Перейти к содержанию

Позняков В. О законе ценности, хлебе и методологии⚓︎

Журнал «Под знаменем марксизма», 1928, № 1, с. 131—152

В качестве ответа на мои «Критические заметки по поводу книги проф. Любимова»1 мы теперь имеем возможность ознакомиться с «Плодом недолгой науки» Л. Любимова2. Хотя этот «Плод» написан и в очень сердитом тоне, хотя в нем Л. Любимов изо всех сил старается доказать, что я мало учился, что я учиняю на него всевозможные поклепы и занимаюсь передержками и т. д., и т. п., — однако данный «Плод» с несомненностью свидетельствует, что вся моя критика была абсолютно верна, и буквально каждая его строка доставляет тому неопровержимые доказательства.

Курьезные потуги доказать, что я являюсь типичным стопроцентным ревизионистом, если и свидетельствуют о чем, так все о том же, что для Л. Любимова методология Маркса так и осталась terra incognita; в силу этого он или договаривается до абсурда, или докатывается до вульгарщины, или же в лучшем случае доказывает как раз противоположное.

Полемизировать с подобного рода антикритикой не приходится; да, собственно говоря, тут не с чем и полемизировать; единственное, что в таком случае можно было бы сделать, — это прочесть популярный курс об основах экономической системы Маркса в связи с основами методологии, но страницы журнала для сего совершенно неподходящее место.

Поэтому остается лишь воспользоваться этим ответом и извлечь из него возможную пользу, ибо в свете подобной антикритики некоторые сложные и мало освещенные проблемы теоретической экономии могут быть освещены лучше и с новой стороны. Попутно, в то же время, будет показана и справедливость моей критики. Для достижения этих целей будет достаточно остановиться на некоторых пунктах.

1⚓︎

Прежде всего тут встает вопрос о ценности хлеба. В своей статье я утверждал, что совершенно напрасно стараются навязать. Марксу тот взгляд, что ценность хлеба определяется затратой труда на наихудшем участке или при наихудших условиях. Данное, ставшее уже традиционным, положение никак не может быть увязано с основами экономической системы Маркса и неизбежно должно опрокидывать развитый им закон ценности; это и случилось, между прочим, в теории Рикардо. Л. Любимов пытается защитить этот закон, но при этом: 1) говорит о законе хлебных цен Рикардо-Маркса, смешивая, таким образом, цену с ценностью; 2) пытается отождествить мои взгляды со взглядами Богданова, в то время как Богданов все время говорит о хлебных ценах, утверждая, что средняя цена на хлеб, совпадая с ценностью, определяется средним количеством труда. Л. Любимов, с одной стороны, в своем «Учении о ренте» отмечает и критикует это смешение цены с ценностью у Богданова, но, с другой стороны, в своем «Плоде» сам становится на ту же точку зрения и не только сам становится, но данную точку зрения Богданова навязывает и Марксу, дважды утверждая, что «цена хлеба по Марксу определяется стоимостью его и является лишь денежным выражением последней»3; и 3) в защиту своего положения о наличии у Маркса этого закона ценности хлеба Л. Любимов, несмотря на все свое знание Маркса и Ленина, не мог привести ни одной цитаты. Правда, он приводит одну цитату из Ленина и другую Л Маркса, но первая говорит о цене производства хлеба, вторая — о цене хлеба, наивно замечая при этом, что цена и ценность — это одно и то же. Но это доказывает только одно, что Л. Любимов не различает цены и ценности; доказательную же силу против меня эти цитаты имели бы только в том случае, если бы Л. Любимову удалось предварительно документально доказать, что и Ленин и Маркс тоже смешивали (отождествляли) цену и ценность. А что это представляло бы заранее безнадежное предприятие, это ясно и без дальнейших слов. Но я все же приведу хотя бы следующие слова Маркса: «Товар пшеница подобно всякому другому продается (по мнению Рикардо) по его ценности, т. е. обменивается на другие товары в соответствии с содержащимся в нем рабочим временем. Это первая неверная предпосылка, искусственно делающая проблему более трудной. Товары обмениваются по их ценностям лишь в виде исключения. Их цены производства определяются иначе»4.

2⚓︎

Я указывал, что Маркс увязал теорию ренты с развитым им законом ценности. Л. Любимов же утверждает, что Маркс теорию ренты увязал с законом ценности хлеба. Это — не одно и то же. По существу здесь устанавливается принципиальное отличие сельского хозяйства от остальных сфер производства. Критика Богданова по этой линии совершенно правильна, ибо здесь действительно налицо неувязка, и неувязка кардинального значения, но энергетическое обоснование своей критики Богдановым в корне неправильно, однако эта критика отнюдь не направлена против Маркса. Когда Богданов говорит, что «того принципиального уклонения от трудового закона в обмене сельскохозяйственных продуктов, которое обычно признается, при более точном анализе, как видим, найти нельзя»5 — то он вполне прав; а когда он немного выше утверждает что «цена товара и в сельском хозяйстве определяется средней производительностью труда, при средних природных условиях», то он сугубо неправ, поскольку тут речь идет о цене, а это положение верно по отношению к ценности хлеба (вообще продуктов сельского хозяйства). Его энергетический подход обусловил у него смешение ценности с ценой, точно также как у Л. Любимова то же самое обусловил его рационалистический метод. Что правильно относительно ценности, то может стать нелепостью в отношении цены, и наоборот.

В подтверждение правильности своей постановки вопроса сошлюсь на Маркса: «Под дифференциальной рентой я понимаю разницу в величине ренты, — большую или меньшую ренту, которая обусловлена разницей в плодородии различных участков земли. Эта дифференциальная рента соответствует лишь сверхприбылям, которые при данной рыночной цене, или вернее рыночной ценности в каждой отрасли промышленности, например, хлопчатобумажной, получает (тот) капиталист, условия производства которого лучше средних условий этой определенной отрасли производства; ибо ценность товар определенной сферы производства определяется не количеством труда, затраченного на единичный товар, а количеством труда, вложенного в тот товар, который произведен при средних условиях этой сферы. Здесь индустрия и земледелие различаются между собой лишь тем, что в индустрии сверхприбыли попадают в карманы самого капиталиста, а в земледелии — в карман землевладельца; далее тем, что в индустрии они текут, не обладают постоянством; то их получает один капиталист, то другой; то они появляются, то исчезают; меж тем, как в земледелии они фиксируются, благодаря их постоянной, по крайней мере — для продолжительного времени постоянной, естественной основе, выражающейся в различиях почвы»6.

О том же, по существу, Маркс неоднократно говорит и в I томе «Капитала»: «Величина ценности какой-либо полезной вещи определяется только количеством общественно-необходимого труда или общественно-необходимого для ее производства рабочего времени. Каждый отдельный товар считается здесь вообще, как средний экземпляр данного рода товаров»7. И дальше, говоря о случае перепроизводства холста: «Весь холст на рынке считается, как один товар, а каждый кусок — лишь как известная часть его»8.

Но одновременно здесь мы сталкиваемся с чрезвычайно большой проблемой, развернутая постановка которой и попытка ее разрешения, конечно, не может быть дана в рамках настоящих замечаний, — это может быть предметом специальной работы; в данном случае я ограничусь приведенными цитатами, но в то же время приведу и ряд соображений, главным образом, в порядке решения ее per negationem. Теория Л. Любимова представляет для этого, кстати, весьма удобный объект.

В основе разногласий о существовании особого закона ценности хлеба лежит различное понимание категории ценности вообще, и именно той роли, которую играет при этом труд. Согласно моему пониманию труд является имманентным мерилом ценности, иными словами, овеществленный общественный труд и составляет саму субстанцию ценности; лишь поэтому он и может выступить таким имманентным мерилом. Величина ценности всецело определяется величиной этой субстанции, материализованной, овеществленной в данном товаре. Ценность при этом выступает в качестве абсолютной величины, или абсолютной ценности; абсолютной в том случае, что ее величина не может возрасти ни на один атом, если соответственно не возросло количество данной субстанции. Однако можно труд считать и тем, что регулирует ценность; в данном случае так же можно говорить о труде, как мериле ценности. Это регулирование выступает здесь в качестве внешнего регулирования, — природа же самой ценности, очевидно, остается при этом не выясненной метафизически сущностью, — иногда же вообще утверждается ее иная сущность, можно, например, апеллировать к пониманию социального — социального вообще.

