Перейти к содержанию

Леонтьев А. Об одной теоретический дискуссии и ее уроках⚓︎

Сборник «Против механистических тенденций в политической экономии», ГИ «Москва-Ленинград», 1929 г., с. 7—34

Дискуссия по основным проблемам теоретической экономии, происходящая в настоящее время, вновь ставит перед нами целый ряд вопросов, которые считались уже как будто разрешенными в марксистской среде. В последнее время эта дискуссия приняла такой характер и такие формы, что необходимо попытаться поставить ее в определенную историческую перспективу, разобраться в ее основных проблемах и охарактеризовать основные наметившиеся направления.

1. Кое-что из области истории⚓︎

Иногда историю этой дискуссии начинают с момента появления первых критических отзывов на «Очерки по теории ценности Маркса» И. Рубина, вышедшие первым изданием в 1923 г. В этом отношении некоторые товарищи проявляют более чем странную «забывчивость», которая объясняется отнюдь не случайными причинами. «Забывается» при этом только одно маленькое обстоятельство. Новые слои учащейся молодежи, лишь сейчас приступающие к углубленной работе над теоретической экономией, могут, естественно, не знать, что первое издание «Очерков» И. Рубина вышло в тот период, когда происходила борьба за преодоление богдановщины в области политической экономии. Связь рубинских «Очерков» с этой борьбой отнюдь не ограничивается совпадением хронологических дат.

Напомним в двух словах тогдашнюю обстановку. Как известно, в годы гражданской войны, когда на первом месте стояла самая насущная и элементарная пропаганда против вооруженной контрреволюции, партия не имела времени и возможности в достаточной мере заниматься более тонкими идеологическими проблемами. Ряд бесспорно вульгаризаторских течений в области высоко надстроечного порядка не получал иногда достаточного отпора.

Политическую экономию мы все тогда проходили (и других обучали) по Богданову или же по полному «Курсу» Богданова и Степанова. Все отлично помнят, что именно эти книги, ныне исчезнувшие из наших учебных заведений, печатались тогда многотысячными тиражами. Популярные учебники Богданова («Краткий курс» и «Начальный курс») выдерживали десятки изданий, перепечатывались на самой разноцветной бумаге того времени, в провинции, на фронтах и применялись в партшколах, кружках и т. д.

Лишь с окончанием гражданской войны, с переходом значительных кадров к учебе, назрела необходимость и появилась возможность к переоценке ряда идеологических ценностей в более высоких областях идеологии. Вредное влияние богдановской теории — прежде всего в области философии — стало обнаруживаться довольно явственно. Нелегальная группа богдановцев, присвоившая себе название «Рабочей правды», пыталась играть роль меньшевистской агентуры в наших рядах. Естественно, что о теоретической беспечности в отношении богдановщины тогда не могло быть и речи. Сугубая настороженность ко всему, что родственно общетеоретической концепции Богданова, диктовалась тогда непосредственно политической обстановкой.

Наступает время и для переоценки богдановской экономической системы с ее общими специфическими особенностями: «расширительной» трактовкой предмета политической экономии, внеисторической характеристикой основных экономических категорий, подменой марксовой диалектики вульгарным механизмом, принижением значения абстрактно-теоретического анализа и т. д. О производных отклонениях богдановской экономической концепции от марксизма мы уж и не говорим; достаточно вспомнить немарксистскую теорию ренты Богданова, его представления о переходном строе и т. п.

Преодоление богдановщины в области экономической теории прошло, в основном, чрезвычайно быстро и дружно. Этой быстроте следовало бы, пожалуй, удивляться, если принять во внимание распространенность богдановских произведений в тогдашнюю пору. Та легкость, с которой богдановщина в политической экономии преодолевалась и изгонялась, находит себе объяснение, на наш взгляд, и в том обстоятельстве, что тогда ясно обнаружился враждебный нам политический характер богдановской концепции. Это само по себе неприятное явление имело, однако, то положительное следствие, что открытая проповедь богдановщины в политической экономии, как и в философии, исчезла почти совершенно. Однако в области философии мы имеем ряд лет после исчезновения богдановщины с идеологической арены многочисленные попытки частичного протаскивания ее отдельных элементов. Борьба сторонников диалектического материализма с механистами продолжается до сих пор, хотя широким партийным слоям уже совершенно ясно, какая из двух сторон представляет собою марксизм и какая носит, напротив, явно ревизионистский характер. Несравненно сложнее дело обстоит в области теоретической экономии. Естественно, однако, что и тут отдельные рецидивы богдановщины наблюдаются много лет спустя после генерального преодоления богдановской системы в целом. Почва для подобных рецидивов, вообще говоря, имеется. Не удивительно также, что эти рецидивы столь же отличаются от прежних изданий богдановской теории, как современный механизм отличается от старых эмпириомонизма и тектологии.

Кстати, легкость преодоления богдановщины не следует понимать чересчур буквально. Достаточно упомянуть, что еще в 1924 г. имело место выступление С. Гожанского1, собравшего вокруг себя одно время немалое количество сторонников. Вокруг выпущенной им книжки, представлявшей собою отказ от марксизма в ряде важнейших пунктов, разгорелась довольно страстная полемика на страницах «Правды». Далее, официальным концом богдановщины в теоретической экономии можно считать, пожалуй, лишь дискуссию Коммунистической академии в 1925 г. по вопросу о предмете и методе политической экономии2.

Основной раздел экономической теории, где преодоление богдановщины было насущнее всего, составляли, естественно, проблемы предмета и метода, с одной стороны, и проблемы теории ценности — с другой. Как каждому совершенно ясно, эти области экономической теории чрезвычайно тесно связаны и переплетены между собою. Каков был арсенал средств в этой борьбе против вульгаризации и искажения марксизма? Здесь колоссальную услугу оказала та углубленная разработка проблем теории ценности и методологии теоретической экономии, которая была начата в довоенные годы Р. Гильфердингом (в ряде статей в «Neue Zeit»)3 и продолжена Н. Бухариным (см. «Политическую экономию рантье», «Экономику переходного периода» — страницы, посвященные вопросам предмета и метода теоретической экономии, а также отдельные статьи). Тщательное изучение экономических работ Ленина давало, разумеется, неоценимо много для правильного понимания марксистского метода в теоретической экономии. Вышедшая в 1923 г. работа И. Рубина (ее основные положения были еще раньше известны довольно широкому кругу товарищей, работавших под руководством И. Рубина над детальным изучением проблем теоретической экономии) была воспринята как попытка дальнейшей разработки основных проблем экономической теории Маркса в том же направлении. В обстановке, когда на первом плане стояла борьба с богдановщиной, внимание читателя привлекли, разумеется, прежде всего те стороны рубинского произведения, которые имели непосредственное отношение к спорным проблемам и которые могли быть использованы в процессе этой борьбы. Под этим углом зрения подходило к работе И. Рубина большинство читателей в тот период. Смешно было бы ставить вопрос, хорош такой подход или плох. Совершенно ясно, что этот подход тогда был весьма естественен.

Что же нашел читатель в работе И. Рубина под этим углом зрения? Прежде всего чрезвычайно резкое подчеркивание исторически преходящего характера экономических категорий; это решительно порывало с богдановской трактовкой ценности и пр., как вечных категорий, логически присущих каждой хозяйственной формации. Далее, с этим непосредственно связано понимание теоретической экономии, как науки о законах товарно-капиталистической формы хозяйства в ее возникновении, развитии и гибели, в противовес богдановско-степановскому «расширительному» пониманию предмета нашей дисциплины. Вместо поверхностной «популяризации» и явного искажения марксовой теории товарного фетишизма у Богданова мы здесь встретили попытку восстановления того истинно глубокого смысла, который эта теория имеет у Маркса. Наконец мы здесь видели искреннее желание применить к области теоретической экономии марксову диалектику, которая изгонялась из нашей науки Богдановым, считавшим диалектику ненужным пережитком средневековой схоластики. Все остальные затронутые в работе И. Рубина вопросы, в том числе и ныне «знаменитый» вопрос об абстрактном труде, далее проблемы производительного труда, общественно-необходимого труда, вопрос о форме ценности, — тогда представлялись подчиненными частями концепции, центр тяжести которой усматривался в перечисленных выше коренных и узловых пунктах. А в этих решающих пунктах, повторяем, работа Рубина являлась непосредственным продолжением той антибогдановской (и антикаутскианской — можно было бы прибавить) разработки основных вопросов экономической теории Маркса, которая связана с прежними работами по методологии и теории ценности Гильфердинга и Бухарина в первую очередь и которая базируется на правильном понимании духа экономического учения Маркса и Ленина.

