экономии в передовых капиталистических государствах приходится признавать с известными оговорками. Здесь, действительно, те или иные элементы новой теории являются непременными спутниками всякого руководства по политической экономии, но теория предельной полезности, как таковая, в ее австрийской отделке, не имеет на своей стороне сколько-нибудь крупных представителей буржуазной экономической мысли. Этот факт свидетельствует относительно германской экономической науки Диль¹³⁶. То же самое следует повторить относительно англичан и американцев.

Для правильной оценки роли субъективного направления необходимо учесть состояние экономической науки, какое оно застало при своем появлении. Историческая школа, стаявшая на точке зрения кропанья и принципиального теоретического нигилизма, по своей узко-эмпирической природе, не могла служить целям научного исследования. Ей противостояла марксова система, которая, опираясь на массовое движение, стала опасной силой, угрожавшей важнейшим позициям буржуазии. Исторический ход вещей подготовил то, что психологическая теория явилась претензией на роль теоретической системы буржуазии, что облегчалось ее наукообразным видом и кажущейся монистичностью. На самом же деле, — и тут мы подходим к возражениям общего порядка против построений т. Бухарина, — учение предельной полезности представляло мало нового. Если отбросить обременяющий его психологический балласт, который мало убедителен и дает материал только для гимнастики ума, легко разглядеть в нем субъективный сплав из теории спроса и предложения с теорией полезности. Последняя, выступающая, как предельная полезность, призвана обеспечить внутреннее единство всей системы. Несмотря на большое остроумие, затраченное представителями школы, как раз наиболее важная опора учения — предельная полезность — оказывается бесполезной для познания явлений капиталистического хозяйства, а там, где она полезна, она служит лишь психологическим комментарием к поведению теоретизирующей хозяйки или хозяина, объекта чуждого политической экономии, как общественной науке¹³⁷. Остальная часть учения представляет, по словам самою т. Бухарина, только обычную развернутую формулу спроса и предложения, что, между прочим, не отрицается самим Б. Баверком и другими представителями школы, указывающими на зависимость хозяйственной ценности исключительно от отношения спроса к предложению, от полезности и редкости предметов, подлежащих оценке¹³⁸.

Таким образом, в лице австрийцев пытается воскреснуть вульгарная политическая экономия. Вульгарная политическая экономия, как убийственно ее охарактеризовал Маркс, ставит своей задачей обобщить и систематизировать представления агентов капиталистической практики. По природе своей она апологетична. Ее скрытое стремление — «научно» оправдать существующий строй. Поэтому она рассматривает его в застывшем, оцепеневшем состоянии. Но жизненный процесс — динамический процесс, и научной будет та теория хозяйства, которая рассматривает его в непрерывном движении, в становлении. Классики, пред которыми расстилался еще длинный путь капиталистического развития, представлявшийся им вечным, несмотря на ряд теоретических промахов, исследовали «внутренние зависимости буржуазных отношений производства» и были поэтому творцами научной экономии, которая справедливо называется классической. Маркс завершил классическую теорию, но он же ее критически преодолел своей революционной теорией.

Психологическое учение рушится в соприкосновении с жизнью. Концепция же Маркса давно получила историческую санкцию и выдержала суровое испытание жизни, — а это есть лучшая гарантия правильности всякой теоретической конструкции.

Примечание

---

1. Сp. Р. Люксембург, — Neue Zeit, 1900, II. Bd. ↩

2. Leifmann, — Grundsätze der Volkswirtschaftslehre, Stutgart-Berlin, I. Bd, S. 26, курс. автора. ↩

3. Macht oder oek. Gesetz, Zeitschr. für Volkswirtschaftsl., Socialp. u. Verw. Bd XXIII, 1914. ↩

4. Попытка примирения марксовой теории трудовой стоимости с теорией предельной полезности была сделана в русской экономической литературе Туган-Барановским в его книге «Теоретические основы марксизма». Спб. 1905 г. Еще до него идею добрососедского размежевания обоих систем защищал Эд Бернштейн, см. его кн. «Предпосылки науч. соц.», пер. с нем. и ст. в Neue Zeit об англ. экон. литературе; также Дитцель в его ст. в Conr. Jahrbucher, 1890—1891 г. ↩