Таков подход к вопросу в модной на Западе социально-органической школе. С точки зрения такого понимания, конечно, очень легко и принципиально вполне допустимо в качестве регулирующей ценность затраты труда взять и затрату труда при каких-либо определенных специальных условиях, например, при наихудших условиях. При этом оставляется совершенно в стороне вопрос об абсолютной величине ценности или об абсолютном количестве этой общественной субстанции, т. е. общественного и специфически общественного труда. Во всяком случае, при такой постановке вопроса количественная сторона, если и не уничтожается совершенно, то отодвигается на задний план, объявляется вещью второстепенной. В сущности в этих двух подходах мы имеем дело здесь с воспроизводством старой двойственности Адама Смита: с одной стороны — труд, как источник ценности, а другой — как наиболее удобное мерило; но наиболее удобным мерилом он может служить и при естественной цене, слагающейся из доходов.

Повторяю, я стою на точке зрения первого толкования роли труда в процессе создания ценности, и в силу этого не вижу никак оснований для конструирования принципиального отличия для закона ценности в одной, определенной сфере общественного производства — в сельском хозяйстве, и, пожалуй, еще уже — в полеводстве. Ибо своим основанием подобное разграничение имело бы, и только и может иметь, признание принципиального различия между сельским хозяйством и промышленностью.

3⚓︎

Это легко можно показать per negationem. Попытка встать на второй путь при последовательном ее проведении привела того же Л. Любимова к явной ликвидации закона ценности Маркса.

В предыдущей статье я приводил уже решающее в этом отношении место: «На лучшей земле производится при той же затрате труда (и капитала) большее количество килограммов пшеницы, так как стоимость килограмма хлеба определяется тем количеством труда, которое идет на выращивание килограмма его на худшей общественно-необходимой земле, то, следовательно, на лучшей земле производится большая стоимость, чем на худшей»9.

Отсюда я сделал тот единственно возможный вывод, что здесь, наряду с трудом, утверждается иной ценность образующий фактор, а так как тут речь идет о качестве земли, и величина ценности становится в зависимость от качества (лучшие и худшие) участков, то тем самым и получается, что рента произрастает из земли. Но в таком случае теория ценности Маркса терпит полное крушение, ибо труд становится здесь лишь одним из факторов ценности; в лучшем же случае: продолжает фигурировать в виде мерила ценности, но он перестает быть единственным источником ценности.

Л. Любимов протестует против такого единственно возможного логического вывода. Он не хочет допускать, чтобы избыточная прибавочная ценность, а стало быть и рента, росла из земли; согласимся с ним на минуту; но тогда эта большая ценность только и может проистекать из большего спроса на хлеб, который (спрос) и делает необходимым обработку такой худшей земли. Но это — уже экономическая, или потребительская, по терминологии Л. Любимова, версия общественно-необходимого труда в чистом виде.

По существу же Л. Любимов ничего не мог возразить против моего вывода. Он говорит только: «Положение, что на лучшей земле выжимается больше прибавочной стоимости, вовсе не равносильно утверждению, что добавочное количество ее выжимается из самой земли. Оно означает совершенно иное, а именно, что в капиталистическом обществе лучшая земля, подобно лучшей машине, при определенных условиях дает возможность повысить норму эксплуатации занятых на ней рабочих»10.

В pendant к этому послушаем, что говорит Маркс буквально по этому же вопросу; я извиняюсь перед читателем, но должен буду привести длинную выписку: («Родбертус, как и Рикардо, исходит из того убеждения, что ценность и средняя цена взаимно покрываются11. Мы знаем, что, как общее правило, это не имеет места и проявляется лишь в виде исключения, при среднем органическом строении капитала»)12. (Но) возможно... что известные сферы производства работают при таких условиях, которые препятствуют сведению их ценностей к средним ценам в выше указанном смысле (т. е. к ценам производства. — В. П.), которые не допускают конкуренции одержать эту победу! Если бы это, например, имело место по отношению к ренте в земледелии или ренте с рудников, то отсюда следовало бы, что, в то время как продукт всех промышленных капиталов поднимался или падал до средней цены (в вышеуказанном смысле, т. е. до цены производства), продукт земледелия был бы равен своей ценности, которая стояла бы выше цены производства... Если бы промышленные капиталы, которые не временно, а по природе их сфер производства, по сравнению с другими, производят на 10, или 20, или 30 процентов больше прибавочной ценности, чем промышленные капиталы равной величины в других сферах производства, если бы они, говорю я, были способны, вопреки конкуренции, удержать эту добавочную прибавочную ценность13 и помешать ей войти в общее исчисление, распределение, устанавливающее всеобщую норму прибыли, то в таком случае в сфере производства этих капиталов возможно образование двух различных присваивателей дохода — одного, получающего всеобщую норму прибыли, и другого, получающего излишек, свойственный исключительно данной сфере...

Если бы это имело место в земледелии и т. д., то распадение прибавочной ценности на прибыль и ренту здесь отнюдь не показывало бы, что труд сам по себе здесь производительнее — в смысле доставления прибавочной ценности, — чем в промышленности; следовательно, не нужно было бы приписывать земле никакой волшебной силы14, что, впрочем, само по себе смешно так как ценность создается трудом, и, следовательно, невозможно, чтобы прибавочная ценность создавалась землей; хотя относительная прибавочная ценность может быть следствием естественной плодородности земли, но отсюда ни в каком случае не могла бы получиться более высокая цена продукта земли»15. Итак, когда говорят о том, что в определенной сфере производства — в сельском хозяйстве — труд является более производительным, в смысле создания прибавочной ценности, т. е. что здесь выжимается большая прибавочная ценность, то Маркс: 1) называет это смешным и 2) источником этой добавочно выжатой прибавочной ценности считает землю. Если такая постановка смешна, то постановка Л. Любимова отличается от этой разве в том отношении, что она еще и нелепа. Ибо у него речь идет не об отдельных сферах производства, а об отдельных предприятиях внутри одной сферы. Маркс говорит об относительной прибавочной ценности, но ее увеличение, т. е. увеличение эксплуатации, распространяется на все предприятия, тогда как у Любимова увеличение эксплуатации происходит в отдельных хозяйствах, и оно точно соответствует качеству земли. Наконец, если лучшая машина, примененная в каком-либо предприятии, повышает норму эксплуатации в данном же предприятии, то это есть не что иное, как теза о производительности капитала. По Марксу же в данном случае можно говорить о добавочной прибыли, действие каковой для капиталиста то же, что и повышение эксплуатации.

Высказанное Л. Любимовым положение можно повернуть и еще иной стороной. Как во всяком подобном исследовании, так и здесь следует исходить из предположения, что рабочая сила продается по ценности. Если теперь на различных по плодородию участках затрачивается одно и то же количество труда, это значит, что переменные капиталы по своей величине одинаковы; но на лучшей земле выжимаем большее количество прибавочной ценности. Сумма \(v + m\) составляет всю вновь созданную ценность. Таким образом, мы возвращаем снова к исходному пункту. Итак, положение о том, что ценность хлеба определяется затратой труда на наихудшем участке, неизбежно полагает справедливость тезы о большей производительности как смысле прибавочной ценности, так и ценности сельскохозяйственного труда на более плодородных или на ближе расположенных к рынку участках земли. Но если говорить об авторстве по отношению к этому положению, то тут надо вспомнить физиократов, или, по крайне мере, Смита в его физиократической инфекции; да и то, у них это имело больший смысл.

Как бы то ни было, но это, во всяком случае, не положение Маркса. Более того, Маркс, когда встречался с подобным излишком ценности, создаваемой одинаковой затратой труда на лучших участках, правда, хотя и говорил в этом случае о ценности, но более точно называл ее «социально обманчивой ценностью», которая создается (производится) конкуренцией (diese (die Konkurrenz) erzeugt einen falsche sozialen Wert)16. В связи с этим он говорит о некоем минусе в реализации продуктов, в результате чего общество переплачивает за земледельческие продукты, при чем указывает, что эта переплата и составляет плюс для класса землевладельцев.

Но здесь, как видим, упоминается реализация. Отсюда я делаю тот вывод, что приписывание оспариваемого мною положения Марксу основано также и на непонимании действительного соотношения реализации, т. е. процесса обращения и процесса производства. Доказательства тому ниже; сейчас мне придется несколько отвлечься в сторону.

