Леонтьев А. Государственная теория денег

Сборник «Проблемы теоретической экономии», 1925, с. 331—489

Введение. Значение и место хартальной теории денег в экономической науке¹

1. Двоякий характер социально-генетической обусловленности экономических учений

Теоретическая экономия, исследующая живую ткань общественных производственных отношений капитализма, связана с интересами борющихся в капиталистическом обществе классов гораздо теснее и непосредственнее, чем какая-либо другая общественная наука. Подвергая критике предшествовавшую буржуазную экономическую науку, Маркс был вправе заявить: «Пробил смертный час для научной буржуазной экономии. Отныне для буржуазного экономиста вопрос заключается уже не в том, правильна или неправильна та или другая теорема, а в том, полезна она для капитала или вредна, удобна или неудобна; согласуется с полицейскими соображениями или нет. Бескорыстное исследование уступает место сражениям наемных писак, беспристрастные научные изыскания заменяются предвзятой, угодливой апологетикой». — Вся история послемарксовой буржуазной экономии вполне подтверждает этот приговор.

Связь экономической теории с классовыми интересами и, следовательно, с классовой борьбой, проходит по двум основным линиям.

С одной стороны, политическая экономия ставит своею целью открыть основные закономерности хозяйственной жизни, открыть законы существования и движения капиталистического общества. В этом отношении буржуазная наука выступает сомкнутыми рядами против теории пролетариата — экономической системы Маркса, которая раскрывает не только законы движения, но и законы гибели общества, основанного формально на частной собственности и личной свободе, экономически — за эксплуатацию одного класса другим. Будучи решительными противниками экономического детерминизма, буржуазные экономисты все же считают своею обязанностью выступать против Марксовых законов краха и гибели капиталистической системы производственных отношений. Учению Маркса об исторически-преходящем характере капитализма противопоставляется воззрение, считающее современную хозяйственную структуру незыблемой и вечной.

Но помимо того, что политическая экономия составляет часть — и весьма существенную — общего мировоззрения того или иного класса, она связана с классовыми интересами еще с другой стороны, и эта связь носит более непосредственный, чисто практический характер. Помимо исследования природы и судеб капитализма в целом, экономическая теория разрешает ряд проблем, тесно связанных с современной борьбой классов и отдельных групп, с борьбой за хозяйственное преобладание, с борьбой за долю в национальном доходе, с экономической политикой, того класса или группы, который стоит у власти в данный момент. Если теория ценности не имеет непосредственной связи с мероприятиями экономической политики (например, с нормированием цен на рынке), с практической борьбой на экономической почве (например, с борьбой потребительской кооперации против частной торговли), то совсем иначе обстоит дело с теорией заработной платы, которая довольно часто служит теоретическим обоснованием для борющихся сторон в вопросе о законодательном регулировании рабочего дня, о свободе коалиций для рабочих и т. д. Если общая теория империализма не находится в прямой связи с определенными шагами в области законодательства, то совсем иначе обстоит дело с теорией монополистических организаций, которая служит боевым оружием в руках классов-антагонистов, а также отдельных антагонистических групп в среде самой буржуазии в борьбе за и против легального допущения монополистических синдикатов и трестов.

2. Своеобразное положение денежной теории

Денежная проблема, как неразрывная часть теории хозяйства, особенно любопытна с этой точки зрения двоякой связи экономической теории с реальными классовыми интересами. С одной стороны, чуть ли не с незапамятных времен и вплоть до наших дней то обстоятельство, что денежная система находится в руках господствующей в данный момент группы или класса (абсолютизм, государство буржуазии, государство пролетариата), служит сильнейшим оружием данной группы или класса в борьбе за. сохранение и упрочение своего господства, а иногда попросту в борьбе за выгодное для данной группы распределение общественного продукта. При этом, по мере развития капитализма практическое значение денежной политики безмерно растет: доходы, которые в свое время получались средневековыми королями от порчи монет и которые шли на содержание двора и для других более или менее невинных утех, совершенно стушевываются при сравнении с последствиями инфляционной политики современности, когда печатный станок обладает магической силой создавать огромные средства как будто из ничего, экспроприировать одни группы в пользу других, или в пользу государства, когда он вызывает полнейший переворот в отношении между должниками и кредиторами, разрушает в корне народное хозяйство стран-гигантов.

А с другой стороны, деньги представляют собою тот узел, где сходятся и сталкиваются основные загадки производственных отношений капитализма². Деньги представляют собою универсальную форму выражения основных экономических категорий. Деньги — это та эластичная повязка (употребляя выражение Ад. Смита), сквозь которую только и можно нащупать основные отношения людей в производств³. Поэтому так важна разгадка денежного фетиша. Поэтому теория денег составляет необходимую и очень важную часть всякой теоретико-экономической системы, претендующей на объяснение явлений капиталистической действительности. Более того, денежная теория может, поэтому, служить в известном смысле лакмусовой бумажкой, пробным камнем для определения пригодности той или иной теоретической системы.

Это своеобразное положение денежной проблемы, с одной стороны уходящей своими корнями в самую гущу борющихся интересов, в самую сердцевину экономической действительности, а с другой стороны составляющая неразрывную, необходимую и крайне существенную часть всякой попытки общетеоретического познания капиталистического мира, имеет огромное значение⁴. Именно этим объясняется наибольшая популярность денежной проблемы среди всех экономических проблем. Именно, поэтому, Гладстон имел основание заявить, что даже любовь не сделала большего числа людей глупцами, чем рассуждения над сущностью денег. И по этой причине Джон Стюарт Милль оказался в свое время плохим пророком в своем отечестве, заявляя, что в денежной проблеме не осталось ничего неясного: по подсчету К. Менгера общее число сочинений, посвященных вопросу о деньгах, еще до войны составляло более 6,000⁵, а после войны и вызванного ею валютного кризиса это количество, вероятно, сильно возросло.

Экономическая наука возникает не из потребностей чистого разума; ее вызывают к жизни явления и нужда конкретной действительности. К денежной теории это относится, пожалуй, даже в большей степени, чем к какой-либо другой проблеме народного хозяйства. Более того, пожалуй, можно утверждать, что экономическая мысль была впервые разбужена именно «проклятыми вопросами» денежного обращения, особенно настоятельно требовавшими разрешения. «Первый литературно-экономический спор, который может отметить история экономической мысли, касается вопроса о влиянии на народное хозяйство увеличения денежной массы путем перечеканки обращающейся звонкой монеты в большее количество единиц»⁶. Таким образом, теория денег уже при своем зарождении носит на себе печать связи с экономическими интересами дня. Таким образом, сначала обнаруживается второй, непосредственный тип социально генетической связи и обусловленности денежной теории. Лишь впоследствии, при возникновении и разработке более или менее стройных теоретико-экономических систем, при появлении определенных школ в экономической теории, обнаруживается и вступает в свои права первый, более высокий тип логической связи теории денег, как части, с обще-теоретическим зданием, как целым. Впрочем, и тогда нередко второй тип связи празднует победу над первым: стоит лишь вспомнить количественную теорию денег у Рикардо, идущую в разрез со всей системой классической школы, а в особенности с основой теоретического здания самого Рикардо — с его трудовой теорией ценности. С другой стороны квантитатизм Рикардо легко находит себе объяснение в условиях современной ему экономической действительности. Если взять в качестве основного критерия для классификации денежных теорий⁷, вопрос о признании самостоятельной ценности денег, то в зависимости от этого признания можно условно разделить всевозможные теории на две большие группы: номинализм отрицает существование самостоятельной ценности денег, остальные теории, которые можно условно назвать реалистическими, признают ее существование⁸. И вот основные характерные мысли того и другого направления проскальзывают уже в самых ранних спорах: по денежным вопросам, в опорах, связанных с порчей монет.

