Позняков В. Теория ренты в «новом» освещении (Критические заметки по поводу книги проф. Любимова)

Журнал «Под знаменем марксизма», 1927, № 4, с. 97—130

[# 97] Перед нами лежит только что вышедшая обширная монография по теории ренты — «Учение о ренте» Л. Любимова¹. Казалось бы, всякий экономист должен был бы приветствовать такой факт, — ведь в русской марксистской литературе как раз теория ренты, пожалуй, меньше всего разработана. Более того, — мы решаемся даже утверждать, — теорию ренты Маркса нужно еще раскопать, до того она загромождена всякого рода трактовками, на самом деле весьма мало воспроизводящими подлинные взгляды Маркса, и по большей части сбивающимися на точку зрения Рикардо. Давно пора обратиться снова к Марксу и к лучшему истолкователю и популяризатору теории ренты Маркса — к Ленину.

Повторяем, появление специальной монографии, да еще претендующей на марксизм, должно и обрадовать, и привлечь внимание любого экономиста, если бы… если бы она действительно давала марксистскую теорию ренты.

Действительно, уже беглый просмотр данной работы убедит всякого, мало-мальски знакомого с теорией Маркса, что перед ним книжка, которая навряд ли будет способствовать пониманию теории Маркса, ибо она на протяжении 501 страницы занимается только вульгаризацией взглядов Маркса.

Автору не только не удалось хотя бы хорошо изложить теорию ренты Маркса, но он просто ее не понял. Остается только предостеречь читателя от бесполезной траты времени на чтение сего объемистого произведения. Этим, в сущности, и можно было бы закончить свой отзыв, если бы перед нами не было явления более грозного порядка.

Проф. Л. Любимов известен как автор и других работ: его перу принадлежит еще «Курс политической экономии», — передо мной лежит 4-е издание (51—75 тысяча); им также написана «Азбука политической экономии», 5-е издание (201—250 тысяча)². Это и вынуждает нас поближе присмотреться к этому «ортодоксальному марксизму», как проф. Любимов характеризует свою собственную экономическую концепцию.

I

«Курс политической экономии» проф. Любимова уже был предметом оценки в нашей литературе³. В. Кац (автор этой [# 98] оценки) признает «положительное значение» книги Любимова и видит его в том, что «она является первым марксистским трудом который самым фактом своего выхода противопоставляет «себя курсу Богданова» (стр. 114). Однако, только в этом и состоит это «положительное значение». Впредь до появления другого лучшего курса «на время переходное, на пути к созданию такого рода авторитетного руководства, он может встретить к себе сочувственное отношение, занять в наших условиях весьма значительное место в качестве пособия по политической экономии» (стр. 114).

Но эти заявления В. Каца отнюдь не вытекают из его же собственной оценки данного «Курса» по существу; более того, они прямо не вяжутся с ней. «Курс политической экономии Любимова, — говорит он, — …не представляет собою ничего замечательного в теоретическом отношении» (стр. 114). «За исключением. проблемы редукции⁴ он представляет собой популярное и местами поверхностное изложение вопросов политической экономии, к тому же еще самый характер изложения, как мы видели, далеко не безупречен» (стр. 114).

Но дело, конечно, в популярности и даже не в поверхностности (местами). Это было бы еще полбеды. В нем имеются и более крупные изъяны. Так, тот же автор отмечает, что в «Курсе» почти отсутствует теория товарного фетишизма: учению о товарном фетишизме отведено «прямо жалкое место» — все две странички. Проф. Любимов игнорирует методологическое значение учения о товарном фетишизме. То, что у него там имеется — «по своей содержательности эти две странички уступают во многом даже тем тоже двум страничкам, которые отвел Туган-Барановский учению о товарном фетишизме в своих «Основах политической экономии» (стр. 95). Любимов сверх того без всяких околичностей становится на точку зрения чисто физиологического толкования (и при том в самом грубом смысле) категории абстрактного труда. Однако в таком случае «стоимость» неизбежно должна превратиться в логическую категорию, — впрочем, она у него и совершает это превращение. Но с подобным толкованием логически должно связываться и нечто большее: и индивидуальный труд, по Любимову, может быть абстрактным трудом, если, напр., данный индивидуум занимается последовательно различными работами. Типичным представителем такого абстрактного труда проф. Любимов считает… труд Петра Великого!

Но ведь достаточно признать такие изъяны, чтобы говорить об отрицательном, а отнюдь не о положительном значении данного «курса». В самом деле, что означают эти изъяны? — Единственно то, что проф. Любимов упустил как раз самое существенное, что характеризует экономическую систему Маркса, и чем отличается она от классиков. Неудивительно поэтому, что концепция проф. Любимова, несмотря на ее марксистскую фразеологию, представляет по существу типичную концепцию буржуазной экономии: его трудовая теория стоимости является просто трудовой теорией богатства, если не просто вульгарной экономией. Теоретически проф. Любимов дальше классиков, в лучшем случае Рикардо, а в иных случаях [# 99] А. Смита, не пошел. Но вместе с тем это обстоятельство с необходимостью обусловило у него и те же самые противоречия, на которые натолкнулась уже классическая школа, и ту вульгарщину, до которой он должен был докатиться.

В чем видел Маркс основной недостаток классической политической экономии? — Вовсе не в том, что она не могла вскрыть и проанализировать содержание и величину ценности, — а проф. Любимов именно здесь ищет главное отличие теории Маркса от классиков, — а в том, что она не могла вывести форму ценности. Относящиеся сюда места не будем приводить — они слишком известны⁵. Следовательно, форма ценности, анализ этой формы, а вместе с тем и характеристика товарно-капиталистического общества, как исторически обусловленного — вот что отличает Маркса, хотя бы, от того же Рикардо. Поэтому пройти мимо этого отличия — значит самому встать на до-марксову точку зрения, значит отбросить такой «пустяк», как диалектику; это значит, наконец, под марксистской фразеологией преподносить давно превзойденные открытия классической буржуазной политической экономии. И это с усердием, достойным лучшего применения, и проделывает проф. Любимов.

В самом деле, в чем, по Любимову, отличие теории Маркса от классиков? Может быть, в методе, позволившем Марксу вскрыть «мистику» формы ценности? — Отнюдь нет; о методе он не говорит ни полслова. В специальной главе⁶, посвященной этому вопросу, он так резюмирует свои «научные изыскания».

Классическая школа, по словам Любимова, «отнюдь не дала сколько-нибудь стройной и законченной формулировки закона трудовой стоимости»⁷. И все отличие Маркса заключается в том, что он дал эту формулу, согласно которой причиной стоимости является общественно-необходимый труд⁸. Общественно-необходимый же труд проф. Любимов идентифицирует с общественным трудом вообще и только в этом видит специфически общественный характер экономической системы Маркса.

Но эта пресловутая «формула» Маркса в трактовке проф. Любимова, между прочим, «показывает, что стоимость может определяться трудом среднего качества при средних средствах производства; трудом среднего качества при средней технике, но при наихудших остальных общественно-необходимых условиях; и, наконец, трудом среднего качества, но при наилучших условиях производства, при наилучшей технике» ⁹.

Таким образом, общественно-необходимый труд — это труд и при худших, и при средних, и при наилучших условиях произ[# 100]водства… Поистине, чего хочешь, того и просишь! И эта ерунда подсовывается Марксу; она, будто, и обусловливает неизмеримое превосходство Маркса.

Кстати, проф. Любимов посвящает целый экскурс дискуссий о различной трактовке категории общественно-необходимого труда; здесь он энергично полемизирует против так называемой «экономической версии». Он очень ортодоксален; он протестует даже против самого названия — «экономическая» версия и предлагает назвать ее «потребительской». Тем не менее в своем «Учении о ренте» он, как это легко может заметить любой читатель труда, обеими ногами стоит на почве именно потребительской версии. Все же нужно лучше увязывать концы с концами, проф. Любимов!

Существенное отличие теории Маркса от построений классической школы, — отличие, тесно, неразрывно связанное о первым, можно сказать, вытекающее из него, — состоит в установление Марксом двойственного характера труда; о нем, впрочем, говорит и сам Маркс, видя в нем ту основную черту, которая отделяет его от классиков¹⁰. Но посмотрите, во что превратилось это отличие под пером проф. Любимова.

О том, что он трактует абстрактный труд чисто физиологически, говорилось уже выше ¹¹. Но этим дело не ограничивается.

Проф. Любимову удалось еще более вульгаризировать этот двойственный характер труда. В самом деле, можно ли с точки зрения Маркса разлагать труд на конкретный и абстрактный труд, разлагать в том смысле, что, с одной стороны, существует конкретный труд, как некая особая разновидность труда, а рядом с ним мы имеем, тоже как особую разновидность труд вообще, абстрактный труд. Ответ ясен сам собой. Но у проф. [# 101] Любимова — это именно два вида труда, вернее даже два элемента (хотя он говорит также и о двух сторонах) труда, которые в совокупности и составляют труд вообще. Труд вообще у него есть сумма конкретного и абстрактного труда.

«Итак, причиною стоимости, — говорит он, — является труд и только труд… Отточенный человеческий разум все углубляет и, стало быть, вскрывает сложность очень многих явлений, представляющихся чрезвычайно простыми, значит и однородными, уму не образованному».

«Труд не является исключением. Науке, в лице Маркса, удалось найти различные элементы (составные части) в этом, на первый взгляд, столь однородном явлении и, мало того, определить роль и значение каждого из них»¹².

И чтобы ни у кого не оставалось сомнения относительно характера этой сложности и роли этих «составных частей», проф. Любимов прибегает к поясняющей аналогии:

«Заслуга Маркса, — разъясняет он, — в этом случае еще больше, чем роль Ньютона в отношении разложения белого цвета. В самом деле, Ньютону удалось доказать, что последний, который его предшественники и современники считали явлением простым и однородным, в действительности состоит из смешения семи разных цветов, но он не определил, какую роль играет каждый из них, и оставил эту задачу последующим векам, которые и разрешили ее с полным успехом. Маркс же не только разложил труд на его составные части, но и выяснил, какую роль играет каждая из них»¹³.

Итак, заметим себе, что труд разлагается на конкретный труд и абстрактный труд точно так же, как белый цвет разлагается на семь цветов спектра.

Дальше он оговаривается, что в общежитии труд конкретный обычно называют «частным» (т. е. индивидуальным), а труд абстрактный «общим» (труд, как общее понятие — говорит также он). Но это именно «общежитейские» представления, а вот он — проф. Любимов — произвел научное «разложение» труда¹⁴.

И именно потому, что для проф. Любимова, во-первых, абстрактный труд сводится без остатка просто к физиологической трате энергии, которая (трата), как таковая, и создает «стоимость», а, во-вторых, сам труд, как мы видели, есть некая сумма конкретного и абстрактного труда, которые в то же время могут вести и раздельное существование, — именно поэтому через пару страниц мы и встречаемся с утверждением, что «труд индивидуальный может быть также и трудом абстрактным, так как индивидуум выполняет не одну, а несколько работ»¹⁵. Пусть только читатель вспомнит Петра Великого:

То академик, то герой, то мореплаватель, то плотник.

И наряду с ним у проф. Любимова шествует другая характерная фигура для капиталистического общества, в качестве представителя абстрактного труда — Робинзон Крузо. Он и отожде[# 102]ствляет прямо абстрактный труд с «многогранностью» труда. Но насколько эта «многогранность» самой теории Любимова похожа на ортодоксию — вопрос другой. Ясно одно, что проф. Любимов уже по одному этому ни на йоту не поднялся над методологией классиков, ergo ничего не понял в системе Маркса. Так буквально на той же странице он и утверждает, что индивидуальный труд Робинзона и был абстрактным трудом, а потому создавал и стоимость¹⁶. При таком подводе, повторяем, принципиальное отличие Маркса от классиков должно было совершенно ускользнуть от Любимова. И в конце концов, по Любимову, все отличие состояло только в том, что Смит и Рикардо были глупее, а Маркс обладал «большей, силой ума, абстракции и способности анализа». Но если прилагать этот критерий, то проф. Любимов ни в коем случае не может претендовать на звание марксиста.