5. Каутский, — пред. к кн. Л. Будина — Эконом. система Маркса, пер. с анг. под ред. В. Засулич, 9. ↩

6. «Люди — общественные характеры, продукты определенных общественно-производственных отношений». Капитал, 3, II ч., 217—18, пер. Степанова и Базарова. ↩

7. Капитал, I. т., 38—39, пер. Степанова и Базарова. ↩

8. A. Ammon — Objekt u. Grundbegriffe der theoret. Nat.-Oek., Archiv für Socialwiss. u. Socialpol., Bd XXIII. ↩

9. К. Мангер., — «Иследования», 35. ↩

10. Бем-Баверк, — «Критика теории Маркса», перевод под ред. Георгиевского, стр. 123; Wieser — Das Wesen und der Hauptinhalt der theoretischen Nat.-Oekonomie (рецензия на книгу Шумпетера под тем же названием) Schollers Jahrb. 1911 г., 2 Heft, 400. ↩

11. Войтинский, — «Рынок и цены», стр. 18. ↩

12. Б. Баверк, — «Критика теории Маркса», стр. 67 и др. ↩

13. См. там же. ↩

14. В упомянутой нами рецензии на кн. Шумпетера Визер признает открыто, что познание хозяйственных явлений сводится к их описанию, 401—402. ↩

15. Джевонс, цит. по Бухарину — «Полит, экономия рантье», 39. ↩

16. E. Sax — Grundlegungen theoret. Staatswirtschaft, 1887. Менгер защищает ту же мысль. «Сказанное до сих пор (о происхождении человеческого хозяйства и об экономических благах) равным образом относится к изолированному индивиду, как и к обществу в своей совокупности, как бы оно ни было организовано». Основания политической экономии, 54. ↩

17. Das Bedürfnis — Ein Eintrag beschreib. Psychologie, цит. по кн. Билимовича, см. след, сноску. ↩

18. Билимович, — «К вопросу о расценке хоз. благ», прим, к стр. 9. ↩

19. Штаммлер, — «Хозяйство и право», 160, пер. с нем. Давыдова. ↩

20. Цит. по книге Бухарина — «Полит. экономия рантье», 38. ↩

21. К критике экономической системы К. Маркса, — «Научн. Обозр.», 1898, 3—4. ↩

22. Миклашевский, — «Деньги», введение. ↩

23. См. его рецензию на книгу Бухарина, — «Полит. экономия рантье» в Научн. Изв., № 1. ↩

24. Ibid. ↩

25. «Введение к критике полит. экономии», 9, изд. Моск. Раб. ↩

26. Ср. Введение к критике, 9. ↩

27. Ibid, 10. ↩

28. Маркс, — «Нищета философии», XXIII, пер. В. Засулич. ↩

29. Б.-Баверк, — «Основы теории ценности хозяйствен. благ», пер. Сашина, стр. 76. Курсив Бема. ↩

30. Гильфердинг, — «Бем.-Баверк, как критик Маркса», Госизд. 1920 г., стр. 65. В стремлении современного хозяйствующего субъекта — капиталиста — вырваться из сферы действия экономических законов как раз и заложена причина кризисов в капиталистическом обществе. ↩

31. Perlmutter — Menger u. die oesterr. Schule der Nat.-Oek., 28. ↩

32. Плеханов. «Несколько слов в защиту экон. матер. «Об. за 20 лет». Курсив Плеханова. ↩

33. Приведенное положение Плеханова, по-нашему, является объяснением ошибки, в которую впал т. Марецкий, приписавший австрийцам, как специфическую особенность их экономических категорий, телеологический тип связей вместо каузального. (См. 1 Сб. работ семинариев Института Красной Профессуры, ст. т. Марецкого — «Теория ценности австрийской школы). Смешение следствия или цели с причиной представляет распространенную ошибку, которая легко возникает на основе непрерывности капиталистического процесса производства. На это указывает Маркс (см. гл. «Кажущаяся роль конкуренции», Капитал, 3, II ч.). ↩