3. Раскрытие денежного фетиша Марксом

Меркантилистическая теория, возникающая, как отражение интересов торгового капитала на заре капиталистического развития, формулирует реалистическое воззрение на денежную проблему, которое служит идеологам поднимающегося класса оружием в борьбе против эксплуатации валютного дела отживающим абсолютизмом — против порчи монеты.

Номинализм уходит своими корнями еще дальше в глубь веков.

В виде отдельных неясных зачатков его можно найти в глубокой древности. Кроме Аристотеля, обычно приводят, как пример номиналистического понимания денег, скифа Анахарсиса, который, будучи спрошен, для чего эллины употребляют деньги, отвечал: «для счета», и предвосхитил таким образом, если хотите, учение Кнаппа о номинальном характере единицы ценности. Далее, в позднее средневековье апологеты королевской власти, видевшие простейший выход из финансовых затруднений в прибыльной операции порчи монеты, выдвигают для оправдания этих безгрешных доходов королевской казны старый догмат римского права о том, что император декретирует ценность денег. Можно поэтому считать предшественником Кнаппа нашего «собственного (в этом отношении) Невтона» — Ивана Посошкова, который уверял честной народ, не ощущавший себя в прибытке от валютных операций Алексея Михайловича, что православные христиане в отличие от басурман, должны «чтить не медь, не серебро, а государево слово». Уже здесь можно усмотреть, при желании, учение о том, что для денег важно не Metallgehalt, a Geltung, даваемое государством. Но это все еще не теория денег, а лишь более или менее любопытные замечания преднаучного характера.

Первые попытки научного обоснования номинализма в денежной теории принадлежит писателям XVIII века (Локк, Юм, Монтескье, Беркли, Стюарт, некоторые итальянцы), которые в борьбе против чересчур высокой оценки значения денег с стороны меркантилистов выдвигают теорию, рассматривающую деньги как абстрактную счетную единицу, как знак ценности, лишенный самостоятельной ценности.

Если меркантилисты видят в деньгах нечто большее, чем товар, то эти авторы считают деньги чем-то меньшим, чем товар.

Тюрго, а также Ад. Смит впервые открывают за блестящей золотой оболочкой товарное лицо денег. То, что не смогли сделать представители капитала, захватившего лишь сферу обращения — меркантилисты, оказалось под силу идеологам капитала, овладевшего уже производством — физиократу Тюрго и отцу классической школы — Смиту; они дают правильный подход к проблеме, указывают путь к разгадке денежного фетиша. Однако, сами они не смогли далеко подвинуться по пути к этой разгадке: ограниченный кругозор буржуазии, даже когда она была еще революционным классом, мешал раскрытию тайны денег; стремление установить вечные и непреложные законы препятствовало разоблачению специфически-исторической природы денежного фетиша. Эта задача оказалась под силу творцу политической экономии нового поднимающегося класса — пролетариата. В экономической системе марксизма загадка денег разгадана целиком и полностью⁹. Совлекая фетишистический покров с общественных производственных отношений капитализма, последовательно обнаруживая специфически общественный характер экономических категорий, Маркс в своем анализе денег дал оружие, действующее без осечки при объяснении не только современных ему фактов в этой области, но и гораздо более сложных и запутанных явлений в денежном обращении последних десятилетий.

4. Денежные теории современности

Чтобы разобраться сколько-нибудь удовлетворительно в современных течениях в области денежной теории, необходимо попытаться раскрыть первый тип социально-генетической связи денежной теории с экономической действительностью и классовыми интересами, идеологией, борьбой. Вторая линия связи здесь явно недостаточна; эта непосредственная связь не всегда может служить надежной путеводной нитью по современному лабиринту запутанных экономико-политических классовых отношений, с одной стороны, и весьма дифференцированных, сплошь и рядом маскирующих свои валютно-политические чаяния денежных теорий, с другой стороны.

В самом деле, диалектика классовой борьбы наших дней создает весьма причудливые комбинации. В то время, как инфляционная политика в буржуазных странах означает безмерное обогащение и усиление экономической мощи магнатов тяжелой индустрии за счет пролетариата и мелкой буржуазии, бумажно-денежная эмиссия в стране пролетарской диктатуры является могучим и на первых порах единственным оружием финансирования революции, выполняя в то же время задачу экспроприации экономически мощных и политически-враждебных пролетарской диктатуре слоев, примыкающих к буржуазной контрреволюции. И в то время, как голодающие немецкие рабочие шлют проклятия потокам бумажных денег, вырывающим у них кусок хлеба изо рта, руководители финансовой политики пролетарского государства имеют все основания воспевать заслуги печатного станка Наркомфина¹⁰.

С другой стороны, представители современных денежных теорий по целому ряду причин предпочитают не высказывать открыто своих валютно-политических стремлений, а иногда далее одна и та же теория служит почвой для разнообразных валютно-политических выводов; нередки также случаи весьма трудно распознаваемой маскировки. Хартальная теория, при своем возникновении решительно высказывается за сохранение золотой валюты; в послевоенный период она вдохновляет открытых и еще более скрытых сторонников инфляции¹¹. Точно также количественная теория может с одинаковым успехом служить богу и мамоне: сторонникам инфляции так же, как и ее решительным противникам. Таким образом, часто бывает нелегко, не рискуя впасть в вульгаризацию, определить социальную основу той или иной современной теории денег, лишь пользуясь ее связью с валютно-политическими интересами классов и групп.

Между тем вопрос о социально-генетической природе того или иного учения в области общественных наук, и политической экономии в особенности, имеет для нас не только платонический интерес. Социальная теория отживающего класса общества не может быть верна, ибо класс, идущий к гибели, не может открыто, ясно и безбоязненно признать законы общественного развития, предвещающие его собственную гибель. Для социальной характеристики современных денежных учений особенно (важен поэтому анализ первого типа связи, а именно связи данной теории с тем или иным классом через посредство логического сродства с той или иной общетеоретической системой. Необходимо раскрыть отношение данного учения по частному вопросу к общей теоретической постройке того или иного типа.

Буржуазная наука смогла противопоставить теоретической системе марксизма два основных направления в области политической экономии. Мы говорим об исторической и австрийской школах. В то время, как первая с головой зарывается в отдельные детальные исследования и фактически отрицает самую возможность теоретического познания экономической действительности, вторая исследует эту действительность с индивидуально-психологической точки зрения и потому совершенно бесплодна в области открытия закономерностей общественного характера. Таким образом, преимущество марксистской теории находит себе лишний раз подтверждение в том, что буржуазные соперничающие с ней теории бесплодны, как евангельская смоковница.

В области денежной проблемы это бесплодие особенно разительно. С одной стороны, в проблеме денег нас всегда интересует, прежде всего, установление определенных закономерностей явлений. Одна лишь история, подбор фактов, хотя бы самый тщательный, на чем изощряется направление исторической школы, не может разрешить вопроса; эмпирические законы, установленные на основании одних условий места и времени, могут оказаться никуда негодными при совершенно других условиях. С другой стороны, деньги являются специфически-общественным явлением; поэтому неизбежный крах терпят всякие попытки их объяснения с субъективно-индивидуалистической точки зрения¹². Если учение австрийцев в области теории ценности и распределения удовлетворяют непритязательному теоретическому вкусу запутанного призраком коммунизма буржуа, то в области денежной проблемы никакое безвкусие не спасет построений австрийцев: денежная действительность ежедневно ставит задачи и настойчиво требует их разрешения.