Мы лишены возможности остановиться здесь подробнее на «Курсе». Но для его общей оценки сказанного, полагаем, достаточно. Остановимся разве еще на его теории денег и на форме ценности. Понятно, что при такой обработке Маркса под Смита проф. Любимов совершенно не мог понять и теории денег Маркса, и лишь повторил то, что раньше было сказано Смитом. Для него, также как для Смита (и для многих других буржуазных экономистов), деньги — это только «наиболее ходкий товар», являющийся инструментом обмена и заодно служащий мерилом стоимости, наподобие некоего аршина, которым измеряют стоимость товаров, ибо прямо измерять ее трудом это «способ слишком дорого стоящий, громоздкий» и только поэтому и неприменимый. В целях экономии места опускаем мотивировку и предлагаем читателю, если он пожелает, сравнить только соответствующий отдел «Курса» проф. Любимова с IV и V главами 1-го тома «Исследования о природе и причинах богатства народов»¹⁷.

Правда, в связи с деньгами проф. Любимов пытается также изложить по Марксу развитие формы ценности: но именно форма ценности остается для него «книгой за семью печатями». Что при этом получается, пусть полюбуется читатель.

Маркс, как известно, дает логическое развитие форм ценности; но этому логическому (Маркс говорит диалектическому¹⁸ развитию соответствовало также и реальное развитие обмена, а, следовательно, развитие товара и товарного общества, а вместе с тем и развитие денег, т. е. действительный исторический ход этого развития.

Энгельс как раз и дает подобный совет Марксу относительно отдела о развитии формы ценности в «Капитале». «Филистер не привык к такому роду отвлеченного мышления и, я уверен, ради формы ценности не станет особенно мучить себя. Самое большее, что можно было бы сделать — это добытое здесь диа[# 103]лектическим путем доказать несколько пространнее исторически (historisch nachzuweisen), взять пример из истории, хотя необходимое уже сказано. Но у тебя столько материала, что ты сможешь, конечно, сделать прекрасный экскурс по этому поводу и доказать филистеру историческим путем (auf historischem Wege) необходимость образования денег и происходящий при этом процесс»¹⁹.

О том же говорит Маркс и в другом месте: «Простая форма ценности есть вместе с тем и простая товарная форма продукта труда и развитие товарной формы (а, стало быть, и развитие обмена, т. е. товарного общества. В. П.) совпадает с развитием формы ценности»²⁰.

Наоборот, проф. Любимов, говоря о полной или развернутой форме ценности, утверждает: «само собой разумеется, что эта вторая форма стоимости вытеснила первую (простую или случайную) вовсе не потому, что логическое развитие последней приводит нас к первой. В действительности этот переход был вызван тем, что обмен начинал играть в жизни какого-либо первобытного общества все большую и большую роль»²¹. Т. е. в этих словах проф. Любимов просто противопоставляет логическому развитию (т. е. диалектическому развитию) действительный ход развития. Допустимо ли это с точки зрения диалектики? — Ответ, думаем, ясен сам собой. Однако полагаем, диалектика является атрибутом всякого марксиста, тем более «последовательного» и «ортодоксального»²².

Что же касается «исторического» обоснования развития форм ценности, то у проф. Любимова оно выглядит весьма своеобразно:

«Поэтому, — исходя из терминологии форм хозяйственной жизни, которой держится Энгельс, — можно по-видимому, сказать, что господство развернутой формы стоимости характеризует собою рыболовное и охотничье хозяйства, а простая форма стоимости царила в предшествующую эпоху «низшей ступени дикости», иначе говоря, в так называемую эпоху «собирательного хозяйства»²³. Любимов нечувствительно съехал на несколько иную терминологию: о собирательном хозяйстве или о «периоде индивидуального добывания пищи» говорит не Энгельс, а хотя бы К. Бюхер²⁴.

Итак, простая форма ценности существовала тогда, когда, по словам Бюхера, не только не было обмена, но не было даже и хозяйства. Почему же получилась такая оказия с нашим «марксистом»? По той же самой причине, почему и труд Робинзона [# 104] создавал «стоимость» — потому, что в сущности проф. Любимов дальше точки зрения классиков не пошел.

Но как же там действовал закон трудовой «стоимости»? Проф. Любимов разъясняет нам и это.

«В первобытном обществе, где обмен далеко не был повседневным явлением», где, одним словом, «обмен был более или менее случайным явлением»²⁵, там — «в эпоху первобытного обмена, закон трудовой стоимости проявлял свое господство не столько непосредственно в каждом отдельном акте обмена, сколько как закон больших чисел»²⁶. Невольно перед нами встает вопрос: да представляет ли себе проф. Любимов, что значит вообще «закон больших чисел»?

Однако такая постановка вопроса, хотя и нелепа, но логична с точки зрения проф. Любимова. Какой же это «закон трудовой стоимости», который непосредственно не определяет пропорций обмена, хотя бы и как «закон больших чисел»?

Но посмотрим, однако, в какой исторической обстановке выступает ценность как закон больших чисел. Тот же Бюхер так описывает этих индивидуальных искателей пищи, пожалуй, даже несколько более развитую ступень:

«Небольшими группами, подобно стадам животных, рыщут они в поисках за пищей, находя ночлег в пещере или под деревом, за щитом против ветра, сделанным из хвороста, а нередко просто, в вырытой в земле яме; питаются, главным образом, плодами и корнями, но едят также всякую живность, какая попадается им в руки, вплоть до моллюсков, червей, кузнечиков и термитов. Мужчины обыкновенно вооружены лишь стрелами, луком и метательным древком. У женщин главным орудием служит заостренный кусок дерева в виде палки, которую они употребляют для выкапывания корней».

Вот настоящая сфера для действия «закона больших чисел» — закона ценности. Чем вам не рикардовский дикарь, руководствующийся в своей деятельности аннюитетами лондонской биржи!

Satis supraque. Отметим лишь, что проф. Любимов всерьез думает, что первым всеобщим эквивалентом исторически был именно холст. И он старается «поправить» Маркса, указывая, что наряду с холстом выступали также раковины, рыба, меха, головы птиц, черепа и зубы зверей, хлебные зерна и некоторые другие предметы.

Но прежде, чем перейти непосредственно к ренте, мы должны еще задержаться на его «Курсе» и познакомиться с тем «новым, что пытается внести в теоретическую экономию проф. Любимов — мы разумеем его пресловутую теорию «редукции» или теорию «стоимости» редких благ. Это послужит нам, кстати, и хороши введением в его теорию ренты, — ибо ведь и хлеб является относительно «редким» благом; этим и обусловливается наличие такой категории, как земельная рента; будь хлеб «свободно воспроизводимым» благом²⁷, не было бы и ренты. И соответственно [# 105] с этим, подобно любимовской теории ренты — и приблизительно по таким же основаниям эта редукция также опрокидывает теорию ценности.

Проф. Любимова смутила в этом вопросе австрийская школа предельной полезности: «соперничающая с учением трудовой «стоимости теория предельной полезности ставит себе целью объяснить ценность всех товаров как воспроизводимых по желанию в любом количестве, так и не обладающих этим качеством». «Следовательно, поскольку теория трудовой стоимости отказалась бы от объяснения стоимости последнего рода товаров, в капиталистическом обществе, поскольку она была бы не в силах объяснить ее, постольку она оказалась бы теорией менее общей, менее широко применимой в пределах капиталистической экономии, чем теория предельной стоимости (?)²⁸. И, следовательно; последняя имела бы одно громадное преимущество над первой, так как всякая теория, при прочих равных условиях, тем выше, чем шире круг захватываемых ею явлений, чем большее количество фактов разъясняет она»²⁹.

В одном прав проф. Любимов: теория ценности Маркса должна дать ответ и на вопрос о ценообразовании так наз. «редких» или невоспроизводимых благ. И она, скажем мы, дает этот ответ.

Обычное широко распространенное представление в этом отношении не идет дальше Рикардо. Обычно утверждают (поскольку говорят об этом, ибо по большей части этот вопрос просто обходится), что теория ценности Маркса относится только к свободно воспроизводимым товарам, блага же «редкие» ею не охватываются, ибо они не типичны для капиталистического общества.

Так, между прочим, ставил вопрос и Рикардо. «Существуют, — писал он, — некоторые товары, стоимость которых определяется исключительно их редкостью. Никаким трудом нельзя увеличить их количество, и потому стоимость их не может понизиться вследствие роста предложения. К такого рода товарам принадлежат некоторые редкие статуи и картины, редкие книги и монеты, вина особого вкуса, выделываемые только из винограда, растущего на редко встречающейся почве со специфическими свойствами. Стоимость их совершенно не зависит от количества труда, первоначально затраченного на их производство, и изменяется в зависимости от богатства и вкусов лиц, которые желают приобрести их»³⁰. И Рикардо так выходит из этого положения: «Но в массе товаров, — продолжает он, — ежедневно обращающихся на рынке, такие товары составляют лишь незначительную долю. Подавляющее большинство всех благ, являющихся предметом желания, доставляется трудом… Вот почему, говоря о товарах, как меновой стоимости и законах, управляющих их относительными ценами, мы всегда имеем в виду только такие товары, количество которых может быть увеличено человеческим [# 106] трудом, и в производстве которых соперничество не подвергается никаким ограничениям»³¹.

Но при таком подходе к вопросу Рикардо должен был дать и неизбежно вытекающий отсюда логический вывод. «Раз товары обладают полезностью, то свою меновую стоимость они черпают из двух источников: своей редкости и количества труда, требующегося для их добывания»³². Но вместе с тем рушилась и трудовая теория ценности, и она неизбежно должна была рушиться. Однако на такой же точке зрения стоят и многие марксисты. Так, напр., И. И. Рубин пишет: «Маркс изучает «стоимость» товаров в ее связи с «трудом», с приравниванием и распределением труда в производстве. Теория стоимости Маркса изучает не всякий обмен вещей, а только такой обмен; который происходит: 1) в товарном обществе, 2) между автономными товаропроизводителями и 3) определенным образом связан с процессом воспроизводства, представляя собою один из его необходимых моментов. Взаимосвязанность актов обмена и распределения труда в производстве приводит к тому, что в целях теоретического анализа мы выделяем стоимость продуктов труда и притом только воспроизводимых. Если обмен даровых благ природы представляет нормальное явление товарного хозяйства, связанное с процессом производства, мы должны включить его в область исследований политической экономии³³, но изучать его отдельно от явлений стоимости продуктов труда. Ибо, как бы сильно цена земли ни влияла на процесс производства, связь между ними будет иная, чем функциональная связь между стоимостью продуктов труда и процессом распределения труда в общественном производстве³⁴.

«Цена земли и вообще невоспроизводимых благ представляет не исключение из теории трудовой, а пределы этой теории, ее границы, которые она сама себе начертила как теория социологическая, изучающая законы изменений стоимости и роль ее в производственном процессе товарного общества»³⁵.

Конечно, верно, что в случае невоспроизводимых и редких благ мы имеем связь иного порядка; конечно, ее нужно изучать иначе; верно также, что это изучение входит в компетенцию политической экономии. Но неверно, что здесь лежат «пределы» и «границы» теории ценности, что изучение процессов ценообразования в таких случаях лежит за пределами закона ценности. И сугубо неверно считать закон ценности только частью, лишь одной составной частью науки политической экономии. А это логически вытекает из всего контекста.

Закон ценности должен быть принципиально приложим и к этим невоспроизводимым (абсолютно или относительно) товарам, но не прямо и непосредственно, как это имеет место в случае [# 107] воспроизводимых товаров. Для этого мы должны взять его в более развитом виде³⁶. Мы должны, так сказать, конкретизировать его. Однако это будет не просто более развитой и конкретизированный вид закона ценности, но более развитой в специфическом смысле: более развитой диалектически. Всякое же диалектическое развитие есть, как известно, развитие противоречий. И нет ничего удивительного, что в таком случае под действие закона ценности подпадут и такие на первый взгляд противоречащие ему факты, как цены редких благ.

