Шабс С. Еще раз о проблеме общественного труда в экономической системе Маркса

(Ответ на антикритику И. Рубина¹)

Журнал «Под знаменем марксизма», 1928, № 7—8, с. 112—149

[# 112] Предсказанное автором настоящих критических заметок новое оживление интереса к проблеме общественного труда, которого следовало ожидать в результате появления специально посвященной этому вопросу работы, и особой позиции, занятой в трактовке его, вступило, по-видимому, в преддверие своего осуществления. Недавно еще только вышедшая в свет книга — «Проблема общественного труда в экономической системе Маркса», о которой здесь идет речь² сразу же обратила на себя внимание критики, которая обнаружила, правда, заметное расхождение в оценке ее теоретического значения. Это, однако, лишь первые предвестники борьбы вокруг обсуждаемого вопроса. Дальнейшее развитие ее получает знаменательное начало в последнем выступлении автора «Очерков по теории стоимости Маркса» И. И. Рубина с опровержением своих критиков.

Его антикритика³ представляет тем больший интерес, что И. И. Рубин, возглавляющий оспариваемое большинством марксистов особое самостоятельное направление в рассматриваемом вопросе, использовал на этот раз последние теоретические и полемические ресурсы для защиты своей точки зрения. Это выступление И. Рубина должно поэтому, по всей вероятности, явиться последней его попыткой отстоять свою атакуемую с разных сторон систему взглядов. Такое предвидение должно считаться тем более обоснованным, что, как убедится впоследствии читатель, именно теперь И. И. Рубин окончательно и нагляднейшем образом сам замыкает порочный круг свой противоречивой и беспочвенной «социологической теории абстрактного труда». Отсюда критическое уяснение этого последнего и заключительного издания защиты теории общественного труда И. И. Рубина должно, по-видимому, значительно приблизить нас к той основной цели, к которой со справедливым нетерпением давно, стремятся все последователи Маркса, к единому и подлинно-научному пониманию этой спорной категории в экономической системе марксизма.

* * *

Совсем не является, конечно, новшеством и едва ли кого-нибудь поставит перед неожиданностью такой факт, как констатирование с первых же слов в антикритике «невысокого теоретического уровня» [# 113] работы критика. Это стандартное почти начало потому и находит себе столь широкое применение в полемике, что оно в особо затруднительном положении имеет свое определенное полезное назначение. Не без надобности фигурирует оно, разумеется, и во вступлении И. И. Рубина к его антикритике

И. Рубин — как это, впрочем, обычно и бывает — не только высказал это трафаретное заверение, но и с присущей ему основательностью постарался его «доказать». Под его мастерским, почти волшебным пером вся положительная концепция критика, — которому он местами не отказывает в последовательности, — превратилась попросту в «мешанину идей», сплошную и невылазную «путаницу понятий и терминов», а все критическое построение — в «плод фантазии», либо тенденциознейшей недобросовестности противника. В некоторых случаях, и притом очень важных для теории, я оказался «жертвой» собственного «легкомыслия» и «самонадеянности», упуская из виду подозрительность наличной переводной литературы; в других — обнаруживаю и «полное» с нею «незнакомство». Сам Рубин, наоборот, воочию обнаруживает во всем этом свое явное превосходство, а в особенности по части уловления тончайших и сокровеннейших оттенков стиля и, не в пример своему критику, добросовестнейшим и внимательнейшим образом относится к взглядам противника.

Блестящий по полемическим достоинствам экскурс И. И. Рубина, ввергающий, казалось бы, противника в полное, можно сказать, ничтожество, заканчивается, однако, неожиданно надрывным, почти скорбным самоутешением, которое высказано им в следующих выражениях: «Мы можем быть благодарны Шабсу. Он не только сам проделал за нас работу доведения до абсурда своего собственного построения. Его пример также ярко освещает тот путь, на который, по-видимому, вынуждены будут ступить все физиологисты» (стр. 126; разрядка моя. — С. Ш.).

Этот итог антикритики И. Рубина, после решительного «разгрома» и осуждения моей точки зрения, содержит в себе, помимо непонятной на первый взгляд скрытой скорбной нотки, также всю логику построения этого автора. В самом деле, как можно, будучи последовательным, после раскрытия полной несостоятельности определенной системы взглядов, прорицать ей такую лестную перспективу? Каким образом, спрашивается, «мешанина идей» и «сочетание азбучных истин и элементарных ошибок» может «ярко освещать путь, на который, по-видимому, вынуждены будут ступить все физиологисты», т. е. подавляющее большинство марксистов? Ведь естественнее было бы ожидать, что от этого «пути» «вынуждены» будут отшатнуться «все физиологисты». Скорее следовало бы, наоборот, думать, что ни один «физиологист» не решится больше ступить на этот путь и не последует «примеру Шабса», когда, — как это «доказал» И. И. Рубин, — «эта версия (т. е. моя. — С. Ш.) противоречит основам теории стоимости Маркса» (стр. 126).

Воистину надо обладать неискоренимой верой во всемогущество «мешанины идей» и «путаницы понятий», чтобы предсказывать такой «версии» столь заманчивую перспективу. И кто же, в конце концов, опять-таки высказывает «пренебрежительное отношение» к «противникам», — я ли, когда, в согласии с самим Рубиным, утверждаю, что физиологическая версия лишена научного основания, или И. Рубин, когда он намечает восприятие «сочетания азбучных истин и элементарных ошибок» в качестве единственного «пути», открытого для «всех» физиологистов.

[# 114] Самое существенное, однако, для нас, что содержится в этом признании И. Рубина, сводится вот к чему: И. Рубин, по-видимому, чувствует или смутно сознает, что в моей трактовке проблемы есть нечто таксе, что ему при всех усилиях и стараниях превратить в «мешанину идей» и «путаницу понятий» в глазах вдумчивого читателя никогда не удастся. Этим самым он косвенно признал свою нескромную долю активного участия в запутывании моих взглядов в угаре полемики. Между тем, сложность вопроса и тяжелый местами стиль моего изложения в упомянутой работе поставил и без того, по-видимому, в затруднение среднего марксистского читателя. Настоящим, несколько более популярным дополнением к ней я надеюсь внести полную, в пределах возможного, ясность в развитые мною прежде взгляды. Читатель легко при этом убедится, где ему приходится иметь дело с «сочетанием азбучных истин и элементарных ошибок» и кто именно «проделал работу доведения до абсурда» построения противника. И пусть И. Рубин пеняет на самого себя, если, при всем желании сохранить тон уважения к его заслуженному авторитету и научным заслугам, мне придется по своей природе «юридического фетишиста» квалифицировать по соответствующим «статьям» амальгаму из диалектической фразеологии и вульгарной софистики ее собственными и нарицательными именами.

I. Азбучные истины и элементарные ошибки в антикритике И. И. Рубина

Вне всякого сомнения, азбучную истину, почти трюизм, составляет в марксистской экономии положение, что двойственный характер общественного процесса в товаропроизводящем обществе выражается не только в противоположности производства и обмена, но и в противоречивости каждой сферы воспроизводства в отдельности. «Установленное уже раньше посредством анализа товара (в обмене. — С. Ш.) различие между трудом, поскольку он создает потребительную стоимость, и тем же самым трудом, поскольку он создает стоимость, теперь, — говорит Маркс, — выступает как различие между различными сторонами процесса производства»⁴. Этого элементарного положения, однако, не только не усвоил автор «Очерков» времен моей критики, — но, более того, он успел уже после того вписать «новую главу» в своеобразное свое понимание этой азбучной истины. Вот почему далеко не безынтересно еще раз вернуться к этому вопросу.

В моей работе резко подчеркивается то положение, что «труд в своей двойственной характеристике исчерпывается уже в производстве в той его общественной форме, в которой a priori предположен обмен как форма распределения общественного богатства… Возникающие в производстве экономические факты, — говорится дальше, — действующие здесь еще как потенция, «становятся явными», «проявляются» в движении в сфере их реализации, в обмене (стр. 37). Это утверждение, подкрепленное у меня многочисленными цитатами из трудов Маркса, достаточно обосновывается уже следующей его мыслью: «Расщепление продукта труда на полезную вещь и вещь, воплощающую стоимость, осуществляется на практике лишь тогда, когда обмен уже приобрел достаточные размеры и достаточную важность для того, чтобы полезные вещи можно было производить специально для обмена, — а поэтому характер ве[# 115]щей как стоимостей принимается во внимание уже при самом их производстве. С этого момента частные работы производителей действительно получают двойственный общественный характер»⁵. Вместе с тем устанавливается методологически определенное понимание связи «обоснования определений труда от специфического характера структуры общества» (стр. 59). А это последнее в его развитой капиталистической форме определяется как «обобществленное на антагонистической основе целое, расчлененное на частные формальные элементы, тяготеющие друг к другу на всех стадиях процесса воспроизводства материальной жизни» (стр. 47).

Приведенный тезис, обстоятельно освещенный в моей работе, завершается следующей суммарной формулировкой: «В капиталистическом обществе частное детерминируется общественным, подчиняясь в самом целеполагании общественной необходимости. Эта господствующая власть общественного над частным преобразует в стихии общественного процесса все отношения: поскольку воспроизводство рассматривается в его круговом движении как единство производства и обмена в их взаимной обусловленности, постольку труд частного товаропроизводителя, или частный труд каждого отдельного индивида, обуславливается в самом своем функционировании всем общественным целым (доставляющим ему средства производства и эквивалент за его продукт), — а потому уже непосредственно в производстве определяется в своем общественном назначении и, следовательно, общественной значимости; частный труд приобретает в то же время характер общественного, труд приобретает двойственный характер. Акт обмена только реализует этот факт, но не создает его» (стр. 54—55).

Кратко намеченная здесь концепция противопоставляется мною совершенно отличной от нее концепции автора «Очерков», И. Рубина, которая исчерпывающе сформулирована им в следующем тексте: «Частным является труд отдельного члена общества, поскольку он не связан с трудовою деятельностью других членов общества. Взаимосвязанность и взаимозависимость трудовых деятельностей отдельных членов общества превращает их частный труд в общественный. Особенность товарно-капиталистического общества состоит в том, что эта взаимосвязанность проявляется только в акте рыночного обмена, этом пункте встречи отдельных независимых товаропроизводителей… Иначе говоря, пока товаропроизводитель занят своим конкретным специальным трудом, последний представляет труд частный: общественным он становится только через посредство акта рыночного обмена… Общественный характер труда проявляется в акте отвлечения (абстрагирования) на рынке от его конкретно-технической определенности» (стр. 100—101; разрядка моя. — С. Ш.)⁶. «Труд товаропроизводителя, — говорится в другом месте, — который в непосредственном процессе производства является трудом частным, конкретным, сложным… и индивидуальным, благодаря акту рыночного обмена приобретает социальные свойства, [# 116] характеризующие его, как труд общественный, абстрактный, простой и общественно-необходимый» (стр. 95; разрядка здесь и всюду, когда это не оговорено особо, моя. — С. Ш.).

Понятно, что И. Рубин выступает против моего понимания вопроса и прежде всего против методологического обоснования определений труда в моей работе. По его мнению, я в своей трактовке погрешил против всех общепризнанных авторитетов в марксизме и, разумеется, общепринятого представления о трактуемом предмете. Для доказательства приводится им следующая выписка из «Введения в политическую экономию» Р. Люксембург⁷: «Раньше (в организованном хозяйстве. — И. Р.) каждая пара сапог, которую изготовлял наш сапожник, уже заранее на колодке представляла собой непосредственно общественный труд. Теперь его сапоги представляют, в первую голову, частный труд, который никого не касается. Затем, лишь эти сапоги на товарном рынке просеиваются, и лишь, поскольку их берут в обмен, затраченный на них труд сапожника признается общественным трудом». «В качестве частного лица, — цитирует далее И. Рубин, — он (сапожник) не является членом общества, и его труд, как частный труд, не является общественным… Каждая вымененная пара сапог делает его членом общества, и каждая непроданная пара сапог снова исключает его из рядов общества» (стр. 106).

И. Рубину, не в пример другим, хорошо знакомому со всей марксистской литературой, должно быть известно и другое произведение Розы Люксембург, ее «Накопление капитала», где тот же автор по этому же вопросу высказывает прямо противоположный приведен ному взгляд. «Суверенное частное бытие отдельного капитала, — читаем мы здесь, — на деле есть лишь внешняя форма, поверхностное явление хозяйственной жизни, — форма, которую только вульгарные экономисты рассматривают как сущность вещей и единственный источник познания. При всех этих явлениях, выступающих на поверхность и при всех противоречиях конкуренции, все же несомненен тот факт, что все отдельные капиталы образуют одно общественное целое, что над их бытием и движением господствуют общие общественные законы»⁸.

Легко видеть, что сама же Роза Люксембург обозвала И. И. Рубина «вульгарным экономистом» как раз за то, что он усвоил некритически ее взгляды из «Введения». «Суверенное частное бытие отдельного капитала, — по И. Рубину, — «независимое частное бытие отдельного товаропроизводителя», — это, по мнению автора «Накопления капитала», «поверхностное явление», «внешняя форма», «которую только вульгарные экономисты рассматривают как сущность вещей и единственный источник познания». Для автора «Очерков» такой реприманд должен казаться столь же ошеломляющим, сколь и неожиданным. В самом деле, только что он вверил судьбу своей теории в верные руки авторитетного популяризатора Маркса Р. Люксембург, — как вдруг та же Р. Люксембург, толкователь Маркса, сама же выдала с головой его, Рубина, теорию противнику. В какое же положение поставила Р. Люксембург своего «доверителя»!

[# 117] Читатель, однако, естественно, вполне заинтересуется вопросом: кому же в данном случае, в конце концов, должны мы отдать предпочтение: Розе ли Люксембург, популяризатору Маркса, на которого опирается И. Рубин, или, наоборот, Розе Люксембург, толкователю Маркса, взгляды которого целиком совпадают со взглядами критика И. Рубина? Этому вопросу мы ниже даем исчерпывающее и, кажется, единственно возможное объяснение. Мимоходом лишь отметим, что «осторожность» автора «Очерков», которой как будто дышит каждая строка его антикритики, с первого же шага поставила нас перед серьезным сомнением.

Не угодно ли, — И. Рубин, многократно иронизирующий над моей «легкомысленной» доверчивостью к переводчикам, сам же, оказывается, весьма легко и без оглядки доверяется популяризаторам. Между тем, если последовательно усвоить вместе с И. Рубиным приведенный из «Введения» Р. Люксембург взгляд, что «каждый» меновый акт «делает» товаропроизводителя «членом общества», а вслед за тем «исключает его из рядов общества», — то каждого рабочего по увольнении его с работы придется «исключить из рядов общества», а безработного и вообще не придется включать в «члены общества», ибо не «выменял» он своей рабочей силы. Нечего и говорить, что безработица перестает существовать как общественное явление, а проблема «резервной рабочей армии» оказывается введенной Марксом в его экономическую систему всуе. В обобщенном выражении эта идиллия с «сапожником», взятая из практики простого товарного производства, в применении к товарно-капиталистическому должна означать, что фабрики, заводы, рудники и поля со всеми их живыми и деятельными участниками «исключены» из «общества»; единственным средоточием «общества» оказывается, вульгарно выражаясь, базар.