5. Отличительные особенности хартализма

Первое отличие хартализма заключается в том, что он открыто ставит вопрос о сущности денег, об их социальной роли и значении. Мы имеем дело с теоретической попыткой, с попыткой построения последовательной теории, которая особенно важна при современном господстве в буржуазной науке эклектических воззрений, «где исследование, подобно страусу, зарывается головой в песок мелких разрозненных явлений для того, чтобы не быть вынужденным видеть общую связь» (Р. Люксембург). Не будет преувеличением сказать, что в лице хартализма мы имеем дело с единственной в настоящее время серьезной попыткой противопоставления теории денег Маркса другой последовательной и более или менее стройной теории. Таким образом, первая отличительная черта, которая безусловно способствует успехам хартализма, — это его стремление к построению последовательной теории.

Второе отличие хартализма, также выгодно выделяющее его из общего сонма буржуазных теорий, — это объективно-социальный подход к явлению денег. Оговариваемся, что объективизм в этом отношении крайне робок и непоследователен; объективизм в денежной теории не мешает харталистам стоять на субъективной точке зрения в отношении других экономических проблем (например, в теории ценности, если вообще можно говорить о какой-либо теории ценности у последовательного харталиста). Все-таки, в этом отношении хартализм порывает с традициями субъективизма и индивидуализма (поскольку дело касается денежной проблемы) в буржуазной экономической науке. И это объясняется тем, что хартализм выступает на сцену в тот момент, когда, в области денежной теории буржуазная наука зашла в двойной тупик: в отношении метода — это был тупик венской школы, а в отношении положительного содержания денежной теории — тупик буржуазного фетишистического металлизма.

6. Хартализм, как реакция против фетишистического металлизма

Как мы уже видели выше, количественная теория также является своеобразным видом реакции против бесплодности австрийской теории в денежном вопросе. Количественник находит выход в том, что порочный круг и тавтологию австрийской школы (ценность данной суммы денег определяется… ценностью денег) он воспроизводит, так сказать, на расширенной основе: «ценность всей денежной массы равняется сумме цен всех товаров». В конце концов, количественная теория касается весьма узкого круга вопросов, относящихся лишь к изменению ценности денег. Хартализм рассматривает другую сторону дела; он захватывает проблему глубже, и выход из тесных рамок индивидуалистического метода для него неизбежен.

Это отступление от господствующей методологической традиции буржуазной экономической науки было тем более неизбежно, что хартализм возникает, как критика фетишистического металлизма в первую очередь. Этот последний чаще всего исходит из субъективной теории ценности (или же из эклектической теории издержек производства) и трактует ценность денег на одинаковых основаниях с ценностью товаров. Если такое разрешение вопроса никогда не было удовлетворительным, то явления в области денежного обращения последних десятилетий сделали банкротство фетишистического металлизма совершенно очевидным. То обстоятельство, что хартальная теория возникает, как реакция против фетишистического металлизма, обусловливает третью отличительную черту хартализма: в основном для денежной теории споре между реалистическим и номиналистическим воззрением на деньги хартальная теория твердо занимает позицию в лагере номинализма.

Туган-Барановский делит историю бумажного денежного обращения на три периода¹³. В первом фазисе бумажные деньги еще не получили законченной юридической формы и обращаются рядом с металлическими. Во второй период бумажные деньги получают законченную юридическую структуру и начинают выполнять все функции денег; поэтому они вполне вытесняют металлические деньги из внутреннего оборота. Наконец, последний период характеризуется тем, что, при заполнении нотальными автогенными деньгами всего внутреннего оборота, «лаж остановится объектом планомерного воздействия государственной власти», или, в терминологии Кнаппа и харталистов — интервалютарный курс осуществляется, как цель экзодромической деятельности государства. Таким образом, ко второму периоду логически относятся все случаи т. н. свободной валюты, начиная с бумажно-денежного обращения в эпоху американской и французской революции, через австрийское и русское денежное обращение второй половины XIX века и вплоть до бумажного денежного обращения во время и после мировой войны. К третьему периоду Туган относит австрийское денежное обращение с 1892 г., действительно представляющее собою новое явление в истории нотальной валюты, обращение, которое нельзя назвать без дальнейших отговорок, ни свободной, ни связанной валютой и которое представляет тем большие трудности для исследования, что, обладая всеми внешними признаками свободной валюты (нотальное обращение, отсутствие гилодромии), оно имеет все внутренние преимущества валюты связанной (твердый интервалютарный курс и все вытекающие отсюда следствия для внутреннего обращения). Третий фазис в истории нотальной валюты, фазис как бы свободной, но фактически связанной валюты —- вот почва, которая дала историко-эмпирический материал хартальной теории¹⁴.

Было бы грубейшей ошибкой считать, что харталисты всегда и при всяких условиях выступают в качестве апологетов бумажно-денежното обращения. Напротив того, виднейшие харталисты обычно проявляют значительную осторожность в своих валютно-политических выводах. Кнапп ограничивается одним лишь советом Австрии не выпускать золота в оборот¹⁵; Бендиксен до войны так же, как и Кнапп, писал повсюду, что практически лучшая в настоящий момент валюта — это золотая валюта. Но когда в результате войны во всех странах оказалась нотальная валюта, представители буржуазного металлизма в большинстве случаев знали лишь один ответ на валютно-политические проблемы: восстановление золотого обращения; совет не только академического, но и зло-платонического характера. Тогда-то и началась тяга к хартальной теории, которая заранее не впадала в истерику при мысли о необходимости сохранения нотальной валюты.

Поэтому неудивительно, что та самая «Государственная теория денег», которая раньше объявлялась «неудачной попыткой» обобщения явлений чистого бумажно-денежного обращения и переноса его законов на обращение металлическое¹⁶, теперь превозносится, как «один из величайших шедевров германского творчества и остроты научной мысли»¹⁷.

Несмотря на то, что харталисты исходят из диаметрально-противоположных марксизму взглядов и методологических основ, они в конечных пунктах приложения своих рассуждений говорят часто такое, с чем марксистам спорить не приходится. Нет, например, ни малейшего сомнения, что германские коммунисты, когда они станут перед необходимостью избирать валютную политику в качестве государственной власти, менее всего склонны будут следовать советам металлиста Ландсбурга, настаивающего на банкнотах со 100% покрытием, и скорее всего, будут следовать практическим выводам хартальной теории, сводящимся в грубой форме к тому, что нечего пугаться нотальных денег даже и тогда, когда они не имеют высокого покрытия, лишь бы государственная власть не злоупотребляла своим правом творчества денег в фискальных целях.

Здесь необходимо определить хотя бы в общих чертах предмет нашего дальнейшего разбора. Каких авторов следует причислить к числу ее представителей?

Некоторые писатели находят предшественника Кнаппа в лице Адама Мюллера, которого Маркс награждает эпитетом романтического сикофанта¹⁸. В дальнейшем мы увидим, что очень легко установить связь, а иногда совпадение элементов хартальной теории с учениями Юма, Беркли, с одной и Грея, с другой стороны. Кое-что из элементов хартализма восходит к Аристотелю с его разделением значения благ, которое они имеют по природе (physei) или по закону (nomo). Подобная генеалогия, как бы она ни была любопытна подчас с точки зрения истории экономических идей, по необходимости останется за пределами нашего критического очерка.

В дальнейшем мы будем иметь дело с хартальной теорией, в которой мы видим наиболее распространенное в настоящее время теоретическое учение о деньгах, данное современной буржуазной наукой, в которой мы видим, стало быть, наиболее любопытную попытку буржуазной науки противопоставить теории пролетариата в этом частном, но далеко не маловажном вопросе теоретической экономии, свою собственную попытку, более или менее стройную, претендующую на абстрактно-теоретическое значение и логическую последовательность. Следовательно, мы в дальнейшем наймемся Г. Фр. Кнаппом, поскольку он бесспорно является отцом и инициатором этой попытки; Бендиксеном, поскольку он разрабатывает Кнапповское начинание с весьма существенной стороны, со стороны экономического обоснования Кнапповского номинализма; наконец, мы привлечем к разбору отдельных, последователей Кнаппа—Бендиксена, поскольку они представляют самостоятельный интерес.