Однако обратимся опять к проф. Любимову. Если проф. Любимов прав в этом отношении, то способ, каким он думает обосновать на основании закона ценности цены «редких» благ, никак не вяжется ни с теорией Маркса, ни с методом Маркса. Получается буквально «Маркс дыбом». И здесь мы снова возвращаемся к методологии проф. Любимова.

С его точки зрения различие между различными школами политической экономии, как мы видели, сводится просто к некоему количественному моменту, — большее или меньшее количество фактов объясняет та или иная школа. Явления общественного порядка представляют из себя чрезвычайно сложное явление. «Это значит, что они состоят из большого количества элементов (составных частей). Раз так, они могут дать чрезвычайно большое количество всякого рода комбинаций (или, как говорят математики, «соединений»). Одни из них выгоднее интересам одного класса, другие — другого. Ясно, что первые будут пользоваться признанием одних, вторые — других. А так как, кроме основных классов, существует еще изрядное количество переходных групп, и так как всякая «школа» есть, в конце концов, не что иное, как известная комбинация фактов³⁷, то понятно, почему имеется такое многое множество ведущих между собою борьбу «школ»³⁸.

И все различие между школами, очевидно, сводится к тому, какое количество фактов в состоянии объяснить та или иная школа: выше всего будет та школа, которая объяснит наибольшее количество фактов.

Но логически отсюда вытекает иной вывод: раз каждая школа берег только некоторую «комбинацию» из всего сложного комплекса элементов, то, очевидно, полное объяснение всей сложности мы получим, если произведем комбинацию комбинаций. И выше всего будет та «школа», которая отвлечется от классовой односторонности, от этого классового дальтонизма и, поднявшись над классовой односторонностью, сольет вместе все школы, Бэма с Марксом и т. д., или же, по крайней мере, попросту начнет собирать «зерна истины» у всех школ. Получается своего рода [# 108] универсальный принципиальный эклектизм! Но отсюда, заметим очень далеко до ортодоксии.

Не видеть принципиального, качественного различия между теорией классиков и теорией Маркса — это значит, повторяем еще раз, обеими ногами стоять на методологической позиции классиков; это значит соответственным образом трактовать также и закон ценности.

Что представляет на самом деле закон ценности? Для проф. Любимова это некая метафизическая сущность, некая норма или некоторый экономический категорический императив; можно, пожалуй, грубо выражаясь, сказать, что это некий аршин, к которому товаропроизводители прикладывают цены своих товаров, или по которому они регулируют эти цены. Закон ценности это то, что должно получить непосредственное выражение и осуществление в реальной действительности. Такова же была и позиция классиков³⁹. Ведь если цены не определяются ценностью в каждом данном случае, то с этой точки зрения нельзя и говорить о действии закона ценности. Вспомним только, как ставил вопрос Рикардо: констатировав, что в капиталистическом обществе цены товаров отклоняются от ценности — незначительно, по его словам, всего не более 6—7%⁴⁰), — он называет это таким изменением, которое вводится в правило об определении ценности только трудом; т. е. для него подобное несовпадение цены и ценности было отрицанием закона ценности; это противоречие опрокидывало развитую им трудовую теорию ценности, что, впрочем, он и должен был признать сам. Это обстоятельство и предопределило рождение вульгарной экономии; она только сделала логический вывод, который с неизбежностью следовал из такой постановки проблемы.

В сущности на этом и потерпела крушение вся классическая школа; известная смитовская «естественная цена» была уже попыткой разрешить эту же проблему. Однако эта проблема для классиков была неразрешимой. Неразрешимой она остается и до сих пор, если только принимать методологию классиков. Неразрешимой, как мы увидим, она осталась и для проф. Любимова: мы увидим, что она также и его приводит к благоглупостям вульгарной экономии.

Разрешено ли это противоречие между реальной ценой и ценностью в системе Маркса? Опрокидывают ли теорию ценности, развитую Марксом, факты продажи товаров по ценам, непосредственно не определяющимся ценностью? — Ни в малейшей степени; разрешение этого противоречия и есть именно то, что отличает Маркса от классиков. Но это не значит, конечно, что теория ценности Маркса — этот наиболее абстрактный закон буржуазного общества без задержки и непосредственно объясняет все случаи реального процесса ценообразования, это не значит, что под каждую реальную цену можно прямо подсунуть ценность; ибо теория ценности Маркса, по вполне правильному выражению Гильфердинга, не является руководством для составления прейскуранта или пособием при калькуляции (а таковой она весьма часто является у проф. Любимова).

[# 109] Данное противоречие разрешается точно так же, как вообще разрешаются противоречия: «развитие товара не устраняет этих противоречий, но создает форму, в которой они могут двигаться»⁴¹. Но эта форма, в которой теперь движется закон ценности, есть в то же время лишь дальнейшее развитие того же закона ценности. И соответственно с этим «возможность количественного несовпадения между ценой и величиной ценности, или уклонение цены от величины ценности, лежит поэтому в самой форме цены. Это не составляет недостатка этой формы, а, напротив, делает ее вполне подходящей (адекватной) формой (macht sie umgekehrt zur adäquaten Form) для способа производства, в котором правило может обнаруживаться только в виде слепо действующего среднего закона, выражающего отсутствие всякой правильности»⁴².

Подводя итоги, можно сказать следующее: данное противоречие у классиков было внешним противоречием, противоречием между ценностью и отличной от нее ценой, и оно поэтому опрокидывало теорию ценности; ибо цена есть в конце концов реальный факт. Для Маркса же это противоречие разрешается тем, что становится внутренним противоречием внутри самого закона ценности; это — диалектическое противоречие, благодаря которому только и возможно развитие закона ценности. С точки зрения Маркса — да простят нам читатели этот парадокс — товары продаются по ценам, отклоняющимся от ценности, т. е. не определяющимся ценностью именно на основании закона ценности. Именно так ставил проблему Маркс: и именно поэтому не понял и не мог понять ее проф. Любимов.

В связи с этим закон ценности получает новый смысл: он перестает быть некой метафизической сущностью или экономическим императивом, существующим наряду или над ценами, это стихийный, слепой закон, подобный закону природы, реально существующий в этих именно реальных цепах, как тенденция или, лучше сказать, как их внутренняя необходимость. Никакая воля не следит за его осуществлением, ибо он является результатом действия воли всех и поэтому объективным фактом, не зависящим от воли каждого отдельного индивидуума. Механизм его осуществления — свободная конкуренция.

Правда, о механизме конкуренции говорит и проф. Любимов, но он не увязал концов с концами; доказательством чего — его теория редукции. То обстоятельство, что цены тяготеют к ценности, как к некоему средоточию, очень хорошо выяснил еще Смит. Мы не будем приводить эти известные места⁴³. Колебания рыночных цен, вызываемые колебанием спроса и предложения, и представляют тот механизм, посредством которого осуществляется закон ценности. Всякое отклонение цены от ценности вызывает противодействующую тенденцию, снова приводящую цену к ценности. Отсутствует этот механизм, не приходится и говорить о действии закона ценности, как закона непосред[# 110]ственно определяющего цену данного товара. Что наличие конкуренции необходимо для действия закона ценности, это понимает и проф. Любимов. Но в вопросе о конкуренции он договаривается уже не до благоглупостей, а просто до самых простых глупостей. Читатель это увидит сам.

Мы сказали уже, что проф. Любимов задался, видано, похвальной целью: подпереть теорию ценности Маркса, спасти ее от ударов критики Бем-Баверка e tutti quanti, и сделать ее «еще выше», распространив ее и на случаи редких благ, или, иначе, подсовывая прямо и непосредственно закон ценности туда, где ему быть не надлежит. Его смутил перечень редких вещей, данный Рикардо, не подходящих, по его мнению, под действие закона ценности, и цены которых должны быть сведены к редкости. Таковы редкие статуи и картины, редкие книги и монеты, вина особого вкуса. На всех этих вещах и останавливается проф. Любимов. Закон ценности должен непосредственно действовать и здесь, ибо иначе он, по мнению проф. Любимова, перестает действовать вообще, и он пытается дополнить Маркса, сказать свое «новое» слово.

Итак, приступим к этим приятным и вкусным вещам.

Почему старое вино стоит дорого? — Потому, что оно обладает большой стоимостью, — отвечает проф. Любимов. Правда, дальше проф. Любимов говорит более сообразные вещи, утверждая, что старое вино обладает высокой ценой, более высокой, чем даже его стоимость. Следовательно, эта высокая цена теперь уже не определяется стоимостью? Тогда для чего же было и огород городить? Однако проф. Любимов предпочитает заняться этим полезным делом. Он утверждает, что все же здесь будет и высокая, очень высокая стоимость. Но какой же механизм обеспечивает здесь появление этого стихийного закона (закона ценности) — это остается тайной проф. Любимова.

«Случай с вином, — говорит он, — касается не сферы, относительно которой можно спорить, применимо ли к ней учение о трудовой стоимости. Наоборот, это исключение затрагивает огромную сферу товаров, которые могут быть воспроизведены, и которая, таким образом, бесспорно представляет область, где теория трудовой стоимости должна безраздельно господствовать, не зная и не терпя ни малейших ограничений, и где поэтому всякое исключение грозит самим основам теории трудовой стоимости»⁴⁴.

Здесь речь идет о столетнем вине; и проф. Любимов всерьез утверждает, что «старое вино нельзя никак отнести к разряду невоспроизводимых товаров»⁴⁵. Но надо же отсюда делать и логические выводы! Ведь это значит, что повышение цены в настоящее время (скажем, на 10%) на какой-либо сорт вина скажем, урожая 1827 г., — сейчас же побудит капиталистов начать расширять производство столетнего вина для того, чтобы продать его по этой повышенной цене… в 2027 году! Напомним только читателю слова Маркса о возможности капиталистического ведения лесного хозяйства, с периодом оборота тоже приблизительно в сто лет.

[# 111] «Многие, конечно, — продолжает проф. Любимов, — неопытные марксисты объясняют большую стоимость старого вина его лучшим вкусовым качеством и т. п.» ⁴⁶. К своему несчастию Маркс, очевидно, совершенно не предвидел подобных «углублений» своей теории, а потому посвятил несколько строк как раз этому (и даже еще не старому) вину.

«Виноградник, производящий вино совершенно исключительного качества, вино, которое вообще может производиться лишь в сравнительно небольшом количестве (не говоря уже о таковом, но старом вине. В. П.), дает монопольную цену (а не ценность!.. В. П.). Вследствие этой монопольной цены, избыток которой над ценностью продукта определяется единственно богатством и вкусами знатных потребителей вина, винодел мог бы реализовать значительную добавочную прибыль» (а не «добавочную прибавочную стоимость», как в таких случаях говорите вы, проф. Любимов. В. П.)⁴⁷.

Бедный Маркс! Вот что значит быть «неопытным марксистом»!

«Само собой разумеется, это полное отступление (Маркса, добавим мы. В. П.) от марксистской позиции, так как большая стоимость (речь здесь может идти лишь о цене, поймите это, проф. Любимов. В. П.) объясняется в таком случае не большим количеством общественно-необходимого труда, воплощенного в товаре, а большею приятностью, полезностью и т. д… Отбросив это явно негодное объяснение, станем искать других»⁴⁸).

Что же это за объяснение? — Вот оно: здесь затрачивается очень большое количество труда. Вино хранится в погребах, погреба же снашиваются и переносят свою стоимость на вино. Это верно, но, мимоходом отметим, проф. Любимов забыл здесь о бочках; бочки ведь тоже снашиваются. Во-вторых, «если бы погреб не охранялся, вино было бы расхищено, — ясно, следовательно, что в стоимости старого вина заключается и труд по его охране, и чем старее вино, тем больше такого труда поглотило оно»⁴⁹.