Читатель, конечно, уже сам догадывается, что кризисы и депрессии не относятся к разряду общественных явлений. Да и существует ли капиталистическое общество во время кризисов вообще? Ведь тогда как раз почти прекращается «обмен» всяких товаров вообще, товара — «рабочая сила» — в частности, — и, следовательно, все общество «исключается из рядов общества». Как далеко можно уйти с таким представлением о товаропроизводящем обществе в исследовании закономерностей развития капиталистического общества со всеми заложенными в нем противоречиями и классовыми конфликтами, выяснять уже, конечно, не приходится. Но как мог чуждый «легкомыслия» автор «Очерков», монопольно занимающий «высоты» теоретического познания, — как мог он заявить себя безоговорочным приверженцем такой наивной, в лучшем случае, механической концепции общества, — это, на первый взгляд, должно казаться совершенно необъяснимым.

И. Рубин, когда это ему нужно, упрекает всех комментаторов в том, что они «некритически анализируют» Маркса. Мне же он рекомендует тут «некритически» усвоить взгляды самих комментаторов. Но если бы И. Рубин, иронизирующий над тем, что я смотрю «в корень» вещей, сам не увлекался поверхностной видимостью явлений, то он не попал бы в данном случае в столь прискорбное для него положение «вульгарного экономиста». Если бы автор «Очерков» не посчитал необходимым упорствовать в отстаивании своих заблуждений и не пытался покрыть свой первородный грех, уже разоблаченный моей критикой, он мог бы уразуметь и сам, что научное мышление имеет [# 118] различные ступени развития, и что то, что на одной ступени является истиной, на другой — является заблуждением. Так, напр., в элементарной математике \(\sqrt{-1}\) — не имеет никакого смысла; напротив, на более высокой ступени науки, в алгебре, это выражение осмысливается. В представлениях начальной географии земля рисуется в виде шара; на дальнейшей ступени науки выясняется, что это не так, и почему это не так. Я, оказывается, обнаружил «легкомыслие», рассматривая «Очерки» И. И. Рубина как более высокий тип теоретической работы, в полном противоречии с их оценкой самим их автором.

Итак, И. И. Рубин, уверовавший — не знаю, по «легкомыслию» или наоборот — в «сапожника» Р. Люксембург (который, еще раз напомним, «в качестве частного лица… не является членом общества»), нам уже сам выяснил основание, которое позволило ему утверждать, что «труд товаропроизводителя, который в непосредственном процессе производства является трудом частным, конкретным… и индивидуальным, благодаря акту рыночного обмена приобретает социальные свойства, характеризующие его как общественный, абстрактный» и т. д. («Очерки», стр. 95). Только эта слепая вера в будущего «сапожника» дала ему основание отстаивать взгляд, будто «абстрактный труд появляется только в действительном акте рыночного обмена» (стр. 103; разрядка самого Рубина. — С. Ш.).

Но после того, как сам же И. Рубин так отчетливо, убедительно и недвусмысленно нам доказал, как мыслит себе он связь «непосредственного производства» с общественною формою, с обществом, он имеет печальное мужество возмущаться против моего вывода из анализа его концепции, что он рассматривает «по существу производство вне его общественной формы» («Проблема общественного труда», стр. 77). Я пришел к этому выводу из последовательного раскрытия этого его неправильного понимания экономической структуры товарно-капиталистического общества. Он же утверждает, что к такому выводу я мог прийти только благодаря «полному» непониманию природы товаро-производящего общества вообще.

«Только благодаря грубой путанице понятий и терминов, — в сердцах восклицает И. Рубин, — Шабс мог прийти к утверждению, что я рассматриваю процесс производства вне его общественной формы» (стр. 107). Это нелепое обвинение Шабса объясняется тем, что он совершенно не понял, что означает слово «частный» у Маркса… Мало-мальски подготовленному читателю должно быть известно, что у Маркса термин «частный» (private) труд не имеет ничего общего с материально-техническим трудом и уже заключает в себе указание на общественную форму труда, организованного в виде товарного хозяйства. «Если я говорю, — продолжает Рубин, — что труд является «частным», то я уже утверждаю, что он организован в определенной общественной форме» (Там же, разрядка самого Рубина. — С. Ш.).

Оставим пока открытым вопрос о том, «понял» ли или «не понял» Шабс, что означает слово «частный» у Маркса»; в соответствующее месте мы еще в этом разберемся. Поставим лучше в данном месте более актуальный в настоящей связи вопрос: понял ли И. И. Рубин хотя бы самого себя? В самом деле, только что он срамил меня перед честной публикой «незнакомством» с таким «важным» положением из «Введения в политическую экономию» Р. Люксембург, как то, где говорится, что «в качестве частного лица он (сапожник) не [# 119] является членом общества» и что «его труд как частный труд не является общественным». Еще очень недавно И. Рубин собственными словами, — а не только словами Р. Люксембург, — высказывал взгляд, что «труд частный, конкретный» и т. д. в непосредственном процессе производства, лишь «благодаря акту рыночного обмена приобретает социальные свойства». Теперь он же мечет громы и молнии за то, что я ему «нелепо» якобы приписал такое как раз понимание, какое он сам только что отстаивал против меня.

Тут уж мы начинаем понимать, как представляется автору «Очерков» «субъект диалектики» в противоположность «объекту диалектики». Умудренный критикой наш автор, стоящий одной ногой еще в прошлом, а другой уже — в будущем, незаметно попал в безысходное противоречие. Здесь куда ни шагнешь, — попадешь не в ту дверь, А виною всему — «некритически» подхваченные тексты из Р. Люксембург, в особенности только что приведенный. Отказаться, однако, от второй половины цитаты нельзя без того, чтобы не отбросить и первую половину ее, ибо последняя вытекает из предыдущей. Но, отказавшись от нее целиком, И. Рубин признал правоту критика. Конечно, это никуда не годится. Но и оставаться сторонником понимания Р. Люксембург целиком уже теперь тоже никак не возможно. Ибо автор «Очерков» имел неосторожность в дальнейшей связи признать, что подобное понимание ничего общего с марксизмом не имеет. А ведь этим он опять признал правоту все того же «легкомысленного» и «самонадеянного» критика. А в конечном итоге и крик И. Рубина о «нелепом обвинении Шабса» превратился в нелепость. Ведь и так и этак остается вполне доказанным, что И. И. Рубин в своих «Очерках» из-за деревьев не видел леса и из-за «колодки сапожника» проглядел «общество».

Но далее. На чем основывается И. Рубин теперь, когда он говорит: «Я утверждаю, что в фазе непосредственного производства труд является непосредственно частным и… «потенциально общественным» (стр. 106). Ведь этим он опять-таки неблагодарно платит черной изменой облагодетельствовавшему его только что «нашему сапожнику»! И во имя чего это, главное, делается? Оказывается, только для того, чтобы в полном небрежении к отстаивавшейся в начале против меня версии исправить пошатнувшиеся дела, вступив на почву моей трактовки, из которой с железной необходимостью вытекает, что «возникающие в производстве экономические факты, действующие здесь еще как потенция, проявляются в движении в сфере их реализации, в обмене» (стр. 37). Ведь это у его критика, а не у самого Рубина, сказано, что «анализ отношений, возникающих и действующих потенциально в производстве, наглядно познается в процессе обмена, — этой сфере проявления и «реализации этих отношений» (стр. 81) и т. д. и т. п.

После того, как автор «Очерков» так «деликатно» обошелся со своим Россинантом, на котором он думал выехать против меня, не является уже неожиданностью та благодарность, которую он воздал набедокурившему ему критику. Этим, однако, И. Рубин окончательно фиксирует новое и притом весьма своеобразное противоречие: ибо, не порвав словесно с концепцией «Очерков», он в то же время усвоил точку зрения противника на деле; оставаясь на словах противником «органического единства» общества, он на деле похерил противоположное свое предыдущее «механическое» понимание обще[# 120]ства⁹. А если так, — а это именно так, — то кто же в действительности претерпевает на наших глазах чудесные «диалектические превраще[# 121]ния», обретая столь уместно, но вместе с тем и причудливо, «потенцию» для своей импотентной точки зрения?

Теперь уже понятно и то, почему И. Рубин, после того, как он разделался со мною в начале полемики за подчеркиваемую мною «всестороннюю экономическую зависимость» товаропроизводителей в развитом товаропроизводящем обществе, в дальнейшем поворачивает фронт и нападает на меня уже за то, что я игнорировал якобы то же самое в его изложении в «Очерках». Возводя мой давешний грех в свою заслугу, И. Рубин заявляет: «Если бы Шабс не оборвал нашу цитату, а продолжил ее дальше, то он прочел бы у нас сейчас же вслед за приведенными им словами следующие слова: «Зависимость производителя от рынка означает зависимость его производительной деятельности от производительной деятельности всех других членов общества» (стр. 114).

Для того, чтобы оценить по достоинству брошенное только что обвинение в недобросовестности, обоснованное тем, будто я обрывал тексты И. Рубина к явной его невыгоде для намеренного искажения его взглядов, достаточно процитировать дальнейшее изложение из моей работы, на котором так некстати оборвал мой текст сам же Рубин. «Необходимо отметить, — говорится в указанном месте, — что дело не обходится (у И. Рубина. — С. Ш.) без противоречий и здесь. Автор тут же рядом выясняет нам, что «зависимость производителя от рынка означает зависимость его производительной деятельности от производительной деятельности всех других членов общества». Как сочетать эту «зависимость в производительной деятельности» с «произволом» в своем предприятии, — это остается тайной самого автора. Но главная беда еще в том, что как раз об этой «зависимости производителя в производительной деятельности» совершенно позабыто в главе об «Абстрактном труде». Ведь основной его тезис, — что «пока товаропроизводитель занят своим конкретным трудом, последний представляет труд частный», — покоится как раз на предпосылке экономической автономности товаропроизводителя в производстве… «Особенность товарно-капиталистического общества (цитируются «Очерки». — С. Ш.) состоит в том, что эта взаимозависимость проявляется только в акте рыночного обмена». Таким образом, — заключается мое изложение, — рассмотренное нами выше определение «воли», — отнюдь не lapsus linguae автора «Очерков». Это представление о воле покоится на его действительном понимании структуры производства в товарно-капиталистическом хозяйстве» (стр. 52—53)¹⁰.

[# 122] Разобраться в этом «добросовестно» обоснованном обвинении меня в недобросовестности будет, конечно, не трудно. Не для этого одного, однако, приведена мною эта длинная выписка из моей критики «Очерков». Читатель, вероятно, заметил, что новая противоречивая точка зрения И. Рубина, примиряющая «потенцию» «экономических фактов» в производстве с импотентной философией «исключенного из рядов общества» «сапожника», имеет своего славного предшественника в «Очерках» «предыдущего издания». Отсюда следует также уяснить себе, почему автор «Очерков» отдает предпочтение новому противоречивому построению и тут же бросает упрек критику в «недобросовестности» за раскрытие предыдущего. Не хочется ли И. И. Рубину во что бы то ни стало отстоять в полной неприкосновенности свою ортодоксальную «мешанину идей», во всемогущество которой, как мы уже указали, он питает такую неугасимую веру? Тогда «рассудку вопреки» следует ожидать, что автор «Очерков» еще когда-нибудь при случае вновь набросится на меня за «недобросовестное» раскрытие обретенного им второго, столь пикантного «сочетания азбучной истины с элементарной ошибкой».

Впрочем, И. Рубин при всей противоречивости его новой позиции сделал, сам того не сознавая, огромный шаг вперед. Прежде абстрактный и общественный труд «рождались» только «благодаря акту рыночного обмена»; здесь главенствовала версия с «сапожником», остальное оставалось sine usu. Ныне, когда «непосредственное производство» обрело себе «потенциально-общественный труд», «сапожник» сохранен лишь в качестве услужающего на предмет посрамления «легкомысленного» противника. Фактическая же «власть» перешла к точке зрения критика, — хотя последняя, конечно, еще не признана «de jure».

Итак, попытка И. Рубина доказать «невысокий теоретический уровень книжки Шабса» на важнейшем и решающем вопросе методологии закончилась, мягко выражаясь, полной неудачей; всякий согласится, что это ему, пожалуй, скорее удалось в отношении собственных же «Очерков». Но увенчивается этот первый «успех» И. Рубина на следующем этапе антикритики. Здесь автор совершенно для нас неожиданно попадает почти в трагическое положение, обнаруживая воочию, как на почве «азбучной истины» можно впасть даже в удручающе грубую ошибку.

И. Рубин, конечно, весьма скептически относится к моей «произ[# 123]водственной» точке зрения. Иронизируя и по этому поводу, он известному уже моему положению, что двоякие определения труда «конституируются», «возникают» уже в производстве и «реализуются» в обмене, противопоставляет как противоречащее якобы ему другое мое же утверждение, которое гласит: «Общественное отношение производства в товарном обществе осуществляется посредством обмена товарами» (стр. 82). «Если, — умозаключает И. Рубин, — общественное отношение производства осуществляется посредством обмена, то, следовательно, производство именно посредством обмена приобретает общественный характер. Если производство становится в товарном хозяйстве общественным посредством обмена, то очевидно, что и труд становится общественным и абстрактным посредством обмена… Именно это положение, — торопится он признаться, — я и подчеркивал с особой силою в своих «Очерках» (стр. 101).

Тут И. Рубин implicite разоблачил свою неспособность усвоить иногда простейшие вещи. Прежде всего поражает, разумеется, то, как превосходный переводчик с иностранных языков на русский И. Рубин так аляповато грубо переводит русский язык на «язык» его понимания. В самом деле, откуда это следует, что если «общественное отношение производства осуществляется посредством обмена», то «производство именно посредством обмена приобретает общественный характер»? Не имеем ли мы здесь дело с рецидивом «сапожничьей» философии и методологии и одновременной утратой так удачно приобретенного «потенциального» общественного труда нашим автором? И не сказалось ли вновь опять-таки его неумолимое тяготение к возведению «акта рыночного обмена» в созидатели абстрактного и общественного труда?

Так или иначе, плененный, по-видимому, своим собственным заблуждением, будто «производство становится в товарном хозяйстве общественным посредством обмена, и что труд становится общественным и абстрактным благодаря акту рыночного обмена», И. Рубин пытается без видимого основания перебросить мост от своего непонимания существа вопроса к подлинному моему представлению о нем. А корень ошибки (именно «корень»!) И. Рубина заключается, увы, в том, казалось бы, пустяке, что никак нельзя было даже себе и представить, что автор «Очерков» на этом пункте именно будет сбиваться с пути. «В простоте душевной», выражаясь салонным стилем И Рубина, наш автор думает, что если я скажу, что нахождение веса тела «осуществляется» посредством взвешивания, то тем самым я признал, что именно посредством взвешивания тела «приобретают» вес. Всякий школьник и нешкольник понимает, что тела потому и поддаются взвешиванию (т. е. сравнению по весу), что они имеют вес a priori, а не так, что тела «приобретают» вес посредством взвешивания или благодаря взвешиванию. Но этого никак не может одолеть один из наиболее образованных и видных теоретиков политической экономии И. Рубин. По его мнению, если сказать, что тепловое состояние тел имеет своим источником молекулярные движения в материи, и рядом с этим сказать, что теплота получается посредством удара, трения, сжатия и т. д., то тем самым впадают в досаднейшее противоречие. У И. И. Рубина своеобразный подход к познанию явлений вообще. Вместо того чтобы отправляться от познания внутренних причин явления к объяснению его внешней видимости, он, наоборот, возводит самую поверхность явлений в непосредственный источник их зарождения и познания.