Отдел первый. Деньги как творение правопорядка (Кнапп)

«Гораздо раньше экономистов представление о золоте, как простом знаке, о лишь воображаемой ценности благородных металлов было пущено в ход юристами, которые, выполняя лакейскую службу для королевской власти, в течение всех средних веков право королей фальсифицировать монету обосновывали традициями римской империи и теми понятиями о деньгах, которые выражены в пандектах». К. Маркс.

Глава I. Есть ли у Кнаппа теория денег?

1. «Критерий признания» теории

Харталисты совершенно справедливо жалуются на то, что изрядная доля возражений их критиков основана на недоразумении. Поскольку дело касается буржуазных металлистов, этот упрек совершенно справедлив: критика по недоразумению занимает у них столь же почетное место, как и критика по существу. В этом выражается лишь беспомощность буржуазного металлизма.

Из всех подобных недоразумений наиболее неприглядную картину представляет спор о том, является ли учение Кнаппа теорией денег или оно должно быть отлучено от экономической церкви. Повод к недоразумению, как и в большинстве случаев, дан самим Кнаппом, который в нескольких местах различает «государственную» и «экономическую» теорию денег, заявляя, что его интересует лишь первая. Эта уловка, к которой Кнапп прибегает для того, чтобы отделаться от необходимости отвечать на неприятные вопросы (например, о ценности денег) принимается кое-кем из критиков за чистую монету. Отсюда делается вывод, что никакой теории денег у Кнаппа нет, что он занимается лишь юридической стороной дела, рассматривая деньги лишь как объект регулирования государственной власти, как отрасль государственного управления¹⁹. На долю читателя остается лишь недоумение по поводу того обстоятельства, что имя Кнаппа фигурирует в каждом современном денежно-теоретическом произведении в отличие от имен других юристов или государствоведов.

По нашему мнению, нет оснований отказывать теории Кнаппа в признании, тем более, что те экономисты, которые не хотят признать ее de jure, все-таки признают ее de facto уже одним тем, что разбирают ее в своих теоретико-экономических трудах.

Для разрешения данного вопроса необходимо, на наш взгляд, обратить внимание на два — и только на два — обстоятельства: на предмет исследования и на способ рассмотрения. Бесспорно, что предметом исследования Кнаппа являются деньги, денежное обращение, при том взятое, во всяком случае, не с юридической только стороны. Такие явления, как акцессорный лаж, интервалютарный курс и экзодромия, не говоря уже об отчасти вынужденной главе о ценности денег, — все это, как будто, имеет мало общего с наукой о праве, и уж во всяком случае относится не только к области права. Вторая сторона — это способ исследования; здесь возможны, в основном, два подхода: идеографический (описательный) или номографический (пытающийся установить, раскрыть закономерности явлений). Но и здесь мы решительно отказываемся считать одним лишь описанием такие положения, как, например, исходные тезисы Кнаппа о правовой природе денег, о номинальном характере единицы ценности или его дальнейшие изыскания насчет лажа и т. д. С таким же правом, в конце кондов, можно было бы говорить об идеографическом характере наиболее абстрактной первой главы из «Капитала» Маркса на том, дескать, основании, что Маркс там «описывает» товар, двоякий характер труда и т. д. Это означало бы безнадежное смешение метода изложения и метода исследования.

Реальным, хотя по большей части неосознанным основанием для отрицания теоретического характера труда Кнаппа, является то обстоятельство, что Кнапп подходит к разрешению своей задачи — познания закономерностей явления денег — совершенно особым, весьма своеобразным путем. Основания этих закономерностей он ищет не там, где их ищут почти все экономисты, без различия направлений: не в экономической (все равно, в данном случае — индивидуально — или социально-хозяйственной) жизни, а в области права. Это своеобразие подхода Кнаппа к теоретической проблеме денег оказалось столь роковым в смысле отлучения его от экономической церкви лишь благодаря, тому обстоятельству, что как раз в этой проблеме среди экономистов давно и безраздельно господствует твердое убеждение в необходимости экономического, хозяйственного подхода (все равно — индивидуально или социально-экономического). Однако, благодаря этому обстоятельству отлучение Кнаппа не становится более справедливым. Это должно быть в особенности ясно с нашей марксистской точки зрения.

Ведь с нашей точки зрения правильным подходом к исследованию экономических явлений может служить лишь метод Маркса, соединяющий в себе, прежде всего, две основные черты: социально-объективный материалистический подход и исторически-диалектическую точку зрения. Всех остальных экономистов, в таком случае, можно было бы игнорировать как «мертвых псов», употребляя излюбленное выражение Маркса. Не только Джевонс со своей астрономической теорией кризисов, но и Бем-Баверк со своей индивидуально-психологической теорией ценности, не только Тюрго со своей теорией естественной производительности в проблеме распределения, но и Штольцман и Туган-Барановский со своими социальными теориями распределения должны быть в таком случае отлучены от экономической церкви. В такой постановке вопроса ошибка очевидна: в самое определение теории, в самый критерий «признания» мы априорно включаем предпосылку о правильности методологических исходных пунктов данной теории. Такая постановка сильно уменьшила бы количество теорий на свете и значительно облегчила бы задачу той науки, которую немцы называют «Dogmengeschichte». Именно таков подход тех, кто «не признает» теории Кнаппа. Насколько ошибочен этот подход — мы считаем очевидным. Но этот подход, кроме того, очень вреден. В частности, поскольку дело касается Кнаппа, отрицание его теории делает невозможным (если быть последовательным) признание той совершенно справедливой критики, которой он подвергал фетишистический металлизм.

2. Предпосылки денежной теории у Кнаппа

Таким образом, мы считаем, что нельзя отказать Кнаппу в признании его теории на том лишь основании, что его исходные пункты 1) представляются необычайными даже буржуазным экономистам эпохи декаданса буржуазной науки, вообще говоря видавшим виды в отношении диких методологических затей, и 2) абсолютно неверны с точки зрения марксизма. Здесь же необходимо подчеркнуть, что только при большой теоретической близорукости можно настаивать на том, что исходные положения Кнаппа о правовой природе денег, о номинальности единицы ценности являются лишь постулатами чистого разума; по меньшей мере наивно предполагать, что эти положения появляются как deus ex machina, вне всякой связи с общими взглядами Кнаппа на природу современной общественной экономики. Совершенно правильно т. Бухарин, говоря о методологических основах австрийской теории, обращает внимание на следующее обстоятельство. «Дело в том, что политическая экономия есть общественная наука и в основе ее — сознают или не сознают это экономисты, в данном случае для нас безразлично — лежит то или иное представление об обществе и о законах его развития вообще… Эти предпосылки могут быть ясными или смутными, выработанной системой или «неопределенными взглядами», но они должны все же быть в наличности²⁰.

Действительно, австрийцы не могли бы создать своей экономической теории, не имея в качестве логической предпосылки некоторого мировоззрения социально-философского характера. Точно так же совершенно очевидно, что Кнапп не смог бы построить свое, во всяком случае, довольно стройное здание денежной теории, не имея под собой почвы в виде более широких воззрений на природу современного хозяйственного строя. По отношению к австрийской школе т. Бухарин замечает, что «она не имеет законченной и более и менее точной социологической подосновы; зародыши последней приходится конструировать из экономической теории австрийцев»²¹. Пожалуй, это верно также по отношению к Кнаппу. Мы находим у него скорее «неопределенные взгляды», чем «выработанную систему». Учение Кнаппа о номинальности единицы ценности, о существе платежного средства, его замечания об обществе, как Zahlgemeinschaft, где возможна передача притязаний к Zentralstelle — все это, пожалуй, лишь слабые зародыши общей теоретико-экономической системы современного менового общества. Но из этих зародышей можно конструировать всю систему, и мы были бы вынуждены сделать это самостоятельно, если бы дальнейшее развитие хартальной теории Бендиксеном не избавило бы нас от этой необходимости.