Браво, проф. Любимов! Ведь это как раз то, что говорил «князь науки», «адвокат капиталистов»⁵⁰, «плоский Сэй»⁵¹. Вино имеет большую ценность потому, что здесь затрачивается очень много труда в сфере обращения! По Марксу же труд затрачиваемый в этой сфере, является непроизводительным трудом, а издержки на него относятся к faux frais обращения. Очевидно, поэтому он и пришел к «явно негодному» объяснению. Поймите, проф. Любимов, что в данном случае охраняется не вино, а право собственности на вино. Труд стражника или ночного сторожа необходим для возможности процесса реализации ценности этого вина для его владельца; он всецело связан с превращением Т — Д. Наличие стражника или ночного сторожа вовсе не является необходимостью для тех химических процессов, которые имеют место в процессе изготовления хотя бы и старого [# 112] вина. Утверждать подобное, это мы и называем — целиком становиться на точку зрения вульгарной экономии.

Мы уже неоднократно говорили, что всякое «углубление» Маркса, ревизия взглядов Маркса, неизбежно приводят к самой пошлейшей вульгарщине. Новое доказательство тому налицо.

Но всего этого мало; только этим высокую ценность старого вина не объяснишь. И проф. Любимов привлекает сюда еще порчу вина; из каждых пяти бутылок уцелеет только одна. Ибо, по мнению проф. Любимова, «при теперешнем уровне техники это неизбежно», «общественно-необходимо», чтобы из пяти бутылок «созревала» только одна, или из нескольких боченков, оставленных для долгого хранения и. созревания, может быть, только один или два достигнут полной зрелости, остальные «выйдут из строя»⁵². Между прочим, странное представление о «теперешнем технике»! Приходится удивляться, как это проф. Любимов в «общественно-необходимый» труд, определяющий ценность старого вина, не включил и тот труд, который затрачивается на битье каждых четырех бутылок из пяти.

Перейдем теперь к старым монетам, античным статуям, картинам и т. д. К несчастью, наш «неопытный марксист», как бы предвидя эту самоновейшую теорию редукции, высказался и относительно таких «редких» вещей. «Необходимо помнить, — писал он, — что цена вещей, которые сами по себе не имеют ценности, т. е. не суть продукты труда, как, напр., земля или по крайней мере не могут быть воспроизведены трудом, как. напр., древности, художественные произведения определенных мастеров и т. д., может определяться очень случайными обстоятельствами. Чтобы продать вещь, для этого не требуется ничего иного, как только, чтобы она способна была сделаться объектом монополии и отчуждения»⁵³). И, следовательно, причину высокой цены и следует искать в этих факторах, т. е. в монополии или условиях отчуждения, а вовсе не в высокой ценности.

Но это, очевидно, «явно негодное объяснение». Проф. Любимов и в этом случае спешит на помощь трудовой теории ценности, терпящей крушение на старинных монетах, картинах и т п. вещах. «После сказанного выше о стоимости старого вина объяснение высокой стоимости редких монет не представляет большой трудности. Ясно, что высокая стоимость их обусловлена в известной мере снашиванием музеев, где они хранятся, и стоимостью их охранения и показывания. Последняя имеет тем большее значение, что охранители их — консерваторы — обыкновенно люди больших знаний, и труд их является квалифицированным и, следовательно, производящим, большую стоимость в единицу времени»⁵⁴.

Нам кажется, что тут у проф. Любимова колоссальное упущение: он совершенно упустил из виду труд глядения на эти музейные вещи. Тем более, что иной раз и посетители музеев принадлежат к числу представителей высококвалифицированных профессий. Однако шутки в сторону. Читатель видит, что и [# 113] здесь в качестве ценность образующего труда выступает труд по охране права собственности на эти редкие вещи. Кроме того, нужно заметить еще следующее: все эти музеи обычно эксплуатируются не в качестве капиталистических предприятий; по большей части они представляют общественные учреждения. Во всяком случае их цель — не производство товаров в целях получения средней прибыли.

Однако прежде, чем показывать старые монеты, их нужно еще произвести. «Кроме того, и это самое главное, нахождение этих монет поглощает массу общественно-необходимого труда — раскопки требуют большого труда, как неквалифицированного «со стороны землекопов), так и квалифицированного (со стороны ученых). Притом же далеко не всякая раскопка дает достаточно богатые результаты и, таким образом, всякий найденный при удачной раскопке экземпляр монет, оружия, утвари и т. п. воплощает в себе не только труд, затраченный именно при этой раскопке, но известную, часто очень значительную, долю труда, затраченного при безрезультатных и малорезультатных раскопках»⁵⁵.

Цена этих старых монет и вещей, по Любимову, и будет определяться этой стоимостью. Ибо «предположим, напр., что древняя утварь стала бы продаваться выше ее стоимости, т. е. дороже того, что соответствует среднему количеству груда, затраченного на ее добывание (при раскопках) и хранение. Тогда, очевидно, количество таких раскопок сильно бы возросло; возросло бы, следовательно, и количество древней утвари, и цена ее упала бы до ее стоимости (а временами даже и ниже)»⁵⁶.

Итак, проф. Любимов полагает, что производство, т. е. добывание сих редких вещей, организовано капиталистически. Что же, вольному воля! Мы же, с своей стороны, что-то не слыхали ни о фабриках по производству старинных монет, но об акционерных обществах по производству старинных уникумов. Наконец, если даже и согласиться с проф. Любимовым относительно монет и утвари, то мы пребываем в самой тягостной неизвестности, как же быть с такой музейной редкостью, как дубина Петра Великого? Ведь сколько ни копай, другой дубины не выкопать. Неужели ей суждено побить закон трудовой ценности?

И проф. Любимов следующим образом подводит итоги. «Разобранные в двух последних подразделениях настоящей главы случаи (высокая стоимость старого вина и древней утвари), как мы видели, могут быть хорошо объяснены лишь принимая во внимание, что стоимость этих товаров определяется не только тем количеством общественно-необходимого труда, которое было затрачено при их производстве, но и тем количеством общественно-необходимого труда, которое должно было растаять, не создав никакого соответствующего продукта»⁵⁷.

Стоимость сих редких вещей настолько велика, что обычно они продаются ниже стоимости. «И как ни дорого продаются картины и статуи прославленных мастеров и другие невоспроиз[# 114]водимые товары (уникумы)⁵⁸, они, вопреки общепринятому мнению, продаются не выше, а ниже их трудовой стоимости, т е ниже того количества труда, которое обществу, как целому необходимо было затратить на производство этого товара»⁵⁹.

Правда, здесь у нас опять возникает недоумение. На стр. 89 как мы видим, означенные уникумы продаются ниже стоимости, а на стр. 263 утверждается как раз противоположное. «Стоимость старинных монет, как мы видели, очень сильно превосходит стоимость новых монет с таким же золотым (или серебряным) содержанием. Но цена первых превышает цену вторых в еще большей степени».

И «сказанное о старинных монетах вполне применимо и к античным статуям и т. д.».

Как примирить эти положения у нашего «ортодокса» — откровенно говоря, мы не знаем; очевидно, для этого мы слишком еще «неопытны». Во всяком случае, придется ждать аутентического толкования. Оно тем более необходимо, что сам же проф. Любимов указывает на такое обстоятельство, которое делает совершенно невозможной продажу таких «редких» вещей по ценам, превышающим их стоимость. Этим обстоятельством является конкуренция. «Таким образом, — говорит он, — даже в отношении невоспроизводимых благ конкурирует довольно большое число их, не дающее им возможности поднять их цену выше их трудовой стоимости»⁶⁰.

Итак, мы снова пришли к конкуренции. Но как же так, — скажет читатель; о какой тут конкуренции может идти речь; ведь невоспроизводимые вещи тем и характеризуются, что они не воспроизводимы, другими словами, что по отношению к ним нельзя говорить о полном действии конкуренции.

Проф. Любимов, очевидно, сообразил, что мало одной декларации; недостаточно прокламировать действие закона ценности и в отношении невоспроизводимых благ; нужно еще показать, какой же механизм обусловливает такое действие. Таким механизмом, как нам известно, является конкуренция, закон спроса и предложения. К конкуренции, как видим, апеллирует и проф. Любимов. Но полюбуйтесь, читатель, как выглядит у него эта аргументация. Поистине тут приходится говорить уже не о благоглупостях, а просто о… глупостях.

«Конкуренция — вещает наш «ортодокс» — действует и по отношению к невоспроизводимым благам; она «возможна не только в отношении воспроизводимых товаров, но и в отношении невоспроизводимых»⁶¹. Однако каким же образом она может действовать? Для ответа предоставим слово проф. Любимову: «Очевидно (? В. П.), напр., что картины Боттичелли не могут продаваться дороже полотен Рафаэля, причем конкуренция возможна не только в отношении однородных товаров, но и в отношении разнородных. Так, напр., картины того же Боттичелли не могут продаваться дороже (почему? В. П.) [# 115] скульптуры Микель Анджело»⁶². Однако это не все; это только цветочки, а вот и ягодки. «Но невоспроизводимым товарам приходится конкурировать не только с невоспроизводимыми же товарами, но и с товарами, вполне воспроизводимыми. Так, напр., если бы какому-нибудь американскому миллиардеру представилась возможность приобрести статую работы Торвальдсена, но по непомерно дорогой цене, он задумался бы, что ему лучше сделать: купить эту статую, или громадную партию хлопка, сулящую ему большие барыши. Словом, повторил бы историю того древнего грека, который колебался, что ему лучше купить: картину Аппелеса или трех ослов, и которого так остроумно высмеял гениальный художник, сказав: «купи лучше трех ослов и тогда у тебя в доме их будет четыре»⁶³.

Комментарии, мы думаем, излишни; скажем только одно. Любой, даже и не учившийся на рабфаке, без всякого напряжения ума сообразит, что нелепо говорить о невозможности продажи картины Рафаэля по цене, превышающей ее трудовую ценность, на том основании, что с ней конкурируют хлопок, или деготь, или селедки. Но все же попробуем объяснить это проф. Любимову. Представьте себе, уважаемый профессор, что вы сильно голодны и вам предлагают хлеб, но спрашивают за него цену, превышающую его трудовую ценность. Очевидно, вы так-таки его не купите и предпочтете голодать, ибо зато вы сможете купить по подходящей цене, т. е. не выше ценности, такие товары, как, напр., керосин или мелкие гвоздики.

Во-вторых, отсюда следует также, что и цена производства становится загадкой. Ибо как смогут капиталисты, капиталы которых обладают высоким органическим строением, продавать свои товары по ценам производства выше ценности, раз с ними конкурируют товары, продающиеся даже ниже ценности (продукты отраслей с капиталами, органическое строение которых ниже среднего).

Наконец, полной загадкой и мистерией становится монопольная политика цен трестов и иных монополистических организаций. Каким образом удается продавать товары по монопольным цепам (т. е. выше ценности) какому-нибудь американскому стальному тресту или «Standart Oil Company», если с ними конкурируют, скажем, какой-нибудь чукча. продающий промышленных им лисиц, или наш пензенский крестьянин, предлагающий на базаре махорку своего урожая по цене не выше ценности!

«Углубив» таким образом Маркса, проф. Любимов заканчивает торжественным аккордом: «Развитая нами теория является наиболее полным выражением общественного характера труда, образующего стоимость, и поэтому разработка ее должна оказаться весьма плодотворной в теоретическом отношении, тем более, что, как мы уже видели, без этой теории нельзя объяснить очень многих явлений экономической действительности и как следует опровергнуть некоторые возражения, выставляемые против марксовой теории стоимости⁶⁴. Действительно, проф. Любимов «объяснил»!

[# 116] Но подобная теория не только не может опровергнуть некоторые возражения, выставляемые против теории ценности Маркса, но она сама является воплощенным ее «опровержением». Чтобы показать это, нам достаточно лишь подытожить то, что было уже указано о конкуренции, и сделать отсюда соответствующие выводы.

«Необходимо полное развитие товарного производства, прежде чем из самого опыта раскроется та научная истина, что частные работы, выполняемые независимо одна от другой, но со всех сторон, как части одной системы общественного разделения труда, связанные между собою, — постоянно приводятся к своей общественной относительной мере. Дело в том, что в случайных и постоянно колеблющихся меновых отношениях продуктов рабочее время, общественно необходимое для их производства, дает себя знать, как регулирующий естественный закон, на манер закона тяжести, когда над вашей головой обрушивается дом. Итак, определение величины ценности посредством рабочего времени есть тайна, скрытая под явными движениями относительных ценностей товаров»⁶⁵.