4⚓︎

Л. Любимов попытался выбраться из того действительно весьма неудобного положения, в котором он очутился, ибо в конце концов он ничего, кроме несколько модифицированного старого физиократического положения, подкрепленного производительностью капитала, так привести и не мог. Для этого он прибегает к дымовой завесе. Он старается отвлечь внимание читателя, и хочет отыграться на капитале в скобках, но при этом буквально поправляется «из кулька в рогожку».

Я только отметил мимоходом в своей критике, что, по Л. Любимову, величина ценности определяется затратой «и капитала». Оговорюсь, что когда марксист употребляет в этой связи понятие капитала, то под этим понимается вполне определенная вещь, — а именно: производство ради прибыли, другими словами, тем самым говорится об издержках производства и средней прибыли, как обстоятельствах, конституирующих цену (цену производства) или, как у Л. Любимова, даже ценность.

У Л. Любимова же получается вот что: «На какую сторону капитала в данном случае обращено мною внимание: на то, что капитал, это — затрата труда мертвого. А стоимость, конечно, определяется затратою труда живого (или, короче, просто труда) и труда мертвого (вместо чего мы короче сказали — капитала). Чтобы В. Позняков (и ему подобные) не поняли нас «оригинально», поясним подробнее. Мы вовсе не ставим знака равенства между понятиями «мертвый труд» и «капитал», так как не всякий мертвый труд — капитал. Мы говорим лишь, что всякий капитал — мертвый труд, а так как рента возможна лишь при капиталистическом строе, когда мертвый труд принимает характер капитала, то поэтому в данном случае вместо того, чтобы говорить о мертвом труде, можно было говорить и о капитале. Тем более можно, что употреблением слова капитал сильнее подчеркивается капиталистический, преходящий характер ренты, в непризнавании которого меня, к слову сказать, так часто, и так напрасно, упрекает тот же Позняков. Итак, получается такая картина. С одной стороны, В. Позняков обвиняет меня в непризнании капиталистического характера ренты, а с другой — за терминологию, которая ясно подчеркивает именно этот капиталистический характер ренты. Логика и последовательность изумительные»17.

Тут приходится только сказать, — хотя это выражение и очень не понравилось Л. Любимову, — комментарии излишни, даже для рабфаковца. Но вам, Л. Любимов, попробую это объяснить возможно короче и, возможно популярнее: всякий капитал в капиталистическом обществе есть мертвый труд, это, положим, верно18, но отнюдь не всякий мертвый труд есть капитал, даже и в капиталистическом обществе. Вот брюки, которые вы носите, они, несомненно, мертвый труд; но являются ли они капиталом? Это другой вопрос. А раз так, то капитал и мертвый труд вообще не синонимы, а посему следовало бы прямо говорить о мертвом труде, а не о капитале.

Нет ничего легче определить, почему с Л. Любимовым мог произойти такой casus. Маркс говорит о ценности и соответственно с этим о труде, но когда выступает цена производства, то соотносительно с этим Маркс и говорит о затрате капитала. Не различая цены производства и ценности, по крайней мере, по отношению к хлебу, Л. Любимов объединяет это в свою двуединую формулу: в результате получилась вульгарщина. Отсюда проистекает мораль: смешение средней цены (или цены производства, когда средняя цена с ней совпадает) с ценностью, т. е. возврат к позиции классиков, неизбежно детерминирует высказывание весьма вульгарных положений.

5⚓︎

Я указал выше, что обычная традиционная трактовка закона ценности хлеба основана также, в конечном счете, и на смешении процесса производства и процесса обращения. В этом отношении «Плод недолгой науки» Л. Любимова является классическим примером; ибо здесь это смешение, которое у других авторов находится в скрытом состоянии, становится явным, и видимо для всех призвано подпирать этот якобы «Рикардо — Марксов» закон ценности хлеба. Но это ведет нас уже в область методологии, а посему придется сказать несколько слов о методе.

Л. Любимов очень удивлен моим указанием, что у него насчет метода не все обстоит благополучно, или, чтобы выразиться точнее, все обстоит неблагополучно; данное указание он считает моим «очередным поклепом». «Место довода, — пишет Л. Любимов, — заступает другое голословное же утверждение Познякова, сделанное им по другому вопросу (о формах стоимости), но которому (замечанию) В. Позняков, по-видимому, придает общее значение. «В самом деле, в чем, по Любимову, отличие теории Маркса от классиков? Может быть, в методе? Отнюдь нет: о методе он не говорит ни полслова». Здесь у Познякова речь идет о моем «Курсе политической экономии». В нем, в самом деле, я не касаюсь вопроса о методе Маркса. Но почему? Потому что пока что вышел только 1-й том этого «Курса», а вопрос о методе политической экономии должен быть разработан в последнем томе. Следовательно, трактовка этого же вопроса и в 1-м томе означала бы только ненужные параллелизм и повторение. Прибавлю, что и в «Учении о ренте» нет специальной разработки вопроса о методе. И не только нет, но и не должно быть, поскольку это «Учение о ренте», а не о методе, который Маркс применял ведь не к одному учению о ренте. Кроме того, в «Учении о ренте» речь идет и должна идти не об общей характеристике метода Маркса, который предполагается хотя бы в общих чертах, известным читателю, а о том, чтобы показать, как этот метод прилагается к вопросам ренты. А это красной нитью проходит через всю книгу»19.

Я привел почти все, что у Л. Любимова говорится по вопросу о методе, и здесь должен сделать, прежде всего, следующее замечание: Л. Любимов хочет показать, чем было выше учение о ренте Маркса по сравнению с теориями ренты классиков. Казалось бы, наиболее естественным было бы при этом показать, как превосходство диалектического метода по сравнению с рационалистически — метафизическим методом классиков привело Маркса и к совершенно иному, высшему по типу, построению в области теории ренты. Л. Любимов предпочел о методе ничего не говорить, он предполагал, видите ли, у читателя знакомство с ним, «хотя бы в общих чертах», зато, по его словам, он «показал», как этот метод прилагается к теории ренты, и провел его «красной нитью» через всю книгу. Что у него через всю книгу проведен вполне определенный метод, это — несомненный факт; но я утверждаю, а в своей статье и доказывал, что это во всяком случае не диалектический метод Маркса, но именно метод предшественников Маркса.

Впрочем, можно, пожалуй, говорить о «диалектике» по отношению к «Учению о ренте» и «Курсу» Л. Любимова, если... если только понимать эту диалектику весьма своеобразно, — просто как наличие противоречий. Мимоходом скажу, что могут быть самые разнообразные «толкования» диалектики; однажды мне пришлось встретиться даже и со следующим пониманием диалектики: диалектика есть просто спор — в данном случае, т. е. в применении к политической экономии — «спор» между человеком и природой20. Может быть, читатель сам догадается, что под спором здесь прячется просто процесс труда вообще.

С точки зрения таких пониманий диалектики, книга Л. Любимова представляет яркий образчик диалектики, — в ней видимость самым явным образом расходится с сущностью, и они при этом, находятся в перманентном споре.

Субъективно Л. Любимов, несомненно, желает быть марксистом, — он повторяет целый ряд совершенно бесспорных марксистских положений, цитирует Маркса, но в то же время так обосновывает эти положения, так их развивает, что объективно от них остается буквально одна лишь марксистская фраза. На этом, между прочим, и основана вся его полемика со мной. Меня интересовало существо его концепции, сюда я и направлял острие своей критики; понятно, что это существо в целом ряде случаев могло быть получено путем логических выводов и сопоставлений разных мест у Л. Любимова. Оспаривая их, Л. Любимов ссылается на другие свои многочисленные места, где он пересказывает правильные марксистские положения. Он при этом удивляется, как я мог не заметить этих многочисленных мест, но все дело в том, что они представляют лишь видимость, не вытекающую из сущности; а меня, повторяю, интересовала и теперь интересует именно эта сущность, хотя бы она и была явно высказана в одной какой-либо строчке.

Так, Л. Любимов очень и очень много раз утверждает, что рента получается из общества, что источник ее — прибавочная ценность, цитирует Маркса, но когда дело доходит до решающего момента, когда нужно показать, как же она «растет» из общества, в действительности — мы охотно признаем, что это получается против воли Л. Любимова — она начинает произрастать у него на земле; больше того, абсолютная рента, напр., начинает расти на хлебных полях, а монопольная — на виноградниках21.