Бендиксен в общем и целом выполнил эту работу: исходя из «неопределенных взглядов», имеющихся уже у Кнаппа, он строит свою «выработанную систему», о достоинствах которой можно, разумеется, спорить, но которую ни один строгий критик не решится отлучить от церкви теоретической экономии²².

Глава II²³. Право и экономика в проблеме денег

«Исследователи, изучавшие явления денежного обращения односторонне на обращении бумажных денег с принудительным курсом, не могли понять основных законов денежного обращения. В действительности эти законы выступают в обращении знаков ценности не только превратно, но и скрытно». К. Маркс.

1. Постулат Кнаппа о правовом характере денег

Кнапп называет свой труд попыткой открыть душу денег. Еще в предисловии он объявляет несостоятельным и устаревшим всякое исследование, исходящее из «einer staatslosen Betrachtungsweise» и во всех дальнейших рассуждениях клеймит этот способ, как металлистический и достойный профанов. Открытая Кнаппом душа денег предстает перед нами уже в знаменитой первой фразе книги:

«Деньги являются созданием правопорядка… Теория денег может быть только историко-правовой». Этот тезис — основной камень в фундаменте хартальной теории, формулированной Кнаппом. Это — «самый общий ее методологический пункт, на котором возвышаются все дальнейшие теоретические построения. Необходимо с этого пункта начать анализ. Здесь же заметим, что этот основной пункт о правовой сущности денег послужил поводом к наибольшему числу недоразумений у критиков хартализма, и в этом отношении доля вины заключается в способе изложения Кнаппа, в способе обоснования им своего основного тезиса.

Вернее сказать, никакого обоснования мысли, что «деньги — творение правопорядка», мы у Кнаппа вообще не найдем. Вместо обоснования мы имеем определение, заключающее в себе целую теорию. Всякое возражение о том, что деньги могут существовать и вне правового порядка, например, еще до появления государства, Кнапп отводит формально, в самом определении денег, как хартального платежного средства, причем как понятие хартализма, так и понятие платежного средства уже à priori предполагают у Кнаппа наличие правового порядка. Легко заметить, что ни приведенный в начале тезис не является обоснованием этого определения денег, ни наоборот — это определение не может считаться обоснованием первоначального тезиса; по существу, мы имеем дело с перефразировкой одной и той же мысли.

Однако, беда не в том, что Кнапп не дает обоснования своего основного тезиса в начале книги. Вся система развиваемых им положений могла бы заменить подобное обоснование²⁴. Здесь речь может идти лишь о более или менее удачном способе изложения теории. Действительная слабость Кнаппа начинает обнаруживаться тогда, когда он пытается провести грань между деньгами, в его смысле, и другими логически близкими понятиями, прежде всего, платежным средством и меновым благом²⁵.

Деньги по Кнаппу являются особым случаем платежного средства, составляющего, стало быть, более широкое понятие. Это понятие является первичным и почти не поддается дальнейшему определению, подобно тому как в зоологии понятие животного, в математике — числа и т. п. Можно предположить, что понятие менового блага предшествует понятию платежного средства, но Кнапп считает это неверным, ибо не всякое платежное средство является меновым благом (таковым, не являются, например, бумажные деньги), а с другой стороны, не всякое меновое благо является платежным средством. Вот с этого последнего пункта начинается путаница. «Кто обменивает свое зерно на весовое количество серебра, для того серебро является меновым благом; кто обменивает свое серебро на зерно — для того зерно меновое благо — разумеется, каждый раз в этой отдельной меновой сделке. Стало быть, в этом смысле понятие менового блага еще непригодно для нашей цели; ибо остается невыясненным, является ли меновое благо платежным средством; этого нельзя утверждать ни о серебре, ни о зерне, пока имеют в виду лишь эту одну меновую сделку»²⁶. Здесь Кнапп описывает то, что Маркс называет простой или случайной формой ценности, и нельзя с ним не согласиться, что здесь еще не имеется налицо того, что мы называем деньгами, а он — платежным средством. Но возникает вопрос: когда, при каких условиях появляется платежное средство? Из последней фразы Кнаппа можно было бы заключить, что для этого необходимо и достаточно, чтобы вместе единичной, сделки перед нами был ряд заключенных сделок. — Кнапп совершенно неожиданно и даже несколько нерешительно вставляет, однако, в качестве необходимого условия неизвестно откуда появившийся правовой порядок, прикрывши сначала его обычаем, и беря в качестве примера общественной формы такое невинное учреждение, как государство: «Когда в общественном кругу, например, в государстве, вырабатывается обычай, — и он все более и более получает признание правопорядка, — что все предназначенные к обмену блага обмениваются на одно определенное благо, например, на определенное количество серебра, — тогда серебро стало в более узком смысле меновым благом»²⁷. Далее Кнапп добавляет: «Такое “общественно” признанное благо всегда является платежным средством». Совершенно темной во всей этой истории остается необходимость правопорядка, т. е. принудительной общественной организации (и недостаточность, например, обычая, о котором Кнапп упоминает вначале) для того, чтобы меновое благо в более широком смысле развилось в меновое благо в более узком смысле, т. е. в орудие обмена или, по Кнаппу, — в платежное средство. Подобные мысли подтверждаются еще следующей фразой Кнаппа: «Всеобщее меновое благо становится тогда учреждением (Einrichtung) общественного оборота (Verkehrs); это благо, которое получило определенное употребление в обществе, сперва благодаря обычаю, а затем — благодаря праву»²⁸.

Подобное меновое благо, ставшее платежным средством, имеет два способа употребления: реальный и циркуляторный. Опять-таки совершенно голословно Кнапп вдруг заявляет: «Возможность циркуляторного употребления (Verwendbarkeit) — явление правовой жизни». Разве необходимо заставлять людей принудительно пускать серебро в оборот, когда Кнапп сам признает, что выбор того или иного способа употребления (реального или циркулярного) принадлежит целиком владельцу и определяется, надо полагать, его экономическими соображениями. — Все эти натяжки и логические прыжки имеют место у Кнаппа по той простой причине, что он должен остаться на почве априорно построенных определений платежного средства и т. д., содержащих в самих себе объяснение этих явлений; это объяснение следовало бы, оставаясь на научном пути, вывести из этих явлений, как они даны в действительности.

Таким образом уже здесь мы можем констатировать, что положение Кнаппа о правовой природе денег заставляет его внести путаницу и неясность в родственные понятия денег и платежного средства.

2. Примат права или экономики

Теперь перейдем к рассмотрению этого основного методологического пункта хартализма по существу.

Прежде всего, несомненно, что, кроме правовой жизни, деньги играют известную роль и в экономической жизни общества. И вот первый вопрос, возникающий по существу выставленного Кнаппом положения, заключается в следующем: какова связь экономической роли денег с их правовым значением. Как ни естественен кажется этот вопрос, для Кнаппа его как бы не существует. Занятнее всего, что Кнапп при этом не отрицает экономической роли и значения денег. Каждый раз когда он встречается с этой экономической ролью, Кнапп попросту начинает сердиться и заявляет, что это не имеет никакого отношения к государственной теории денег. А во всех тех случаях, когда ему приходится объяснять явления, связанные с экономическим содержанием и ролью денег, он непременно заявляет, что, мол, здесь вступают в свои права пантополические, рыночные моменты, и правовая теория денег здесь не при чем; так обстоит дело с проблемой интервалютарных отношений, где Кнапп делает не лишенное остроумия заявление о том, что иностранные деньги не являются деньгами, а товаром²⁹, — далее в вопросе о лаже и в конце концов в проблеме ценности денег. Таким образом, Кнаппу приходится абстрагироваться от своего основного тезиса каждый раз, когда он хочет объяснить какое-либо из тех явлений, которые, собственно, и составляют предмет денежной теории. Это обстоятельство является решающим: не может быть верна теория, которая кое-как мирится с фактами лишь после того, как отвергнут ее исходный методологический пункт. Раскрыть несостоятельность кнапповского учения на этой основе — такова задача нашего дальнейшего анализа отдельных составных частей хартальной теории. Здесь мы ограничимся пока лишь методологическим разбором.