Это явное движение цен (или меновых ценностей товаров) регулируется конкуренцией; и конкуренция регулирует их определенным образом — она приводит эти колеблющиеся цены к тому, что является их действительным регулирующим моментом — к количеству общественного, абстрактного груда, т. е. к их ценности. Только так и осуществляется закон ценности — как тенденция, как внутренняя необходимость цен, как регулирующий их закон. Самый механизм действия конкуренции общеизвестен.

Здесь нам и нужно поставить следующий решающий методологический вопрос: действует ли этот механизм вполне в отношении к «редким», невоспроизводимым вещам (или товарам, поскольку они продаются, т. е. выступают в качестве товаров)?- Только в случае утвердительного ответа мы получаем право говорить об определении цены «редких» товаров непосредственно их ценностью. Только в этом случае мы можем поставить проблему редукции. В противном случае сама постановка этой проблемы, как это делает проф. Любимов, методологически нелепа, и не только не вяжется с теорией Маркса, но она с ней несовместна. Пытаться связать ее с концепцией Маркса можно только в том случае, если стать на точку зрения буржуазной экономив, и, таким образом, превратить Маркса в лучшем случае в рикардианца или смитианца. Что при этом придется выхолостить из теории Маркса все то специфическое, что отличает его от классиков — это само собой разумеется. И вполне естественно, что в таком случае трудовая теория ценности Маркса (в такой трактовке) неизбежно потерпит крушение, как это имело место в классической школе.

Это крушение и выявилось наглядно в разложении рикардианской школы, т. е. в вульгарной политической экономии, являющейся неизбежным продуктом этого разложения.

Подобным же образом и концепцию проф. Любимова, а также его теорию редукции, по аналогии можно охарактеризовать как разложение теории Маркса: но не теории Маркса, в ее действи[# 117]тельном значении, а выхолощенной теории Маркса, — Маркса, трактуемого под рикардианца.

Можно сказать, что проф. Любимов и является таким марксистским Сэем, выросшим на почве понимания системы Маркса á la Смит и Рикардо.

III

Цель наших критических заметок — оценка нового произведения проф. Любимова — его «Учения о ренте». Однако нам нужно было предварительно остановиться на его «Курсе» для того, чтобы познакомиться с его методологической установкой.

Уже a priori можно сказать, что проф. Любимов с рентой не справится, точно так же, как с ней не справился Рикардо, ибо и у него, как у Рикардо, теория ренты опрокидывает трудовую теорию ценности.

Прежде, чем обратиться к трактовке теории ренты Маркса в новой работе проф. Любимова и к оценке его книги по существу, нам нужно будет дать ей, так сказать, формальную оценку.

«Учение о ренте» проф. Любимова, — весьма объемистый труд (501 страница). Казалось бы, что в научной монографии такого объема можно было широко затронуть и осветить эту проблему. Однако, к нашему великому изумлению, мы в ней не находим не только чрезвычайно существенных вопросов данной проблемы, но и, пожалуй, самого интересного. И хотя «учение о ренте является одной из главных частей политической экономии»⁶⁶ и хотя также «без знания теории ренты невозможно верное представление и о многих других вопросах экономической действительности»⁶⁷, — однако в этой монографии совершенно отсутствует рента вне земледелия, или, чтобы сказать точнее, доходы рентного порядка в других областях промышленности помимо земледелия, а также и в сфере деятельности торгового капитала (укажем, только на такие явления, как патенты, «фирма» и т. д.); начисто отсутствует в нашем «Учении о ренте» и городская рента. Мы не говорим уже о таких «пустяках», как теория ренты «психологической школы» (для которой, к слову сказать, ренты, как особой категории, не существует) и вообще теории ренты современных буржуазных ученых, а также вопрос о ренте в крестьянском хозяйстве, о ренте при диктатуре пролетариата и т. д., и т. д.⁶⁸. Ибо, по мнению проф. Любимова, «все эти вопросы, повторяем, чрезвычайно интересные, но все же это не может послужить причиною для включения их в книгу, посвященную совершенно иной проблеме»⁶⁹.

Тут мы останавливаемся в недоумении. Изучению какой же проблемы посвящена данная монография? Судя по заглавию, если нас не обманывает зрение, проблеме ренты. И все эти «вопросы и интересные и относящиеся к теории ренты», по нашему разумению, должны были бы привлечь внимание теоретика при дос троении «Учения о ренте». В чем же дело? Дело в том, что они не касаются «марксовой теории капиталистической ренты». [# 118] Книга, очевидно, уже ее широковещательного заглавия; что же, примем ее за то, что она есть. Как же в ней обстоит дело насчет марксовой теории ренты?

Однако и в этом случае мы снова начинаем недоумевать Ибо из «учения о ренте» выпал такой существенный ингредиент «марксовой теории ренты», как генезис капиталистической ренты. Чем вызвано это обстоятельство, мы не знаем, — мы только предполагаем, что и эти вопросы и интересные и относящиеся к теории ренты («марксовой теории»), очевидно, тоже не касаются «марксовой теории капиталистической ренты».

Второе замечание формального порядка приходится сделать относительно очень своеобразной архитектоники книги. Излагая теорию ренты до Маркса в I отделе, проф. Любимов первую главу посвящает физиократам, вторую — Адаму Смиту, третью — Давиду Рикардо, а четвертую озаглавливает «От Ад. Смита до Рикардо».

Изложение и дифференциальной ренты (и первой, и второй формы), и абсолютной ренты неизменно начинается всякий раз с Адама… Смита. Нам казалось бы более целесообразным дать вначале целостный исторический очерк развития теории ренты, а не рвать его по кусочкам.

Мы лишены возможности остановиться на этом историческом очерке, но несколько замечаний все-таки сделаем. Во-первых, проф. Любимов совершенно напрасно смешивает Джона Стюарта Милля с Сеньером; приводимые им же цитаты ясно говорят о различии их взглядов. Любимова смутили слова Д. С. Милля о том, что «случаи дополнительной прибыли (а не ренты. В. П.) на капитал, аналогичные земельной ренты», имеют часто место и в области обрабатывающей промышленности. Но это совершенно верно; и если находятся марксисты, которые делают подобные же выводы, и которые вызывают такое удивление Любимова, то они только делают логические выводы из теории Маркса.

Далее, проф. Любимов полемизирует против Андерсона: «Андерсон наивно убежден, — говорит он, — что «когда урожай хорош, население даже приблизительно не может потребить его». И он продолжает: «это очевидно неверно в отношении многих стран с сильно развитой промышленностью, хотя бы в отношении той же Англии, о которой пишет Андерсон, так как такие страны даже в годы наилучшего урожая не могут обойтись без ввоза хлеба»⁷⁰. Итак, Андерсон просто проморгал такой факт, как ввоз хлеба. Заметьте, читатель, что работа Андерсона вышла в 1777 году, т. е. тогда, когда, как говорит десятью страницами далее сам же Любимов, «Англия была еще страной, вывозящею хлеб, в которой земледелие было главным промыслом»⁷¹. Но тогда для чего же эта нелепая полемика против Андерсона?

Наконец, когда Любимов начинает полемизировать против «князя науки» и «адвоката капиталистов», — Сэя, считавшего ренту трудовым доходом землевладельцев (ибо и они трудятся), то он разражается следующей тирадой: «Это очевидно неверно. Трудится на земле не земельный собственник, а сельский рабочий (физи[# 119]чески) и капиталист-арендатор, как руководитель предприятия»⁷².

Итак, заметьте себе, читатель: капиталист тоже трудится, и его доход, очевидно, носит такой же трудовой характер, как и доход сельского рабочего.

Но совершенно естественно встает при этом вопрос, кто же в таком случае является «адвокатом капиталистов» — Сэй или проф. Любимов?

И в связи с этими полемическими выступлениями проф. Любимова приходится еще отметить его modus loquendi. Говоря о Брентано, проф. Любимов мило замечает: «Брентано, разумеется, не упустил случая оскандалиться и по этому поводу»⁷³.

Такую же милую шутку он отпускает и по адресу Диля: «Диль из кожи лез, доказывая обратно»⁷⁴.

Но зато «Рикардо всегда писал о других писателях в стиле гораздо более комплиментарном»⁷⁵. Таким же комплиментарным стилем отличается и Лезер⁷⁶.

Не подумайте, читатель, что здесь неожиданно всплыли Бэм-Баверк и Менгер с их «комплиментарными» благами. Проф. Любимов производит это слово от слова «комплимент». Нечего сказать, у проф. Любимова стиль тоже… довольно «комплиментарный»!

Третье замечание, связанное с построением книги, будет не только формального порядка, но и по существу. Оно касается вопроса: что должно предшествовать — изложение дифференциальной ренты изложению абсолютной, или наоборот.

Как известно, Маркс в третьем томе «Капитала» анализирует сперва дифференциальную ренту, а затем переходит к абсолютной. Нам кажется, что только такой порядок вообще приемлем, ибо он вытекает из всей методологии Маркса. Но проф. Любимов и здесь хочет сказать свое «новое» слово.

«Логически, — говорит он, — пожалуй, следовало бы начать изложение с теории абсолютной ренты, хотя бы уже потому, что она носит более общий характер и касается всех общественно-необходимых земель⁷⁷, т. е. земель, обработка и т. д. которых необходима, чтобы покрыть спрос общества на хлеб и другие предметы питания, тогда как дифференциальная рента касается только части их, только тех из них, которые в каком-либо отношении обладают преимуществами над остальными землями. Но теория дифференциальной ренты сложилась много раньше теории абсолютной ренты и достигла уже значительной степени развития к тому времени, когда теория абсолютной ренты только впервые появилась на свет, и последняя поэтому в известной мере построена (внешне) на первой. Кроме того, и с точки зрения большей общедоступности изложения лучше начать с теории дифференциальной ренты, как менее сложной. [# 120] Поэтому остановимся сперва на последней. Отметим, кстати, что таков ход изложения и у Маркса, этого, безусловно, наиболее крупного теоретика в области земельной ренты»⁷⁸.

Проф. Любимов, следовательно, предпочитает нелогичный порядок изложения из простого пиетета, ибо эту нелогичность учинил «сам» Маркс, железной логики у которого не отрицал и Бем-Баверк. Но это же рассуждение (мы поэтому и выписали эту длинную цитату) наглядно показывает, что методология Маркса осталась для Любимова настоящей terra incognita. С методологической точки зрения проф. Любимова, конечно, логичнее начать с абсолютной ренты, как более «общей» категории; ведь абсолютную ренту приносят все участки земли. Дифференциальная же рента есть категория более частного порядка:, ведь она растет далеко не на всех участках⁷⁹ и не в одинаковом размере. Поэтому и логичнее начать с абсолютной ренты, а затем перейти и к частностям.

Однако у Маркса дело обстоит в этом отношении как раз наоборот. С точки зрения его метода именно дифференциальная рента является более «общей» категорией, а абсолютная, напротив, менее общей, «частной» категорией.

Решающую роль играет тут вовсе не то обстоятельство, все или не все участки земли дают ренту, а нечто совершенно другое.

Порядок изложения и исследования экономических категорий «определяется скорее тем отношением, в котором они стоят друг к другу в современном буржуазном обществе»⁸⁰. А с этой точки зрения дифференциальная рента и является более общей категорией по сравнению с абсолютной, ибо она вытекает из существа капиталистического способа производства.

В самом деле, каковы предпосылки дифференциальной ренты? Ими являются: 1) товарно-капиталистическое производство (также и в сельском хозяйстве), а, следовательно, одна и та же рыночная цена на хлеб и 2) различные издержки производства на различных участках земли.

При отсутствии права собственности на землю у непосредственного производителя хлеба — а это отсутствие является предпосылкой капитализма вообще, и специально в сельском хозяйстве, — получающаяся на лучших участках земли постоянная добавочная прибыль сама породит институт частной собственности на землю (ибо институт частной собственности вообще имманентен капиталистическому способу производства), а, следовательно, породит и дифференциальную ренту.