34. «Капитал», I, примеч. 34. ↩

35. «И в чисто гипотетическом предположении, поучает Бем-Баверк, можно отвлекаться только от таких условий действительности, которые для рассматриваемого вопроса не имеют особенно важного значения». «Капитал и прибыль», пер. с нем. Форберта, 451. ↩

36. Цит. по Железнову. «Главные направления в разработке теории зарплаты», примеч. к. стр. 395. ↩

37. См. его «Учение об экономическом явлении». ↩

38. «При теоретическом методе политической экономии субъект, т. е. общество должно постоянно витать в нашем представлении, как предпосылка». Введение к критике, 25. ↩

39. Бухарин, — «Полит. экономия рантье», 42—3, курс, автора. ↩

40. Бем-Баверк, — «Основы теории ценн. хозяйств, благ», 117. ↩

41. См. Бем-Баверк, — «Капитал и прибыль», II, I ч., 587. ↩

42. Маркс, — «Наемный труд и капитал», изд. «Красная Новь», 1922, 45. ↩

43. В.-Bawerk, — Wert., Kosten u. Grenznutzen, Jharb. für Nat.-Oek., Ill Bd, 1892 г. ↩

44. См. Wieser — Grundriss der Social-Oekonomie. ↩

45. Основы полит. экон., общая часть. 60, пер. с нем. О. Тиктина. и И. Абесгауза, под ред. Орженцкого. ↩

46. См. Богданов, — «Обмен и техника». Сб. Оч. реал. мировоззр. ↩

47. Основы и т. д. ↩

48. «Капитал и прибыль», II ч. ↩

49. См. пред. Каутского к книге Будина., — «Теор. система марксизма». ↩

50. Б.-Баверк, — «Критика теории Маркса», 90, пер. Георгиевского. ↩

51. «Исследования» и т. д. ↩

52. Социальный характер политической экономии отстаивает и Штаммлер. «Исходным пунктом политической экономии является, в действительности, не понятие хозяйства in abstracto, — т. е. не понятие о потребностях людей и об удовлетворяющих эти потребности благах, — а понятие социальной жизни». Хозяйство и право, 164, пер. с нем. Давыдова, курс. Штаммлера. ↩

53. См. Steffen-Gebrauchswert, u. Tauschwert, Der socialist-Akademiker, 1896 г. ↩

54. К. Маркс — Введение к Критике, 12. ↩

55. «Лица, способствующие обмену, такие же производители, как земледельцы и фабриканты» Менгер, — Основы пол. эк., 167). ↩

56. Основн. пол. эк., 52. ↩

57. Ibid, 18. ↩

58. Орженцкий, — «Учение о ценности, у классиков и канонистов», 74. ↩

59. Капитал, III, I ч., 321, пер. Базарова и Степанова. ↩

60. К. Маркс, — «Нищета философии», 1918 г., стр. 45. ↩

61. См. Бухарин, — «Политическая экономия рантье», 59. ↩

62. J. Schumpeter, — Das Wesen u. der Hauptinhalt der theor. N.-Oek., стp. 518. ↩

63. Визер правильно указывают в уже цитированной нами рецензии на книгу Шумпетера, что последний понимает статику так, как ее понимают в естественных науках, т. е. в духе механико-математической аналогии. Заметим также, что и понятие динамики у Шумпетера метафизическое. Это — движение без прогресса наподобие колебания маятника. Вообще концепция Шумпетера есть reductio ad absurdum теории предельной полезности с методологической точки зрения. Ряд важнейших хозяйственных явлений (процент, предпринимательская прибыль, кризисы и т. п.), которые можно понять только с точки зрения развития, не могут быть объяснены этой теорией; те же, которые субъективное учение, по его представлению, в состоянии объяснить, как ценность и цены, предполагают статику, т. е. отсутствие производства, являющегося наиболее характерной чертой нашего динамического общества. ↩

64. См. Бем-Баверк, — «Основы» и Т.-Барановский, — «Очерки из нов. истор. пол. эк. и соц. ст. Австрийская школа, 167 и др. ↩