Этот исторический экскурс совершенно необходим, думается нам, для того, чтобы уберечь от ошибок тех товарищей, у которых иногда неожиданно отшибает память в самых нужных случаях.

Теоретические произведения И. Рубина чрезвычайно быстро завоевали себе выдающееся место в нашей научной экономической литературе. Причины этой популярности не скрывают в себе ничего мистического. Совершенно естественно также, что по мере роста интереса к произведениям И. Рубина усиливалось и критическое к ним отношение. Рубин проявил почин в деле детальной, углубленной разработки ряда чрезвычайно абстрактных и уже по одному этому весьма сложных категорий марксовой экономической теории. Перед такого рода работой всегда стоит весьма серьезная опасность сползания в область бесплодной схоластики. Однако необходимость разработки ряда частичных сторон, некоторых определений, многих логических связей, относящихся к марксовой теории ценности — этой самой основной, самой важной и в то же время предельно-абстрактной части марксовой экономической системы, — диктовалась в известном смысле жизнью. Вульгаризация как раз этой наиболее абстрактной части марксовой экономической теории со стороны Богданова и его теоретических единомышленников, а также, в менее яркой форме, со стороны ряда других теоретиков (достаточно назвать Каутского) поставила эту задачу во весь рост. Ясно, однако, что успешное выполнение этой задачи предполагает оживленный критический обмен мнений среди марксистов, берущихся за ее разрешение.

По мере того как произведения Рубина все больше читались и штудировались, росло и количество критических выступлений вокруг поднятых и поставленных в этих произведениях проблем. Появилось некоторое количество журнальных статей; был устроен ряд публичных диспутов (в Институте экономики, в Институте народного хозяйства, в Институте красной профессуры). В этих дискуссиях, естественно, проявилась довольно пестрая гамма настроений и отношений к рубинской интерпретации марксовой теории ценности. Обычно спор вертелся вокруг отдельных формулировок Рубина; даже критики, утверждавшие о непригодности всей работы Рубина в целом, ссылались, естественно, для доказательства своей правоты на отдельные принадлежащие ему формулировки. Вопрос о пригодности или непригодности рубинской работы в целом, вопрос о положительной или отрицательной ее оценке, короче — вопрос о марксистском или немарксистском (и, стало быть, антимарксистском) ее характере неизбежно свелся в этих условиях к вопросу об оценке отдельных формулировок. Дело сводится, стало быть, к тому, являются ли вызывающие сомнение или прямое отрицание формулировки более или менее частичными неудачами, всегда возможными в такой большой и серьезной работе (вряд ли кто станет отрицать наличие недостатков такого рода в работе Рубина); или эти неприемлемые утверждения характеризуют всю работу в целом, раскрывают перед нами ее антимарксистское нутро, которое автор сознательно или бессознательно скрывает за марксистской внешностью.

Сразу ответить на этот коренной, кардинальный вопрос, когда мы имеем дело со столь сложной абстрактно-теоретической областью, весьма нелегко. Однако как подойти к решению этого вопроса?

По нашему мнению, следует прежде всего характеризовать в общих чертах те формулировки в рубинских произведениях, которые сделались и были (по крайней мере до сих пор) центральными мишенями критических атак более или менее немилосердного свойства. Во-вторых, после того как эти пункты будут установлены, следует взглянуть, что именно предлагается со стороны критиков на место отвергаемых ими взглядов и изложения Рубина. Следует поставить, выражаясь чуть-чуть вульгарно, иной раз несколько щекотливый, но в интересах дела абсолютно неизбежный вопрос: «а судьи кто?». Этот вопрос должен быть понят, разумеется, не буквально. Чрезвычайно интересно, что предлагается критиком взамен отвергаемой им концепции. Этот вопрос менее всего является личным вопросом каждого критика. Напротив, этот вопрос стоит в самой непосредственной связи с оценкой самой критики. Пусть посему не посетуют на нас критики Рубина, если мы в статье, посвященной дискуссии вокруг произведений последнего, никак не сможем обойтись без самой краткой хотя бы характеристики собственных взглядов части критиков. Речь идет, естественно, как раз о той части критиков, которая начисто отвергает концепцию Рубина, называя ее антимарксистской. Серьезность сего утверждения дает нам полное право полюбопытствовать насчет собственной амуниции этой части критики.

Мы считаем возможным избавить читателя от приведения текста тех формулировок Рубина, которые вызвали наиболее дружный натиск критики. Интересующийся найдет эти формулировки в бесчисленных повторениях во всей литературе этой дискуссии. Здесь важно лишь выделить решающие пункты, которые большинству критиков представлялись наиболее уязвимыми. Чрезвычайно многочисленные возражения, основанные на более или менее очевидных и элементарных недоразумениях, мы считаем возможным оставить в стороне и с самого начала исключить из нашего поля зрения, дабы нс осложнять картины. Заметим в скобках, что как раз этот сорт возражений подвержен действию своеобразной разновидности закона Вебера—Фехнера: степень их распространенности обычно равняется квадрату их нелепости. Повторяем: читатель, желающий насладиться всей панорамой дискуссии в ее, так сказать, натуральном виде, легко найдет этот сорт идеологического творчества в соответствующей литературе.

Мы не претендуем на роль историка освещаемой нами дискуссии. Задача, которая встала бы перед таким историком, будет не из легких. Отделение немногочисленных зерен пшеницы от обильных масс плевел потребовало бы немало труда.

Повторяем, мы не беремся за выполнение этой задачи. Наша задача гораздо скромнее: путем небольшого введения мы стремились дать читателю ту историческую перспективу, которая необходима для правильного подхода к интересующей нас дискуссии.

2. Кое-что из области теории⚓︎

Итак, если от явных недоразумений отвлечься, тогда можно было бы основные более серьезные критические замечания и возражения свести к двум решающим пунктам. Это, во-первых, вопрос о социальном и материальном; во-вторых, вопрос о производстве и обмене. Мы обязаны оговориться, что сама формулировка пунктов менее всего претендует на какую-либо точность. Формулируя эти пункты, мы хотим дать читателю лишь примерное представление о том круге вопросов, который оказывается в центре дискуссии. Этот-то круг вопросов, на наш взгляд, группируется в основном вокруг названных выше пунктов.

Попытаемся дать общую характеристику этих двух проблем, менее всего претендующую на полноту. Прежде всего вопрос о характеристике социального явления. Маркс различает, с одной стороны, бытие, с другой стороны — сознание; с одной стороны — материю, с другой стороны — дух; с одной стороны — объективный реальный мир, с другой стороны — идею. Маркс различает далее, с одной стороны — общественное бытие, с другой — общественное сознание. Возникает вопрос: куда относится социальное явление, если понимать под ним общественное отношение людей? В такой общей форме вопрос разрешается довольно легко. Общественные отношения людей относятся, очевидно, к области общественного бытия; в области общественного сознания, напротив, пребывают всевозможные отражения общественных людских отношений. Стало быть, общественное отношение людей относится к области общественного бытия; но общественное бытие есть лишь часть бытия вообще, часть реального, объективно существующего, материального мира. Мир материи, мир бытия может быть разделен на две большие группы явлений. Мы имеем в виду 1) природу и 2) общество. Исторический материализм рассматривает общество, так же как и природу, лишь как составную часть материального мира. В этом — общее между обществом и природой; в этом отношении общество и природа сходны, едины. Исторический материализм, однако, выделяет область общественного бытия, отделяет его в качестве объекта изучения от остального мира материй, от природы. В этом отношении общество противопоставляется природе; в этом — противоположность, различие между обществом и природой.