Или вот, например, в вышеприведенной цитате Л. Любимов упоминает о формах ценности и тем явно демонстрирует свою позицию по отношению к диалектике. В своей статье я констатировал, что именно форма ценности остается для него (для Л. Любимова) «книгой за семью печатями», и я подробно остановился на учении о форме ценности; но Л. Любимов, очевидно, ничего здесь не понял, а потому форму наивно подменяет формами. Но, ведь, различные формы (во множественном числе) ценности есть только процесс развитии формы ценности (в единственном числе). С другой же стороны, меновая ценность в развитом виде, т. е. меновая ценность, выраженная в деньгах, есть цена или форма цены. Все различие между ценой и ценностью только и может быть понято, если понята сама форма ценности, которая свое реальное бытие, при том в своем наиболее развитом и конкретизированном виде, имеет в форме цены. Форма же цены характеризуется не только возможностью, но и необходимостью ее несовпадения с ценностью. Соответствующую цитату я приводив уже в своих «Критических заметках».

Какое же реальное значение имеет это несовпадение в теоретической экономии? Иными словами, как конкретизировать это в высшей степени абстрактное положение?

Как известно, Маркс начинает «Капитал» анализом товара, как такой элементарной формы (Elementarform) того «огромного скопления товаров», которым prima facie представляется (erscheint als) богатство капиталистического общества; при этом он прежде всего устанавливает двойственную природу товара: с одной стороны, товар — это определенная чувственная вещь, некая потребительная ценность, с другой стороны — он в то же время также и меновая ценность, к этому и сводится, между прочим, его мистический характер. Собственно говоря, эта двойственность товара была подмечена задолго до Маркса. «Слово ценность, — писал еще Адам Смит, — следует заметить, имеет два различных значения: иногда оно выражает полезность какой-либо особенной вещи, иногда ту возможность (the power), которую предоставляет владение этой вещи выменять за нее другие блага. Первая может быть названа ценностью в потреблении, вторая — ценностью в обмене»22. Однако Смит не сделал отсюда никаких дальнейших выводов; он просто отбросил ценность в потреблении (т. е. потребительную ценность) и занялся меновой ценностью. Им руководил при этом верный инстинкт, но у него получилось в то же время любопытное qui pro quo. Меновая ценность заняла освободившееся место выброшенной ценности в потреблении, сама превратившись в некое естественное свойство вещи.

А между тем, «если у товара двоякий характер, если он, с одной стороны, потребительная ценность, а с другой стороны, ценность меновая, то и труд, воплощенный в товаре, должен иметь двоякий характер»23.

Но все это, — быть может, прервет тут меня читатель — весьма элементарные вещи! — Что же делать? В полемике с автором «Азбуки политической экономии» приходится говорить и об азбуке политической экономии (без кавычек).

Итак, двойственность товара указывает на двойственный характер самого труда; но она указывает и на нечто большее. Ибо дальше Маркс снова возвращается к этому вопросу. Закончив анализ процесса труда вообще, Маркс переходит затем к общественно-обусловленной определенности и здесь констатирует ту же самую двойственность. «Мы видим, — говорит он, — что различие между трудом, поскольку он создает потребительную ценность, и тем же самым трудом, поскольку он создает ценность, различие, которое мы установили ранее путем анализа товара, теперь предстает перед нами как различие между разными сторонами процесса производства. Как единство процесса труда и процесса образования ценности, процесс производства является процессом производства товаров; как единство процесса труда и процесса возрастания капитала, он является капиталистическим процессом производства, капиталистической формой товарного производства24.

Но что значат процесс образования ценности и процесс возрастания капитала? Это влечет нас к специфической, определенности структуры товарно-капиталистического общества, к тому, что здесь заранее этого общества не дано, ибо мы имеем prima facie перед собой разрозненную массу автономных товаропроизводителей. Однако процесс материального производства жизни, в основе которого лежит далеко идущее разделение труда, но где в то же время каждый рождается «свободным и равным в правах», представляя автономную и независимую личность — этот процесс в то же время увязывает их в нечто единое, целостное, но увязывает их особым специфическим образом.

«Количественное расчленение общественного производственного организма, который являет свои membra disjecta в системе разделения труда, столь же стихийно и случайно, как и качественное. Наши товаровладельцы открывают поэтому, что то самое разделение труда, которое делает их независимыми производителями, делает также независимыми от них самих и общественный процесс производства и их отношения в этом процессе, и что независимость лиц друг от друга дополняется тут системой всесторонней вещной зависимости»25. Однако эта вещная зависимость носит весьма своеобразные черты. «Вообще, продукты потребления делаются товарами лишь потому, что они — продукты частных работ, исполняемых независимо одна от другой. Совокупность этих частных работ составляет общественный труд как целое. Так как производители входят во взаимное общественное отношение только посредством обмена своих произведений, то и специфический общественный характер их частных работ проявляется лишь в пределах этого обмена... Только в процессе обмена продукты труда приобретают общественно-одинаковую объективную природу, выражающуюся в их ценности и отличную от их разнообразной природы, получающей свое выражение в полезности»26.

Таким образом мы видим, что двойственность товара увязывается с двойственностью самого процесса товарного производства, а, с другой стороны, эта последняя принимает новую форму.

Процесс товарного производства включает в себя, следовательно, и такой момент, как обмен продуктов труда, т. е. товарный обмен. Можно сказать даже, что обмен, как тип связи, следовательно, как постоянный и всеобщий момент, а не как случайный акт единичной сделки обмена27и есть то, что конституирует товарное общество. Именно благодаря наличию обмена как постоянного составного элемента процесса товарного производства, продукт труда становится товаром, т. е. меновой ценностью, принимает на себя такую специфическую характеристику, как форму ценности. При этом, конечно, обмен не привносится откуда-то со стороны, он сам вырастает из производства на известной стадии развития производительных сил.

Товары продаются по ценам, но цена — это лишь внешняя видимая форма проявления той внутренней необходимости, которая лежит в ее основе и из которой она сама вырастает.

Но, вместе с тем, характеристика процесса товарного (товарно-капиталистического) производства принимает новую формулировку. Действительный процесс производства, — говорит дальше Маркс, — есть единство непосредственного процесса производства и процесса обращения; здесь мы, таким образом, снова встречаемся с той же двойственностью, но она принимает уже новый вид. И он прибавляет, что это единство в своем развитии порождает «все новые образования, в которых все более утрачивается нить внутренней связи, отношения производства все более приобретают взаимно самостоятельное существование (sich gegeneinander verselbständingen), и составные части ценности фиксируются в самостоятельных одна по отношению к другой формах»28.

Форма ценности привела нас к процессу обращения; противоречие товара развилось в противоречие производства и обращения. Однако «обращение само по себе есть лишь определенный момент обмена, или обмен, рассматриваемый в целом, поскольку обмен есть посредствующий момент между производством и им обусловленным» распределением и потреблением; но поскольку распределение и потребление сами являются моментами производства, постольку, очевидно, обмен заключен в последнем, как один из его моментов»29. «Достигнутый нами результат заключается не в том, что производство, распределение, обмен и потребление — одно и то же, но что все они образуют части целого, различия внутри единства»30.

Итак, производство и обращение есть единство, но единство, а отнюдь не тождество. Л. Любимов же просто отождествляет их: правда, прямо об этом он не говорит, возможно скажет об этом в последней части своего «Курса», — но подобное отождествление лежит в основе всей его концепции.

Но при дальнейшем анализе, не забывая ни на минуту об этом единстве, необходимо строго различать и различия внутри этого единства, при решении же ряда проблем такое различение, безусловно, необходимо, иначе можно прийти к самым диковинным результатам.