[# 124] Такой способ исследования не является, вообще говоря, новым в политической экономии. И это как раз подало Марксу повод высказаться относительно подобного подхода к научному исследованию в известном письме его к Кугельману: «Вульгарный экономист, — говорит Маркс, — думает, что делает великое открытке, когда он разъяснению внутренней связи противопоставляет тот факт, что в явлениях вещи имеют иной вид. И выходит, что он гордится тем, что пресмыкается перед видимостью, принимает видимость за конечное объяснение. К чему же тогда вообще наука?»¹¹, — вполне резонно ставит вопрос Маркс.

Любая наука, как известно, вынуждается прибегать в том или другом случае к гипотезе тогда, когда она не в силах найти подлинную «внутреннюю причину», «конечное объяснение» явления. И. Рубину это вовсе не нужно. Он не ставит вопроса, почему возможно приравнение товара к деньгам. Ему самое «приравнение», как пресловутая жар-птица, несет в своем клюве то «конечное объяснение», которое должно еще обосновать, обусловить самую возможность приравнивания. И тут становится до очевидности ясным, где зарыта собака всех злоключений автора «социологической теории абстрактного труда». Когда Маркс говорит: «Приравнивая… разнородные продукты как стоимости, они (люди) тем самым приравнивают… свои различные работы как человеческий труд»¹². И. Рубин, ничтоже сумняшеся, умозаключает, что, следовательно, отсюда, т. е. из «приравнивания» продуктов «как стоимостей», возникает абстрактный (человеческий) труд. Так трактует он наперекор Марксу, который до того в самом начале изложения ясно установил связь между абстрактным трудом и меновым отношением. «Каково бы ни было их (двух данных товаров. — С. Ш.) меновое отношение, — говорится в 1 разделе 1 тома «Капитала», — его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается известному количеству железа, например: 1 квартер пшеницы = 2 центнерам железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах… существует нечто общее равной величины» (стр. 3). Для того, чтобы резче подчеркнуть ту мысль, что это «нечто общее» мыслится им как предпосылка, а не результат уравнения, Маркс иллюстрирует его еще геометрическим примером. И. Рубину остается поэтому еще договориться, что два треугольника «посредством» приравнивания «приобретают» равенство на том только основании, что равенство треугольников устанавливается путем приравнивания.

Теперь мне не приходится уже извиняться перед читателем за то, что я задерживаю его внимание на «азбучных истинах», ибо И. Рубин, а никто другой, своими вопиющими ошибками прямо к этому вынуждает. В особенности не было бы необходимости возвращаться к этому именно вопросу после того, как в моей работе эта сторона его обоснования подверглась обстоятельнейшему освещению. Насколько далеко я шел в выводах по данному вопросу, свидетельствовать может, например, следующее место из моей работы: «Абстрактный труд не создается ни обменом, ни производ[# 125]ством — вот каков должен быть вывод из учения Маркса. Всеобщий, т. е. абстрактный, характер труда есть его имманентная субстанциональная природа, поскольку труд абстрагирован от особого конкретного способа, которым произведена затрата его» (стр. 154). Я хотел этим сказать, что если дан конкретный ряд разнородных объектов, то для сведения их к «общему» это «общее» должно существовать в них как воспринимаемая в мышлении предпосылка, независимо от видимого их разнообразия. И только, поскольку «общее» существует в этом ряду конкретных индивидуумов как нечто присущее им по объективной их природе, т. е. дано как предпосылка, — все они могут быть сведены к общему и приравниваемы на его основе. В полном согласии с Марксом я утверждаю, что до выяснения и вне выяснения характера труда, «создающего» стоимость, нельзя познать природы денег. Но после того, как характер этого труда уже выяснен, я вовсе не впадаю с этим в противоречие, когда я пишу, что «приравнивание труда» в товарном обществе «осуществляется» путем «приравнивания продуктов труда». Ударение здесь не на слове «приравнивание», а на «продуктах труда», на явлении фетишизма товарных общественных отношений, «смущающих» «некоторых экономистов».

Но, очевидно, лишь для того, чтобы выставить себя в самом неприглядном виде, «детски-наивный» (из словаря И. Рубина) автор «Очерков» «ловит» меня на «противоречии» здесь. «Против своей воли, — пишет он, — Шабс вынужден признать, что приравнение труда происходит через приравнивание продуктов труда как стоимостей». «Посредством продуктов труда, — цитирует меня И. Рубин, — сопоставляется здесь и самый труд» (стр. 94). «В цене товара дано приравнение труда, затраченного на производство товара, к труду, овеществленному в золоте» (стр. 152). «Наш проницательный критик, — торжествующе заключает отсюда Рубин, — не догадывается, что он жестоко бьет самого себя» (стр. 105, примечание).

Что сказать о теоретическом уровне собственной трактовки И. И. Рубина, если в ней не укладывается необходимое разграничение познаваемой в теории «внутренней причины» явления и фетишистической практики внешнего его проявления. А ведь это же из азбуки научной методологии. И не напрасно ли И. Рубин кивает в мою сторону многократными призывами к элементарной грамотности. Во всяком случае, эти старания автора «Очерков» смутить повешенного якобы критика упоминаниями о веревке обратились на сей раз явно против него же. На деле его антикритика в методологической части действительно держится на потрепанной веревке вместо серьезной теоретической аргументации.

Тут необходимо заметить, что от серьезного обсуждения важнейших спорных пунктов теории общественного труда. И. Рубин уклонился в своей антикритике. Поглощенный голой идеей реванша, без видимого интереса к действительной цели спора, он на протяжении всей антикритики изощряется лишь над тем, чтобы всеми доступными средствами посрамить своего критика в глазах читателя. Для этого сверх всяких «веревочек», которые в бедном теоретическими аргументами «хозяйстве» всегда, конечно, «пригодятся», И. Рубину служит объемистый «настольный словарь» отборнейших эпитетов (куда моему тощему «карманному» словарику!), и ими сопровождается каждая моя мысль, каждая фраза, заранее объявляемая путаницей, дабы обрести себе перед внешним миром законное оправдание за ее запутывание. Но что особенно характерно в данном случае для вну[# 126]треннего безверия автора «Очерков» (на мой взгляд, невзирая на шумные крики: «гром победы раздавайся», — вся его антикритика является ярким свидетельством того, что он основательно поколебался в своей твердой вере в его же собственную теорию вопроса), что он ставит противнику «коварные» вопросы, совершенно не заботясь о том, есть ли у него самого удовлетворительный на них ответ.

Собственно говоря, задача с «тремя неизвестными», которую И. Рубин мне ставит в своей антикритике, мною уже решена и в том случае, если бы объяснение, ранее данное мною, и было оспорено. Речь идет об объяснении фрагмента из раздела о «товарном фетишизме», подробно разобранном у меня в первой, а частью — в пятой главе (см. стр. 55—62 и 149—155). Я продолжаю держаться того мнения, что историческому периоду, когда люди производят «специально для обмена», Маркс мог тут противопоставить тот только период, когда производили «для обмена», но не специально, а лишь эвентуально, т. е. более раннюю ступень развития товарного производства. Противопоставление дотоварного производства натуральной формы хозяйства здесь просто не имело бы никакого смысла.

Размеры журнальной статьи не позволяют вновь подвергнуть более обстоятельному рассмотрению данный вопрос. Мы поэтому вслед за И. Рубиным рекомендуем читателю обратиться непосредственно к относящемуся к предмету спора материалу и, прежде всего, к более широкому охвату текста из раздела о «товарном фетишизме». Тут он найдет достаточно элементов для подтверждения моего объяснения; в частности периодическое возвращение от одной общественной формы к другой (что так смущает И. Рубина) встречается здесь не только при переходе от одного абзаца к другому, но и в пределах одного и того же абзаца. Пример тому абзац, начинающийся словами: «Размышление над формами человеческой жизни, а следовательно, и научный анализ этих форм, избирает, вообще говоря, путь — противоположный их действительному развитию»¹³ и т. д.

А перед автором «Очерков» И. Рубиным стоит неизмеримо более трудная (при его, разумеется, точке зрения) задача — объяснить, каким образам физиологически характеризуемый абстрактный труд мог уместиться рядом и в связи со стоимостью не только во взятом им под сомнение разделе о «двояком характере заключающегося в товарах труде», но также и в разделе о товарном фетишизме в одном [# 127] и том же втором абзаце. При моем понимании, которое И. Рубин «добросовестно» постарался запутать, — когда я отстаиваю между абстрактным и общественным трудом связь тождества и различия, — задача разрешается более чем просто. Но пусть И. Рубин, видящий между ними лишь одно «различие», пусть он на почве этого своего понимания попробует разрешить эту задачу. Тогда, при всей беспомощности и противоречивости его трактовки в области «азбучных истин» он может еще рассчитывать на продление ее дней. До того же у меня нет соблазна заниматься его (лингвистическими) изысканиями, н я предпочитаю перейти к следующим «слонам» его теоретических ошибок, предоставив ему безмятежное удовольствие посвятить себя охоте за лингвистическими «мухами».

II. Азбучные истины и элементарные ошибки в «Очерках» И. И. Рубина

Если в вышерассмотренных вопросах И. Рубин, запутавшийся сам, приписал мне все смертные грехи против азбуки марксизма и его авторитетных представителей, то в дальнейшем мне бросается упрек в том, что я сплошь и рядом грешил против элементарных правил добропорядочной и добросовестной критики, подвергнув якобы преднамеренному искажению мысли критикуемого автора. «Вместо того, — пишет Рубин обо мне, — чтобы вникнуть в смысл критикуемых им положений и разобрать их во всей совокупности и в их внутренней связи, он предпочитает вырывать из текста критикуемого автора даже не отдельные фразы, а кусочки фраз и отдельные словечки. Этим вырванным из текста словам и фразам наш критик приписывает совершенно произвольный смысл» и т. д. (стр. 109). «Я доказывал, — жалуется далее И. Рубин, — что Маркс изучает производственные отношения людей, а не материально-технический процесс производства. Именно на этом основании некоторые критики несправедливо упрекали меня в игнорировании последнего; теперь Шабс бросает мне упрек противоположного характера» (стр. 108).

Прежде всего, то обстоятельство, что «некоторые критики» признавали ошибочными правильные положения И. Рубина, не может ни в коем случае вынудить меня признавать правильными его ошибочные [# 128] положения. Задача, которую я ставил перед собою как критиком и которую я, как мне кажется, выполнил достаточно добросовестно, как раз и заключалась в том, чтобы сквозь все колебания и противоречия, в которых развивается изложение «Очерков», выделить основную, так сказать, генеральную линию трактовки И. Рубина, отражающую, действительно, основное его построение, квинтэссенцию его системы взглядов. Конечно, от моего внимания не ускользнула противоречивость его изложения, прежде всего. Видел я, что у автора «Очерков» наряду с неправильными положениями тут же обретаются и имеют свое кочевье остающиеся не у дел правильные высказывания. На эту противоречивость его изложения в меру необходимости я всюду указывал, местами и подчеркивал. Но, по-видимому, я заслужил бы благодарность И. Рубина, если бы я довел до абсурда его построение, начинив его всеми изюминками противоречий, которые у него накоплены в неслыханном изобилии. Однако по многим причинам я не мог и не хотел этого делать.

Разберемся, однако, бегло в существе осложненной трактовки И. Рубина. Автор признает возможность физиологически-равного труда. Он полагает, однако, что последний применим ко всякой общественной форме, и отвергает его поэтому для товаропроизводящего общества. Следовательно, «социологический абстрактный труд» не тождественен физиологическому; наоборот, он отличен от него. Если первый физиологически-равный труд мыслится в связи с производством непосредственно, — ибо не всякая общественная форма знает обмен, как господствующее явление, — то социологический «абстрактный труд создается в обмене» («Очерки», стр. 103). Поэтому общественный труд оказывается оторванным от производства; а попытка объяснить количественную сторону стоимости толкает наперекор желаниям в сторону непосредственного производства. И тут-то, вследствие отсутствия абстрактного труда в производстве, стоимость неизбежно попадает в незаконную связь с трудом конкретным, частным и т. д. Нигде мы в «Очерках» не находим указания на существование «потенциально»-общественного труда, связанного с производством. Наоборот, такое допущение со стороны критики было бы произвольным и противоречило бы прямым высказываниям самого автора и только что выдвинутому доводу от «сапожника». Ведь последний вне рыночного акта обмена «исключается из рядов общества» и «в качестве частного лица не является членом общества». Таким образом, у автора «Очерков» нашли себе приют и убежище и живут в симбиозе две односторонние трактовки или, вернее, две линии трактования проблемы: одна — ложная технологическая, другая — бессодержательная социологическая. И нет ничего удивительного, что каждая из них время от времени подпадает под очередные удары критики.

Теперь же в полном противоречии с «сапожничьей» версией и, напоминаем, с основной подлинной трактовкой «Очерков» И. Рубин разъясняет нам, что под обменом он понимал в указанном случае не самостоятельную фазу воспроизводства, сферу обращения, а лишь форму самого производства. При этом он ссылается на последующее изложение на той же странице (откуда взята приведенная выше цитата: «абстрактный труд создается в обмене», — стр. 103), где говорится о «расширении рынка на почве расширения хозяйства и соответствующем процессе развития характера абстрактного труда. Я и сейчас пробовал разобраться в этом «доказательстве» И. Рубина и псе же вновь не нашел в нем и тени доказательства. Ибо я предполагаю без [# 129] дальнейших околичностей, что обмен — одинаково, идет ли речь о народном или мировом хозяйстве — не происходит в межпланетном пространстве, а в «хозяйстве». И, следовательно, дальнейшее изложение не дает ясного и вразумительного ответа на то, как мыслит автор «Очерков» связь именно между обменом и производством в этом «хозяйстве»: мыслит ли он обмен как форму производства или фазу обращения непосредственно. Я был вправе искать ответа не только на нижней половине страницы, но и на верхней Что же говорится на этой последней половине? А вот что: «Абстрактный труд появляется только в действительном акте рыночного обмена» (разрядка самого Рубина. — С. Ш.). «Последний рождается только в обмене». «Без акта обмена… не существует абстрактного труда» (Там же).