Отсюда ясно, что для марксиста не может быть и речи о противопоставлении социального явления (если под этим понимать не общественное сознание, а реальные общественные отношения между людьми) материальному. Социальное явление может и должно противопоставляться натуральному явлению. Социальное и натуральное представляют собою в свою очередь две части, две стороны материального мира; между этими областями налицо диалектическая взаимосвязь.

В такой общей постановке разрешение вопроса представляется довольно несложным. Главные трудности, однако, выступают перед нами, когда мы от этих общих и довольно тощих положений переходим к характеристике основных категорий политической экономии вообще, к разрешению проблем теории ценности в частности и в особенности. Здесь дело чрезвычайно усложняется. Если вышеизложенные общие положения и тут остаются, на наш взгляд, бесспорными, то они в то же время становятся явно недостаточными. В теории ценности мы имеем дело с овеществлением общественных отношений. Получается таким образом своеобразное переплетение социальных отношений людей и вещественных, натуральных элементов производства. Социальное явление выступает в виде вещной категории. Общее принципиальное разграничение социального и натурального, оставаясь и здесь необходимым, становится в то же время явно недостаточным. Следует конкретно и детально исследовать взаимозависимость и взаимоотношения этих переплетающихся между собою кругов. В этом вся задача, в этом и вся трудность. Применительно к характеристике отдельных детальных категорий теории ценности можно в самом деле сказать, что здесь истина становится острее лезвия ножа. Требуется достаточно последовательное применение диалектического метода, чтобы с этого лезвия не свихнуться в какую-либо сторону. Отказ от диалектики, замена диалектического подхода к явлениям формально логическим, механистическим неизбежно приведет либо к скатыванию в объятия идеализма, либо к сползанию в сторону вульгарно-фетишистского натурализма.

Вторая группа спорных вопросов теории ценности Маркса вращается вокруг отношений между производством и обменом. Здесь мы наблюдаем такую же картину, как и в первой группе проблем. Легче всего дать общую характеристику этого соотношения. Эта общая характеристика сводится для каждого марксиста, разумеется, к безоговорочному признанию примата производства. В то же время примат производства, как это ясно для каждого диалектика, не исключает, а предполагает взаимодействие между производством и обменом, если речь идет, как в данном случае очевидно, о хозяйстве менового типа. Эти положения вряд ли могут вызвать хоть малейшие сомнения.

Дело, однако, весьма усложняется, когда мы от общего положения перейдем к попытке разрешения конкретных и детальных проблем, встающих перед исследователем марксовой теории ценности. Этот исследователь, если он хочет оставаться диалектиком, должен последовательно проводить принципы историчности. Категория ценности относится не к производству вообще, а к определенной исторически преходящей форме общественного производства. Стало быть, речь идет не о последней абстракции производства, а о таком производстве, которое в «противоположности своих определений охватывает как самое себя, так и остальные моменты» (Маркс). Под остальными моментами Маркс здесь, как известно, подразумевает распределение, обмен и потребление. Именно в этом смысле Маркс в том же месте говорит, что «обмен таким образом во всех своих моментах или непосредственно заключен в производстве, или определяется этим последним».

И в этом отношении, при переходе к углубленному анализу проблемы, истина представляется подчас тоньше, чем острие бритвы. И тут всякая неточность, всякий формализм, всякое забвение диалектики легко ведет к серьезнейшим недоразумениям. Если же на неточности настаивать, то легко очутиться за пределами марксизма. Встающие здесь две опасности совершенно ясны. С одной стороны, ошибочными являются формулировки, могущие возбудить сомнение в примате производства. С другой стороны, исключение обмена из характеристики ряда важнейших категорий теории ценности может означать отказ от историчности, рассмотрение этих категорий как вечных логических категорий всякого хозяйства вообще.

Стало быть, и в отношении второй группы вопросов требуется весьма последовательный диалектический подход к углубленной разработке проблемы.

Чрезвычайно характерно, что этого довольно простого обстоятельства совершенно не понимал покойный А. Богданов. Если не ошибаемся, он первый выступил с аргументацией, которая впоследствии несравненно менее ярко и последовательно повторяется всеми решительными уничтожателями теоретической работы Рубина. Именно Богданову первому принадлежит обвинение Рубина в умерщвлении (ныне говорят еще о выхолащивании) Маркса. Богданов же совершенно справедливо отмечал связь работы Рубина с теми произведениями марксистов-экономистов, которые использовывались как раз для преодоления богдановщины. Всю эту работу Богданов чрезвычайно презрительно именовал «хроническим семинарием по Марксу, который десятки лет ведется». С другой стороны, Богданов также справедливо ставил работы этого «семинария», куда он относил и Рубина, в непосредственную связь с работами «философского семинария», под которым, естественно, подразумевается школа диалектического материализма, ведущая решительную борьбу со всякими извращениями революционного учения Маркса, в том числе и с богдановской философией и ее менее последовательными рецидивами.

Поэтому крайне любопытно, что свое основное обвинение по адресу Рубина Богданов формулировал примерно таким образом. У Рубина, дескать, филигранная работа, он мастерски производит работу ювелира, между тем как Маркс был не ювелиром, а кузнецом, и работа Маркса была вообще грубовата. Привыкший грубо механистически истолковывать Маркса, издевавшийся над диалектическим методом как над пережитком средневековой схоластики, Богданов, естественно, не замечал и не воспринимал тех сторон марксовой теории, которые по самому своему характеру носили чрезвычайно тонкий, отнюдь не грубый характер. Тонкое диалектическое различие отдельных категорий, установление весьма сложных взаимосвязей и взаимозависимости — все это Богданов считал ненужной филигранной работой, приводящей к превращению Маркса в схоласта-попа.

Совершенно естественно, что критика рубинских произведений обнаружила целый ряд отдельных дефектов в формулировках, в различных детальных определениях и т. п. При сложности проблем, с одной стороны, при попытке их столь глубокой и детальной проработки с другой, — это представляется абсолютно неизбежным. Критика побудила Рубина отказаться от ряда формулировок, которые давали повод к недоразумениям. В предисловии к третьему изданию своих «Очерков» автор по сему поводу замечает, что им «устранены формулировки, которые давали нашим критикам повод приписывать нам мысли, ни в малейшей мере нами не разделявшиеся, например, о примате обмена над производством, о перенесении абстрактного труда в фазу обмена и т. п.». В отличие от некоторых чрезвычайно рьяных критиков мы не считаем самый факт отказа Рубина от тех или иных своих прежних неудачных формулировок большим преступлением. Попытка «утилизации» этого отказа для доказательства отхода Рубина от марксизма должна представиться по меньшей мере весьма странной; такая попытка могла бы свидетельствовать лишь о чрезвычайно некультурном подходе к вопросам научной работы и о полном непонимании принципа коллективности, который уж среди марксистов должен в области научной работы применяться во всяком случае. Прав не тот, кто не делает ошибок; прав тот, кто умеет свои ошибки вовремя исправить, кто на них не настаивает, кто их не углубляет.

Мы не думаем, чтобы в настоящем своем виде работы Рубина были абсолютно безупречны. Можно сказать заранее, не сомневаясь, что внимательная и добросовестная критика может обнаружить еще ряд подлежащих исправлению формулировок, еще немало подающих повод к недоразумениям определений. В этом можно не сомневаться, ибо самый предмет исследования чрезвычайно сложный, и исследование носит притом весьма тонкий, детальный и углубленный характер.