Так, рассматривая под этим углом зрения такую категорию, как капитал, Маркс пишет31: Если мы будем рассматривать капитал прежде всего, в непосредственном процессе производства, — рассматривать как силу, выкачивающую прибавочный труд, — то это отношение еще очень просто; и действительная внутренняя связь еще прямо навязывается носителям этого процесса, капиталистам, и еще сознается ими. Это убедительно доказывается упорной борьбой из-за границ рабочего дня. Но даже внутри этой не-опосредствованной сферы (innerhalb dieser nicht vermittelten Sphäre), сферы непосредственного процесса между трудом и капиталом, дело не остается столь простым»32. Ибо с развитием относительной прибавочной ценности растущая производительная мощь труда представляется силой, порождаемой самим капиталом. Но все же здесь отношения сравнительно просты. Однако «потом вмешивается процесс обращения, в который, именно в его обмен веществ и превращение формы, втягиваются все части капитала, даже земледельческого капитала, в той мере, как развивается специфически капиталистический способ производства. Это — сфера, в которой отношения первоначального производства ценности отступают совершенно на задний план»33... Но какова бы ни была та прибавочная ценность, которую капитал в непосредственном процессе производства выкачивает и воплощает в товарах, реализация ценности и прибавочной ценности, заключающейся в товарах, предстоит лишь в процессе обращения»... «В книге II нам, естественно, пришлось изображать эту сферу обращения лишь в ее отношении к определениям формы, которые она порождает, указывать на дальнейшее развитие структуры (der Gestalt) капитала, которое совершаемся в этой сфере. Но в действительности эта сфера есть сфера конкуренции, над которой, если рассматривать каждый отдельный случай, господствует случайность, в которой, следовательно, внутренний закон, который осуществляется в этих случайностях и их регулирует, становится видимым лишь при том условии, если соединить эти случайности в крупные массы, и где он, таким образом, остается невидимым и непонятным для самих отдельных агентов производства»34. Мы проследили, таким образом, развитие такой абстрактной определенности формы, какой является форма ценности, и пришли в результате к процессу обращения и доходам агентов капиталистического способа производства. Именно здесь в сфере обращения и происходит процесс образования различных доходов, процесс расщепления созданной в процессе производства прибавочной ценности, обособление ее частей в виде более конкретных определенностей форм — в виде целого ряда категорий дохода. Прибавочная ценность превращается в прибыль — в среднюю прибыль, здесь появляется торговая прибыль и процент, здесь же часть той же прибавочной ценности обособляется и, как доход класса землевладельцев, превращается в земельную ренту. И это происходит единственно возможным в капиталистическом (и вообще, в товарном обществе) путем, — путем отклонения цен от ценности, при чем не тех мимолетных отклонений цен от ценности, о которых уже знал А. Смит и которые только и признает Л. Любимов; правда, когда он говорит ex professo о ценах производства, там он должен исходить из такого несовпадения; но что он при этом только пересказывает Маркса, не понимая всей сути дела, доказывает тот факт, что, по Л. Любимову, с подобным отклонением мы встречаемся только в случае цены производства; по отношению же, например, редких благ и продуктов сельского хозяйства, или — даже шире — добывающей промышленности, Л. Любимов отвергает подобное расхождение цены с ценностью. Тем самым общее правило — несовпадение цены с ценностью в капиталистическом обществе, им превращено в исключение, исключение же — в общее правило. Но это значит вернуться на точку зрения до-марксовой экономии.

«Наконец, рядом с капиталом, как самостоятельный источник прибавочной ценности, выступает земельная собственность, которая играет роль ограничения средней прибыли и передает часть прибавочной ценности35 такому классу, который и сам не работает, и не эксплуатирует рабочих непосредственно, и, в противоположность капиталу, приносящему проценты, не может предаваться морально назидательным соображениям, например, о риске и жертвах, как при ссуде капитала. Так как здесь часть прибавочной ценности, как представляется, связана непосредственно не с общественными отношениями, а с естественным элементом, землей, то этим завершается форма обособления и фиксирования различных частей прибавочной ценности одна по отношению к другой, внутренняя связь окончательно разрывается, и ее источники совершенно закрываются именно взаимным обособлением отношений производства, которые теперь связываются с различными материальными элементами процесса производства».

Итак, прибавочная ценность создается в непосредственном процессе производства; в процесс обращения она входит как количественно данная величина, — об этом Маркс не устает повторять; тут, т. е. в процессе обращения, она только подвергается процессу распределения и перераспределения, но, повторяю, только внутри определенных, данных условиями ее производства, количественных границ. Механизм этого распределения — отклонения цены от ценности, но не мимолетные случайные отклонения, а длительные отклонения, которые вместе с тем и рождают новые экономические категории: цену производства, — общественную и для промышленного капиталиста, регулирующую цену производства в сельском хозяйстве, или рыночную ценность (или регулирующую рыночную ценность). Однако принципиальная возможность такого отклонения или такого несовпадения цены с ценностью дана уже в форме цены; но здесь эта абстрактная возможность превращается в реальность, даже в необходимость. И я даже решусь утверждать, что если бы Маркс в III томе «Капитала» не вывел цену производства, отличную от ценности, то мы должны были бы отбросить и I том «Капитала», как явно несостоятельное построение.

Понять происхождение различных доходов капиталистического общества, вскрыть их определенность форм и выяснить тем самым их источник можно только в том случае, если понят сам капиталистический способ производства, как некое единство, и вскрыты также и различия внутри этого единства, — иными словами, если понята форма ценности и соотносительно уяснены себе характер процесса обращения и его роль.

Непонимание Л. Любимовым формы ценности, — а это непонимание обуславливается его не-марксовым методом, а также вытекающее отсюда непонимание того, какое отношение имеет учение о форме ценности к земельной ренте, — фатально приводит его к тому, что в основных вопросах теоретической экономии он начинает утверждать такие положения, которые как две капли воды похожи на «истины» буржуазной экономии36.

Или, например, в своей теории редукции он начинает относить труд, затраченный в сфере обращения, к труду, создающему ценность; на это, между прочим, я прямо и определенно указал в своей критике, на что Л. Любимов не мог возразить ни одного слова. Или же он начинает утверждать, что и капиталист трудится, но если капиталист и затрачивает «труд», то исключительно в сфере обращения — ведь он «трудится» над реализацией ценности и прибавочной ценности. Правда, Л. Любимов делает неуклюжую попытку увернуться от столь нелепого положения, — здесь-де идет у него речь о труде иносказательно; вот-де и жулик трудится. Но позвольте, в «Учении о ренте» шла речь в данном случае о вполне определенной вещи — о трудовом происхождении доходов; следовательно, здесь речь шла о труде в его специфической экономической определенности. И недаром Л. Любимов сопоставляет вместе капиталиста и рабочего и их противопоставляет земледельцу. А иначе что же получается? — Что и доход рабочего — его заработная плата — вовсе не является трудовым доходом, ибо... и жулик трудится? Если здесь был просто lapsus, то Л. Любимову нужно было бы прямо это и сказать; что же делать, описался, написал вместо «Иван» — «диван». Однако сам по себе этот lapsus весьма характерен, — ибо он мог вырасти на определенной почве — на почве определенного метода, или, — пожалуй, в данном случае это будет вернее, — на почве отсутствия всякого определенного метода. Но крайности, как говорят, иной раз сходятся.

Но еще большим доказательством, что для Л. Любимова фактически процесс производства и процесс обращения представляют собой простое тождество, является его решение проблемы добавочной прибавочной ценности. Повторяю еще раз: в процессе обращения все дело идет только о распределении уже произведенной прибавочной ценности. И если мы имеем в той или иной отрасли производства, в том или ином предприятии постоянный излишек прибавочной ценности над средней прибылью, который удается неизменно реализовать данному производителю, то это будет «излишняя» или «добавочная» прибавочная ценность, но ее источник лежит здесь, в процессе обращения, источник — в смысле образования количественного избытка по сравнению с той массой прибавочной ценности, которая причиталась бы данному производителю, согласно общим законам капиталистического распределения. Но источником ее в смысле источника ее субстанции является капиталистический процесс производства вообще. И смешивать эти оба излишка нельзя; и, следовательно, приходится строго различать различный смысл термина «добавочная прибавочная ценность», в зависимости от того, о какой сфере идет речь, — о сфере производства или сфере обращения. Л. Любимов же их смешал, тем самым он смешал воедино процесс производства и обращения, и именно потому, между прочим, он и пытается под каждую цену (среднюю цену) подставить непосредственно ценность. Когда он на ряду с этим отказывается свести и цену земли к ее ценности, — то это уже непоследовательность, ибо в этом отношении цена земли и цена картины Рубенса ничем друг от друга принципиально не отличаются.