Абсолютная же рента представляет собой капитализированный обломок феодального общества; она, вдобавок, существует лишь постольку, поскольку капитал в сельском хозяйстве по своему органическому составу ниже, среднего органического состава всего общественного капитала.

Отсюда и вытекает «нелогичный» — с точки зрения проф. Любимова, но очень логичный с точки зрения Маркса — порядок изло[# 121]жения в «Капитале». Ибо для Маркса и земельная рента является лишь вещным выражением (в деньгах, в продукте), определенных общественных отношений, при этом отношений капиталистического общества. Прибавочная ценность, выжатая капиталистами из рабочего класса, подлежит еще процессу общественного распределения между различными группами и классами капиталистического общества, принимающими участие в такой дележке⁸¹.

Земельная рента — лишь обособившаяся, принявшая самостоятельную форму часть прибавочной ценности. Этой обособленности или самостоятельности формы соответствуют определенные общественные отношения: земельная рента есть социальная форма, характеризующая отношения между классом землевладельцев и классом капиталистов. Именно, как таковую, и изучает земельную ренту политическая экономия.

А посмотрите, как мотивирует эту необходимость ее изучения проф. Любимов.

«Гениальный Гельмгольц со свойственными ему глубиной и остроумием пишет, что всякий человек «вправе наравне с самим китайским императором величать себя сыном солнца», так как солнце производит всю ту пищу, которой живут люди»⁸². Однако мы не только «дети солнца», но и «дети земли», ибо эта пища растет на земле. Более того — «весь сырой материал всех отраслей промышленности получается в конце концов также от земли»⁸³.

«Итак — подводит итог проф. Любимов — земля:

1) производит для нас пищу;

2) дает сырой материал для всей нашей промышленности;

3) производит материал, из которого построены все наши машины, инструменты и т. д.;

4) дает материал, из которого построены все здания, в которых совершается производство;

5) дает место, на котором помещаются все фабрики и заводы;

6) дает место, на котором живут рабочие и вообще все люди».

«Таким образом, — делает отсюда вывод проф. Любимов, — земля имеет исключительно важное значение для производства и для жизни человека. Раз это так, то характер земельного дохода (земельной ренты) имеет чрезвычайно большое значение для экономики капиталистического общества, а значит, и для теоретического отражения и истолкования его политической экономией»⁸⁴.

Таким образом, ренту изучать надо потому, что все люди ходят по земле и на земле растет пища, — мотивировка в устах марксиста более чем «комплиментарная» по отношению к капиталистическому обществу. На нелепость такого подхода специально указывал еще Маркс:

«Напр., кажется, — говорит он, — вполне согласным с природой вещей начать с земельной ренты, с земельной собственности, так как ведь она связана с землей, источником всякого производства и всякого бытия, и с первоначальной [# 122] формой производства во всех, до некоторой степени прочно сложившихся, обществах — с земледелием (производством пищи. В. П.). Однако нет ничего более ошибочного»⁸⁵. Но «нет ничего более ошибочного» не только так начинать изучение политической экономии, но и так мотивировать необходимость изучения ренты.

Люди всегда, во всяком обществе ходили по земле и всегда при любой общественной формации пища росла на земле. Тем самым дается, очевидно, вечная необходимость изучения такой категории как рента. И все отличие ренты в капиталистическом обществе заключается разве лишь в том, что здесь она достигает большей величины; впрочем, это и утверждает проф. Любимов на следующей же странице.

Чтобы покончить с формальной оценкой труда, проф. Любимова, можно было бы прибегнуть также к помощи формальной логики и к двум совершенно правильным положениям, выставляемым проф. Любимовым.

Первое позволит нам дать характеристику «учения о ренте» негативно. «Смешно, конечно, — говорит Любимов, — измерять достоинство теории пространством, на котором она изложена»⁸⁶. Итак, объем сего произведения еще ничего не говорит нам о его достоинствах.

Однако мы можем воспользоваться другим положением, чтобы дать характеристику и положительно: «Экономисту, — утверждает проф. Любимов, — полагается экономить место и бумагу»⁸⁷. Но с этой точки зрения дело обстоит весьма плачевно.

Ибо:

Экономисту полагается экономить место и бумагу.

Но проф. Любимов не экономит ни места, ни бумаги.

Следовательно, проф. Любимов не экономист.

Вывод, который следует с необходимостью по всем законам логики.

Однако, как мы увидим, он оказывается верным не только формально, но и по существу.

IV

«Нельзя объять необъятное». Мы совершенно лишены возможности подробно остановиться на всех положениях и отдельных местах «Учения о ренте» проф. Любимова. Для этого пришлось бы написать, пожалуй, втрое более объемистую работу, чем само «Учение о ренте». Да, впрочем, это и не необходимо. Мы познакомились уже с его подходом к проблемам политической экономии и с его методологией и сказали, что при таких условиях проф. Любимов ни в коем случае не справится с теорией ренты. [# 123] Чтобы показать это, здесь нам достаточно будет остановиться лишь на самых главных, основных проблемах учения о ренте.

Первый вопрос, который при этом встает перед нами, это вопрос о сущности ренты.

Мы уже знаем, как подходит к ренте проф. Любимов: мы уже слышали, что ренту нужно изучать потому, что люди ходят по земле, пища растет на земле и т. д. и т. д. Отсюда естественен вывод, что и сама рента своим наличием обязана той же земле; вывод — к которому volens-nolens приходит и сам проф. Любимов.

Правда, наряду с этим, он отмечает, что рента является доходом класса землевладельцев. «Рента, как мы видели, — говорит Любимов, — есть не что иное, как форма добавочной прибыли, не остающейся, однако, в кармане капиталиста-арендатора, а переходящая в бумажник землевладельца»⁸⁸.

Это — совершенно правильное положение; но мы с ним встречаемся в главе, которая, к слову сказать, представляет лучшее во всей его книге, ибо она состоит почти исключительно из цитат из Маркса. Но это правильное положение остается sine usu на протяжении почти всей книги. «Бумажник землевладельца» у проф. Любимова только улавливает ту ренту, которая уже существует, и объяснить которую призвана теория ренты. Можно сказать, что для него землевладелец лишь случайная фигура для теории ренты.

Ее задача иная — объяснить такой реальный факт, как цена земли. Мы ведь также знаем, что всякая экономическая теория тем «выше», чем большее количество фактов она объясняет, объяснение таких фактов, как цена земли, и делает теорию Маркса такой более широкой, т. е. более научной, теорией. Необходимость теории абсолютной ренты прямо и мотивируется проф. Любимовым именно этим обстоятельством: без нее никак нельзя объяснить цену худших земель, нельзя объяснить также и цену лучших земель, ибо она не может быть целиком объяснена наличием только дифференциальной ренты.

Наконец, рента, по Любимову, это — «добавочная прибавочная стоимость». И необходимость изучения ренты, очевидно, и мотивируется также необходимостью изучить (объяснить) эту экономическую категорию. Этой «добавочной прибавочной стоимостью» является не только дифференциальная рента, но и абсолютная. Здесь мы подходим к следующему чрезвычайно важному вопросу — об источнике ренты, а в связи с этим к вопросу о «стоимости» хлеба. Пока же отметим, что у Любимова совершенно исчезла социальная характеристика ренты, как овеществленного, а следовательно, и фетишизированного общественного отношения между классами капиталистов и землевладельцев.

Землевладелец, эта персонификация своего бумажника, отнюдь не является такой безразличной вещью при изложении теории ренты Маркса. «Бумажник» землевладельца не только улавливает уже имеющуюся налицо ренту; но он, и только он, превращает добавочную прибыль в ренту, т. е. конституирует ренту. Юридическое же выражение волеизъявления землевладельца — это право земельной собственности. Поэтому ни в коем случае нельзя при [# 124] построении теории ренты абстрагироваться от этого права собственности, а проф. Любимов, между прочим, абстрагируется от него начисто, даже в теории абсолютной ренты.

Итак, рента, пока будем говорить о дифференциальной ренте, «это — добавочная прибавочная стоимость»⁸⁹.

Пока оставим в стороне, откуда получается эта «добавочная прибавочная стоимость», одно несомненно, что всякая прибавочная ценность, хотя бы и добавочная, составляет часть ценности товара, в данном случае хлеба. А это и приводит нас к вопросу о ценности хлеба, а заодно и к тому, что, по Любимову, отличает теорию ренты Маркса от его предшественников.

«Бессмертной заслугой Рикардо является, как известно, то что он вставил эту теорию в общую систему политической экономии, соединив эту теорию с учением о трудовой стоимости… Таким образом, если Рикардо связал теорию ренты с теорией трудовой стоимости, то Маркс связал ее с теорией прибавочной стоимости, что является, пожалуй, не меньшей заслугой»⁹⁰.

Итак, Рикардо связал теорию ренты с теорией ценности. Мы полагаем, что это положение представляет собою, хотя и широко распространенную, но все же совершенно неправильную легенду. Именно в системе Рикардо развитая им теория ренты никоим образом не мирилась с развитой им же теорией ценности, и Рикардо сам чувствовал это противоречие. Свою главу о ренте он прямо и начинает с этого вопроса. «Теперь нужно еще рассмотреть, не вызывает ли обращение земли в собственность и следующее за ним создание ренты какого-либо изменения в относительной стоимости товаров, независимо от количества труда, необходимого для производства»⁹¹.

Правда, он приходит к выводу об отсутствии этого противоречия, ибо «сравнительная стоимость сырых произведений повышается потому, что на производство последней добытой доли их употребляется больше труда, а не потому, что землевладельцу уплачивается рента. Стоимость хлеба регулируется количеством труда, затраченного на производство его на земле того качества, или с тою долей капитала, которая не платит ренты»⁹².

Данное положение Рикардо общеизвестно. Но это же положение, как это ни странно с первого взгляда, знаменует в то же время крушение его теории ценности.

Мы лишены возможности подробнее остановиться па этом, чрезвычайно интересном и очень важном вопросе и оставляем за собой право вернуться к нему в особой статье. Пока же лишь скажем, что совершенно неправильно навязывать также и Марксу подобное определение ценности хлеба количеством труда, затрачиваемого на худших участках, Точка зрения Маркса была совершенно иной, и здесь, между прочим, лежит кардинальное принципиальное отличие теории ренты Маркса от таковой того же Рикардо.

Превращать Маркса в рикардианца, как это делают проф. Любимов⁹³, а также и И. И. Рубин⁹⁴, — это значит пытаться [# 125] заставить и теорию Маркса потерпеть крушение в том же пункте, где терпит крушение Рикардо. Впрочем, для доказательства этого положения мы можем здесь ограничиться одним примером.

Проф. Любимов не боится ставить точки над i, и в данном, случае это крушение выступает у него в самом чистом, незамаскированном виде.

Здесь мы и возвращаемся к его «добавочной прибавочной стоимости». Источником всякой прибавочной ценности является труд и только труд, притом неоплаченный труд. Каков же источник этой любимовской «добавочной прибавочной стоимости»?

Во всяком случае не труд; ее источник — естественное плодородие, т. е. природа. В самом деле: «на лучшей земле производится при той же затрате труда (и капитала) большее количество килограммов пшеницы. А так как стоимость килограмма хлеба определяется тем количеством труда, которое идет на выращивание килограмма его на худшей общественно необходимой земле, то, следовательно, на лучшей земле производится большая стоимость, чем на худшей»⁹⁵.

Итак, во-первых, величина «стоимости» хлеба определяется затратой «и капитала», а, во-вторых, «стоимость» имеет своим источником не только труд, но и лучшее качество почвы, т. е. естественное плодородие. Рента, таким образом, у проф. Любимова благополучно произросла из земли; но это мы и называем вульгарщиной.

Однако пойдем дальше. «Далее, — продолжает проф. Любимов, — так как цена производства пшеницы в обоих случаях одинакова, то выходит, что на лучшей земле выжимается еще добавочное количество прибавочной стоимости»⁹⁶; но откуда выжимается эта прибавочная стоимость? — Очевидно, из более плодородной земли.