Как, однако, следует оценивать эти отдельные погрешности? Являются ли они частичными ошибками, почти неизбежными в работе такого характера, или же они свидетельствуют о порочности всей работы в целом, о предпринимаемом в этой работе «умерщвлении Маркса», выражаясь словами Богданова? На этот вопрос следует попытаться ответить. Мы полагаем, что нынешняя стадия дискуссии предоставляет уже возможность ответить на этот вопрос в том или ином смысле.

Следует заметить, что на первых стадиях этой дискуссии вопрос о сущности ставился только в первом смысле. Шла речь об отдельных формулировках, подлежащих устранению. Нападали иногда чрезвычайно ожесточенно на те или иные отдельные положения рубинской работы. Ныне мы являемся свидетелями далеко не божественной комедии. Как раз тогда, когда Рубин демонстрирует свою готовность устранить формулировки, подающие повод к недоразумениям, на сцену выступает уже иной метод критики, пытающийся перевести спор от отдельных частностей к осуждению всей работы в целом, как немарксистской и антимарксистской.

Непосвященному человеку нелегко разгадать смысл сей загадки. Нам представляется, что получить некоторую ясность в этом отношении, поднять завесу над этим на первый взгляд абсолютно непонятным явлением можно лишь одним путем. А именно: следует на минуту оставить Рубина в покое и полюбопытствовать насчет того оружия, с которым выступает против него эта, в данном случае нас интересующая, часть критики.

Повторяем, выражаясь словами крыловской басни, следует поставить несколько щекотливый вопрос: «а вы что сделали такое?» Менее всего этот вопрос может считаться праздным. При отрицании всей работы Рубина в целом вовсе не безразлично, чем предлагается заменить эту разработку. Марксистская теория ценности исследуется, популяризируется и разрабатывается уже не первый год. Если рубинская интерпретация, основанная на работе ряда других марксистов, отвергается как негодная, то естественно встает вопрос, какую разработку — старую или новую — предлагают взамен. Это — вопрос в значительной степени решающий для судьбы занимающей нас в данной связи части критиков рубинских произведений. Короче говоря: следует полюбопытствовать, как выглядит тот марксистский «Рим», который наши уважаемые «гуси» собираются спасти от Рубина.

Если по содержанию дискуссия ведется — возможно, что это не вполне ясно даже для части ее активных участников — вокруг упомянутых нами двух групп проблем, то по форме атаки направляются до сих пор главным образом (если не исключительно) против рубинских определений абстрактного труда4. Поэтому наилучшей лакмусовой бумажкой для определения марксистской выдержанности рубинской критики (мы имеем в виду лишь упомянутую ее часть, разумеется) являются ее собственные представления насчет абстрактного труда.

Можно считать, что в этом отношении мы имеем все необходимое и достаточное для того, чтобы характеризовать взгляды того, пока еще не оформившегося направления, которое на нынешней стадии дискуссии заслуживает вообще самого пристального внимания.

В дискуссии в Институте экономики А. Кону во время его выступления был задан с места вопрос: «является ли абстрактный труд исторической категорией?» А. Кон ответил на этот простой и ясный вопрос следующим образом: «На вопрос о том, является ли абстрактный труд исторической категорией, я отвечу так: труд, создающий ценности, является исторической категорией, однако не потому, что это есть абстрактный труд, а потому что этот абстрактный труд общественно-организован определенным образом»5.

Если эту формулировку можно было бы еще до известной степени считать уклончивой, то в первом томе «Малой советской энциклопедии», проредактированном по экономическому разделу тем же А. Коном, мы находим гораздо более ясную формулировку в специальной заметке об «абстрактном труде». В этой статейке мы читаем следующее: «...из того, что в товарном обществе происходит сведение конкретного труда к абстрактному, совершенно не следует, что абстрактный труд является исключительно категорией товарного хозяйства». И далее: «При капитализме абстрактный труд находит свое выражение в ценности, выступает как товарная ценность, а в организованном общественном хозяйстве, каким явится коммунистическое, он выступит, так сказать, открыто, при подсчете всей рабочей силы общества и ее распределении по разным отраслям производства»6.

Здесь мы имеем утверждение, смысл которого совершенно ясен. Эта формулировка не оставляет места для каких-либо сомнений. И также несомненно, что данная точка зрения весьма существенно отличается от взглядов Маркса.

Как известно, Маркс писал однажды: «Самое лучшее в моей книге («Капитал»): 1) в первой же главе подчеркнутая особенность двойственного характера труда, смотря по тому, выражается ли он в потребительной или меновой ценности». И Маркс добавлял к этому: «На этой теории о двойственном характере труда покоится все понимание фактов»7.

То, что Маркс подчеркивал, как самое лучшее в «Капитале», не пользуется никакой популярностью у некоторых товарищей. Ведь в самом деле, объявить абстрактный труд внеисторической, логической категорией хозяйства, значит свести на смарку все учение Маркса о двойственном характере труда.

Абстрактный труд, по совершенно очевидному мнению Маркса, имеет смысл лишь в своей связи и противопоставлении труду конкретному. Противоположность между абстрактным и конкретным трудом, предполагающая, разумеется, их единство, выступает у Маркса в «Капитале» не только в первой главе, но и на всем протяжении работы. Эта противоположность появляется каждый раз, когда характеризуются важнейшие противоречия капиталистического хозяйства. Эта противоположность составляет необходимую основу («на этой теории... покоится все понимание фактов») при анализе каждого из этих противоречий, влекущих капитализм к гибели.

Объявить абстрактный труд логической категорией — значит считать внеисторическим явлением противоположность между абстрактным конкретным трудом. Повторяем, никакого иного смысла это утверждение не имеет, ибо для Маркса абстрактный труд — это вовсе не какое-либо понятие «вообще», не пустая игра воображения, а лишь категория, получающая свое основное определение в своей противоположности труду конкретному. Вне теории относительно двойственного характера труда нет и понятия абстрактного труда. Стало быть, внеисторичность категории абстрактного труда означает внеисторичность двойственного характера труда.

Но как Маркс определяет то, что по его словам составляет самое лучшее в «Капитале»? Он говорит о «двойственном характере труда, смотря по тому, выражается ли он в потребительной или меновой ценности». Маркс таким образом с неподдающейся никаким лжетолкованиям ясностью считает двойственный характер труда непосредственно связанным с формой ценности. Впрочем, это совершенно ясно для каждого, кто прочтет первые главы «Капитала».

Двойственный характер труда неразрывно связан с формой ценности. Противопоставление, противоположность между абстрактным и конкретным трудом неразрывно связаны с противоречием между потребительной и меновой ценностью. Признание внеисторичности абстрактного труда означает признание внеисторичности двойственного характера труда. А признание внеисторичности двойственного характера труда означает трактовку категории ценности, как логической категории всякого хозяйства.

Недаром цитированная выше статейка об абстрактном труде как две капли воды напоминает рассуждения Богданова и Каутского насчет судьбы категории ценности в социалистическом хозяйстве.

То что автор статейки говорит об абстрактном труде, Каутский, например, утверждает насчет ценности. В социалистическом, мол, хозяйстве ценность будет действовать в еще большей степени («открыто», выражаясь в духе приведенной выше цитаты), нежели при капитализме; ценность будет действовать прямо, без всяких отклонений и т. п.8. В таком же духе высказывается и А. Богданов.