Что подобная постановка вопроса нелепа для марксиста, это понимает и Л. Любимов, и ок категорически в своем «Плоде недолгой науки» отказывается от того, что он развивал в «Учении о ренте». «К слову сказать, — говорит он, — никакого другого понимания (отличного от понимания Маркса. — В. П.) термина «избыточная» (добавочная) прибавочная стоимость», когда речь идет о ренте, не только нет у меня, но и вообще не может быть, так как Маркс говорит о ренте, как об излишке «над средней прибылью», т. е. над пропорциональной долей всякого индивидуального капитала в прибавочной стоимости, произведенной всем (курсив мой. — В. П.) общественным капиталом»37. Но такова последовательность у нашего теоретика! После этого категорического заявления, он, с милой непринужденностью, возвращается к своему, иному пониманию, которого, по его же собственным словам, «вообще не может быть». «У Маркса в отделе «Превращение добавочной прибыли в ренту» речь идет не только и не столько о самом этом превращении, но и о том, откуда и как образуется эта добавочная прибыль, — более того, Маркс, как мы видели, «всю трудность» задачи видит в решении именно этого последнего вопроса. И, разумеется, Маркс как нельзя более прав, не ограничиваясь проблемой одного только превращения (в узком смысле этого слова) добавочной прибыли в ренту, потому что надо ведь знать, как образовалось то, что превращается в ренту, должно ли оно было образоваться, так как очевидно, что, если эта добавочная прибыль не могла образоваться (или могла образоваться только редко и случайно), то нет никакой нужды исследовать законы ее превращения в ренту. Само собою, что и я поступил таким же образом: с одной стороны, выяснил условия образования добавочной прибыли (или, что в данном случае то же самое, добавочной прибавочной стоимости), а затем — с другой — проанализировал законы ее превращения в ренту, при чем в наиболее трудном случае посвятил этому даже особую главу, которую Позняков, к слову сказать, считает лучшей во всей книге»38.

Прежде всего считаю нужным устранить, досадную ошибку, — особую главу в «Учении о ренте», которую я считал лучшею, я считал лучшею потому, что она сплошь представляет... цитаты из Маркса, другими словами потому, что она не принадлежит перу Л. Любимова. Так что напрасно Л. Любимов присваивает себе мою похвалу; она направлена не по его адресу. А. во-вторых, мы знаем уже, в чем видел Маркс проблему источника добавочной прибыли; слов нет, — это вопрос важный, но решение его нужно искать внутри сферы обращения, и оно сводится к отысканию тех законов, в силу которых, вопреки общему закону об уравнивании прибылей, часть прибавочной ценности ускользает из-под действия этого закона и обособляется в виде не мимолетной, не случайной добавочной прибыли. А где же ищет ее источник Л. Любимов? В приведенной только что цитате он отсылает к своей книге о ренте, но там этот источник вскрыт на следующем гипотетическом примере. Л. Любимов берет участок земли и предполагает, что произведенные на нем 16 килограммов хлеба стоят 1 рубль, и что за 640 килограммов хлеба с этого участка будет выручено 40 рублей, которые распределятся следующим образом: 18 рублей — заработная плата; 12 рублей — стоимость расходов на орошение, удобрение и т. п., 10 рублей — прибыль на затраченный капитал в 100 рублей. «Ясно, следовательно, — говорит он, — что прибавочная стоимость составляет в данном случае также только 10 рублей». Затем он берет лучший участок, на котором собирается 880 килограммов хлеба.

«Так как она (лучшая земля — В. П.) не требует ни бо́льшего количества труда, ни больших расходов на орошение, удобрение и т. д., то заработная плата по-прежнему составит 12 рублей (очевидно, ошибка, — нужно 18 рублей), а все остальные расходы —18 (ошибка, — нужно 12 рублей). Итого 90 рублей. Следовательно, на долю прибавочной стоимости остается 25 рублей39. Из них 10 составляет обычную прибыль, остальные же — ренту (разностную)40. Следовательно, и прибыль и рента получаются из прибавочной стоимости. Первая образуется из того количества прибавочной стоимости, которая соответствует средней для данного общества прибыли на капитал, затраченный фермерами; вторая — из оставшегося сверхсметного, добавочного количества ее. Следовательно, рента, это — добавочная прибавочная стоимость»41 (выжатая, добавлю я, из более плодородной земли).

Непосредственно за этим и следует то классическое место, где устанавливается, что величина ценности не зависит от количеств труда (и капитала) (ибо одна и та же затрата труда создавала на различных участках различные ценности).

Мы видим, что у Л. Любимова все увязано, и одно вытекает из другого. Отбросив форму ценности, как, очевидно, пустое философическое мудрствование, он оказался не в состоянии разобрать в различиях внутри единства: смешал процесс обращения с процессом производства и проблему источника добавочной прибавочной ценности, — проблему сферы обращения — перенес в сферу производства. Один вопрос он подменил другим вопросом; когда же на это ему начинают указывать, то он делает большие глаза, а затем начинает кричать о поклепах и передержках.

Но не различали и не различают этого единства и буржуазные экономисты; что же удивительного, если Л. Любимов докатывается до вульгарщины. При такой, нелепой с точки зрения методологии Маркса, постановке проблемы источника добавочной прибавочной ценности неизбежно встают перед следующей дилеммой. Так как в процессе производства господствует один, и одинаковый для всех отраслей закон образования прибавочной ценности, то приходится или совсем отказаться от всякого решения проблемы источника «избытка» или же прибегнуть к нарочитому «закону» ценности хлеба, т. е. установлению принципиального отличия сельского хозяйства и промышленности в отношении процесса образования ценности.

Предыдущие рассуждения, вместе с тем, показывают, что сущность этого конституируемого принципиального отличия заключается в том же самом: в том, что явления, происходящие в сфере обращения и распределения пытаются перенести в сферу производства и рыночную ценность хлеба (а Маркс в таком случае говорил о рыночной ценности) пытаются сконструировать, не выходя за пределы процесса производства.

Если бы действительно существовал марксистский закон ценности хлеба, отличный от закона ценности вообще, — как это утверждает Л. Любимов, добавляя, что его признают и все марксисты42, то осталось бы абсолютно непонятным, почему Маркс не поставил эти проблемы там, где в таком случае было бы ее надлежащее место — а именно в I отделе I тома «Капитала». А между тем, всякому читавшему «Капитал», прекрасно известно, что этого вопроса Маркс касается в III томе, где им исследуется процесс капиталистического производства, взятый в целом, т. е. опосредствованный процессом обращения.

Понятно, что по всем этим причинам я не могу причислить себя к адептам такого принципиального дуализма в теории ценности.

К этому пункту можно добавить одно замечание. Я указывал в своей статье, что если мы примем во внимание конечный источник этой добавочной прибавочной ценности, т. е. если мы обратимся к процессу производства, то в этом случае мы сможем также провести некоторое различие между той добавочной прибавочной ценностью, которая в дальнейшем превращается в абсолютную земельную ренту, и той добавочной же прибавочной ценностью, которая в конце концов обособляется в дифференциальную ренту. «Абсолютная рента, — писал я, — это часть прибавочной ценности, созданной в земледелии, та ее часть, которая превосходит обычную среднюю прибыль»43. К этому сейчас можно добавить, что источником добавочной прибавочной ценности или, правильнее, добавочной прибыли, превращающейся в дифференциальную ренту — это прибавочная ценность вообще, т. е. в основном и преимущественно, прибавочная ценность, созданная не в земледелии, а в промышленности, в процессе обращения перекочевывающая в карман землевладельца.

6⚓︎

В основном я исчерпал поставленную себе задачу; еще раз подчеркну, что я далек от мысли полемизировать против всех красот Любимовского «Плода недолгой науки»; это была бы очень скучная вещь и для читателя. Правда, в связи с таким разбором, можно было бы поставить и еще некоторые, очень интересные проблемы; но гораздо целесообразнее будет поставить их самостоятельно; тем более, что пример Л. Любимова даст нам мало материала в порядке доказательства от противного. Кроме того, для этого нужно время и место; пишущий эти строки не располагает ни тем, ни другим.

В заключение мне хотелось бы остановиться вкратце только на нескольких моментах. И тут, прежде всего, о порядке изложения проблемы земельной ренты. Кстати, это явится очень хорошим образчиком «диалектики» Л. Любимова. Л. Любимов, — и это для него, как я уже отмечал, очень характерно, — считает логичным переход от абсолютной ренты к дифференциальной; но Маркс, видимо для всех, учинил определенную нелогичность в «Капитале» и начал как раз с дифференциальной ренты. Поэтому Л. Любимов, считая такой порядок нелогичным, очевидно, из простого пиетета к Марксу, сам учиняет подобную нелогичность и начинает в «Учении о ренте» с дифференциальной ренты. На это я и указал в своей критике.

В своем «Плоде» он спешит «поправиться», и ссылается при этом на самого Маркса, ибо вот-де он сам в своих «Теориях прибавочной ценности» тоже начинает с абсолютной ренты.