А, во-вторых, эта «добавочная прибавочная стоимость» есть разница между ценностью хлеба и его ценою производства, — а эго мы снова должны назвать вульгарщиной.

Понятно, что при такой постановке вопроса проф. Любимов не только не делает ни шага вперед по сравнению с Рикардо, но иногда даже делает и шаг назад по сравнению с ним. Так, напр., он приписывает Рикардо отождествление стоимости (трудовой) со средней ценой⁹⁷.

Это нелепо даже с точки зрения Рикардо. Но бросить такой упрек Рикардо, это значит — не понять и Рикардо. На самом деле он отождествляет среднюю цену с ценностью; но это совсем другое дело.

Наконец, на стр. 463 у проф. Любимова «стоимость хлеба» регулирует опять затрата капитала.

Все это и получается от того, что рента для проф. Любимова просто «добавочная прибавочная стоимость». И вся проблема заключается в том, чтобы найти ее источник. Но у Маркса мы [# 126] находим совсем иную постановку вопроса. «Итак, — говорит он, — при анализе ренты вся трудность заключалась в том, чтобы объяснить излишек земледельческой прибыли над средней прибылью, объяснить не прибавочною ценность, а свойственную этой сфере производства избыточную прибавочную ценность, следовательно, опять-таки не «чистый продукт», а излишек этого чистого продукта над чистым продуктом другой отрасли промышленности»⁹⁸. Правда, Маркс тоже говорит об избыточной прибавочной ценности, но она имеет у него другой смысл. Ибо рента, в современном (капиталистическом) значении слова, является излишком над средней прибылью, т. е. над пропорциональной долей всякого индивидуального капитала в прибавочной ценности, произведенной всем общественным капиталом⁹⁹. «Избыточной» эта прибавочная ценность является постольку, поскольку она превышает ту долю всей общественной прибавочной ценности, которая по законам капиталистического распределения причитается на земледельческий капитал. И проблема ренты заключается не в создании этой добавочной прибавочной ценности, а в превращении добавочной прибыли, т. е. части всей общественной прибавочной ценности в форму земельной ренты, в ее отщеплении в самостоятельный вид дохода.

Мы видим теперь, как у проф. Любимова теория ренты «увязывается» и с теорией ценности, и с теорией прибавочной ценности.

V

Таким образом, по мнению проф. Любимова, Рикардо «связал» свою теорию ренты с теорией ценности, Маркс же связал ее и с теорией прибавочной ценности. Правда, дальше оказывается, что эта «увязка» у Рикардо теории ренты с ценностью вызывает много сомнений: применяя стиль проф. Любимова, это была плохая увязка, Маркс увязал ее «лучше», ибо он связал ее с ценой производства. Но это и указывает на качественное, принципиальное различие метода Маркса и метода Рикардо.

Однако что же сделал Маркс в области теории дифференциальной ренты по сравнению с Рикардо? Заслуги Маркса в этом отношении, по словам Любимова, настолько велики, «что их можно только недооценить, но никак невозможно переоценить»¹⁰⁰. Однако что же конкретно Маркс внес нового по сравнению с Рикардо? А вот что:

1) Рикардо «односторонне» утверждал, что всегда имеет место только переход ко все худшим и худшим землям… Маркс в этом отношении «расширил, улучшил, углубил и перенес в обстановку капиталистического строя, что было во взгляде Кэри»¹⁰¹. Другими словами, вся заслуга Маркса заключается в том, что он Рикардо разбавил Кэри. Но считать теорию дифференциальной ренты Маркса лишь амальгамой Рикардо и Кэри, это мы и называем искажением Маркса.

2) [# 127] «Маркс поставил вопрос о сумме ренты, а главное установил понятие «нормы ренты», причем «норма ренты», по Любимову, это есть то, что нормирует ренту¹⁰². Итак, величина ренты нормируется ее нормой. Доказывать нелепость этого представления — излишний труд¹⁰³.

Третье отличие заключается в том, что Маркс связал ренту с теорией прибавочной ценности; для него рента — добавочная прибавочная ценность. Мы видели уже, как проф. Любимов увязывал эти две категории.

Наконец, что касается дифференциальной ренты II, то Маркс, по словам Любимова, впервые развил учение об этой особой экономической категории.

Но все эти изменения лишь количественного, но не качественного, принципиального порядка. Поэтому Маркс остается в изложении Любимова лишь тем же самым Рикардо в исправленном и дополненном издании.

И весь отдел о дифференциальной ренте представляет из себя многоречивое, даже слишком многоречивое, но в то же время и весьма плохое изложение того, что, будто бы, сказано Марксом в «Капитале»; мы не говорим уже о том, что в этом изложении исчезло все специфически марксистское.

Так, изложение, напр., известных иллюстрационных таблиц Маркса занимает у Любимова 3⅕ печатных листа, т. е. 52 страницы (200—252 стр.), тогда как в оригинале они занимают лишь 37 страниц. Не приходится и добавлять, что там они изложены куда лучше. причем почти три страницы занимают рассуждения о «дивной целесообразности и стройности» марксовых принципов… построения таблиц, которые заключаются в том, что в 7 рубрике Маркс поместил рост дифференциальной ренты, в 6-й — общую сумму ренты, в 5-й — всю выручку за хлеб и т. д. и т. д.¹⁰⁴.

Как будто бы все дело в порядке расположения отдельных рубрик. Конечно, они должны быть расположены целесообразно, но это самое элементарное требование. Точно так же он специально останавливается и на таком отличии таблиц Энгельса от таблиц Маркса:

«Энгельс вычисляет цену производства в шиллингах, а Маркс в фунтах стерлингов»¹⁰⁵; далее «Маркс вычисляет продукт в квартерах, а Энгельс в бушелях (в одном квартере 8 бушелей)»¹⁰⁶.

Повторяем, останавливаться на всем том, что содержится хотя бы в отделе о дифференциальной ренте, было бы физически невозможно. Пришлось бы писать еще более объемистый труд, но это было бы совершенно непроизводительно затраченным трудом. Нас здесь интересовали лишь основные вопросы, и то лишь с точки зрения методологического подхода к ним. Что проф. Любимов должен был при этом открыть очень много «нового» (т. е. повторять старые «зады» буржуазной экономии) — в этом не может [# 128] быть никакого сомнения. Поэтому перейдем к абсолютной ренте и здесь также будем кратки.

Казалось бы, что здесь сама проблема убережет проф. Любимова от большой путаницы; ведь абсолютная рента и вытекает из того, что хлеб продается по своей ценности. Тем не менее и тут проф. Любимову удалось настолько проревизировать Маркса, что от развитой им абсолютной ренты почти ничего не осталось.

В самом деле, что такое абсолютная рента? — «Рента (абсолютная) состоит исключительно из прибавочной стоимости точнее, — из той части прибавочной стоимости, которая осталась после покрытия средней прибыли на вложенный капитал, т. е. из прибавочной стоимости, добавочной, «избыточной» по сравнению с тою, которая получилась бы в среднем индустриальном предприятии, равновеликом (по капиталу) с нашим земледельческим.

Значит, абсолютная рента (как и всякая рента) — это добавочная прибавочная стоимость»¹⁰⁷.

Это, в общем, верно; но нельзя только эту добавочную прибавочную ценность отождествлять с добавочной прибавочной ценностью, с которой мы встречались в дифференциальной ренте, и видеть все различие лишь в способе ее образования, как это делает проф. Любимов. Абсолютная рента — это часть прибавочной ценности, созданной в земледелии, та ее часть, которая превосходит обычную среднюю прибыль. Непременным условием появления такого «избытка» является низкий органический состав земледельческого капитала.

Но одного этого условия недостаточно; для наличия абсолютной ренты требуется еще монополия земельной собственности. Так, по крайней мере, утверждает Маркс. Проф. Любимов считает нужным и здесь «проревизовать» Маркса. Ведь, если абсолютная рента возникает из частной собственности на землю, то ясно, что причина ее — в определенных общественных условиях, в определенной общественной структуре; стало быть, рента растет из общества.

Он хочет подвести под ренту более «солидный» фундамент, свести ее к фактору естественного порядка; эту вторую причину он видит — «в земельной монополии»¹⁰⁸).

«В капиталистических странах нет “свободных”, никому не принадлежащих земель. Следовательно, в земледелии (капиталистическом) нельзя основать никакого нового предприятия без согласия на то собственника какого-либо участка земли. Более того. Так как обычно вся экономически годная к обработке земля уже сдана в аренду, то даже собственник земли не в состоянии дать возможность возникнуть еще одному совершенно новому сельско-хозяйственному предприятию, а он может только переменить владельца этого предприятия, что, конечно, не увеличивает числа этих предприятий, или слить несколько предприятий в одно, что только уменьшает их количество, или же разбить одно предприятие на несколько частей, что также не увеличивает площади¹⁰⁹ под ними. Таким [# 129] образом, в земледелии в довольно сильной степени господствует монополия (“естественная монополия”)¹¹⁰, вызванная не сговором землевладельцев, а природною (естественной) причиной: ограниченностью земельной площади в капиталистических странах»¹¹¹.

Только ограниченность земли (земельная монополия) позволяет продавать хлеб выше цены производства по его ценности. Наличие свободного фонда земли устраняет абсолютную ренту; лишь с исчерпанием этого фонда возникает она¹¹². Земельная собственность не играет тут никакой роли, ибо и после национализации земли абсолютная рента останется¹¹³, правда, ее существование будет временным, до тех пор пока органический состав земледельческого капитала не уравняется со средним органическим составом общественного капитала. Легко заметить, что проф. Любимов произвел здесь в теории ренты Маркса некоторую «реформу». По Марксу, непременным условием абсолютной ренты были: 1) низкий органический состав капитала и 2) частная собственность на землю; по Любимову, этими условиями являются или низкий органический состав, или земельная монополия.

Мы только отметим, что если абсолютная рента после национализации может и исчезнуть, то монопольная рента, также, как и дифференциальная, останутся и после национализации»¹¹⁴.

Но одной этой поправки проф. Любимову показалось мало. Свою «реформу» он считает нужным еще более «углубить». Правда, при таком углублении от теории абсолютной ренты Маркса не остается и следа, следом за ней отпадает также и закон ценности.

Абсолютная рента это, по Марксу, есть разница между ценой производства хлеба и его ценностью. Ценность хлеба, таким образом, равная W, разлагается на Р + r¹¹⁵ (цену производства плюс абсолютная рента). Но и ценность, и цена производства могут относиться только к определенному количеству произведенного продукта, — напр., к пуду хлеба. Поэтому, если на участках различного плодородия собирается неодинаковое количество пудов хлеба, го и абсолютная рента с этих различпых участков должна быть различна.

Напротив того, проф. Любимов категорически утверждает, что «абсолютная рента получается абсолютно со всех земель», и, кроме того, «если считать на гектар, то все земли данной местности, начиная от самых лучших и кончая самыми худшими, приносят абсолютно ту же самую абсолютную ренту»¹¹⁶.

[# 130] Но тут перед проф. Любимовым должна встать следующая дилемма: если прав Маркс, и абсолютная рента есть разница между ценой производства и ценностью хлеба (пуда, центнера, квартера и т. д. хлеба), то абсолютная рента будет неодинакова на неодинаковых по урожаю участках земли. Или, если рента будет абсолютно одинакова со всех участков земли, то приходится отбросить первое определение Маркса, а следовательно, и его теорию ценности. Проф. Любимов и идет по этому второму пути. Ибо у него здесь ценность хлеба выступает в качестве индивидуальной (физиологической) затраты труда, а цена производства хлеба в виде издержек его производства со стороны индивидуального капиталиста. Мы имеем здесь, таким образом, вульгарную экономию в самом чистом виде.

Вот куда привела любимовская «ортодоксия»: к ревизии Маркса и к типичным положениям вульгарной политической экономии.