Малейшая уступка в вопросе об исторически-преходящем характере категории абстрактного труда ведет, если быть последовательным, к весьма серьезным следствиям. Так же ясна вся слабость формулировки А. Кона, сводящейся к тому, что труд, создающий ценность, есть историческая категория, а абстрактный труд сам по себе — категория логическая. Здесь уж поистине следует выбирать цвета, как говорят немцы. Либо исторической категорией является тот и другой труд, либо то и другое понятие следует рассматривать внеисторически. Иначе получается разрыв, непроходимая пропасть между абстрактным трудом и трудом, создающим ценность. Менее всего на свете этот разрыв соответствует духу марксовой теории ценности. Этот разрыв лишает марксову категорию абстрактного труда ее исторической определенности. Этот разрыв превращает противоречие между абстрактным и конкретным трудом в невинную игру ума. Реальная противоположность этих двух сторон труда превращается в пустую логическую конструкцию, оторванную от экономической действительности. Диалектическое противоречие, вскрываемое учением о двойственном характере ценностеобразующего труда, чудесным образом превращается в формально-логическое различие точек зрения исследователя. Если, мол, наблюдаем одну сторону, то перед нами конкретный труд; если нас интересует другая сторона, то мы получим абстрактный труд. Специфически-исторический смысл и значение учения о двойственном характере ценностеобразующего труда довольно грубо подменяется абстрактно-логической конструкцией, пригодной для всех времен и народов. Революционная марксова диалектика в этом теоретически весьма важном пункте уступает место механистическому, формально-логическому подходу.

Сторонники внеисторического понимания категории абстрактного труда находятся таким образом между Сциллой отрыва абстрактного труда от ценностеобразующего труда, отрыва, полностью ликвидирующего марксово учение о двойственном характере труда, и Харибдой открытого скатывания к тому, чтобы признать внеисторический характер за категорией ценности. Последний путь — явный путь Богданова, Каутского и других. Первый путь, однако, не многим лучше. Относительно этих двух зол можно уж поистине сказать, что «оба хуже».

Маркс дал нам теорию о двойственном характере труда, на которой покоится все понимание фактов, в том числе коренных противоречий капитализма, ведущих к его гибели. Теперь нам предлагают отказаться от самого сокровенного смысла этой теории. Маркс дал прожектор, освещающий невероятно сильным светом основные противоречия капитализма: ныне, ad majorem gloriam марксизма, предлагается этот прожектор выключить, этот светоч потушить.

3. Кое-что из области публицистики⚓︎

Мы видим таким образом, что часть рубинской критики, и притом наиболее решительно настроенная, предлагает со своей стороны разрешение основного спорного вопроса, которое по меньшей мере должно быть признано абсолютно неудовлетворительным. Уж это обстоятельство само по себе показывает, что нынешняя дискуссия по спорным вопросам марксовой теории ценности менее всего может быть признана приближающейся к благополучному концу, победному для решительных уничтожателей работы Рубина. К сожалению, некоторые из числа последних как будто до сих пор не понимают этого простого обстоятельства, несмотря на наличие ряда чрезвычайно убедительных признаков.

К числу этих признаков следует прежде всего отнести ответ Рубина критикам, данный в виде приложения к третьему изданию его «Очерков». Как бы ни относиться к отдельным положительным формулировкам Рубина, следует признать, что его ответ критикам носит весьма уничтожающий характер. Это обстоятельство вынуждены признать многие, относящиеся безо всякой симпатии к собственным построениям Рубина. В особенности легко и изящно Рубин разделывается с критическими попытками и построениями А. Кона. Последний интересует нас в данной связи лишь потому, что он в отличие от других критиков Рубина (Дашковский, Шабс) успел уже высказаться печатно после появления третьего издания работы Рубина.

После того как мы ознакомились со способом положительного разрешения основного спорного пункта со стороны А. Кона, нас менее всего должна удивлять легкость, с которой Рубин опрокидывает критические конструкции этого автора. В чрезвычайно сдержанной форме, все более выходящей ныне, к сожалению, из моды в абстрактно-теоретических дискуссиях, без малейшего крика и визга Рубин вскрывает неприглядную картину того, как А. Кон заблудился меж трех сосен, как он дает три противоречивых ответа на один простой сравнительно вопрос («Очерки», стр. 354) и т. д.

Можно было ожидать, что после столь явной неудачи своей уничтожительной попытки А. Кон попытается всерьез заняться самокритикой в какой-либо форме и степени, что он попробует критически подойти к своим собственным определениям и утверждениям. Этого, к сожалению, не случилось. На выход нового издания «Очерков» А. Кон откликнулся в пространной рецензии в «Правде»9.

Другая рецензия, посвященная тому же третьему изданию «Очерков», принадлежит С. Бессонову («Известия» от 30 ноября 1928 г.), который впервые печатно выступает в этой дискуссии. Авторы обеих рецензий сочувственно ссылаются друг на друга. Во многих случаях их аргументация совпадает, кое-где даже способ выражения одинаков; сходны также своеобразные методы полемики, заключающиеся главным образом в том, что положения критикуемого автора «излагаются» своими словами, причем дело не обходится без ряда, мягко выражаясь, «неточностей». Этой своеобразной «методологией» полемики отличается в особенности рецензия С. Бессонова, вследствие чего мы на ней подробнее останавливаться не будем.

Напрасно стали бы мы искать в этом новом выступлении А. Кона стремления выправить недостатки своего положительного разрешения вопроса. Напротив, старая ошибка здесь повторяется в подчеркнутом виде. А. Кон утверждает, будто Маркс под абстрактным трудом понимает «простейшую абстракцию всякого труда», т. е. труда при любой структуре общества. Внеисторичность категории абстрактного труда здесь таким образом еще раз подчеркивается.

Зато А. Кон чересчур буквально понимает тактический прием, сводящийся к тому, что лучшим средством обороны является наступление. Притом методы, при помощи которых это наступление осуществляется, заслуживают того, чтобы на них несколько задержаться.

А. Кон заявляет: «Рубин, конечно, не материалист. Вместо того, чтобы вслед за Марксом исследовать мир реально существующих производственных отношений, он удаляется в царство теней».

Обвинение, как видим, не из числа легких. Читатель вправе ожидать, что и аргументация будет обладать достаточным весом. Ввиду важности вопроса проследим ход доказательства шаг за шагом.

Свое доказательство ухода Рубина от материализма в царство теней А. Кон начинает следующим образом: «Поклявшись уже на первых страницах своей работы, что и для него, как для Маркса, производство представляет собою единство материальных и социальных элементов («материально-технического процесса производства и его общественной формы, т. е. совокупности производственных отношений людей»), Рубин немедленно рассекает это единство на две части, две «стороны». Одну из этих «сторон» — материальную (или «материально-техническую», как называет ее теперь Рубин) — он отдает в ведение технологии, политической же экономии предоставляет изучать лишь социальную форму производства, взятую без самого производства».

Здесь перед нами образец настолько своеобразного метода полемики, что представляется настоятельно необходимым оценить его по достоинству.

Прежде всего оказывается, что Рубин в согласии с Марксом толкует о единстве «материально-технического процесса производства и его общественной формы, т. е. совокупности производственных отношений людей». Против этого А. Кон, насколько можно судить, не возражает. Преступление Рубина начинается с того, что он рассекает это единство на две стороны, распределяемые между политической экономией и технологией. Итак, можно говорить о единстве, но никак нельзя это единство «рассекать». Тут с первого же взгляда бросается в глаза недиалектический, чисто механистический подход. Для диалектика взятое единство является в то же время источником противоположностей, различий. Иначе рассуждает наш автор: раз единство, то никакого «рассечения»! Мы сейчас увидим, куда такой подход приводит.

Всякий грамотный читатель должен понять даже из текста рецензии А. Кона (стало быть, даже в том случае, если он книги Рубина не читал), что на долю технологии приходится при «рассечении» «материально-технический процесс производства», в то время как на долю политической экономии Рубин, по-видимому, отдает «общественную форму производства, т. е. совокупность производственных отношений людей». Поняв это, читатель будет поражен и попытается, следуя прутковскому завету, «не верить глазам своим». Прочитав текст рецензии еще раз, он вынужден будет — увы! — поверить тому, что ему сначала показалось совершенно невероятным.