В сущности, перед нами вопрос о приоритете экономической или правовой природы денег, вопрос о том, какая из этих сторон является главной, решающей³⁰. Этот вопрос можно рассматривать с различных точек зрения; например, с точки зрения взаимной обусловленности двух рядов явлений общественной жизни, явлений экономических и явлений правовою порядка; таким образом можно свести этот вопрос к спору марксистов с Штаммлером³¹, к вопросу о форме и материи социальной жизни. Такая постановка проблемы отличалась бы наиболее широким подходом и по сути дела была бы совершенно правильна: выяснив, что не правовые нормы внешнего регулирования определяют экономическое содержание общественной жизни, а напротив — экономическая «материя» определяет правовые «формы», мы тем самым противопоставили бы кнапповскому этатизму Марксов метод исторического материализма. Но именно такой, общий и широкий подход к проблеме неизбежно страдал бы известной расплывчатостью и отвлек бы нас довольно далеко от разбираемой нами денежной проблемы. Поэтому, указав лишь на эту возможность, мы перейдем к разбору проблемы о правовой и экономической роли денег непосредственно. По нашему мнению, этот вопрос служит в известном смысле фокусом, в котором с одной стороны сходятся важнейшие предпосылки хартальной теории, а с другой стороны отображается все различие в разрешении денежной теории марксизмом, с одной стороны, — и буржуазными теоретиками всякого рода, — с другой.

3. Деньги по Марксу — овеществление гетерогенных отношений товаропроизводящего общества

В своем анализе денег Маркс дает блестящий пример приложения своего метода в политической экономии. Не все стороны этого метода одинаково чужды буржуазным экономистам.

Если бы можно было разбить Марксов метод на отдельные приемы, то оказалось бы, что кое-что из этих приемов не чуждо и буржуазным экономистам; но как целое стройное здание, Марксова теория денег была и остается для буржуазного экономиста книгой за семью печатями.

Прежде всего, объективизм, социологический подход к явлению денег. Здесь казалось бы, имеется больше всего точек соприкосновения между Марксовой теорией, с одной стороны, и общепринятым теориям, а также и хартальной теорией — с другой стороны. На деле это не так. Конечно, если выдвигать в качестве методологического критерия голый принцип универсализма и индивидуализма в денежной теории³², то окажется, что огромное большинство писателей по вопросам денежной теории рассматривает деньги, как институт социального порядка; последовательных индивидуалистов в этой области, наподобие Лифмана, окажется очень немного; как мы уже отчасти видели, даже теоретики венской школы вынуждены в проблеме денег отступить от своего традиционного индивидуализма, если они только хотят хоть что-нибудь объяснить. Что касается хартальной теории, то она придерживается довольно последовательно объективного метода при рассмотрении проблемы денег³³.

Но как универсализм ходячий буржуазной теории, так и объективизм хартальной теории имеют мало общего с тем объективным методом, который мы находим у Маркса. Маркс не только рассматривает деньги, как институт социального характера, как явление, могущее иметь место лишь в обществе; в такого рода социологизме еще не включалось бы большой заслуги. Маркс анатомирует экономическую категорию денег, беспощадно срывая с нее внешнюю вещную оболочку и обнажая ее внутреннюю сущность, которая оказывается чистым общественным кристаллом, лишенным физических свойств. Марксова теория товарного фетишизма разрушает мистику денег так же, как и тайну товара с его ценностью. За вещной категорией ценности скрывается основное общественно-производственное отношение товаропроизводящего общества; ценность — лишь внешняя форма проявления трудовой связи индивидуумов в обществе, построенном технически — на разделении труда, формально юридически — на частной собственности, в обществе, где управление производством выпадает на долю слепых стихийных экономических законов, действующих наподобие законов природы; в обществе, «сознание которого сводится к рыночному бюллетеню» (Гильфердинг).

Ценность прежде всего выступает, как внешняя форма проявления основного производственного отношения — социальной связи отдельных производителей-атомов товарного общества. Далее, однако, ценностная форма, фетишистическая оболочка распространяется на все без исключения производственные отношения буржуазного мира, на отношения, охватывающие как производство в собственном смысле слова, так и обмен и распределение, и в известном смысле (поскольку речь идет о социальной, а не индивидуальной стороне дела) — и потребление. Во всех областях социально-хозяйственной жизни господствуют стихийные ценностные законы, заменяющие сознательное общественное регулирование производственных отношений. В бессубъектном обществе, весьма условно называемом «неорганизованным», бессознательные гетерогенные законы выполняют ту роль, которая в «непосредственно-организованном» обществе выпадает на долю автогенного общественного руководства.

Деньги в бессубъектном общественном организме являются той вещественной оболочкой, в которой только и могут найти свое выражение ценностные законы.

Деньги являются эластичной повязкой не только в том смысле, который придавал этому выражению его автор — Адам Смит. Эта повязка скрывает от глаз людей их собственные производственные отношения под внешним видом ценностных отношений вещей.

Оба эти момента — ценность и деньги логически тесно связаны между собою в Марксовой теоретической системе. Подобно тому как ценность является основной и наиболее общей формой, которую принимают общественные производственные отношения в простом товарном, а затем и в развитом капиталистическом обществе, — так деньги являются универсальным способом выражения, способом осуществления гетерогенных ценностных законов.

Здесь совершенно ясно выступает коренное различие в основном подходе к разрешению денежной проблемы у Маркса и Кнаппа; здесь можно нащупать различный характер объективизма того и другого. В то время как у Маркса деньги являются внешней формой выражения гетерогенных экономических законов, действующих со стихийной силой. Кнапп рассматривает деньги, как творение правопорядка, т. е. социальных отношений того типа, которые в отличие от гетерогенных экономических отношений носят сознательный автогенный характер. В то время, как по Кнаппу деньги отличаются от всяких других платежных средств, а последние — от меновых благ той ролью, которую в данном явлении играет правопорядок, Маркс считает, что «товарное обращение не только формально, но и по существу отлично от непосредственного обмена продуктами»; это отличие заключается в том, что «с одной стороны мы видим здесь, как обмен товаров разрывает индивидуальные и локальные границы непосредственного обмена продуктами и развивает обмен веществ человеческого труда вообще; с другой стороны здесь развивается сложный клубок общественных связей, которые, однако, носят характер законов природы, так как находятся вне контроля действующих лиц»?³⁴. По мнению Маркса трудность состоит не в том, чтобы понять, что деньги — товар, а в том, чтобы выяснить, как и почему товар становится деньгами³⁵; а происходит это тогда и потому, что в обществе с развитием обмена наступает господство ценностных экономических законов, и один товар выделяется из всей остальной массы как внешнее выражение этих законов. Конституирующий признак денег по Кнаппу заключается в правовом автогенном моменте, а по Марксу в гетерогенном моменте господства ценностных отношений в обществе³⁶.

4. Особенности Марксова метода

Далее, подход Маркса в денежной проблеме резко отличается от метода буржуазного металлизма даже тогда, когда последний выступает не в индивидуалистической субъективной версии, а в универсалистической объективной. Даже и в этом случае буржуазный металлист, рассматривая деньги как явление неотделимое от общества, не может отрешиться от фетишистической оценки вещной природы денег, не может подняться на достаточную высоту, чтобы за физической природой денег раскрыть чистый общественный кристалл. Отсюда все недостатки фетишистического металлизма.