Примечания

---

1. Изд. ГИЗ'а, 1927 г. ↩

2. И «Курс» и «Азбука» — изданы ГИЗ'ом. ↩

3. См. В. Кац. К созданию марксистского учебника по политической экономии — книге проф. Льва Любимова. «Спутник Коммуниста», № 23, 1923 г. ↩

4. О теории редукции проф. Любимова разговор будет идти дальше. ↩

5. См. раздел о товарном фетишизме в первом томе «Капитала». ↩

6. «Карл Маркс и теория стоимости», — «Курс политической экономии», стр. 334 и след. ↩

7. «Курс», стр. 335. Вот что говорит Маркс по этому поводу: «В противоположность Адаму Смиту, Давид Рикардо выработал совершенно ясное определение ценности товара посредством рабочего времени и показал, что этот закон господствует и над буржуазными отношениями производства, по-видимому, противоречащими ему» («К критике политической экономии», 1923 г., стр. 71; курсив мой). «Рикардо, в качестве завершителя классической политической экономии, наиболее точно формулирует и развивает определение меновой ценности рабочим временем» (Ibidem, стр. 72—83; курсив мой).

   ↩

8. См. «Курс», стр. 336. ↩

9. Ibidem. ↩

10. «Das Beste am meinem Buch ist 1) (darauf beruht alles Verständnis der Tatsachen) der gleich im ersten Kapitel hervor gehobene Doppelcharakter der Arbeit, je nachdem sie sich in Gebrauchswert oder Tauschwert ausdrückt». Der Briefwechsel zwischen F. Engels und K. Marx В. III. Stuttgart 1921, S. 395 (письмо 27 августа 1867 г.). Позже Маркс снова возвращается к этому вопросу. В письме от 8 января 1868 г. он говорит по поводу отзыва Дюринга на «Капитал»: «Sonderbar ist es, dass der Kerl die drei grundneuen Elemente des Buches nicht heraus gefüllt… 2) Das den Oekonomen ohne Ausnahme das Einfache entging, das wenn die Ware das Doppelte, nämlich Gebrauchswert und Tauschwert, auch die in der Ware dargestellte Arbeit Doppelcharakter besitzen muss, während die blose Analise auf Arbeit sans phrase wie bei Smith, Ricardo usw. überall auf Unerklärliches stopen muss. Es ist dies in der Tat das ganze Geheimnis der kritischen Auffassung». Ibidem, IV, В. S. 6. Эти места в русском переводе см. К. Маркс и Ф. Энгельс. Письма, изд. «Моск. Рабочий», 1923, стр. 114 и 115. ↩

11. Кстати, сторонники физиологической трактовки абстрактного труда обычно опираются на заключительные слова раздела о двойственном характере труда (в I главе I тома «Капитала»). Но они упускают из виду другое место в «Капитале», где Маркс тоже говорит о физиологии, но совершенно в другом смысле. «Таинственный характер товара вытекает, следовать не из его потребительной ценности. Так же мало вытекает он и из содержания определяющих ценность моментов. Ибо, во-первых, как ни различны виды полезного труда или производительной деятельности, физиологически верно (es ist physiologische Wahrcheit), что они, функции человеческого организма, каковы бы ни были ее содержание и форма, есть, главным образом, трата человеческого мозга нервов, мускулов, органов и т. д. («Капитал», I т., русск. пер. под ред. П. Струве, 1907, стр. 28; курсив мой). Итак, не из физиологии вытекает «таинственный характер товара»; а он и состоит в том, что товар есть меновая ценность. Абстрактный же труд есть субстанция ценности. ↩

12. «Курс», стр. 30; курсив мой. ↩

13. Ibidem; курсив также мой. ↩

14. Мимоходом заметим, что эту «общежитейскую» терминологию Маркс применяет в своей «К критике политической экономии». ↩

15. «Курс», стр. 35. ↩

16. Там же. ↩

17. Читатель может сравнить также § 1 главы XXI «Traité d’Economie politique». Ж. Б. Сэя (русск. пер. «Трактата» в Библиотеке экономистов, изд. Солдатенкова, 1896, стр. 50 и след.). ↩

18. «Что касается развития формы ценности, то я последовал твоему совету и не последовал ему, чтобы также и в этом держать себя диалектически», — пишет Маркс Энгельсу в письме от 22 июня 1867 г. См. Briefwechsel, III В., S. 383 (русское изд. «Писем», стр. 143).

    ↩

19. Письмо Энгельса (16 июня 1876 г.). Briefwechsel, III В., S. 380(«Письма», стр. 141). ↩

20. «Капитал», т. I. 1907, стр. 21. Ср. также известные слова Маркса: «Конкретное потому конкретно, что оно является сведенным к единству множеством определений, т. е. единством в многообразии. В мышлении оно выступает поэтому как процесс объединения, как результат, а не как исходный пункт, хотя оно является исходным пунктом в действительности, и, следовательно, также исходным пунктом созерцания и представления» (курсив мой. В. П.). «Введение к критике политической экономии», стр. 25. ↩

21. «Курс», стр. 103. ↩

22. См. «Предисловие» к «Курсу», стр. 7. ↩

23. «Курс», стр. 104. ↩

24. См. «Возникновение народного хозяйства», 1923, стр. 23. ↩

25. «Курс», стр. 101. ↩

26. «Курс», стр. 104—106; курсив мой. ↩

27. Оговариваемся, что под «свободно-воспроизводимым» благом мы понимаем такой товар, производство которого может быть увеличено и дополнительное количество которого может быть произведено при той же затрате труда или капитала, что и раньше. ↩

28. Это не опечатка. «Очевидно, такая терминология тоже принадлежит к числу «нового». По крайней мере, с ней мы встречаемся и в 1-м и в 4-м изданиях. ↩

29. «Курс», стр. 86. ↩

30. Д. Рикардо, Начала политической экономии и податного обложения, русск, перев. Н. Рязанова, Спб. 1908, стр. 6. ↩

31. Ibidem. ↩

32. Ibidem. Курсив наш. ↩

33. Курсив наш. ↩

34. Отметим мимоходом, что мы совершенно не можем согласиться с трактовкой этой связи как только функциональной. ↩

35. Курсив в последнем случае наш. И. И. Рубин, Очерки по теории стоимости Маркса, 2-е изд., 1924 г., стр. 76. ↩

36. Немного лучше подходит И. Дашковский. «Однако необходимо здесь же оговориться, что в развитом капиталистическом хозяйстве в обмен могут поступать и такие товары, которые стоимости не имеют, труда не стоят (напр. земля, ценные бумаги и пр.). Цены этих товаров определяются особыми законами, о которых речь будет впереди и которые, в свою очередь, «основаны на законе стоимости» (курсив мой) И. Дашковский, Конспектированный курс политической экономии, 2-е изд., 1925 г., стр. 19. Здесь, таким образом, закон ценности трактуется как основание. ↩

37. Подчеркиваем, что с точки зрения проф. Любимова марксистская школа тоже есть не что иное, как односторонняя комбинация. ↩

38. «Курс», стр. 3. ↩

39. Точно так же трактовал теорию Маркса и Бем-Баверк. ↩

40. См. «Начала полит. экон.», стр. 22. ↩

41. «Капитал», т. I, стр. 52. ↩

42. Ibidem, стр. 51. ↩

43. См. А. Smith, Lectures on Justice, Police, Revenue and Arms, Oxford. 1896 стр. 76—178, и А. Смит, Исследование о богатстве народов, т. I, 1866, стр. 179—181. ↩

44. «Курс», стр. 85; курсив мой. ↩

45. Ibidem, стр. 84. ↩

46. «Курс», стр. 85; курсив мой. ↩

47. «Капитал», т. III, ч. 2, 1907, стр. 304. ↩

48. «Курс», стр. 85; курсив мой. ↩

49. «Курс», стр. 85. ↩

50. Любимов, «Учение о ренте», стр. 17. ↩

51. «Курс», стр. 85. ↩

52. «Курс», стр. 85. ↩

53. К. Маркс, Капитал, т. III, ч. 2, 1907, стр. 170. ↩

54. «Курс», стр. 86—87. ↩

55. «Курс», стр. 87. ↩

56. Ibidem, стр. 87—88. ↩

57. Ibidem, стр. 87. ↩

58. Правда, в этом месте проф. Любимов не говорит ни о монетах, об утвари. Среди редких вещей он, по-видимому, различает две категории этих вещей. Но он не имеет для этого никакого логического основания, ибо принцип определения их «стоимости» один и тот же. ↩

59. «Курс», стр. 89. ↩

60. «Курс», стр. 88; курсив мой. ↩

61. «Курс», стр. 88; курсив мой. ↩

62. «Курс», стр. 88. Курсив наш. ↩

63. Ibidem, стр. 88—89. ↩

64. Ibidem, стр. 89. ↩

65. «Капитал», т. I, стр. 31. ↩

66. «Учение о ренте», предисловие. ↩

67. Ibidem. ↩

68. См. предисловие, стр. X. ↩

69. Ibidem, курсив наш. ↩

70. Учение о ренте, стр. 65. ↩

71. Ibidem, стр. 74. ↩

72. Ibidem, стр. 18. ↩

73. Ibidem, стр. 188. ↩

74. Ibidem, стр. 374. ↩

75. Ibidem, стр. 86. ↩

76. Ibidem, стр. 85. ↩

77. «Такая рента называется абсолютной, так как абсолютным именуется именно то, что не зависит ни от каких особенностей, случайностей и т. д.», «Учение о ренте», стр. 306.

    ↩

78. Учение о ренте, стр. 19—20. ↩

79. Забегая вперед, скажем, что у проф. Любимова она растет на плодородных почвах. ↩

80. Введение к критике политической экономии, стр. 31. ↩

81. Это общественное распределение в капиталистическом обществе только и может носить стихийный, рыночный характер. ↩

82. Учение о ренте, стр. 3. ↩

83. Ibidem. ↩

84. Курсив наш. Ibidem, стр. 4. ↩

85. Введение в критику политической экономии, стр. 30. ↩

86. Учение о ренте, стр. 179. ↩

87. Ibidem, стр. 477. ↩

88. Учение о ренте, стр. 264. ↩

89. Учение о ренте, стр. 117. ↩

90. Учение о ренте, стр. 499—500. ↩

91. Д. Рикардо, «Начала» и т. д., стр. 34; курсив наш. ↩

92. Ibidem, стр. 39. ↩

93. См., напр., «Учение о ренте», стр. 281—283, или «Азбука», стр. 113. ↩

94. См. его «История экономической мысли», стр. 258 и след. ↩

95. «Учение о Ренте», стр. 117. То же самое Любимов утверждает и в «Азбуке»: «Значит, дифференциальная рента — это добавочная прибавочная стоимость, которая образуется на лучших земельных участках, потому что там труд производительнее и производит больше хлеба, а значит, и большую стоимость, чем на плохих участках». Стр. 112; курсив наш. ↩

96. «Учение о Ренте», стр. 118. ↩

97. См. «Учение о ренте», стр. 375. ↩

98. Маркс, Капитал, III, 2, стр. 311. ↩

99. См. ibidem, стр. 312. ↩

100. Предисловие, стр. IV. ↩

101. Учение о ренте, стр. 104. ↩

102. См. «Учение о ренте», стр. 113. ↩

103. Норма ренты в такой же степени «нормирует» ренту, как норма процента «нормирует» высоту процента. ↩

104. Там же, стр. 201—203. ↩

105. Ibidem, стр. 220. ↩

106. Ibidem. ↩

107. Ibidem, стр. 337. ↩

108. Учение о ренте, стр. 338. ↩

109. Курсив наш. ↩

110. Проф. Любимов совершенно напрасно эту «естественную монополию» забирает в кавычки. ↩

111. Учение о ренте, стр. 338; последние курсивы наши. ↩

112. См. стр. 349—350. ↩

113. «Абсолютная рента будет иметь место и после национализации земли». Учение о ренте, стр. 366.

     ↩

114. Учение о ренте, стр. 367. Каким образом вообще может существовать монопольная рента — это остается совершенной загадкой. Целые страницы своего труда проф. Любимов посвятил доказательству того положения, что хлеб ни в коем случае не может продаваться выше ценности. ↩

115. См. Капитал, III, 2, стр. 277—278. ↩

116. Учение о ренте, стр. 347. ↩