Читатель не может не вспомнить, что он где-то уже встречал попытку «рассечения» данного «единства» между политической экономией и технологией. Можно вспомнить, например, такое место: «Технология раскрывает активное отношение человека к природе», непосредственный процесс производства его жизни, а следовательно, и общественных отношений его жизни и вытекающих из них духовных представлений»10. В другом месте тот же автор говорит: «Производство всегда представляет собою особую отрасль производства пли некоторую совокупность их: земледелие, скотоводство, мануфактура и т. д. Однако политическая экономия — не технология»...11. Этот неисправимый «нематериалист» продолжает еще в одном месте: «Предметом моего исследования в настоящей работе является капиталистический способ производства и соответствующие ему отношения производства и обращения»12. Наконец тот же автор понимает «способ производства» следующим образом: «Совокупность этих производственных отношений образует экономическую структуру общества»13. Другой не менее злостный «нематериалист» следующим образом пытается скрыться «в царство теней»: «Ее (политической экономии. — А. Л.) предмет вовсе не «производство материальных ценностей», как часто говорят (это — предмет технологии), а общественные отношения людей по производству»14.

Выражаясь словами скверного анекдота, получается — «невероятно, но факт»! В своем полемическом пылу А. Кон, сам того не подозревая, свирепо разделался с Марксом и Лениным. В качестве смертного греха Рубину вменяется формулировка, дословно повторяющая Маркса и Ленина.

Теперь читатель может по достоинству оценить утверждение А. Кона, будто Рубин предоставляет политической экономии изучать «лишь социальную форму производства, взятую без самого производства». Казалось бы, формулируя столь тяжкое обвинение, надо было потрудиться привести собственные слова критикуемого автора. А. Кон «забыл» это сделать... Вместо доказательства — голая «словесность». Нам остается предполагать, что именно повторенную Рубиным (и приведенную в рецензии) марксову формулировку насчет «совокупности производственных отношений людей» А. Кон презрительно величает «социальной формой производства, взятой без самого производства». Таков печальный исход первого критического «тура».

Еще больше облегчает себе задачу С. Бессонов, выставляющий в своей рецензии на рубинские «Очерки» аналогичное обвинение. Рубин пишет черным по белому: «Хотя политическая экономия изучает производственные отношения людей, но она всегда предполагает неразрывную связь их с материально-техническим процессом производства» (стр. 10; подчеркнуто нами). Эта мысль повторяется неоднократно. С. Бессонов «излагает» и «популяризирует» взгляды Рубина на сей предмет следующим образом: Рубин «отрывает социальное от материального», Рубин «органически не понимает значения и роли материального производства», Рубин «никак не может найти мостика от материального к социальному». Все эти утверждения не сопровождаются ни одним подлинным утверждением Рубина; имеются лишь ссылки на страницы «Очерков», где самый предубежденный читатель не найдет ничего похожего; точнее — найдет нечто совершенно противоположное, как мы видели выше.

Далее, по мнению Кона, оказывается, что «наибольшей резкости это противопоставление социального материальному достигает в вопросе об абстрактном труде. Рубин пишет: «Абстрактный труд, образующий ценность, должен быть понимаем как категория социальная, в которой мы не найдем ни одного атома материи. Одно из двух: если абстрактный труд представляет затрату человеческой энергии в физиологическом смысле, то и ценность имеет вещественно-материальный характер. Или же ценность есть явление общественное, и тогда абстрактный труд тоже должен быть понимаем как явление социальное, связанное с определенной общественной формой производства».

Последняя часть рубинской фразы так понравилась А. Кону, что он ее выделил курсивом. Именно на этом основании делается в категорической форме весьма серьезное заявление о том, что «у Рубина материальное не социально, а социальное не материально». Легко заметить, что вышеприведенная цитата, с каким бы пристрастием к ней ни отнестись, во всяком случае не дает достаточных оснований для этого вывода.

В самом деле, прежде всего Рубину инкриминируется утверждение о том, что абстрактный труд есть категория социальная, в которой мы не найдем ни одного атома материи. Эта фраза принадлежит к числу излюбленных объектов критики Рубина. По нашему мнению, это происходит потому, что в такой форме это утверждение действительно может подать повод к недоразумениям. Как известно, Рубин при этом ссылается на одно место из первой главы «Капитала», где Маркс утверждает: «Im geraden Gegenteil zur sinnlich groben Gegenständlichkeit der Warenkorper geht kein Atom Naturstoff in ihre Wertgegenstandlichkeit ein» («Das Kapital», B. 1, S. 14). Рубин переводит: kein Atom Naturstoff — ни одного атома материи. Нам представляется, что во избежание всяческих недоразумений следовало бы в данном случае придерживаться более точного буквального перевода: ни одного атома природного (или естественного) вещества; именно так переведено это место в наиболее распространенном базаровско-степановском переводе (см. Гиз, 1920 и Гиз, 1928). При этаком способе перевода каждому даже не очень догадливому критику сразу станет ясно, что об отрыве социального от материального нет речи, что речь идет лишь о противоположности между социальным и натуральным, о различии между общественным и природным, естественным.

Однако контекст, в котором А. Кон приводит эту фразу Рубина, не оставляет сомнений насчет того, что именно в этом смысле здесь дается противопоставление. В следующей же фразе Рубина подчеркивается, что в случае физиологической трактовки понятия абстрактного труда, «ценность имеет вещественно-материальный характер». В противовес этому далее говорится, что абстрактный труд есть явление социальное. Таким образом каждому даже не особенно догадливому человеку должно быть совершенно ясно, что социальное здесь противопоставляется и отделяется не от материального вообще, а от вещественно-материального, т. е. от области натурального, естественного, природного. Но в этом случае мы имеем не что иное, как дословное повторение азбучных положений марксистской теории. Так, например, Маркс видит «двойственный характер» товаров в том, что «они одновременно и предметы потребления, и носители ценности». По поводу потребительных ценностей он говорит, что «это их (товаров) доморощенная натуральная форма», в то время как «субстанция их ценности имеет... чисто общественный характер».

Таким образом и во втором своем критическом «туре» А. Кон, целясь в Рубина, попадает, к сожалению, гораздо дальше.

«Рубин оказывается совершенно неспособным также правильно поставить вопрос о соотношении формы и содержания», продолжает А. Кон. К счастью для судеб марксизма, он пытается дать тут же классический образец правильной постановки этого вопроса. Этот образец стоит привести полностью. Вот что он пишет по сему поводу.

«Вещная, т. е. товарная, форма проявления производительных15 отношений объемлет собою, как известно, целых три эпохи — простое товарное хозяйство, капиталистическое хозяйство, советское хозяйство. Если мы скажем вслед за Рубиным, что суть марксизма заключается в подчеркивании «социальных форм вещей», то мы легко придем (как уже указывалось т. Бессоновым и другими) к затушевыванию различий между этими экономическими формациями во имя их формального сходства. Подобное затушевывание, хочет или не хочет Рубин, целиком роднит его с современными буржуазными и социал-демократическими критиками советской хозяйственной системы. Концепция Рубина есть, на наш взгляд, теоретическая база для отрицания социалистического характера советской системы хозяйства, раз отношения в ней принимают, как и в капитализме, вещный характер».

Это место со всех точек зрения заслуживает того, чтобы на нем несколько задержаться. Здесь сформулировано в сущности обвинение, чрезвычайно резкое по своему содержанию. Рубина можно в данном случае оставить в покое. Получается, однако, что каждый коммунист, несогласный со способом «разноса» Рубина со стороны А. Кона и его единомышленников, попадает в прямое родство «с современными буржуазными и социал-демократическими критиками советской хозяйственной системы». Таким образом если не сила теоретической аргументации, то во всяком случае тяжесть обвинения, выставленного к тому в высоко авторитетном месте, заставляет нас внимательнейшим образом разобрать это положение.