65. Б.-Баверк, — «Основы», стр. 15, Курс. Бема. ↩

66. «Основы», стр. 22. ↩

67. См. В. Дмитриев, — Эконом. очерки, 108. ↩

68. Цит. по Мануйлову — Пон. ценн. по учению экономистов класс. школы, примеч. к 17 стр. ↩

69. Цена и ценность идентифицируются автором. ↩

70. Цит. по книге W. Liebknecht, — Zur Geschichte der Wertt, in England, 1—2. ↩

71. Ibid. ↩

72. «Основы», 21. ↩

73. «Основы», стр. 7. ↩

74. «Основы», стр. 8. ↩

75. Ibid, стр. 9. ↩

76. Бухарин, — «Политическая экон. рантье», стр. 67. ↩

77. Капитал, I т., I гл. ↩

78. К критике полит, экономии, 42. ↩

79. Ibid, 42. ↩

80. Ibid, 42. ↩

81. Ibid, 54. ↩

82. «Капитал» I, 1. ↩

83. Н. Зибер, — Д. Рикардо и К. Маркс, 87 (курс. автора). ↩

84. Гильфердинг, — Б. Баверк, как критик Маркса, 7. ↩

85. Гильфердинг. — «Постановка проблемы теор. экономии у Маркса», прим. к стр. 120, сб. Осн. пробл., под ред. Дволайцкого и Рубина. ↩

86. Гильфердинг, — «Бем, как критик Маркса», 10. ↩

87. Капитал — I, 54. ↩

88. См. Сб. «Основные проблемы», ст. Гильфердинга — «Постановка проблемы теоретич. экономии у Маркса», 120. ↩

89. «Основания полит. экономии», примеч. к стр. 79. ↩

90. Бем-Баверк, — «Основы», 53. ↩

91. Лассаль, — «Капитал и труд», 72—3, 1905 г. ↩

92. «Основы», 44. ↩

93. B.-Bawerk, — Wert, Kosten u. Grenznutzen, Conr. Jahrb. für Nat.- Oek., 1892, III Bd. ↩

94. Фин-Енотаевский, — «Труд. теория ценн. и ее критики». Научн. Обозр. 1903, 4—5. ↩

95. Jevons, — «The Theory of Politikal Economy», 164. ↩

96. Stolzmann, — Die sociale Kategorie, 132. ↩

97. Dietzel, — Die klassische Wertt. u. Grenznutzen, Conr. Jahrb., Ill Folge, I Bd. Характерно, что известный немецкий авторитет в области психологии Вундт стоит на этой же точке зрения. (См. его Logik der Geisteswissenschaften). ↩

98. Менгер, — Основ. пол. эк., 76, курс. Менгера. ↩

99. «Основы», 46. ↩

100. Бухарин, — «Полит. экономия рантье», 79. ↩

101. «Основы», 53. ↩

102. Визер, — «Grenznutzen-Handwörterbuch der Staatswissenschaften». ↩

103. Гильфердинг, — «Бем-Баверк, как критик Маркса», 26. ↩

104. Wieser, — «Grenznutzen-Handwörterbuch der Staatswissenschaften». ↩

105. Капитал, III, 1, 264. В переводе на язык практики положение субъективной школы, о «неэквивалентности» означает для каждого контрагента: дешево купить и дорого продать, т. е. просто взаимный грабеж. ↩

106. См. Gossen, — «Entwicklung der Gesetze des menschl. Verkehrs», 1854 г. ↩

107. «Субъективные» теоретики совершают qui pro quo, полагая устранить затруднение перенесением проблемы ценности в индивидуальное сознание, решения которого, якобы, имеют силу общественного закона, благодаря тождеству человеческой природы. На самом же деле, общественные законы осуществляются за спиной агентов капиталистического строя и помимо их сознания. ↩