Подход Маркса отличается также от того метода, который рассматривает деньги, как социально-экономическое явление, который далее проявляет известную способность отрешиться от фетишистического преклонения перед вещью, но который не может полностью и последовательно раскрыть подлинное содержание этого явления, его специфическую историческую природу. Сюда относятся, прежде всего, многочисленные авторы, подходящие к проблеме денег с точки зрения распределения (притом не в смысле определенной формы капиталиста веского распределения, а с точки зрения необходимости распределения вообще в человеческом обществе³⁷.

Подобного рода взгляд на деньги по существу весьма недалек от воззрений хартализма, в особенности в лице тех его представителей, которые исследовали «экономическую сторону» денежной проблемы (Бендиксен, Эльстер). Но этот взгляд не имеет решительно ничего общего с методом Маркса, ибо этот взгляд является ничем иным, как компромиссом только не между «личной свободой и общественной организацией», а между объективно-социальным и субъективно-индивидуалистическим методом. Метод Маркса противостоит подобным попыткам, как единственный последовательный до конца объективно-социальный метод.

Последовательный объективно-социальный подход заставляет рассматривать деньги в аспекте производственных отношений между людьми; экономические отношения людей — это, прежде всего, производственные отношения; распределительные отношения являются лишь определенной стороной этих отношений производства в широком смысле. Ценностный закон, управляющий производственным процессом в неорганизованном обществе — это закон трудовой ценности; труд является субстанцией ценности не как «важнейший фактор» производства, и вообще не как «фактор производства» (как это думают вульгаризаторы и критики Маркса), а как синоним самого производственного процесса, взятого со стороны его общественного содержания. Деньги служат вещной формой производственных, т. е. трудовых отношений в обществе. Производственно-трудовой аспект в рассмотрении проблемы денег, как неизбежное следствие объективно-социологического метода — вот второе важнейшее отличие Марксова метода.

Маркс рассматривает производственные отношения капитализма, как определенную исторически-преходящую общественную форму, которая облекает процесс общественного производства на определенной ступени развития общества. При анализе капиталистического общества Маркс проводит строгое разграничение между процессом производства и его общественной формой³⁸. Процесс производства выступает как основа, производственные отношения людей — как некоторая функция, сопровождающая производственный процесс в данной исторической стадии его развития: производственный процесс в свою очередь развивается в тех рамках, которые ему ставит экономическая структура, общества, т. е. совокупность производственных отношений.

Категории теоретической экономии — это научное выражение производственных отношений капитализма. И вот, на наш взгляд, среди системы экономических категорий Маркса можно различить две основные группы. К первой относятся экономические категории, наиболее непосредственным образом отображающие самый процесс производства: сюда, в первую очередь, относятся такие категории, как ценность (отображающая общественный труд, как конституирующий общество элемент, в его конкретной данности труда в товаропроизводящем обществе) и прибавочная ценность (непосредственное выражение конституирующего капитализм отношения — отношения эксплуатации). Эти категории, как видно, также не являются вечными; они точно также исторически ограничены в своей значимости; но за этими категориями скрывается, непосредственно за ними стоит соответствующее явление в самом материальном процессе общественного производства: за ценностью — труд, за прибавочной ценностью — прибавочный труд.

Но у Маркса есть другой ряд экономических категорий, которые, на наш взгляд, возвышаются как бы в виде второго этажа над категориями первого рода, непосредственно отражающими процесс производства. Лишь оба рода категорий, вместе взятые, дают экономическую структуру общества, как общественную форму производственного процесса. К второму ряду мы относим такие экономические категории как цена, деньги, различные формы, образующиеся при разделе прибавочной ценности: прибыль, рента, процент и т. д. Излишне говорить о том, что эти категории являются точно так же экономическим, т. е. фетишистическим выражением общественных производственных отношений, как и категории первого ряда. Но в то же время, как категории первого ряда конструированы теоретически как непосредственный слепок основных конституирующих данную общественную формацию отношений производства, категории второго рода представляют собой отображение производственных отношений, претерпевающих известную модификацию под различными влияниями, в том числе под влиянием обратного воздействия различного рода надстроек на общественный базис — на экономику³⁹.

Наше разделение экономических категорий Марксовой системы на два этажа должно нам помочь разобраться в вопросе о том, какое значение имеет государство и правопорядок в явлении денег. Мнению Кнаппа о доминирующем значении правового порядка противостоит мнение буржуазных металлистов, ставящих знак равенства между современными валютами и пензаторными платежными средствами седой древности и нашедших наиболее адекватное выражение своим мыслям в известном афоризме Книса, что бумажные деньги такое же невозможное явление, как и бумажные булки. На наш взгляд точка зрения Маркса далека как от увлечений хартализма, так и от крайностей фетишистического металлизма.

На экономические категории второго порядка может оказывать большое влияние интервенция права, силы, социальной борьбы. Цены под влиянием монополии (силы) могут быть значительно вздуты; присвоение абсолютной ренты (части прибавочной ценности) происходит в силу права собственности на данный земельный участок; высота процента иногда колеблется не только в зависимости от экономической конъюнктуры, но и от причин политического или социального характера. Во всех этих случаях на время скрывается то главное и основное, что следует всегда иметь в виду, а именно: что все эти модификации происходят лишь на основе непосредственных отношений производства, зависят от последних и в каждый данный момент ограничены ими (например, высота процента и высота ренты ограничены размерами совокупной прибавочной ценности и т. д.).

Точно также обстоит дело с деньгами⁴⁰.

5. Модифицирующая роль государства

Будучи по существу явлением гетерогенного строения общества, деньги подвергаются известной модификации со стороны государства; но влияние государства основывается и затем строго ограничивается теми стихийными законами экономического характера, внешним проявлением которых являются деньги. Модификация, которая вносится правопорядком, имеет три стороны, далеко не одинаковые по своему значению как для государства, так и для экономики страны, но тесно связанные между собою. Повторяем, во всех этих трех моментах государство не может оторваться от той экономической почвы, на которой, так сказать, произрастает самое явление денег.

В отношении первого момента это проявляется наиболее наглядно. Государство, закон делают деньги монетой. Здесь государство ограничено, прежде всего, денежным материалом⁴¹. Стихийный меновой процесс выделяет в качестве денег тот товар, который наиболее удобен для этой роли в силу своих естественных свойств. Золото не является от природы деньгами (оно становится деньгами лишь в силу определенной общественной структуры), но деньги по природе — золото. Роль государства здесь такова же, как и при установлении других мер, например, мер длины. «Государство здесь ничего не изменяет, кроме количественных подразделений золота. Если оно раньше делилось и измерялось по весу, то теперь — на основе какого-либо иного масштаба, произвольного, а потому неизбежно построенного на сознательном соглашении. Так как общество товаропроизводителей находит свою высшую сознательную организацию в государстве, то государство и должно санкционировать это соглашение, чтобы оно приобрело значение во всем обществе» (Гильфердинг).

Второй момент в модифицирующей роли государства, в логическом отношении составляющий прямое продолжение первого, заключается в том, что государственная власть заменяет золото во внутреннем обращении страны простыми знаками ценности, бумажными представителями золота. Маркс рассматривает в этом аспекте лишь государственные бумажные деньги с принудительным курсом, которые вырастают непосредственно из металлического обращения, в отличие от кредитных денег, корень которых составляет функция денег, как платежного средства. Роль государства здесь заключается в отделении монетной формы от ценностного содержания. «Монетное существование золота окончательно отделяется от субстанции его ценности. Благодаря этому вещи, относительно не имеющие никакой ценности, например, бумажки получают возможность функционировать вместо него в качестве монеты. В металлических денежных знаках их чисто символический характер еще до известной степени скрыт. В бумажных деньгах он выступает с полной очевидностью⁴².