Прежде всего внимательный читатель обратит внимание на следующее обстоятельство. А. Кон говорит о «социалистическом характере советской системы хозяйства». Мы до сих пор полагали, что в советскую систему хозяйства входят «предприятия последовательно-социалистического типа», составляющие в своей совокупности обобществленный, социалистический сектор, существующий наряду с сектором необобществленным. Поэтому, что касается «советской системы хозяйства» в целом, то она носит не «социалистический характер», а переходный к социализму. Разница между переходным и социалистическим характером хозяйственной системы в целом совершенно очевидна. Одно определение в сущности исключает другое. В самом деле, если система хозяйства носит «социалистический характер», то ее уже нельзя назвать переходной; переход, очевидно, уже завершился. С другой стороны, переходный характер хозяйственнной системы означает, что элементы социализма в ней сосуществуют наряду и бок о бок с несоциалистическими, что вся система в целом еще не носит вполне социалистического характера.

Утверждение на счет «социалистического характера советской системы хозяйства» затушевывает элементы противоречий и борьбы, в частности — особые формы классовой борьбы, присущие советской системе хозяйства как переходной. Известна та разновидность правого оппортунистического уклона, которая утверждает, будто у нас «кругом социализм», и на этом базисе строит свои практические оппортунистические предложения. Эта разновидность, очевидно, известна и т. Кону; мы полагаем, что он никаких симпатий к этой концепции не питает. И если он тем не менее допускает столь скользкую оговорку, то дело здесь, очевидно, далеко не случайно. Тов. Коп слишком опытный литератор, чтобы не понимать, какая разница между переходным и социалистическим характером советской системы хозяйства, или между социалистическим характером обобществленного сектора и советской системы хозяйства в целом.

Ларчик здесь довольно просто открывается. Выше мы уже привели удивительное утверждение, делаемое А. Коном с поражающей скромностью. По его словам оказывается, что «товарная форма... объемлет собою, как известно, целых три эпохи — простое товарное хозяйство, капиталистическое хозяйство, советское хозяйство». Сейчас мы увидим, кому, собственно, такие вещи известны. Так как Кон далее говорит о «социалистическом характере советской системы хозяйства», то на проверку выходит, что «товарная форма объемлет собою целых три эпохи»: простое товарное хозяйство, капитализм и социализм.

Нельзя сказать, что подобное положение является абсолютно новым. Некоторое время тому назад мы могли у одного автора читать: «Может быть, в порядке классификационном не следует говорить, что товарно-капиталистическое хозяйство есть последняя форма товарного хозяйства, а следует поставить вслед за ней (выделив в ней монополистический подвид) товарно-социалистическую форму»16...

Таким образом новейшие достижения теоретической мысли т. Кона на проверку оказываются лишь перефразировкой положения, выставленного три года тому назад антимарксистом профессором Юровским. Разница лишь в том, что профессор Юровский не брался при этом оберегать чистоту марксизма от Рубина и не выступал против «современных буржуазных и социал-демократических критиков советской хозяйственной системы». Напротив, мы до настоящего времени считали (и не без основания) профессора Юровского одним из значительнейших и теоретически наиболее интересных представителей этой критики.

Попробуем поставить вопрос, почему с А. Коном постоянно происходят неприятности: когда он возражает, то его критические стрелы попадают в Маркса и Ленина, а когда он пытается дать что-либо положительное, то он лишь повторяет профессора Юровского? На наш взгляд это происходит из чрезвычайного пренебрежения к элементарнейшим требованиям диалектики. На разбираемом нами здесь примере это выступает особенно отчетливо.

Оказывается, «вещная, т. е. товарная форма проявления производственных отношений объемлет собою три эпохи», в том числе и советское хозяйство, понимаемое как социализм. Если даже отбросить последнюю подробность, если даже брать советское хозяйство с его обычной характеристикой переходного хозяйства, то и тогда приведенное утверждение поражает своим недиалектическим чисто механистическим подходом. В самом деле, разве можно без дальнейшего утверждать, что переходное хозяйство, как и капитализм, характеризуется тем, что производственные отношения принимают вещную, т. е. товарную форму проявления? Разве не ясно, что в этом отношении между «тремя эпохами» существует огромное принципиальное различие? Разве не ясно, что сохранение вещной формы товарно-капиталистического хозяйства у нас есть в то же время и отрицание ее? Разве не ясно, что переходное хозяйство как раз тем и характеризуется, что в нем происходит процесс «линяния» вещной товарной формы проявления производственных отношений? Этот диалектический процесс уничтожения товарной формы, характеризующий переходную экономику в отличие от капитализма, А. Кон вычеркивает одним мановением руки. Место диалектики занимает чисто механистическое представление о форме, как о чем-то извне приклеенном и неизменном. К сожалению, А. Кон своим новейшим выступлением лишь подтвердил правоту своих критиков, которые еще несколько лет тому назад утверждали следующее: «понятие о форме и содержании взято т. Коном не у Маркса, и даже не у Гегеля, а у Канта. Для Канта форма накладывается на содержание как непроницаемый покров, форма лежит на содержании, облекает его, как скорлупа орех. Форма не относится к сущности самого содержания...». Отсюда и обратный вывод. Изменения формы не затрагивают содержания, содержание безразлично к переменам формы17.

Эта довольно резкая характеристика целиком и полностью определяет новейшие изыскания А. Кона и его единомышленников насчет соотношения между формой и содержанием.

Этот же вопрос затрагивает в своей рецензии и С. Бессонов. При этом он умудряется на протяжении десятка строк упрекать Рубина в двух совершенно противоположных и взаимно исключающих друг друга грехах. «Вывести форму из формы, — пишет он, — вот замкнутый круг схоластической мысли Рубина. Вывести социальную форму из отличного от нее содержания — таков действительный ход мысли Маркса. Рубин думает, что подобный оборот мысли не гегельянский, а кантианский, так как только по Канту форма извне присоединяется к содержанию, в то время как у Гегеля она содержится в самом содержании и из него развивается. Нам кажется, что Рубин здесь не понимает Гегеля. Но не в этом дело».

Да, действительно, дело не в том, что «кажется» С. Бессонову. Но совершенно ясно, что Рубин обвиняется в том, что 1) он выводит «форму из формы», вместо того чтобы вывести форму из содержания, и 2) он «думает», что форма «содержится в самом содержании и из него развивается». Перед нами поистине закоренелый преступник! То он не хочет вывести форму из содержания, то он развивает ее именно из содержания. И все это преподносится на протяжении десятка строк!

Спор насчет соотношения формы и содержания ведется у нас, к сожалению, таким образом, что он уже давно стал, по меткой характеристике одного виднейшего экономиста, и бесформенным и бессодержательным. Наш краткий экскурс в эту область имел лишь целью дать читателю возможность судить, какие глубокие основания имеют некоторые критики к тому, чтобы подчеркивать «совершенную неспособность» Рубина к правильной постановке этой проблемы.

Мы далеко не исчерпали, как принято говорить в таких случаях, всего богатого содержания разбираемого критического выступления. Да это, в сущности, и не входит в наши задачи. Мы вполне могли бы ограничиться приведенными образцами (немцы называют подобные образцы Kostproben). Оставим на долю самого Рубина малоувлекательное занятие: доказывать, что он не верблюд. Можно не сомневаться, что Рубин это сделает со свойственным ему блеском и основательностью. Среди прочего ему придется доказывать, что он не солидарен с «Амонном, Шпанном и другими представителями социально-психологической школы», как выражается А. Кон, пользуясь одному ему известной классификацией школ в теоретической экономии. Рубину придется признаться в своем грехе, который заключается в том, что, написав очерки об Амонне18, он не успел ничего написать про Шпанна и оставил таким образом своих критиков безо всякого, даже приблизительного представления об этом экономисте, лишив их наиболее удобного источника познания.

Приведенных примеров, на наш взгляд, достаточно, чтобы оценить, к чему приводит попытка А. Кона взять реванш в связи с тем ответом, который был дан ему И. Рубиным. Неудача чьей-либо неудачной попытки реванша могла бы нас мало трогать. Здесь есть, однако, одно обстоятельство, которое заслуживает особой оценки.