Все это, повторяем, говорится как раз, на той странице (стр. 103) «Очерков», на которую ссылается сам И. Рубин для обоснования моей тенденциозной недобросовестности, — только не на второй ее половине, а на первой¹⁴. И пусть читатель не подумает, что он стал «жертвою неправильного перевода», — ибо И. Рубин, как известно, писал свой труд именно на родном ему русском языке. Остроумный автор «Очерков» в одном месте указывает, что в моем толковании текста Маркса я заставляю верить мне «на слово» и тем самым «ставлю себя в смешное положение». Но в сколь неизмеримо более смешное положение ставит себя сам И. Рубин, когда он вынужден призывать к тому, чтобы, наоборот, не доверялись его собственным словам. В самом деле, если «действительный акт рыночного обмена» понимать как выражение «формы производства», а не как явление фазы действительного рыночного обращения, то для последней вообще перестает существовать мыслимое удобопонятное определение. Но если человеческая речь еще может служить тем целям, которые она призвана обслуживать, то изложение И. Рубина на данной странице дает изумительный образец одиознейшего развития понятий; в начале страницы дается резко выраженный тезис, в конце — смутно, расплывчато выраженный антитезис, а посредине — столь же сбивчивый и двусмысленный синтез¹⁵. Важно, однако, подчеркнуть следующее: И. И. Рубин глубоко ошибается, когда думает, что этими своими разъяснениями он вообще спасает положение своей теории общественного труда. Прежде всего, кажется совершенно непонятным, как автор, утверждающий «тесную связь» производства с его общественною формою, как мог он так резко противопоставлять товарное производство обмену (его форме), приписывая первому исключительно черты частного, последнему — общественного свойства. И это в решающем пункте исследования, при методологическом обосновании своей теории абстрактного труда. Но важнее другое, а именно то, что внесенными поправками в свою теорию И. Рубин не умалил и не устранил ошибочного своего представления, будто [# 130] абстрактный труд связан и обязан своим «рождением» обмену в каком бы то ни было смысле. Эта кардинальная ошибка остается и теперь у автора «Очерков» в полной силе и неприкосновенности.

Сюда же относится упрек И. Рубина в том, что констатированием у него отождествления производительной силы с трудом я погрешил против целого ряда высказываний у него же в книге, которые это опровергают. Я не оспариваю в данном случае и не отрицаю, что у него действительно высказываются и правильные взгляды по данному вопросу. Но все дело опять-таки заключается в том, что эта дань, которую автор «Очерков» не мог не принести автору «Капитала», лежит в стороне от большой дороги его «социологической теории абстрактного труда». И, как я наметил уже в начале изложения в этой главе и обстоятельно выяснил это в своей работе, именно к усвоению неправильного понимания клонит все его построение. А что это ложное у него также имеется на лицо, И. Рубин сам же признал в своем докладе в РАНИОН’е. «Большинство читателей, — признает здесь И. Рубин, — поняли меня в том смысле, что я под содержанием стоимости понимаю труд в его материально-технической форме. Я вполне признаю, что читатели могли понять меня именно так, ибо в моей книге «Очерки по теории стоимости Маркса» в некоторых местах даны приблизительно такие формулировки. Тем не менее, — добавляет он, — я должен отметить, что в моей книге в той же самой главе о содержании и форме стоимости не один раз, а три раза даны формулировки, которые могли бы показать, во всяком случае, что под содержанием стоимости у меня речь шла не о труде, рассматриваемо» исключительно с материально — технической стороны»¹⁶.

Странно слышать подобное признание от автора «Очерков», нагруженного всеми изданиями «Капитала», да еще на всех к тому языках, — от автора, мимо которого, казалось бы, ни одна лингвистическая блоха даже не проскочит. И тщетно мы будем искать объяснение этому факту у самого И. Рубина; это объяснение можно почерпнуть только из критики его «Очерков». Но так или иначе, вместо того, чтобы упрекать меня в недобросовестности за раскрытие этой путаницы, он должен был напросто ее устранить у себя, — и тогда он, между прочим, сам легко убедился бы в полной несостоятельности всей его теории. Или же, на худой конец, он должен был снабдить своя книгу подробным указателем: на каких страницах у него правильные определения, на каких — неправильные, дополнив его уже заодно указаниями — как, на какой странице расположена у него «диалектическая триада».

Но без меры уважающий себя автор «Очерков» избрал вместе этого совсем другое разрешение вопроса. Он предпочитает возложить на критику «приятный труд» по части чистки авгиевых конюшен его собственных противоречий в области «азбучных истин». И в то же время автор, у которого сталь широкий размах в области преподнесения «элементарных ошибок», оказывается весьма скуп и сдер[# 131]жан в благодарностях за помощь в их устранении. «Мы с благодарностью встретили бы критику наших взглядов, — гордо заявляет Рубин, — которая побудили бы к более углубленному обсуждению спорных проблем. Но, к сожалению, критика Шабса в большей своей части вращается вокруг элементарных вопросов» (стр. 114). Все это звучит гордо и даже чрезвычайно. Однако И. Рубин почему-то не «догадался», что потому «критика Шабса… вращается вокруг элементарных вопросов», что его, Рубина, собственное изложение «вращается вокруг элементарных», а по существу и грубейших, и вопиющих «ошибок» в этих вопросах.

Яркий пример того, как слеп и глух И. Рубин к указаниям на его ошибки, представляет следующее. В моей работе я указываю, что, когда он утверждает «тесную связь общественной формы с материально-техническим процессом производства как таковым», он допускает грубейшую ошибку, так как таким трактованием он прямо угождает к натуралистам, а через них — к психологистам. Ведь очевидно же, что если «форма» связана с производством «как таковым», то прибавочную стоимость придется рассматривать как результат функционирования натуральных элементов капитала как таковых, ренту — земли как таковой, а стоимость — потребительной стоимости как таковой. У меня ударение поставлено на слове «как таковой», а не на «тесную связь». Смысл этого критического замечания слишком ясен. А И. Рубин вместо того, чтобы обойти этот неприятный казус и молчаливо признать свою ошибку, думает, наоборот, еще и тут попробовать посрамить противника. Тут он пытается добиться реванша, казалось бы, при помощи надежного средства, противопоставляя неточному переводу труда Маркса его оригинал. Однако и это средство оказывается, к его сожалению, непригодным для защиты его заблуждений.

Так, среди значительного числа цитат из Маркса, которыми я оперировал в доказательство ошибочности взгляда И. Рубина, имеется такая: «Какова бы ни была общественная форма богатства, потребительные ценности обладают всегда своей собственной сущностью, совершенно независимой от этой формы»¹⁷. Утверждая, что в приведенном виде это положение противоречит будто «азбуке марксизма», И. Рубин предлагает иную редакцию перевода этой фразы: «Какова бы ни была общественная форма богатства, потребительные стоимости образуют всегда его содержание, первоначально (zunächst) безразличное к этой форме». Таким образом, я, по мнению И. Рубина, «просто-напросто сделался жертвою неточного перевода» (стр. 109—110).

И. И. Рубин, конечно, не ожидал, чтобы через попытку выставить меня «жертвою неточного перевода», он сам стал жертвою точного перевода, — иначе не пытался бы он при помощи этакой «веревочки» тащить к позорному столбу своего «самонадеянного» противника. Своим «уточнением перевода» он не только довел до бессмыслицы весь абзац, из которого взята приведенная фраза из «Критики»¹⁸, но и набросил тень бессмысленности на «азбуку марксизма», [# 132] как понимал и трактовал ее сам Маркс. Но что И. Рубину действительно удалось доказать, так это то, как поверхностно и упрощенно он понял автора «Капитала». За примерами идти недалеко. У Маркса в разделе о товарном фетишизме говорится о «расщеплении продукта труда на полезную вещь и вещь, воплощающую стоимость»¹⁹; «вещь» как таковая, таким образом, противопоставляется «вещи» как воплощению стоимости. В том же разделе, — который, заметим, находится в фаворе у И. Рубина, — читаем мы в другом месте: «Жемчуг или алмаз имеют стоимость как жемчуг и алмаз» (так думал Бэли. — С. Ш.). До сих пор, — иронически добавляет Маркс, — еще ни один химик не открыт в жемчуге и алмазе меновой стоимости. Однако экономисты-изобретатели этого химического вещества, обнаруживающие особое притязание на критическую глубину мысли, находят, что… стоимость присуща им как вещам»²⁰. Так-то «осторожный» автор «Очерков», направляясь в «комнату» Маркса, попал к его «соседу» Бэли, с которым, как это видно уже из изложенного, у Маркса отнюдь не было сердечных добрососедских отношений. Ибо, действительно, «азбукой марксизма» является положение, что «товарная форма и то отношение стоимостей продуктов труда, в котором она выражается не имеют решительно ничего общего с физической природой вещей», т. е. с вещами, как таковыми (Капитал, т. I, стр. 40) Стоит ли после этого еще распространяться о «скучном и бестолковое споре» «некоторых экономистов» «относительно роли природы в процессе созидания меновой стоимости»?²¹. Думается, что едва ли. Ограничимся, пожалуй, упоминанием излюбленного афоризма Г. В. Плеханова: «rira bien qui rira le dernier».

Заниматься более или менее обстоятельным опровержением И. И. Рубина по всем пунктам предмета спора не только невозможно в пределах журнальной статьи, но, пожалуй, и совершенно излишне. Ибо критикой его взглядов в моей основной работе я не только опроверг его предыдущую, но и всю его будущую аргументацию. Но мало того, если внимательно проследить антикритику автора «Очерков», то нетрудно убедиться, что по существу она представляет лишь одну деятельную подготовку к переходу с собственной позиции на позицию противника; это не мешает И. Рубину прикрывать стратегическое ма[# 133]неврирование суетливым наступательным маскарадом. Продемонстрируем высказанное на одном — двух характерных примерах.

В своих «Очерках» И. Рубин отстаивал хорошо уже знакомое читателю положение, что, дескать, «труд товаропроизводителя, который в непосредственном процессе производства является трудом частным, конкретным, сложным и индивидуальным, благодаря акту рыночного обмена приобретает социальные свойства, характеризующие его как труд общественный, абстрактный» и т. д. (стр. 95). Казалось бы, сам И. И. Рубин именует здесь «непосредственный процесс производства» сферой бытия частного, конкретного и т. д. труда и его именно противопоставляет фазе непосредственного обращения, где труд «приобретает социальные свойства». Мог ли бы я после этого сказать, что «в непосредственном процессе производства» труд, по представлениям И. Рубина, имеет «социальные свойства», когда он их только «приобретает» в фазе обращения «благодаря акту рыночного обмена»? Кажется, я погрешил бы против слов автора «Очерков». Имел ли я в таком случае основание думать, что, когда И. Рубин говорит о «частном труде», он имеет в то же время ввиду труд конкретный, материально-технический? Читатель, вероятно, согласится целиком и полностью, что имел. А И. Рубин, только недавно прозревший насчет «азбучных истин», для подготовки себе отступления от разрушенной огнем критики его позиций, теперь затевает стремительную атаку против критика, сопровождая ее беспорядочной орудийной трескотней и шумливым барабанным боем. «Если я утверждаю, — заявляет он с экспрессией, — что в фазе непосредственного производства труд является непосредственно частным и лишь «потенциально» — общественным, то из этого никоим образом не следует, что я рассматриваю процесс производства исключительно с материально-технической стороны. Это нелепое обвинение Шабса объясняется тем, что он совершенно не понял, что означает слово «частный» у Маркса. Шабс допускает грубую ошибку, отождествляя частный труд с материально-техническим» (стр. 107).

«Если»… хорошее слово это «если»… Если я утверждаю, что в фазе непосредственного производства труд является… «потенциально-общественным… Ну, а что, «если» «утверждать», что труд «приобретает социальные свойства» только благодаря акту рыночного обмена, — как быть тогда? Но самое интересное, конечно, то, что И. Рубин не стесняется свалить с больной головы на здоровую. «Шабс совершенно не понял, что означает слово «частный» у Маркса, и поэтому «допускает грубую ошибку, отождествляя частный труд с материально-техническим», — таков «безошибочный» вывод И. Рубина из собственного ошибочного понимания²².

Для того, чтобы опровергнуть этот, да простится мне, вздорный вымысел автора «Очерков», достаточно будет процитировать две коротеньких выписки из моей работы. «Маркс говорит, — сказано у меня в одном месте, — о «двойственном общественном характере частных работ»; иначе говоря, Маркс определяет в самом [# 134] частном (формально) труде двойственное (для экономического анализа) выражение» (стр. 62). В другом месте: «Двойственность процесса состоит как раз в том, что процесс труда в товарном обществе есть a priori сфера частной производительной деятельности не для себя, а для общества производство материальных благ для обмена. Поэтому в обмене обнаруживается тот факт, что все товары должны представлять потребительные стоимости для невладельцев их, т. е. что товар является общественной вещью, заключенной в частную оболочку» (стр. 74).

Нетрудно видеть, что кто-то из «двух спорящих», действительно, «совершенно не понял», что означает слово «частный» у Маркса, и что кому-то одному, действительно, казалось еще очень недавно, что «частный труд» является в непосредственном производстве только конкретным, материально-техническим. Читатель уже знает, что зачатие новорожденного, именуемого «потенциально»-общественным трудом», относится к более позднему периоду развития — и просветления, добавим — взглядов автора «Очерков». При предложенном объективном «следственном» материале судьей сможет выступить в этом деле любой сколько-нибудь подготовленный и беспристрастный читатель.

Другой весьма характерный пример. В «Очерках», как мы видели, «обмен», «рыночный обмен», «действительный акт рыночного обмена» суть синонимы, различные наименования одного и того же понятия. Противопоставляя всюду обмен производству, отстаивая значение первого, как созидателя абстрактного труда, и одновременно исключая это выражение труда для последнего, автор «Очерков» ни у кого не оставляет сомнения, что при всех различиях в словоупотреблении он всюду оперирует одним и тем же понятием «обмен» в значении формы реализации.

У меня, напротив, «обмен» употребляется в разных значениях, достаточно отчетливо, мне кажется, разграниченных. «Приравнение того или иного товара к золоту, — говорится у меня, — предвосхищает обмен обуславливает акт обмена, поскольку обмен является общей предпосылкой товарного производства» (стр. 152). — «Товар, погибший в производстве, — сказано там же, — а следовательно, уже отрешенный от рынка, и подавно осужденный не изведать «действительных актов рыночного обмена», — этот товар все же получает выражение… в первую очередь, в денежных единицах». — Легко видеть, что обмен фиксируется у меня, если угодно, в трех значениях: 1) в качестве предпосылки самого товарного производства (по И. Рубину—«форма производства»); 2) в значении самостоятельной фазы обращения, «рынка» и 3) как форма отчуждения, реализации продукта («действительные акты рыночного обмена»).