«Итак, рассмотрение сперва абсолютной ренты (чего я, к слову сказать, не делаю), по мнению В. Познякова, смертный грех против „методологии Маркса”. Однако сам Маркс неоднократно придерживался такого именно порядка в „Теориях прибавочной стоимости”. Так, например, при рассмотрении теории Родбертуса Маркс сначала почти сто страниц посвящает абсолютной ренте и лишь затем переходит к дифференциальной. И дело здесь, разумеется, вовсе не в том, что Родбертус занимается, главным образом, абсолютной рентой, потому что от этого не мог зависеть порядок Марксова рассмотрений вопроса, а самое большее это могло отозваться на числе страниц, посвященных в данном случае тому или иному виду ренты.

Итак, из слов В. Познякова выходит, что для самого Маркса „методология Маркса” „настоящая terra incognita”»44.

Тут встают два вопроса: 1) почему, если логический порядок анализа ренты идет от абсолютной к дифференциальной ренте, Маркс в «Капитале» идет обратным путем, тогда как в «Теориях» следует этому «логическому» порядку, и 2) почему Л. Любимов, признавая данный логический порядок (от абсолютной к дифференциальной) и имея перед глазами пример «Теорий», все-таки предпочитает «нелогический» порядок и начинает в «Учении о ренте» с дифференциальной ренты. А в связи с этим естественно встает и третий вопрос: чем же обусловлено то обстоятельство, что Л. Любимов, подобно классическому пошехонцу, заблудился даже не среди трех сосен, а только между двумя порядками.

Читатель, для которого диалектика не «медь звенящая», легко разберется в этом вновь сконструированном «противоречии» у Маркса, таким усердием создаваемом Л. Любимовым в потугах выбраться из своих собственных противоречий. «Капитал» — есть систематическое изложение. Поэтому «порядок изложения и исследования» экономических категорий «определяется скорее тем отношением, в котором они стоят друг к другу в современном буржуазном обществе», — приводил я эти, всем известные, слова Маркса45. Дифференциальная же рента не предполагает ничего иного, как продажу сельскохозяйственных продуктов по ценам производства. Однако продажа по ценам производства является общим законом капиталистического общества. Абсолютная же рента, напротив, имеет своей предпосылкой реализацию сельскохозяйственных проектов по их ценностям; однако это является в капиталистическом обществе уже исключением. Следовательно, нельзя идти, как это делает Л. Любимов, непосредственно от простого представления о ценности товаров к абсолютной ренте, — тогда у нас все смешается, и мы ничего не поймем. Тогда абсолютная рента станет неизбежно избытком над ценностью, а на стр. 117 «Учения о ренте» (смотри выше) у Любимова она и стала таким избытком. Путь к абсолютной ренте, а, стало быть, и к реализации сельскохозяйственных продуктов по ценности, идет через цену производства. Ибо только тогда будет понята их реализация по ценности, как исключение; вместе с тем, будет понята и абсолютная рента, и, кроме того, она будет увязана также и с законом ценности.

Но отсюда же вытекает и полная логичность порядка построения в «Теориях». Классики (и Рикардо, и Родбертус) исходили как раз из представления, что средняя цена всех товаров определяется непосредственно рабочим временем, т. е., что товары продаются по ценности; Но, вместе с тем, абсолютная рента становилась излишком над ценностью товаров, т. е. самым разительным противоречием развитому ими закону ценности. Рикардо ее просто и отбросил, Родбертус пытался ее обосновать на принципиальном отличии сельского хозяйства от промышленности; но если это отличие и существовало, то только в том, что во времена Родбертуса померанский крестьянин не привык капиталистически считать.

Маркс и начинает свою критику с Родбертуса, ищет сперва источник ренты в низкой оплате сельскохозяйственных рабочих; но это решение приходится отбросить с самого начала, ибо отсюда рента как постоянная, так сказать, нормальная категория капиталистического общества выведена быть не может.

Точно так же источником ренты не может служить отсутствие сырья в сельском хозяйстве, — а это основное положение Родбертуса. Тут дело просто в ошибочном счете. Однако только в этих двух случаях мы могли бы вывести абсолютную ренту без нарушения закона ценности. Маркс и ставит основной вопрос: о ценности и цене производства и в связи с этим о ренте. Он бьет при этом по вашему основному тезису, Л. Любимов: что хлеб продается по ценности — и доказывает, что и хлеб должен продаваться по общим правилам, и что тот, кто это не понял, не поймет и ренты.

Таким образом, и построение «Теорий» строго логично, но так как здесь была иная цель, то и порядок получился иной.

7⚓︎

Еще несколько отдельных замечаний. Абсолютная рента, по уверению Любимова, абсолютно одинакова со всех земель. Но вместе с тем он попадает в непримиримое противоречие с Марксом, который выводит абсолютную ренту из разницы между ценностью и ценой производства.

Л. Любимов пытается защитить свою безнадежную позицию. Он заявляет, «что при всей решительности своих суждений» В. Позняков «не знает и не понимает даже тех основных истин, которые, по свидетельству Маркса, являются очевидными. Не всегда «смелость» города берет»46. Ибо «на беду Познякова у Маркса ясно и определенно указано и доказано, что все земли независимо от своего плодородия приносят ту же самую абсолютную ренту47, и он ссылается на стр. 23 «Теорий» (том II, 2).

К сожалению, на беду Л. Любимова, у Маркса в указанном Л. Любимовым месте не сказано ничего подобного. Ибо в указанной таблице абсолютная рента с различных участков земли (впрочем. Маркс говорит здесь об угольных копях, что, однако, дела не меняет) потому одинакова, что одинаковы затраченные капиталы. А это и значит, что и издержки производства, и средняя прибыль — одинаковы, следовательно, и рента должна быть одинакова; Маркс относит ренту к капиталу. Тогда как на следующей же таблице, данной Марксом тут же (см. стр. 23), абсолютная рента с тех же копей не одинакова, ибо неодинаковы затраченные капиталы. И Маркс опять тут же делает выводы («очень важные выводы») и говорит: «Прежде всего мы видим, что сумма абсолютной ренты возрастает или падает соответственно вложенному в земледелие капиталу».

Теперь несколько слов о «редкости» хлеба и «законе убывающего плодородия», который старается подбросить Л. Любимов, так как здесь может возникнуть недоразумение. Закон убывающего плодородия Л. Любимов может оставить себе, ибо в данном случае он или высосал его из своего собственного пальца, или взял его из своего собственного «Курса»48. Я говорил, что «редким» товаром я считаю такой товар, производство которого не может быть увеличено при той же затрате труда и капитала. Но у меня вовсе не говорится, что эта затрата должна быть большей, она может быть и меньшей. Но если это увеличенное производство при пониженной затрате труда и капитала не может в то же время почему-либо быть увеличено в таком размере, чтобы покрыть весь спрос на данный товар, если, таким образом, на ряду с этим для удовлетворения спроса придется производить и при прежних условиях, то в таком случае и возникнут своеобразные явления в области ценообразования на этот товар. Поскольку эти явления наступили, и цена будет определяться не непосредственно ценностью или просто ценой производства, а регулирующей ценой производства, и поскольку это не будет носить мимолетного характера — постольку такой товар я называю «редким» товаром.

Следовательно, и слово «раньше» указывает у меня на логическую последовательность, а не на исторический ход вещей. Тогда как и в этом вопросе Л. Любимов ухитряется встать на смитовскую точку зрения: для него редко то, что физически редко; но с такой физической редкостью нечего делать экономисту, пока она не стала еще и экономической редкостью.

Р. S. Настоящим я считаю свою полемику с Л. Любимовым исчерпанной; линия нашего разногласия ясна — нас разделяет различие в методологическом подходе. Я всячески приветствую и отказ Л. Любимова от ряда ошибочных положений, имеющих место в его последней статье, и его доброе желание быть марксистом. Но для того, чтобы увязать в этом отношении концы с концами, Л. Любимову придется более глубоко продумать проблемы методологического порядка.