108. Гильфердинг, — «Бем-Баверк, как критик Маркса», 48. ↩

109. Cassel, — «Grundriss einer Preislehre, Zeitschr. für die ges. Staasw»., H. 3. 1899 г. ↩

110. Капитал, III, ч. I, 169—70. ↩

111. «Основы», 13. ↩

112. Каутский, — «Анти-Бернштейн», Моск. Отд. Госизд., 42. ↩

113. Cohn, — «Die subject Natur des Wertes», цит. по ст. Берлина. — «Новости экон. литер.» Жизнь, 1900, XI. ↩

114. Бем-Баверк, — «Капитал и прибыль», II т. ↩

115. «Капитал», I т., I гл., 29. ↩

116. Цит. по статье Фина, — «Труд, теория ценности и ее критики». ↩

117. «Основы», 57. ↩

118. «Основы», 181. ↩

119. Бем-Баверк, — «Капитал и прибыль», II т., 126. ↩

120. Wieser, — «Der natürliche Wert», 48—50. Курс Визера. ↩

121. Helfferich, — «Das Geld», 488—9, 1923 г. ↩

122. К. Менгер, — «Осн. пол. эк.», 219 и др., а также «Handwörterbuch der Staatsw, ст. Geld. ↩

123. Орженцкий, — «Учение об экон. явлении», 371. ↩

124. Wieser, — «Der naturliche Wert», 134. ↩

125. Интересное признание по поводу domo sua делает один из представителей субъективной школы. «Как известно, признается Бунятян, теоретики субъективной школы до сих пор избегали или затруднялись (sic!) подвести образование ценности денег под общий закон образования ценности хозяйственных благ на основании их предельной полезности. Но только таким образом деньги могут быть сделаны мерилом не только цен, но и ценности благ». М. Бунятян — «Экономические кризисы», 120. Как же он устраняет вскрытый пробел? «Абсолютная ценность денег определяется теми же факторами, которые определяют ценность всякого другого блага, а именно количеством денег, с одной стороны, а с другой — общей потребностью единичных хозяйств в них» (Ibid., 120—1). Совершенно очевидно, что количество денег и спрос таковых предполагают цены, т. е. приравнивание товара и денег. Теория Бунятяна, таким образом, снова «кажинный раз на ефтом самом месте») обнаруживает роковую невозможность для австрийской школы разрешить загадку денег. ↩

126. «Основы», 103. ↩

127. Визер, цит. соч. ↩

128. Понятие ценн. по учению экономистов кл. школы, 32. ↩

129. Wert, Kosten ets. ↩

130. Perlmutter, — «К. Menger und die oesterr. Schule der Nat.-Oek», 78. ↩

131. Капитал, III, I ч., 170. ↩

132. Бунятян, осветивший истинное положение денежной проблемы в психологической школе, выясняет нам также действительное значение ее «закона» издержек производства. «Для менового хозяйства, пишет он, удлинение производственного процесса имеет то большое неудобство, что взаимная связь между факторами образования ценности благ потребительных и благ производственных (разрывается, и производство лишается за весь производственный период строгого контроля (?!) принципа ценности. Начало производства базируется на ценности потребительных благ, вытекающей из известного соотношения между надобностью и количеством благ, и на предполагаемой их ценности в конце производственного периода. «Будет ли эта ценность, меланхолично заявляет он, соответствовать той, которая дала начало производству, — за весь производственный период неизвестно» (Цит. пр., 138). Несовпадение цены средств производства и потребительных благ служит, по мнению Бунятяна, даже одной из основных причин кризисов. ↩

133. В.-Bawerk, — «Wert, Kosten und Grenznutzen». ↩

134. Достойно внимания, что столь высокая оценка учения о предельной полезности идет рядом с развиваемой Т.-Барановским теорией о независимости производства от потребления. На русском экономисте оправдались таким образом слова Б.-Баверка по поводу эклектиков: они соединяют в своем учении ошибки всех объединяемых ими теорий и присоединяют к ним свои собственные ошибки. ↩

135. См. ст. Ш. Жида о состоянии экон. науки во Фр., в сб., посвященном Шмолеру. ↩

136. Theoret Nat.-Oek., отд., посвящ. австр. школе. ↩

137. По удачному выражению Дитцеля, предельная полезность является орнаментом субъективной теории, а не ее фундаментом. ↩

138. B.-Bawerk, — «Positive Theorie des Kapitals», 168. ↩