Казалось бы, грешному автору «Очерков» всего выгоднее было бы не греметь о мнимых чужих грехах. Так нет же. «Он заучил, — говорит И. Рубин обо мне, — не вникнув в его смысл, положение Маркса о том, что стоимость возникает в процессе производства, а не обмена. На этом основании он считает себя вправе игнорировать двойную роль обмена, который сообщает труду характер абстрактного труда» (стр. 102—103). Тут уже трудно просто провести грань между небрежностью и недобросовестностью. Но такова уже «оборонительная тактика» автора «Очерков». Интересно отметить, что И. Рубину приходится не впервые защищаться от упреков критики в этом же его упущении. Возвращаясь к этому в определенной связи в предисловии к моей работе, я указываю, что «эти различия (в понимании обмена. — [# 135] С. Ш.) — всем, кстати, хорошо известные — им же самим игнорировались в «Очерках» (стр. 9). А И. И. Рубин ничтоже сумняшеся полагает, что из числа «всех» я исключил в данном случае самого же себя. И это для того, по-видимому, чтобы помочь автору «Очерков» обвинить меня в «путанице понятий и терминов», которой, на самом деле, грешил он же сам.

Чтобы покончить с этой наиболее «солидной» по аргументации и оригинальным полемическим приемам частью «новой главы» И. Рубина, мне придется еще в нескольких словах держать ответ по обвинению в сознательном искажении его мыслей в одном очень важном пункте теории. Автор «Очерков» обвиняет меня в совершенно необоснованном выставлении его сторонником так называемого «логического» понимания стоимости, тогда как на деле он является противником такого понимания. Я охотно верю и в этом случае уверениям И. И. Рубина. Но здесь я прежде всего констатировал у него лишь логическое противоречие в развитии изложения; а, кроме того, для подчеркивания этого противоречия у меня были вполне достаточные основания. Процитируем, прежде всего, «Очерки». «Без формы стоимости», — говорится у И. Рубина, — не существует и «стоимости» в подлинном смысле слова, а остается только «стоимость» в условном смысле трудовой затраты, лишенной всякой общественной формы и свойственной всем историческим этапам» (стр. 85). И. Рубину приходится опять настаивать на том, чтобы мы не доверялись его собственным высказываниям, и, когда он говорит о стоимости «в условном смысле», «свойственной всем эпохам», мы вложили в его слова противоположный смысл, полагая, что ни о какой стоимости у него речь вовсе не идет²³. При всей противоестественности подобного требования и при всем неприличии обвинений И. Рубина в нечестной критике на подобном основании, я мог бы счесть, однако, допустимым — при известных, конечно, условиях — упрек в мелочности, скажем, моей критики, увлеченной погоней за случайными промахами в изложении критикуемого автора, в погоне за ложными и дешевыми эффектами.

Но все дело заключается в том, что за противоречиями в логике изложения И. Рубина стоит противоречивая логика понимания всей проблемы, — и что язык его в данном случае предательски выдает лишь всю логику самого его построения. А что приведенная цитата не стоит у него особняком от его системы взглядов, убедительнейшим и неопровержимым доказательством (помимо тех, которые указаны в моей работе) могут служить следующие его рассуждения. Вслед за обоснованием своей «социологической теории абстрактного труда» в главе об «Абстрактном труде» И. Рубин заявляет: «Нам остается объяснить, почему, несмотря на ясно выраженный социальный характер понятия «абстрактный труд», Маркс в начале «Капитала», в разделе о двойственном характере труда, дает физиологическое его определение, отвлекаясь от общественной формы организации труда в товарном хозяйстве. Эта загадка отчасти объясняется, если вспомнить, что в указанном месте Маркс занимается «стоимостью» в отличие от меновой стоимости, т. е., как мы выяснили [# 136] в 12-й главе, «субстанцией» или содержанием стоимости, трудовыми затратами, в отличие от формы стоимости как общественной формы организации труда. Последняя предполагается Марксом данною в начале его исследования, но при анализе содержания он на общественной форме труда не останавливается. С точки зрения содержания стоимости, отвлеченного от общественной формы, в понятии абстрактного труда на первый план выступает физиологическое равенство различных трудовых затрат» (стр. 105)

Тут уже логическая ошибка И. Рубина (из «12-й главы») находит вполне прочное и притом внутреннее обоснование, глубоко уходящее корнями в его основное построение. Уяснить себе это совсем нетрудно. У автора «Очерков», как мы уже знаем, физиологически-равный труд противопоставляется абстрактно-всеобщему (по терминологии, которой И. Рубин отдает предпочтение перед другой), как взаимоисключающие друг друга категории; при этом, если последний рассматривается как явление, присущее именно товарной форме, то первый для общественной формы безразличен вообще, по его мнению. Вследствие этого всякий раз, когда у Маркса трактуется о физиологическом определении абстрактного труда, И. Рубин вынужден вынести анализ его за пределы товарной формы. А поскольку Маркс как-никак неоднократно обсуждает вопрос о физиологически-равном труде рядом со стоимостью и в связи с нею, И. Рубину ничего не остается, как и самую стоимость вывести за пределы товарной формы. И тут-то вот обнаруживается воочию, как упорное нежелание усвоить диалектическую связь «тождества» и «различия» между абстрактным (физиологически-равным) трудом и общественным (абстрактно-всеобщим) неизбежно толкает к тому, чтобы «содержание стоимости» «отвлечь» от общественной формы, чтобы таким образом отрывать историческое содержание от исторической формы. Вот почему автор «Очерков», будучи «в душе» противником логического трактования категории «стоимости», на деле тем не менее не только не свободен от греха, который я ему приписал, но и прямо вынужден отстаивать эту греховную логическую категорию всей логикой своего толкования проблемы общественного труда. Но что совсем непростительно в данном случае, — и за это именно я резко и нападал на И. Рубина, — что он без всякого даже малейшего основания втянул в это греховное дело автора «Капитала», надев ему чортовы рога буржуазной политической экономии.

Мы можем теперь перейти к подведению предварительных итогов. Антикритика И. Рубина, при всем ее внешнем блеске, кажущейся убедительности, основательности и полемическом задоре, содержит в себе не то, что «сочетание азбучных истин и элементарных ошибок», — местами и совсем неожиданных — она содержит в себе элементы окончательного саморазоблачения, разоблачения той пустоты, над которой витает без видимой опоры методологически — надорванная, если не сокрушенная уже, его «социологическая теория абстрактного труда». Этим объясняется интенсивный процесс обновления, который явственно претерпевает его теория на наших глазах. Этим же объясняется и то, что после доведения до абсурда моей положительной трактовки проблемы общественного труда (а надо ему отдать справедливость, — эта работа выполнена им с неподражаемым мастерством И. Рубину пришлось все-таки именно в ней признать «тот путь, на который, по-видимому, вынуждены будут ступить все «физиологисты». Конечно, И. Рубин достаточно трезво оценивает положение, чтобы не [# 137] питать обманчивых надежд на возможность подобного успеха для его собственной концепции. Таким образом в своей антикритике автор «Очерков» предпринял, беру на себя смелость сказать, последний и притом заранее обреченный поход против критики его взглядов, — ибо в своем собственном арсенале он не мог найти средств для ее отражения. И. Рубин был тем самым вынужден изменить самому себе, прибегнуть к таким приемам в своей полемике, к каким, насколько нам известно, он прибегает впервые. Следует поэтому ожидать, что на почве методологии вопроса И. И. Рубину вести задорные бои в дальнейшем более не придется.

III. Абстрактный (физиологический) и общественный (экономический) труд по теории Маркса

Существеннейший и неустранимый порок «социологической теории абстрактного труда» И. И. Рубина составляет полная невозможность объяснить на ее почве количественную сторону стоимости. Сознает ли автор «Очерков» этот ее недостаток, трудно сказать. Но зато он прекрасно знает и сам, что до сих пор еще ни одному исследователю не удалось открыть ни «спектра», ни «атомного номера», ни объективного существа вообще благородного «социологического газа», который И. И. Рубин именует «социологическим абстрактным трудом». Поэтому остается также невыясненным еще до сих пор и то, почему собственно И. Рубин измеряет это «социологическое» вещество мерой времени, а не какой-либо другой, — хотя бы, например, пространства. Ведь единственное соображение, которое может быть на этот счет у самого основателя этой теории, И. Рубина, лишь то, что его понятие абстрактного труда «бесконечно». И действительно, этого качества у последнего никак нельзя отнять; все говорит за то, что тщетно искать границы его определения, ибо за какой «конец» ни попытаешься ухватиться, приходится убеждаться, что «конца»-то у его «понятия» и не существует. Однако же, ведь наряду с временем, как известно, бесконечно и пространство, — так почему же все-таки последнее отвергается? Или, быть может, И. Рубин в данном вопросе думает опереться на новейшие представления теории Эйнштейна?

При таком, казалось бы, безысходном положении его теории абстрактного труда, И. Рубин мог бы — и даже обязан был — много внимательнее отнестись в положительной части моей трактовки и если не принять ее целиком в предложенном мною виде, то внести в нее исправления, показать лучшее разрешение вопроса на той же или известным образом видоизмененной, по его разумению, основе. Он должен был прямее выяснить, как он сам относится к идее диалектической связи между поддающимся непосредственному мыслительному восприятию объективным человеческим трудом в его физиологическом выражении, в его однородности, и трудом абстрактным, функционирующим как «общественная величина», связывающая общественных производителей товаропроизводящего общества. Вместо этого автор «Очерков» предпочел вовсе уклониться от положительного обсуждения и этого решающего методологического пункта, и количественной проблемы труда, на которую он, между прочим, не отозвался ни единым словом, — а сосредоточил свои усилия лишь на доведении до абсурда построения противника, дабы хоть на время отсрочить открытое признание банкротства собственной точки зрения.

[# 138] Это вынуждает меня теперь к такому популярному объяснению изложенной в моей работе теории общественного труда, которое не оставило бы места ни для абсурдных измышлений критикам, ни для затруднений или сомнений рядовому сколько-нибудь подготовленному читателю.

Начнем с вопроса, — в чем заключается основная трудность проблемы общественного труда, прежде всего. Во-первых, в том, по-видимому, что, будучи категорией социологической, следовательно, и исторической, общественный труд должен в то же время иметь объективную сущность, поддающуюся количественному определению. Эту объективную природу общественного труда в товаропроизводящем обществе Маркс указал в его физиологическом характере. Но, разумеется, только указал на это выражение труда, а вовсе не изучал труда с этой стороны. Ибо изучение труда в этом его характере представляет предмет особой отрасли естествознания, так называемой науки о физиологии труда, но не предмет политической экономии. «Всякий труд, — говорит Маркс, — есть… затрата человеческой рабочей силы в физиологическом смысле слова, — и в качестве такого одинакового или абстрактно-человеческого, труд образует стоимость»²⁴. Для Маркса здесь важна, конечно, «одинаковость», а не физиологическое «качество» труда; физиологический характер «одинакового», абстрактного труда имеет здесь значение показателя объективной природы этого «одинакового, абстрактно-человеческого труда», который и «образует стоимость».

Но, указывая в физиологическом характере объективную природу труда, образующего стоимость, т. е. общественного труда, Маркс, во-первых, вовсе не упускал из виду, — хотя прямо и не выяснил в данном месте, — другую сторону труда, характеризующую его с общественной стороны. В другом месте мы находим у Маркса вполне ясные указания и на этот счет. Так, в «Теориях прибавочной ценности», в части, посвященной критике Адама Смита, у него читаем: «Мой товар, содержащий определенное количество необходимого рабочего времени, дает мне право распоряжаться всеми другими товарами равной ценности, т. е. равным количеством чужого труда, реализованного в других потребительных ценностях. Ударение здесь поставлено на приравнивании моего труда чужому труду (подчеркнуто Марксом), вызванном разделением труда и меновой ценностью, другими словами, — на общественном характере труда, но Адам не замечает, что мой труд (опять подчеркнуто Марксом), содержащийся в моем товаре, теперь определяется, как общественный, и потому существенно меняет свой характер)»²⁵.

Понятно вполне, что если «мой труд» рассматривать как трудовую затрату в физиологическом смысле, то он сам по себе останется тем же и в соотношении его к «чужому труду»; но в то же время он в этом его отношении к «чужому труду» приобретает новые черты, черты, характеризующие его как специфическую, общественно-функциональную категорию, и тем самым «существенно изменяет свой характер», — как говорит Маркс. Чтобы яснее представить это изменение в характере труда, возьмем пример из области математики. Так, число \(9\), взятое само по себе, есть количество как таковое. [# 139] Но в выражении \(9 = 3^2\), т. е. в отношении к другому количеству, оно, оставаясь количеством \(9\), в то же время приобретает характер специфической математической категории, становится сверх того квадратом количества \(3\). И как число \(9\) в указанном математическом выражении, в его отношении к другому числу, к \(3^2\), становясь специфической математической величиной, не перестает быть в то же время и количеством как таковым, — обусловливая этим свою математическую функцию, — точно так же и труд необходимо сохраняет свою объективную сущность и тогда, когда он функционирует в отношении к чужому (другому) труду, хотя он одновременно «существенно изменяет свой характер». Как математические отношения чисел невозможны вне их как таковых, так и общественные отношения труда невозможны вне трудовых затрат как таковых, вне труда в его объективной, следовательно, — физиологической, субстанциональной сущности.

В полном согласии с приведенными рассуждениями развиваются у меня определения труда, — абстрактного и общественного, — и их отношение друг к другу в моей работе (см. стр. 93—95). Теперь изложенное там не только будет понятнее, но уместно будет в коротеньких отрывках привести в настоящей связи. «Труд в физиологическом значении, — говорится там, — представляет не что иное, как органическую функцию человека как физического существа. Поэтому будем ли мы рассматривать трудовую затрату индивида по отношению к нему, соизмеряя ее, например, с физическими особенностями его организма, или массу человеческого труда по отношению к человеческой массе, выясняя те или иные отношения между естественным человеком и его органической функцией, — трудом, мы будем иметь дело с трудом, как понятием естественно-научным, физиологическим» (стр. 93). В отличие от этого «труд в общественном значении рассматривается как фактор, соотносимый в общественных отношениях людей друг к другу. Это и меняет характер самого труда… Тут… не отношение человека к своему труду, или наоборот (т. е. отношение труда к человеку. — С. Ш.), а отношение человека к человеку посредством отношения труда к труду является объектом рассмотрения. Труд более не просто функция человека, он — функция общественного человека» (стр. 94). Но если труд и меняет в отношении к «чужому» труду свой характер, он все же не перестает быть в то же время самим собою, трудом, как таковым. Ибо «вне… человеческого труда как такового не существует ни его конкретно-технического проявления в материальном процессе, ни его экономического проявления в общественном процессе. Абстрактный труд как таковой, как физиологическое явление, связан с экономическим трудом диалектической связью как «различия», неотделимые от «тождества» (стр. 95).

Итак, когда я говорю, что в стоимости выражается именно общественный (экономический) труд, то у меня абстрактный труд вовсе не исчезает из мира явлений и не испаряется, — ибо вне абстрактного труда как такового мною не мыслится никакое производное его определение, в том числе и экономическое. Обратимся еще раз к примеру. В указанном математическом выражении \(9 = 3^2\) безразлична характеристика \(9\) как количества; здесь важно лишь его соответствие другой величине как аргументу. Количество как таковое не составляет в его всеобъемлющей, всеобщей характеристике объекта математики (элементарной, разумеется). Тем не менее функционирование числа (или его символа) в качестве материала для построения всевозможных ма[# 140]тематических зависимостей и отношений делает число математической величиной, объектом математики. То же самое опять-таки и труд. Как таковой, в объективной физиологической характеристике своей он не представляет объекта изучения экономической теории. Но, являясь материалом, основой «построения» общественных отношений, он приобретает в экономическом рассмотрении значение экономической величины, становится экономическим трудом.