Рецензия говорит о родстве рубинской работы с теориями буржуазных и социал-демократических противников марксизма. И заканчивается рецензия громким и настоятельным призывом к «последовательной борьбе с рубинщиной».

К не менее решительному выводу приходит и другая рецензия. «Новое издание с помощью прежней фразеологии продолжает дело выхолащивания Маркса, начатое вторым изданием». «Мы действительно имеем перед собой не изложение Маркса, а расширенное воспроизведение прежней ревизионистской попытки изобразить Маркса под Амонна и Штольцмана... Будем надеяться, что на этот раз ревизионистский номер Рубину не удастся». Рубин обвиняется, стало быть, сперва в уголовном преступлении (попытка выхолащивания Маркса), затем в художественном подлоге (изобразить Маркса и т. д.)...

Мы полагаем, что даже наш краткий разбор названных произведений дает основание утверждать следующее. Ни критические замечания, ни попытки положительных формулировок данных критиков Рубина не могут, мягко выражаясь, претендовать на общее признание среди марксистов. Как бы ни оценивать каждый из их аргументов в отдельности, одно совершенно ясно и бесспорно. Речь у них не идет о чем-то таком, что может считаться сколько-нибудь окончательно выясненным. Напротив, большинство положений носит во всяком случае чрезвычайно дискутабельный характер. Содержание рецензий является во всяком случае не менее, ежели не более, спорным, чем содержание той «рубинщины», которой рецензенты объявляют «последовательную борьбу».

При таких обстоятельствах правильнее всего было бы, разумеется, продолжать обсуждение спорных вопросов в научно-марксистских специальных журналах, не поддаваясь искушению заклеймить враждебную точку зрения перед всей общественностью. Наши рецензенты, к сожалению, не устояли перед этим искушением. Каждый несогласный с их по меньшей мере своеобразным пониманием некоторых проблем марксовой теории признает, что ими совершена большая ошибка. Эта ошибка не увеличивает теоретической силы позиции, защищаемой ими. Зато, наоборот, она заставит очень многих товарищей гораздо резче отнестись к этой позиции, чем это имело место до сих пор.

4. Некоторые выводы⚓︎

Наши беглые заметки дают возможность, думается, сформулировать некоторые выводы насчет интересующей нас дискуссии вообще и ее нынешней стадии в частности.

1. Прежде всего не приходится отрицать, что оживленная дискуссия даже по столь абстрактным проблемам может оказаться весьма плодотворной, что такая дискуссия в состоянии способствовать углублению наших теоретических познаний, росту интереса к теории и т. д.

Такого рода дискуссия не только желательна, но необходима. Нет сомнения, что в частности работа И. Рубина в результате такой дискуссии может освобождаться от тех ошибок и недостатков, которые в состоянии умалить ее достоинство. Поправки, вносимые автором в результате такой дискуссии вокруг его произведения, могут свидетельствовать лишь как о плодотворности дискуссии, так и о способности автора к дальнейшему росту.

Есть, однако, совершенно необходимые условия, которым подобного рода дискуссия обязательно должна удовлетворять. Вдумчивое и серьезное отношение к разбираемым проблемам, постоянное выправление обнаруженных ошибок, стремление не забить, а прежде всего понять оппонента — таковы основные из числа этих условий.

2. Следует признать, что в развернувшейся дискуссии помимо этих положительных элементов встречались также элементы иного порядка, которые чем дальше, тем больше продвигаются на авансцену. Резкость тона, находящаяся в явной диспропорции к силе теоретической аргументации, несколько странные методы полемики, бесплодность положительных формулировок наряду с большой полемической крикливостью — вот отличительные черты той части критики, которая взяла курс на полное уничтожение работы Рубина. Именно эта часть критики подогревает нездоровый преувеличенный интерес к данной дискуссии, интерес, основывающийся нередко не столько на желании разобраться в существе вопроса, сколько на ожидании дешевых сенсаций и т. п. Искусственно гипертрофированный интерес наряду с положительным бесплодием заставляет оценивать эту часть критики скорее как отрицательное явление. К этой же категории относится бесплодно-казуистическая и схоластическая часть критики (Шабс).

3. В процессе дискуссии начали обнаруживаться теоретические тенденции, против которых следует на данном этапе особенно заострить борьбу. В самом общем виде эти тенденции могут характеризоваться как попытка, — по-видимому, не сознательная, — частичного воскрешения ошибок богдановщины. Эти тенденции проявляются в неумении пользоваться марксовым диалектическим методом, в склонности к механистическому подходу к экономическим проблемам, в отходе от марксова историзма при характеристике некоторых экономических категорий (абстрактный труд), в уступках грубо-натуралистическому пониманию общественных отношений.

4. Наконец необходимо подчеркнуть следующие простые истины. Работы Рубина, несмотря на обнаруженные и, возможно, еще необнаруженные частичные недостатки и ошибки, помогают нам в изучении марксовой теоретической системы в несравненно большей степени, нежели работы его критиков — «уничтожителей». С другой стороны, недостатки рубинской интерпретации представляются детской игрой по сравнению с теми ошибками, которые допускаются частью критики. Эти чрезвычайно простые соображения должны заставить каждого решительным образом осудить всякую попытку заменить серьезное деловое и вдумчивое обсуждение теоретических вопросов приклеиванием ярлычков и безапелляционным отлучением от марксизма интереснейшего теоретика, предпринимаемым со стороны товарищей, к этому абсолютно не призванных.

Примечания⚓︎

  1. См. С. Гожанский, Политическая экономия, в. I. Заработная плата, изд. «Красная новь», М. 1924. ↩

  2. См. «Вестник Коммунистической академии» № 11. ↩

  3. См. сборник «Основные проблемы политической экономии», под ред. Ш. Дволайцкого и И. Рубина, Гиз, 1922 г. ↩

  4. Настоящая статья написана в феврале 1929 г.; с тех пор состоялся ряд выступлений, которые продвинули нас далеко «вперед» по части превращения элементарных положений марксистской экономической теории, бывших до настоящего времени бесспорными, в «спорные» и «проблематичные» положения. Об этих выступлениях подробнее говорится в следующих статьях настоящего сборника. ↩

  5. И. Рубин. Абстрактный труд и пр., дискуссия в Институте экономики, стр. 7. ↩

  6. Малая советская энциклопедия, т. I, стр. 40—41. ↩

  7. Маркс и Энгельс. Письма, изд. Адоратским, стр. 144. ↩

  8. К. Каутский. Пролетарская революция и ее программа, изд. «Волна», Берлин, 1922. ↩

  9. См. «Правду», № 20 от 25 января 1929 г. ↩

  10. К. Marx, Das Kapital, Volusausgabe, В. I, Dietz, Bln. 1923, S. 317, русский перевод, Гиз, M., 1928, стр. 281. ↩

  11. «К критике политической экономии». Введение. ↩

  12. Das Kapital, В. I, S. XXXVII, русский перевод, стр. XXXII. ↩

  13. Zur Kritik usw., Dietz, 1922. S. LV. ↩

  14. Ленин, т. II, изд. 1923 г., стр. 220; это место совершенно справедливо приводят в своей статье тт. Греблис, Каравай и Степанов, см. «Большевик», № 3 за 1929 г.; статья печатается в настоящем сборнике. ↩

  15. Очевидно должно быть: производственных. ↩

  16. «Вестник финансов», № 12 за 1926 г., стр. 17, статья профессора Юровского; ср. нашу статью «К вопросу о природе хозяйства СССР», «Плановое хозяйство», № 4 за 1927 г. ↩

  17. См. И. Рубин, Абстрактный труд, дискуссия, выступление Г. Абезгауза, стр. 65. ↩

  18. И. Рубин. Современные экономисты на Западе, Гиз, 1927. Ср. нашу рецензию на эту книгу Рубина, «Плановое хозяйство», № 12 за 1927 г. ↩