Примечания⚓︎

  1. См. мою статью «Теория ренты в «новом» освещении», — «Под Знаменем Марксизма» № 4 за 1927 г. ↩

  2. См. «Под Знаменем Марксизма» № 12 за 1927 г. ↩

  3. Подчеркнуто мной. См. стр. 85 и 107. ↩

  4. Собственно говоря, у Маркса сказано еще решительнее. «Dieses ist die erste falsche Voraussetzung, die das Problem schon schwierig macht kukunstlich, т. е. «Это — первая неверная предпосылка, которая делает проблему более сложной, это вполне произвольная предпосылка» Маркс, Теории прибавочной ценности, II. 1922, стр. 137. В оригинале «Тheorien etс.», 5 Аufl., II, l, S. 191. ↩

  5. А. Богданов и И. Степанов, Курс политической экономии, т. 1 вып. 4, изд. 2, стр. 88. ↩

  6. Маркс, Теории прибавочной ценности, II, 2, русск. пер., стр. 8—9; курсив мой. ↩

  7. Маркс, Капитал, т. I, пер. П. Струве, 1907, стр. 4—5; курсив мой. ↩

  8. Там же, стр. 55. ↩

  9. Л. Любимов, Учение о ренте, стр. 117, курсив мой ↩

  10. «Плод недолгой науки» Л. Любимова, стр. 95. ↩

  11. Мы знаем, что и Л. Любимов исходит из этого же убеждения, по крайней мере, относительно хлеба. ↩

  12. Слова в скобках вставлены редактором К. Каутским. ↩

  13. Подчеркнем, что у Маркса тут речь идет о различных сферах производства, и добавочная прибавочная ценность получается в результате различия органического состава капитала, resp. массы прилагаемого живого труда. Любимов же говорит о добавочной прибавочной ценности внутри одной сферы производства, но в разных предприятиях (сельскохозяйственных). Следовательно, они здесь пока говорят о различных вещах. ↩

  14. Этот курсив мой. ↩

  15. Маркс, Теории прибавочной ценности, II, 1, стр. 135 —136. ↩

  16. Marx, Kapital, III, 2, 6 Аufl., 1922, S. 200. ↩

  17. «Плод недолгой науки» Л. Любимова, стр. 94—96. ↩

  18. И то не совсем, ибо переменный капитал есть тоже капитал, т. е. накопленная ценность, воплощение прежнего труда, но в процессе производства он — это уже купленная и потребляемая рабочая сила, т. е. сам живой груд in nascend. Сам рабочий становится лишь частью капитала. Все своеобразие капиталистического общества и заключается в том, что здесь даже живой труд самого рабочего, будучи отчужден, выступает как враждебная ему сила. Его производительная способность кажется производительной силой капитала. На этом Маркс останавливался неоднократно. ↩

  19. «Плод недолгой науки» Л. Любимова, стр. 96—97. ↩

  20. См. любопытное в своем роде «Введение в политическую экономию» Xаразова. ↩

  21. Цитированная статья, стр. 102. ↩

  22. Аd. Smith. Wealth of Nations, В. I, сh. IV. ↩

  23. Из письма К. Маркса к Ф. Энгельсу, 8 января 1868 г. ↩

  24. Маркс, Капитал, т. 1, стр. 124. ↩

  25. Маркс, Капитал, т. 1, стр. 55. ↩

  26. Там же, стр. 29—30. ↩

  27. Но в массе которых реально и имеет свое бытие обмен, как тип. ↩

  28. Маркс, Капитал, т. III, 2, 1908, стр. 357—358; курсив мой. ↩

  29. Маркс, Введение к критике политической экономии. См. «К критике политической экономии», 1923, стр. 23. ↩

  30. Там же. ↩

  31. Я извиняюсь перед читателем за злоупотребление цитатами, но я боюсь, что иначе опять найдутся Любимовы, которые закричат о передержках. ↩

  32. Маркс, Капитал, III, 2, стр. 356; курсив мой. ↩

  33. В русском издании дан не совсем точный перевод: «Es ist dies eine Sphäre, worin de Verhaltnisse der ursprünglichen Wertproduction völlig in den Hintergrund träten». ↩

  34. Маркс, Капитал, III, 2, стр. 357. Я несколько исправил перевод, ибо он не совсем точно передает оригинал. См. Marks, Карital, III, 2, 6 Аufl, 1922, S. 363. ↩

  35. У Маркса тут речь не о прибавочной ценности, которая получается в земледелии благодаря большей производительности сельскохозяйственного труда, вопрос идет о всей общественной прибавочной ценности. ↩

  36. Справедливости ради отметим, что Л. Любимов иногда правильно подходит к этой стороне дела; плохо только то, что эта правильность не увязывается у него с методологией, и поэтому получает характер случайности, а не необходимости. Так в своем «Курсе» в итоговой главе он пишет: «Чтобы материальный антагонизм перешел в противоположность классовых интересов, требуется, — как показал опять-таки Маркс, — различное положение в процессе производства. (Положим, это показал Богданов, а не Маркс, ибо, по Марксу, играет роль и отношение к средствам производства; впрочем, и сам Любимов сейчас переходит к этому отношению. — В. П. И здесь в теории стоимости мы снова находим у Маркса прекрасный способ объяснить характер наблюдающегося в капиталистическом обществе классового деления. С одной стороны, — класс, не имеющий собственных средств производства (пролетариат), с другой, — класс, обладающий средствами производства, имеющими стоимость (буржуазия), с третьей, — класс, собственник средств производства, имеющих высокую цену, но не обладающих никакой стоимостью (земле- и водовладельцы и т. п.). Стоит только опустить подчеркиваемую Марксом разницу между стоимостью и ценой и вы не проведете грани между буржуазией и помещиками (Курсив мой. Совершенно верно! Но вы не проведете и многих иных граней.— В. П.), так как оба эти класса живут на счет прибавочной стоимости, и тем более, что некоторые слои буржуазии (напр., монополисты) также получают добавочную прибавочную стоимость (Курсив мой. — В. П.), которая, как известно, составляет суть земельной ренты» (Курс, т. 1, 4-е изд., стр. 346). Но о чем говорит это место? — перед нами форма ценности in actu. Верно, что без различения «стоимости» и «цены» мы не поймем и земельной ренты; но тогда для чего же в «Учении о ренте» смешивать ценность и цену и уничтожать всякую грань различий между классами землевладельцев и капиталистов? Ибо там земельная рента проистекает из большей производительности труда, обязанной земле, и, следовательно, нисколько не затрагивает ни прибыли, ни интересов класса капиталистов. ↩

  37. Цитированная статья Л. Любимова. ↩

  38. Цитированная статья, стр. 91. ↩

  39. Мы знаем уже, что, по Л. Любимову, ценность определяется затратой труда (и капитала), т. е. — как он объясняет — затратой живого и мертвого труда. Но в данном случае количество живого и мертвого труда осталось прежним, а ценность все же возросла на 15 руб. Откуда же получилась эта «выжатая на более плодородных участках прибавочная стоимость»? Так как она не выжимается ни из труда, ни из капитала, то остается только третий фактор производства — земля! ↩

  40. Кстати, тут заодно Л. Любимов уничтожает всякий источник абсолютной ренты. Ибо источником разностной ренты он считает разницу между ценностью хлеба (он, ведь, говорит о прибавочной ценности и тем самым, следовательно, говорит о ценности) и индивидуальной ценой производства. ↩

  41. «Учение о ренте», стр. 117; курсив мой. Пусть читатель вспомнит приведенную мною в начале цитату из «Теории» Маркса. ↩

  42. Кстати, в новейшем курсе полит. экономии Ф. И. Михалевского говорится «Не следует думать, что стоимость земледельческих продуктов определяется одними худшими условиями производства. Стоимость тут, как и везде, определяется общественно необходимым трудом» (1928 г., стр. 276—277). Уже одна такая постановка — единственно возможная для марксиста — выделяет данный учебник над целым рядом других курсов и пособий. Впрочем, этот курс выгодно отличается не только в данном случае. ↩

  43. См. мою статью, стр. 128. ↩

  44. Цитированная статья Л Любимова, стр. 88. ↩

  45. См. мою статью, стр. 120. ↩

  46. Цитированная статья Л. Любимова, стр. 89. ↩

  47. Там же. ↩

  48. В своем «Курсе» Л. Любимов «пресловутый» закон ценности хлеба прямо и обосновывает на законе убывающего плодородия, и даже в рикардовской постановке Читатель может это проверить сам, просмотрев стр. 49—53 в 4-м издании его «Курса». Там он признает несомненным факт перехода к худшим и более отдаленным землям и отсюда выводит, между прочим, растущую дороговизну в XX веке, имеющую место, несмотря на блестящее развитие техники. ↩