Весьма важно, с другой стороны, не упустить из виду то, что если элементарная математика и не изучает числа как такового, природу числа, то оно все же обусловливает определенными требованиями (напр., однородностью всех единиц любого числа) способность числа к его математической функции, изучает и строит системы обозначения числовых величин, как, напр., общепринятую десятичную систему. С этой стороны число уже как таковое представляет объект математики. Точно так же теоретическая экономия занимается изучением того свойства объективного труда, которое приспособляет его для экономической, общественной по функции в товаропроизводящем обществе. Маркс, указывая и обосновывая в «Капитале», что этот объект должен обладать однородностью, «одинаковостью», находит это последнее «качество» в физиологическом труде, в человеческом труде как таковом. «Труд есть… затрата человеческой рабочей силы в физиологическом смысле слова, и в качестве такого одинакового или абстрактно-человеческого труд образует стоимость товаров». В труде, «образующем стоимость товаров», важна, повторяем, не его физиологическая природа сама по себе, — которая, конечно, имеется налицо, — но важно присущее физиологическому труда «качество» «одинаковости» со всеми другими видами конкретного труда; ибо «в качестве одинакового труд и образует стоимость». Вот с этой стороны, со стороны «одинаковости» труд уже как таковой изучается теоретической экономией, а тем самым и становится объектом этой науки.

Чтобы последнюю сторону вопроса, доведенную И. Рубиным в его антикритике до абсурда, очертить еще отчетливее, возьмем еще пример из области физики. Оптика, как известно, имеет дело с оптическими стеклами. Разумеется, она не изучает стекла как такового, химизма стекла. Предмет ее изучения составляет лишь одна сторона стекла, лучепреломляемость этой прозрачной среды, т. е. то свойство, которое важно для стекла, как материала для устройства оптических приборов; короче говоря, оптика изучает стекло в оптическом отношении. Это и делает стекло в определенном отношении объектом оптики, отдела физики. Лучепреломляемость стекла, одинаковость, однородность труда, — вот что делает эти объекты в непосредственно данной естественной форме их существования объектами определенных научных дисциплин; ибо вне их как таковых нельзя изучать их определенных функциональных качеств, в одном случае — оптических, в другом — экономических.

«Законы природы вообще не могут быть уничтожены, — говорит Маркс. — Измениться, в зависимости от различных исторических условий, может лишь форма, в которой эти законы проявляются»²⁶. Ни природа человека, субъекта общества, ни природа труда, предиката общества, не может измениться в силу изменения исторических условий общественного существования. И, тем не менее, однако, в эконо[# 141]мическом рассмотрении человек как таковой становится общественным человеком, как и труд как таковой — общественным трудом.

Итак, природа абстрактного и общественного (экономического) труда, их отношение друг к другу, отношение «тождества» и «различия», мне кажется, выяснены теперь более или менее «понятным языком», как того требовал И. Рубин. Стало уже вместе с тем очевидно, что утверждение И. Рубина, будто «Маркс нигде не проводит различия между абстрактным трудом и экономическим трудом», и будто «Шабс… вносит совершенно неизвестное Марксу разграничение между абстрактным и экономическим трудом» (стр. 123), — что это утверждение явно необосновано. Ведь, так или иначе, это «разграничение» Марксом в «Критике политической экономии» (во «Введении») проведено с неоспоримой выразительностью. «Труд — это наиболее простая категория, — говорит там Маркс. — Столь же древним является представление о нем в этой всеобщности, как труда вообще. Однако экономический «труд» (точнее и ближе к оригиналу — «экономически рассматриваемый «труд»), взятый в этой простейшей форме, есть столь же современная категория, как и отношения, которые порождают эту простейшую абстракцию»²⁷.

И. Рубин не может оспаривать того, что характер «всеобщности», — это именно и есть присущее абстрактному труду в социологическом значении основное качество. В то же время Маркс здесь говорит с подчеркнутой ясностью, что «представление» о труде «в этой всеобщности» не относится исключительно к современному, т. е. товаропроизводящему, обществу. Следовательно, современный общественный (экономический) труд, обладая общей основной чертой с «древней» категорией, трудом как таковым, характером «всеобщности», должен быть разграничен и действительно разграничивается Марксом с «трудом вообще». То же самое мы видели и из приведенной выше выписки из «Теории прибавочной ценности». Я, однако, не отрицаю, — и высказал это еще в своей работе, — что в трудах Маркса «содержится лишь указание направления, в котором следует искать решения проблемы, но никак не самое ее решение» (стр. 15). Посильно я развил это решение в моей работе. Надеюсь, что этим беглым дополнением к ней я внес уже полную ясность в понимании данного вопроса.

Теперь остается еще только объясниться по поводу употребленного мною термина «экономический труд», как адекватного понятию общественного труда в товаропроизводящем обществе, термина, вызвавшего несколько неожиданно для меня смущение, по-видимому, среди большинства марксистских писателей. Это тем более необходимо, что противники, как, напр., И. И. Рубин, могут склониться к тому, чтобы по этому сравнительно незначительному поводу затеять большое «кровопролитие». Остроумному автору «Очерков», в частности, совершенно уверенному в моем «легкомыслии», кажется, что единственным и исключительным основанием для усвоения и употребления этого термина мне послужил лишь цитированный у меня отрывок из «Введения к критике» и т. д., где Маркс обсуждает вопрос о соотношении между абстрактным трудом, как таковым и тем же «трудом» в его экономической функции. И выходит так в общем, что подсмотрел как-то «легкомысленный» человек, как плавают по речке на бычьем пузыре и порешил попытать счастья, — пустился на этаком «аппарате» в [# 142] далекое плавание, в море-океан; таково, по догадкам И. Рубина, вероятное основание всего замысла «самонадеянного» новатора.

На деле же основные соображения, которые побудили меня принять, а не подхватить, как это полагает И. Рубин, термин «экономический труд» для обозначения абстрактного труда в его экономическом значении, вот каковы. Во-первых, полная аналогия между тем местом, какое занимает труд в теоретической экономии и число — в математике. Отсюда последовательно, на мой взгляд, вытекает, что, как последняя фиксирует число как математическую величину, так и экономическая теория должна фиксировать труд как экономическую «величину». Мне кажется важным особо подчеркнуть, что «труд» — это не просто общественная категория в ряде других, каковы, напр.: стоимость, капитал, рента и т. д. Все последние представляют ведь различные определенности формы самого труда. Эта универсальность труда, как основы всевозможных форм общественных отношений, превращает его в основу познания экономических отношений вообще. Поэтому экономически рассматриваемый «труд», т. е. труд, рассматриваемый в экономической науке как основа общественных отношений, должен получить формальное определение, адекватное определенности формы его организации. «Общественный труд» — это понятие, относящееся не к определенной какой-нибудь одной общественной форме, а ко всякой безразлично форме общества. Термин «экономический труд», напротив, придает «труду» в его общественно-функциональном значении в товарном обществе формальную определенность, которая сама в себе выражает исторический характер этой категории, как категории данной исторической формы.

Во-вторых, количественная определенность трудовых затрат, связанная с развитой качественной однородностью абстрагированного труда, получает также более отчетливое отражение в данном термине. Противопоставление «экономического» абстрагирования «логическому», как оно проведено у меня в III главе «Проблемы общественного труда» и т. д. (стр. 112—114), имеет определенный теоретически смысл. Напротив, противопоставление «общественного» абстрагирования логическому не могло бы иметь смысла; ибо абстрагирование труда в социалистическом обществе, напр., будет во всяком случае общественно актуально, так как количественная сторона труда наряду с качественной (видовой) потребует здесь фиксированного развитого учета. И не случайно Маркс противопоставляет «экономически рассматриваемый» абстрактный труд логически рассматриваемому рядом с ним (в «Критике» и т. д.). Ибо как раз при таком способе рассмотрения грань «тождества» и «различия» между родственными, но не идентичными категориями, получает законченную определенность выражения. И уже не имеет решающего значения, употребляет ли Маркс при этом выражение «экономический труд» или «экономически рассматриваемый труд», — ибо экономически рассматриваемый труд и есть труд, рассматриваемый как «экономический», т. е. экономический труд

Наконец, казалось бы, если ничего нельзя возразить против того, что труд, рассматриваемый в технологии, именуют техническим трудом, рассматриваемый в физиологии — физиологическим, то какие вразумительные доводы можно выставить против того, чтобы тот же труд, рассматриваемый как объект теоретической экономии, именовать экономическим трудом? Ведь этим как раз и подчеркивалось бы, что при единстве объективного существа труда, как такового, мы фиксируем лишь соответственно различным способам рассмотрения его различные функциональные выражения и определения труда.

[# 143] Не скрою, однако, лишь в одном отношении мое убеждение в крайней целесообразности и законности этого термина ослаблено, но отнюдь не поколеблено. Речь идет о том, что естественно было ожидать, чтобы среди огромной массы марксистов введение нового термина либо создало представление, будто дело идет о введении нового понятия (заблуждение, которого, странным образом, даже И. И. Рубин избежал лишь отчасти), либо о некотором перетолковании старого понятия. На деле го и другое неверно. В действительности термин «экономический труд» должен лишь резче отобразить более отчетливо выраженное понятие, которое оставалось ранее более смутным для одних (напр., И. И. Рубина и его последователей), совершенно непознанным — другими («физиологистами»). Справедливость требует при этом указать, что в первоначальной постановке проблемы экономического труда, как проблемы sui generis, в марксистской литературе примат несомненно принадлежит И. И. Рубину. И в этом его огромнейшая теоретическая и критическая заслуга. Ибо только он дал решительный толчок к действительному осознанию несостоятельности наивной физиологической трактовки общественного труда. Однако, так как он выяснил только «различие» между общественно-функциональным (экономическим) трудом и абстрактно-человеческим трудом как таковым, — и притом только отрицательным образом, и отверг их «единство» в то же время, — он сделал тем самым свое понимание этой категории совершенно неуловимым, неопределенным, и потому бесплодным; так что его «социологическая» односторонность могла противостоять односторонности «физиологической» лишь как критическая версия, но ни в коем случае, как обоснованная научно-определенная и определившаяся теория вопроса. Но не странно ли, что односторонность И. И. Рубина, сбросившего среди марксистов первым «ветхие одежды» физиологической трактовки, оказалась более непримиримой с естественно развившейся, путем критического преодоления рубиновской трактовки, моей диалектической теорией общественного труда, чем окажется, по всей вероятности, физиологическая односторонняя версия? Этому вопросу мы уделим внимание в конце изложения²⁸.

Однако же не вправе ли я теперь, наконец, сказать: «исполнен долг, завещанный от… Рубина мне, грешному» и «легкомысленному»? Изложенное здесь, взятое как дополнение к систематическому изложению вопроса во всем его объеме в «Проблеме общественного труда» и т. д., должно, мне кажется, исчерпывающе осветить все спорное и неясное в трактуемой теории общественного труда, как я ее понял.

Но если И. Рубин и сам предвосхитил «возможность», что «путем чрезвычайных усилий (?! — С. Ш.) мне «удастся объяснить понятным языком как именно представляю я себе связь между трудом абстрактным и экономическим», — то он зато категорически уверяет, что мне «никоим образом не удастся… привести свои построения в согласие с учением Маркса. Шабс, — говорит он, — резко расходится с Марксом в двух пунктах: 1) на место категории абстрактного труда он [# 144] ставит две категории: абстрактного труда и экономического труда; 2) он утверждает, что стоимость является выражением экономического труда, а не абстрактного труда» (стр. 121; разрядка И. Рубина. — С. Ш.).

Отметим прежде всего, что последняя фраза должна быть дополнена окончанием «как такового». Так, между прочим, текстуально цитировано у Рубина же одной страницей выше. Здесь сказано: «Стоимость продуктов труда является выражением экономического труда, а не абстрактного труда как такового» (стр. 120). Этим коренным образом изменяется весь смысл этой формулировки, а тем самым рушится вся цепь рассуждений, которые привели И. И. Рубина к выводу, будто «Шабс… сам проделал за нас работу доведения до абсурда своего собственного построения» (стр. 126). Ибо если у меня абстрактный труд как таковой не есть еще общественный (экономический), то зато последний, как я уже выяснил выше, тем не менее невозможен, не существует вне первого. Поэтому, когда я говорю, что стоимость выражает в себе именно экономический труд, а не абстрактный труд как таковой, я тем самым указываю лишь на то, что для стоимости безразлична естественная природа труда, физиологическая сущность абстрактно-человеческого, всеобщего труда. Но сам-то абстрактный труд вовсе не выпадает из мира явлений, не устраняется в качестве объективного носителя экономической функции. Если, грубо выражаясь, абстрактно-человеческий труд, обращенный «лицом» к человеку, как его органическая функция, повернуть «лицом» к труду другого человека как сообщественника к «чужому труду» другого производителя, то определенность функционального выражения «существенно изменится», как указывает Маркс в «Теориях»; но, тем не менее, сам по себе труд останется в обоих случаях тот же. Различие здесь заключается в том, что, при тождественности объекта, в одном случае он будет рассматриваться со стороны естественной своей природы непосредственно, в другом — в определенном обусловлена) функциональном отношении, и именно общественном отношении (вспомним: \(9\) само по себе и \(9 = 3^2\)).

Поэтому, когда И. Рубин, выставляя искаженный тезис, содержащий утверждение, что с моей точки зрения «стоимость не является выражением абстрактного труда», и отсюда делает заключение, что «все запутанные рассуждения и терминологические новшества Шабса привели его к выводу, что абстрактный труд: 1) не составляет объекта исследования политической экономии, и, в частности, марксовой теории стоимости и 2) не находит своего выражения в стоимости» (стр. 125; разрядка И. Рубина. — С. Ш.), — то он допускает явное искажение моих взглядов. На деле с моей точки зрения стоимость не является выражением абстрактного труда как такового, в его физиологической определенности, еще раз повторяю, но является зато выражением того же абстрактного труда в его экономической (общественной) определенности, т. е. того абстрактного труда, который отнесен не к человеку как его физиологическая функция, а к труду другого человека — сообщественника, как основа общественного отношения, и который именуется мною экономическим трудом.

Теперь, после всего того, что разъяснено у меня в этой главе, — в полном согласии с изложением вопроса в моей работе, — никто уже не согласится с автором «Очерков», будто с моей точки зрения «абстрактный труд… не составляет объекта исследования политической [# 145] экономии» и т. д. Ибо уже в указании (в моей книге), что «экономический труд» не мыслим и «не существует вне абстрактного труда как такового», что без последнего «экономический труд сам превращается в таинственный иероглиф» (стр. 109), и что обе эти категории связаны как «различия» неотделимые от «тождества», — уже в этом целиком и полностью заключается опровержение этого вывода И. Рубина. Этот его вывод свидетельствует только лишь о нежелании понять, или, быть может, непонимании моей концепции.

Однако И. Рубину всего этого еще недостаточно. Для автора «Очерков», перед которым носится кровавый призрак банкротства его теории, вполне естественно еще прибегнуть для вящего запутывания головы читателя к «мерам устрашения» отлучением от Маркса. «Шабс… насилует мысль Маркса и беспощадно режет его живой текст» (стр. 105). «Шабс, благодаря созданной им терминологической путанице, должен прийти к выводу, что объектом исследования у Маркса является экономический труд, а не абстрактный труд как таковой. Зачем же новыми терминами запутывать и без того сложный и запутанный вопрос? Не лучше ли последовать примеру Маркса и применять термин «абстрактный» к экономическому труду?» (стр. 125). Проницательный и ученый, не в пример противнику своему, И. Рубин «запутался», оказывается, не более и не менее как в элементарнейшей азбучной трактовке. По его мнению выходит, что если о выражении \(\sqrt{25} = 5\) сказать, что \(5\) представляет не только определенную численную величину, но и квадратный корень \(25\), что \(5\), кроме того, здесь является функцией при аргументе \(\sqrt{25}\) и что, наконец, \(5\) является еще математической величиной, — то тем самым допускают «путаницу понятий и терминов». Не лучше ли \(5\) в данном случае называть просто «пятеркой», и освободить усталую голову автора «социологической теории абстрактного труда» от непосильного труда задумываться над уяснением себе «азбучных истин»? Ведь к этому вот по существу сводятся клики Кассандры о «созданной» мною «терминологической путаницы».

Но если И. И. Рубин, «благодаря созданной» мною якобы «терминологической путанице» так безнадежно запутался сам в вопросе о том, чье толкование ближе к букве и духу марксовой теории, если за употребляемыми более выдержанными терминами он оказывается не в состоянии узреть более уточненные понятия, — а уже подавно элементарным образом их связать, — то нам придется для выяснения этой стороны вопроса поступиться на минутку выдержанной терминологией. Для прекрасной Саломеи не жаль головы пророка! Пусть на место термина «экономический труд» у нас фигурирует «абстрактно-всеобщий общественный», близкий и дорогой сердцу «социологической теории» И. Рубина. Тогда трактуемые определения у Маркса, Рубина и у меня могут составить следующие три ряда:²⁹.

Абстрактно-человеческий труд в физиологическом выражении	Абстрактно-всеобщий общественный труд30
По Марксу: Абстрактный труд (стр. 14, 41. К., т. I).	Абстрактный труд и общественный труд.
По Рубину: Абстрактный труд (предварительный) или физиологически-равный труд.	Абстрактный труд.
По Шабсу: Абстрактный труд (как таковой).	Общественный (экономический) труд.

[# 146] Легко видеть, что в первой рубрике моя терминология ближе к марксовой, чем И. Рубина; понятия же по существу совпадают. Но и у Рубина нет prima facie терминологического расхождения с Марксом, как нет существенного разногласия и в понимании этой категории. Расхождение резко обнаруживается при переходе ко второй рубрике. И. И. Рубин предлагает «вместе с Марксом» (а не с Рубиным?) именовать «абстрактно-всеобщий общественный труд» просто «абстрактным трудом» (а не «общественным» или «экономическим», — что то же самое, — как это предлагаю я), и спор будет, по его мнению, снят. Против этого имеются, однако, два столь большущих препятствия, что удивительным кажется то, как их не заметил проницательный марксовед И. И. Рубин.

Во-первых, «абстрактным трудом» Маркс сам называет физиологически определяемый человеческий труд, как таковой, и в «Капитале», и в «Критике», — и это не оставляет никаких сомнений насчет того, как мыслит себе сам Маркс связь этого термина с понятием, вложенным в него. Поэтому замена термина «общественный», «экономический» труд термином «абстрактный», как предлагает И. Рубин, должна стереть грань между двумя категориями, из которых в одной выступает прежде всего ее естественная определенность, в другой — ее общественная определенность; тут же таится явная угроза «смешения языков» и незаметного слияния с «физиологистами», чего не только «не хочется Шабсу», но и самому И. И. Рубину.

Во-вторых, окрестить «по заслугам» именем «абстрактный» тот труд, который, по представлениям И. Рубина, «возникает» из «актов приравнивания вещей», для меня именно неприемлемо потому, что, по моим представлениям, здесь никакого «труда»-то вовсе и не «возникает», ведь прежде, чем «приравнивать» что-либо, объекты для приравнивания, как мы уже знаем, должны заранее быть одинаковыми, однородными, чем обусловливается самая возможность осуществления этого акта. А, следовательно, принимая мудрое решение автора «Очерков», мы действительно теряем почву под ногами, упускаем «объективную величину», объективную основу, которую Маркс ввел в свою экономическую систему для изучения ее общественно-функциональной формы в меновых отношениях в товарном обществе, и тем самым сделал этот объект, — в его определенном социально-историческом, экономическом значении, разумеется, — объектом экономической науки. Дело здесь не в терминах, значит, а в понятиях или представлениях.

Теперь И. И. Рубину должно быть уже понятно, почему «Шабс не может не признать, что физиологический труд как таковой, не образует стоимости», и почему в то же время «Шабсу не хочется (как до этого «не хотелось» Марксу. — С. Ш.) отказаться от физиологического понимания абстрактного труда» (стр. 126). Дело уже яснее ясного. Пропасть, которою И. Рубин отделил «предварительный абстрактный труд» от «социологического абстрактного труда», отняла у него возможность дать ответ на количественную проблему труда. Естественно поэтому, что «Шабсу не хочется» последовать в данном случае примеру автора «Очерков», а, наоборот, «хочется оставаться в тесной близи к автору «Капитала». Рубину вольно предполагать, что я способен пуститься в далекое плавание на бычьем пузыре. Но не может же он, в конце концов, думать, что я решусь совершить полет на его неуловимом, бестелесном «аппарате легче воздуха», имя коему «социологический абстрактный труд», «конструкция» которого никому, в том [# 147] числе и самому «конструктору» его, пока не представляется выясненной. Устанавливая, напротив, связь «тождества» и «различия» между абстрактным трудом в его объективном (физиологическом) характере и экономическим трудом (т. е. абстрактным трудом в его общественной определенности), как между различиями формы одного и того же объекта, я разрешаю без всяких противоречий, — и прежде всего без противоречий с теорией основоположника, — и качественную, и количественную проблему общественного труда, а с тем вместе и всех отношений труда, производственных отношений в товаропроизводящем обществе. Этим не могут похвастать ни социологисты», которые хромают на «количественную ногу», ни «физиологисты», которые, наоборот, хромают на «качественную ногу».

Конечно, меня нисколько не может смутить крик о том, будто я вразрез с Марксом, вместо одного понятия «абстрактного труда» вношу в марксистскую экономию еще одно, чужеродное якобы, новое понятие «экономического труда», без которого и так, мол, теории жилось бы хорошо. Более всего странно слышать это, конечно, со стороны И. И. Рубина, который, во всяком случае, сам также констатирует в «Капитале» Маркса два понятия труда: абстрактного (предварительного) и абстрактного труда (в социологическом значении). Если угодно, у И. Рубина, — который видит лишь «различие» этих категорий, — их самостоятельность и обособление выступает гораздо резче, чем у меня. Но когда автор «Очерков» призывает к тому, чтобы «социологический», «экономический» «труд» называть просто «абстрактным трудом», и в то же время не дает объяснения, какое значение имеет в экономической системе Маркса «предварительный абстрактный труд», то он действительно хочет вовлечь нас, — помимо указанных уже выше последствий, — в явно невылазную «путаницу понятий и терминов».

Только при утрате ясной теоретической перспективы можно настаивать на том, что наименование двух различных (хотя бы и родственных, как я думаю вразрез с И. Рубиным) понятий одним термином предпочтительнее перед наименованием каждого в отдельности определенным индивидуальным квалифицированным термином, соответствующим особой природе каждого из них³¹. Всего поразительнее, однако, то, что И. И. Рубин, сделавший первый шаг вперед от «физиологистов» на правильном пути, старается нас, продвинувшихся еще на один шаг вперед от него, совлечь с им же самим намеченной верной, но не вполне осознанной, отчасти искривленной в перспективе, дороги. После всего сказанного окончательно утрачивают свой кредит последние угрожающие слова И. И. Рубина: «Чем скорее сторонники физиологической версии абстрактного труда последуют в данном вопросе примеру Шабса, тем яснее читатель увидит, в какой мере эта версия противоречит основам теории стоимости Маркса» (стр. 126).

Заключение

[# 148] Законно будет, думается, остановиться еще в нескольких словах на известном уже читателю заключительном пророчестве И. И. Рубина. «Пример Шабса, — говорит он, — ярко освещает тот путь, на который, по-видимому, вынуждены будут ступить все физиологисты» (стр. 126). Имеет ли подобная перспектива под собою серьезные основания? И почему «все физиологисты», и только «физиологисты»? Из чего вытекает неизбежность такого ограничения?

Конечно, то обстоятельство, что это признание исходит от противника моей концепции, весьма знаменательно. Относительно «физиологистов», по-видимому, действительно не может быть двух мнений, — ибо для них иного «пути» и не существует. Их, в конце концов, на этот путь толкают не только экономисты, но и физиологи. Так, К. Кекчеев в своей «Физиологии труда» высказывает следующую мысль, по его мнению совершенно очевидную: «С экономикой физиология труда сталкивается довольно часто; но так как и подходы и методы их резко отличаются друг от друга, то разграничить их нетрудно»³². Странно будет, если «физиологисты» будут продолжать оставаться plus royaliste que le roi-même. Если «социологическая», по существу без-объективная, теория абстрактного труда И. И. Рубина закрывала путь для освоения социальной природы этого объекта, — ибо переход от физиологической версии к quasi-социологической представлял собою прыжок в неизвестное, — то развитая у меня трактовка, мне кажется, действительно «освещает путь», на который могут, во всяком случае, ступить «физиологисты».

Но нельзя ли этого также сказать и относительно «социологистов»? На этот счет у самого главы и основателя этого направления, И. И. Рубина, прямого ответа нельзя найти. Однако многое уже говорит за то, — и я себе позволяю нескромно верить в это,- что и «социологисты» «вынуждены будут ступить» на этот же путь. Пример тому сам И. И. Рубин. В сущности говоря, в методологии вопроса автор «Очерков» уже сделал решительный шаг к сближению с моей точкой зрения, совершенно напрасно приплетая сюда остатки «греховных» заблуждений прошлого. Усвоив понятие «потенциально»-общественного труда, И. Рубин на деле сам отрекся от методологии «сапожника», — противопоставляющей сапожника «с колодкой» в производстве, как «исключенного из рядов общества», сапожнику «с парой сапог» на рынке в каче[# 149]стве вновь рожденного для общества товаропроизводителя. Только по недоразумению, позволяю я себе утверждать, И. Рубин солидаризировался с мыслью Р. Люксембург, высказанной во «Введении», будто «в качестве частного лица он (сапожник) не является членом общества». Эта мысль, во всяком случае, не мирится со всем тем, что И. И. Рубин во многих местах своей статьи настойчиво развивает в методологической части изложения вопроса, отстаивая на этот раз действительную связь производства с общественной формой (а не мнимую, лишь на словах, — как она по существу оформилась в «Очерках» предыдущей формации). Тем самым он, — хочет ли того или не хочет, сознает или не сознает, — признал «органическое единство» общества в противовес предыдущему «механическому»; по меньшей мере И. Рубин к такому пониманию подошел вплотную. Меньше всего верится, конечно, чтобы И. Рубин настаивал и в дальнейшем на том, что «равенство» товары «приобретают» только «путем приравнивания вещей» (вес — при посредстве взвешивания). Остается, наконец, И. Рубину, «социологистам», его последователям вообще, открыто признаться перед самими собою, что при отрицании связи «тождества» «предварительного абстрактного труда» с его производной, функциональной социологической формой, с общественным (экономическим) трудом немыслимо разрешение количественной проблемы общественного труда, — и все предпосылки для достижения единства взглядов в данном вопросе теории уже на лицо. Перефразируя И. Рубина, я поэтому сказал бы, что «чем скорее сторонники социологической версии последуют в данном вопросе» на указываемый мною путь разрешения проблемы общественного труда, тем скорее освободятся они от всех противоречий с теорией К. Маркса, на которых их еще удерживает поколебленная в своих основах теория И. И. Рубина, им самим уже подвергнутая серьезнейшим сомнениям.

Примечания

---

1. В порядке обсуждения. ↩

2. Названная моя работа вышла в свет в начале текущего 1928 года в издании Госиздата. ↩

3. См. статью в журнале «Под Знаменем Марксизма», № 3, 1928 г. ↩

4. К. Маркс, Капитал, т. I, Гиз, М. — Л. 1923 г., стр. 168. ↩

5. Там же, стр. 40—41; разрядка моя. — С. Ш. ↩

6. Цитирую «Очерки» И. И. Рубина здесь и в дальнейшем по 2-му изданию (Гиз, М. 1924). ↩

7. Цитирую по журналу «Под Знаменем Марксизма» из статьи И. Рубина. ↩

8. Р. Люксембург, Накопление капитала, изд. 3, Гиз, М. 1924, стр. 546; разрядка моя. — С. Ш. ↩

9. Конечно, было бы большой несправедливостью приписывать И. Рубину последовательное усвоение «органического единства» товаропроизводящего общества. Отсюда у него зато проистекает целый ряд недоразумений. Так, с одной стороны, И. Рубин утверждает, что «правовые отношения» являются «выражением экономических (производственных) отношений людей (стр. 112); с другой, — он же бросает мне упрек в том, будто я «недооцениваю» «атомистический характер товарного хозяйства, и именно в силу этого вынужден признать отличительной чертой последнего чисто-юридический атомизм» (стр. 115) Все это является, мне кажется, результатом неглубокого, отчасти даже превратного представления И. И. Рубина и об «атомистическом», и о «молекулярном» строении товаропроизводящего общества.

   На деле «атомизм» буржуазного хозяйства сам по себе, действительно, находит свое выражение в юридической характеристике общественного производителя. Наоборот, при переходе к рассмотрению молекулярного строения общества, явлений сцепления общественных атомов, мы вступаем в непосредственную область экономических фактов, содержание которых отнюдь не определяется и не выражается «правовыми отношениями», как это полагает И. Рубин. Чтобы это положение развить с большей ясностью, разберем наиболее важное и наиболее распространенное в товарно-капиталистическом обществе производственное отношение, отношение между капиталистом и рабочим. В нем, как и во всех других вообще, «экономическая молекула» имеет «двуатомное строение», — а, кроме того, еще состоит из разнородных элементов Как изолированные «атомы», рабочий и капиталист стоят рядом друг с другом, как равноправные, независимые товаровладельцы прежде всего. Юридическая формула do ut facias выражает собою не только эту наиболее общую сторону характера каждого общественного атома в буржуазном обществе, но и выражает отчетливо характерные особенности каждого из них, как общественного индивидуума определенной категории, особого класса. Но что из себя представляет сложное экономическое образование из них — «экономическая молекула» — по содержанию, экономическое существо этого отношения, — эта формула не выражает. Более того, юридическая формулировка отношения между капиталистом и рабочим (do ut facias) не только не выражает экономического содержания этого производственного отношения, но и прямо его затемняет. Оспаривать это можно, только позабыв о фетишизме «заработной платы». В соответствии с этим у меня юридическая характеристика выражает собою обособленное атомное начало в обществе, экономическая — связанное молекулярное начало в нем. Ясно, конечно, что в экономическом анализе исходное и главенствующее значение имеет именно молекулярное строение общества, подлинно экономическая сторона общественного процесса, а не односторонне-юридическая, атомистическая, имеющая дело с изолированным атомом. Последняя выражает собою лишь экономическую предпосылку (исторически, но не хронологически, как истолковывает И. Рубин), внешнюю форму производственного отношения, но ни в коем случае, повторяем, не экономическое содержание (и экономическую форму), составляющее подлинный предмет теоретической экономии непосредственно Следствием этого в диалектическом развитии экономического анализа и атом буржуазного общества, поскольку он рассматривается, как ингредиент молекулы, получает экономическую характеристику, по преимуществу, а не ограничивается одной только юридической, образующей предварительную стадию выяснения его природы «Маркс, — сказано у меня, — говорит о «двойственном общественном характере частной работы»; иначе говоря, Маркс определяет в самом частном (формально) труде двойственное (для экономического анализа) выражение» (стр. 62). И это — не случайно брошенная фраза, а итог систематически проведенного предварительного анализа.

   Из сказанного очевидно, что утверждение И. Рубина, будто у меня имеется «разрыв» между юридическим и экономическим элементами и одностороннее их противопоставление, неверно. Юридическое вовсе не элиминируется из экономического, ибо в самом их противопоставлении по различиям находит себе выражение и их соотношение по-родственному. Напротив, сам И. Рубин, ведший в своих «Очерках» экономический анализ общественных определений труда в фарватере юридической концепции общества, клонит к той же ошибке и теперь, когда он склонен искать характеристики атомистического начала товарного хозяйства преимущественно в экономике, а молекулярного — в праве. А ведь к этому по существу сводятся приведенные выше его суждения, которые в таком случае далеко не непогрешимы. ↩

10. Вполне аналогично тому, как И. Рубин упрекнул меня в игнорировании марксистских авторитетов при обсуждении вопроса о природе товаропроизводящего общества, так он теперь пытается объяснить критику его словоупотребления («произвол») «полным» моим «незнакомством» с марксистской литературой. У Карла Каутского, которого, в конце концов, уже никак нельзя заподозрить ни в незнакомстве с экономической литературой, ни в легкомысленной доверчивости к переводчикам, — ибо, как известно, он писал на родном языке автора «Капитала», — встречается в его популярном изложении «Капитала» такое, напр., место: «Между прибавочной стоимостью и прибылью существует такое же различие, как между стоимостью и ценой» (начало IV главы). Хотя это выражение занимает у него место аналогии, но спрашивается, — если бы я черпал из такого источника элементы для критики И. Рубина, то разве избег бы я той беды, в которую он сам угодил благодаря своим увлечениям популяризаторами?

    Ясно ведь, что «общепринятое словоупотребление» («произвол» и т. п.), это — опоэтизированная, доведенная до гиперболы подлинно-научная терминология, находящаяся на уровне соответствующей популярной экономической «поэзии» (и позаимствована из права, добавим). Однако до тех пор, пока сам И Рубин не заявит о том, что я переоценил теоретические достоинства его «Очерков», в высокой оценке которых сходятся пока все марксисты, невзирая на ошибки, допущенные в них — до тех пор критика обязана будет предъявлять к ним те повышенные требования, которые справедливы при данном к ним отношении. Что же касается взятого под сомнение Рубиным моего словоупотребления, когда я заменяю марксово выражение: «характер вещей, как стоимостей (т. е. потребительных стоимостей для других, для общества), принимается во внимание при самом их производстве», выражением: «учет потребностей общества» уже в производстве, — то мне их смысл кажется вполне тождественным. Это словоупотребление было бы неудачным, если бы его кто-либо мог понять так, что под «учетом потребностей общества» имеется в виду «бухгалтерский учет» каждый производителем потребностей всего общества. Для такого читателя, однако, и не стоило бы принести в жертву отчетливое словоупотребление, соответствующее духу и смыслу определенной методологической трактовки предмета. ↩

11. К. Маркс, Письма к Л. Кугельману, Гиз, Петербург 1920, стр. 63—64, разрядка моя. — С. Ш. ↩

12. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 41; разрядка моя. — С. Ш. ↩

13. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 43. — У И. Рубина насчет аргументов против своего критика дела обстоят из рук вон плохо. Ему приходится поэтому рядиться в яркие одежды, густо накладывать полемическую косметику и делать хорошую мину при плохой игре. Такой, в общем, смысл имеет «нагрузка» аргументации его глубокомысленным сопоставлением текстов из последовательных изданий «Капитала». «Приведенное толкование Шабса, — заявляет он, — не находит себе никакой опоры в тексте Маркса. Но, помимо этого, мы можем привести прямое доказательство его ложности» (стр. 105). А «прямое доказательство» он видит там, конечно, где никакого «доказательства» вообще и не найти. Сопоставляя редакции одной цитированной у меня фразы по двум изданиям (1-му и 2-му) «Капитала», он устанавливает, что «во втором издании «Капитала» Маркс совершенно изменил смысл этой фразы, с очевидным намерением подчеркнуть, что приравнивание труда происходит в товарном хозяйстве только через приравнивание вещей. Как же теперь выпутается Шабс — вопрошает И. Рубин, — из своего затруднительного положения?» (стр. 105). Читатель, конечно, подумает, что я цитировал «эту фразу» по первому изданью, во-первых, и, кроме того, толковал ее в духе этого же первого издания, во-вторых. На деле здесь не было ни того, ни другого. И не в этом видит «затруднение» у меня автор «Очерков». По его мнению, из моего толкования текста по второму изданию (т. е. улучшенному, как это сам признает и И. Рубин) для меня вытекает якобы необходимость «утверждать, что в первой издании Маркс в приведенной фразе имел в виду развитое товарное хозяйство, а во втором издании говорит в той же фразе о первобытном периоде неразвитого обмена» (стр. 105).

    Трудно сказать, чего в этом нелепом трюке больше — софистики или наивности. Меньше всего здесь, однако, здравой логики, во всяком случае. В самом деле, легко себе представить, что будущее наивное поколение последователей Рубина будет биться над вопросом о том же в отношении последовательных изданий «Очерков» своего остроумного предшественника, в которых, будем надеяться, автору придется еще, в конце концов, перевернуть вверх дном не то что отдельные фразы, но и, по всей вероятности, все здание своей «социологической теории абстрактного труда». Как решит потомство эту головоломку — это вопрос, который может составить интерес, конечно, только для самого И. Рубина. Что до меня, то я для себя ее уже решил раз и навсегда. А что касается изменений в текстах Маркса в последовательных изданиях его монументального труда, над улучшением которого он неустанно работал, то здесь в объяснении этого факта и тени «затруднения» нет ни для меня, ни для кого другого. Мне думается, — и это ясно для каждого, — что неудачную фразу или неудачную мысль всегда полезно заменить улучшенной. Так, по-видимому, думал и Маркс. Ибо неудачная формулировка, как и неудачная теория, одинаково не пригодна ни для объяснения развитого позднейшего, ни раннего неразвитого товарного производства, да и непригодна вообще для объяснения какой бы то ни было общественной формы хозяйства, — как это я, между прочим, доказал в своей работе относительно «теории абстрактного труда» запутавшегося в тенетах наивной софистики И. И. Рубина. ↩

14. Вполне тождественные формулировки встречаются и во многих других местах книги И. Рубина и в частности на стр. 95, главы тринадцатой, на которую он весьма часто ссылается. На указанной странице дважды подчеркивается роль «акта рыночного обмена» в качестве созидателя абстрактного труда. Напротив, «потенциально»-общественный труд ни разу нигде не упоминается. ↩

15. Подчеркивая отсутствие элементов диалектики в построении И. Рубина, я, быть может, как добросовестный критик, обязан был отметить наличие у него этой разновидности «диалектики». Однако, «в простоте душевной», я думал, что многократным указанием на отсутствие логики в его изложении я косвенно выполнил и этот долг по отношению к критикуемому автору. ↩

16. Журнал «Под Знаменем Марксизма» № 6, 1927 г., И. И. Рубин, «Абстрактный труд и стоимость в системе Маркса», стр. 115. В этом своем докладе И. Рубин признает, что в упомянутой главе о содержании и форме стоимости у него насчитывается три правильных определения стоимости; число неправильных он предоставляет подсчитывать критике. Но, мало того, при ближайшем рассмотрении оказывается, что правильные отличаются от неправильных, примерно, как лед от воды: внешняя видимость другая, а субстанция — одна и та же. Поэтому стоит только слегка подогреть на пламени критики «твердый кристалл» правильного определения, и от него остается родственное по субстанции «мокрое место» неправильного определения (см. у меня предисловие). ↩

17. К. Маркс, К критике политической экономии, изд. 2-е. Гиз Украины, 1923 г., стр. 30. ↩

18. Совсем не случайно переводчик позволил себе такое далекое отступление от дословного перевода с оригинала. Если не предполагать в этом случае незнакомства с языком, небрежности или «легкомыслия», то придется, очевидно, объяснить это все-таки достаточным знакомством с учением Маркса, с духом этого учения. Конечно, если бы мы имели здесь дело с очевидной и грубой ошибкой, как пытается представить дело И. Рубин, то было бы крайне странно, что при повторных изданиях и пересмотрах она не бросалась в глаза. Но достаточно прочитать дальнейший текст всего абзаца, из которого взята спорная фраза, чтобы отдать предпочтение, как это ни странно, вольному переводу, гораздо более близкому к правильному, чем дословный И. Рубина. Так, дальше в абзаце читаем: «По качеству пшеницы нельзя узнать, кто ее произвел: русский крепостной, французский мелкий собственник или английский капиталист… Данный товар, как потребительная ценность, есть алмаз. По алмазу, однако, нельзя узнать, что он товар… Потребительная ценность в этом своем безразличии к экономическим формам своего существования, т. е. потребительная ценность, как таковая, находится вне круга исследования политической экономии» (стр. 30).

    Каждая фраза здесь упорно твердит о том, что И. Рубину представляется ошибочным, а, по — моему, явным образом уличает его самого в грубейшей ошибке. Мне кажется, поэтому, что слово «zunächst» уместнее здесь перевести словами «ближайшим образом». В таком случае тощая «веревочка» И. Рубина превращается уже совсем в «гнилую ниточку». ↩

19. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 40. ↩

20. Там же, стр. 51. ↩

21. Там же, стр. 50. ↩

22. В приведенную формулировку И. Рубина необходимо, помимо всего, внести поправку на точность выражения. «Отождествления» частного груда с конкретным я ему на деле не приписывал, ибо это так же несообразно, как, напр., отождествлять «имя Иван» с носителем этого имени, отождествлять имя человека с самим человеком. Я указывал лишь, что, когда И. Рубин говорит о частном труде, он всегда разумеет при этом только конкретный и т. д. труд. ↩

23. Надо заметить, что сконструирована у И. Рубина эта фраза исключительно коряво. Трудно даже, собственно говоря, уловить смысл выражения: «стоимость в условном смысле трудовой затраты, свойственной всем историческим эпохам»; совсем это похоже на «деньги в условном смысле золота, свойственного всем историческим эпохам». ↩

24. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 13 (разрядка моя. — С. Ш.). ↩

25. К. Маркс, Теории прибавочной ценности, т. I, издание Комм. унив. им. Зиновьева, Петроград 1922, стр. 95—96; разрядка моя. — С. Ш. ↩

26. К. Маркс, Письма к Л. Кугельману, стр. 62. ↩

27. К. Маркс, К критике политической экономии, стр. 19; разрядка моя. — С. Ш. ↩

28. Лучшим доказательством того, что именно И. И. Рубину мы обязаны основательным пересмотром прежних представлений об общественном труде в системе марксизма, может служить хотя бы тот факт, что только на почве критического преодоления его взглядов и его же критическим оружием в значительной степени, почти одновременно со мной и независимо от меня другой марксист, А. Ф. Кон, пришел приблизительно к аналогичной трактовке категории труда, образующего стоимость. ↩

29. Для Маркса мы берем терминологию «Капитала». ↩

30. Этот термин употребляется часто Марксом в «Теориях прибавочной ценности» и «Критике» ↩

31. И. И. Рубину кажется порою совершенно недостаточным ограничиться тем только, чтобы показать, «где раки зимуют», непосредственному своему противнику. Ему хочется походя посрамить еще прославленного главу софистов, Протагора. Для этого он прибегает к изящным софизмам, которые для усиления эффекта облачаются в нарядные костюмы диалектической фразеологии. Вот такой один образец. «Чтобы несколько смягчить свое расхождение с терминологией Маркса — заявляет И. Рубин, — Шабс иногда вместо названия «экономический» труд употребляет термин «общественный» труд. Но и это не спасает Шабса. Различие между абстрактным и общественным трудом имеет у Маркса и у Шабса совершенно различный смысл. У Маркса абстрактный труд есть разновидность общественного труда, а именно общественный труд в той специфической форме, которую он имеет в товарном хозяйстве. У Шабса же дело обстоит как раз наоборот: общественный (т. е. экономический) труд есть разновидность абстрактного труда, а именно абстрактный труд в той специфической форме, которую он имеет в товарном хозяйстве. В данном вопросе, как и во многих других, Шабс пишет карикатуру на Маркса и заявляет, что это и есть настоящий Маркс» (стр. 123, примечание).

    И. И. Рубину следовало бы не забывать, что я как-никак наряду с абстрактным трудом многократно указывал и на конкретный труд, как на носителя общественной функции при определенной форме хозяйства. С другой стороны, ему на этот раз было бы весьма полезно вспомнить, что им самим в докладе в РАНИОН’е (см. «Под Знаменем Марксизма» 1927 г., № 6) установлены целых три «разновидности» абстрактного труда: «физиологически-равный», «социально-уравненный» и «абстрактно-всеобщий» (стр. 93), из коих последний предназначался в нареченные его «социологической теории абстрактного труда» Если бы И. И. Рубин сверх того все это связал надлежащим образом воедино, то он избег бы двойной неприятности: во-первых, не стал бы он писать «карикатуру на… Шабса», чтобы беспардонно провозгласить ее подлинником (что. вероятно, не входило в его намерения); а кроме того, и это для него гораздо важнее, — не посрамил бы он одновременно с Протагором, увы, и самого же И. И Рубина. ↩

32. К. Кекчеев, Физиология труда (Современные проблемы естествознания), Гиз, 1925, стр. 3. ↩