Третья сторона дела — это явление эмиссионного хозяйства. Формально здесь нет никакого отличия от второго момента — замены золота бумажными символами; различие заключается лишь в финансовом смысле и экономических функциях эмиссии. В то время как замена золота бумажками (внутри страны в пределах, строго соответствующих потребности обращения, не вызывает экономических пертурбаций, и с другой стороны не дает перманентного финансового эффекта, эмиссия бумажных денег, взятая в ее классической форме особого метода финансирования государства, отличается в то же время определенными экономическими последствиями, наиболее общее выражение которых мы имеем в явлении обесценения денежной единицы, которое является особым методом усвоения бумажных денег оборотом.

6. Функциональная ограниченность государства

Все эти три способа правового воздействия на явление денег по всему смыслу Марксовой теории могут играть лишь второстепенную роль, модифицирующую форму и способ проявления тех экономических законов, которым подчинены явления денежного обращения. Необходимо заметить, что даже Кнапп, рассматривая деньги как создание правового порядка, вынужден считаться с территориальной ограниченностью государства. Он поэтому считает, что о деньгах можно говорить только как о деньгах того или иного государства; пока не существует единой всемирной государственной власти или мирового союза государств — нельзя говорить также о мировых деньгах. И совершенно правильно замечание Мизеса о том, что не меньше значение, чем территориальная ограниченность государства, которая признается Кнаппом, имеет функциональная ограниченность государства, которую Кнапп не принимает в расчет⁴³. Она, пожалуй, менее очевидна, но не менее реальна, чем ограниченность географическая.

Эта функциональная ограниченность заключается в том, что государство не может заменить закономерностей стихийного менового процесса, точно так же как последний не мог бы заменить собой сознательно установленных правовых норм. Второстепенная роль, второстепенное значение правопорядка в явлении денег, иными словами — функциональная ограниченность государства обнаруживается каждый раз, когда государство производит интервенцию, незаконное вторжение в область хозяйства. Наиболее известные исторические примеры подобной интервенции — эдикт Диоклетиана de pretiis rerum venalium, средневековые постановления о ценах, максимум французской революции (сюда же следует отнести кое-что из области «военного хозяйства» Европы последней эпохи) — все подобные попытки оканчивались неудачей именно потому, что они ставили перед собой невыполнимую задачу: не изменяя самых основ гетерогенного неорганизованного строения народного хозяйства, влиять в том или ином направлении на следствие, на функцию этого основного характера хозяйства — на стихийный процесс строения цен — денежных выражений товарных ценностей. Таким образом, всем известные исторические факты отвечают на вопрос: право или экономика; так они разрешают методологический спор Кнаппа и Маркса⁴⁴.

Является ли роль государства конституирующей или, напротив, лишь модифицирующей явление денег — этот вопрос непосредственно переходит в вопрос о том, что следует брать в качестве исходного пункта при анализе денежной проблемы: бумажные деньги или металлические.

1. Исходный пункт анализа: металлические деньги у Маркса, бумажные — у Кнаппа

Кнапп берет за исходный пункт бумажные деньги⁴⁵, Маркс — металлические.

Еще в начале своей книги Кнапп заявляет: «при ближайшем рассмотрении выясняется, что здесь, в этой в высшей степени опасной «разновидности» денег в бумажных деньгах, лежит ключ к пониманию денег»… Кнапп тут же повторяет свою любимую мысль: «Ибо душа денег лежит не в материале монет, а в правовом порядке, который определяет употребление. — «Человек по природе — металлист, заявляет он в другом месте — напротив, теоретический человек вынужден быть номиналистом». Смертный грех этого «природного металлиста», который повсюду приравнивается к профану и Münzkenner, заключается в том, что он не видит никакого пути для объяснения бумажных денег. Что же заставляет человека быть металлистом «по природе», вязнуть в болоте автометаллических представлений, устаревших уже много столетий тому назад? — Существование наличных денег, bares geld питает эти иллюзии. «Лишь гилическое платежное средство допускает пензаторное употребление. Затем выступает морфизм; лишь морфинные платежные средства могут быть прокламаторными и вследствие этого — хартальными. Наконец, лишь у хартальных платежных средств может исчезнуть гилическое основание, лишь они могут стать автогенными». Такая последовательность в развитии, уверяет Кнапп, не произвольна, а совершенно необходима. И, когда Зингер говорит, что «исследование должно начаться там, где предмет представляется взору исследователя в достаточно развитом и отчетливом виде», то это следует понимать в смысле предыдущего утверждения Кнаппа, что именно в последней форме, форме автогенного платежного средства деньги выступают в наиболее отчетливом виде и дают нам ключ к пониманию денежной проблемы.

Как известно, Маркс видит «ключ к пониманию денег» в металлических деньгах и рассматривает бумажные деньги, как явление производное, явление второго порядка, которое можно познать лишь исходя из определенного понимания основного явления, из природы металлических денег. Причина такого подхода заключается не только во внешнем факте функциональной ограниченности государства, но и в требовании внутренней логики Марксовой теории денег.

Внешний факт функциональной ограниченности государства находит свое выражение в том, что модифицирующее воздействие государства встречает объективную границу на пороге действия экономических сил. В том случае, например, который мы изложили как третий случай модифицирующего влияния государства, этот предел выражается в том, что при инфляции ценность денег определяется уже не номинальным написанием, а всей совокупностью экономических условий, которые находят свое количественное выражение в ценности золота, необходимого для обслуживания оборота, в ценности совокупного золота, символически замещаемого общей массой бумажных денег. Но не только в этом обстоятельстве заключается причина того, что исходным пунктом анализа Маркс берет металлические деньги.

Маркс приводит следующее место из Фуллартона: «Поскольку дело касается нашей внутренней торговли, все те денежные функции, которые обыкновенно выполняются золотой и серебряной монетой, могут быть с таким же успехом выполнены обращением неразменных билетов, имеющих лишь фиктивную и условную ценность, установленную законом. Это факт, которого, я думаю, никто не станет отрицать. Ценность такого рода вполне могла бы удовлетворить потребности, которые в настоящее время удовлетворяются полноценными монетами и даже могла бы исполнять функцию мерила ценностей и цен, если бы только количество выпускаемых в обращение билетов не выходило за должные пределы». Приведя эту цитату, чтобы показать, «насколько смутно различают разные функции денег даже самые лучшие писатели по вопросу о деньгах», Маркс подытоживает мнение о Фуллартоне следующим образом: «Следовательно, лишь потому, что денежный товар может быть замещен в обращении простым знаком ценности, он не нужен ни как мерило ценности, ни как масштаб цен»⁴⁶.

Денежный товар, реальный всеобщий эквивалент, ценностные деньги — вот необходимое условие существования товаропроизводящей общественной системы. Лишь исходя из этого случая, как основного, наиболее всеобщего, могут быть обменены более сложные и специальные явления денежного обращения.

Здесь мы вплотную подошли к вопросу о функциях денег. Рассмотрение денежных функций дает ключ к пониманию номиналистического и реалистического подхода к денежной проблеме. Разобрав таким образом вопрос о правовом или хозяйственном характере денег, мы теперь переходим ко второму вопросу, разделяющему теорию Кнаппа и Маркса, к вопросу о номинализме и реализме в денежной теории.

Глава III. Социальная сущность и функции денег

1. Квалитативная и функциональная сторона денежной проблемы

На поверхности экономической жизни деньги выступают в самых различных функциях. В рассмотрении функциональной стороны денежной проблемы возможны два совершенно различные подхода: 1) одни исследователи сначала пытаются уяснить себе социальное значение и роль денег вообще, а затем с помощью достигнутых в этом направлении результатов разбираются в различных функциях денег, определяя их удельный вес, значение и т. д.; 2) другие пытаются непосредственно разобраться в сравнительном значении отдельных функций денег. Совершенно ясно, что единственно-научным является первый способ, который не удовлетворяется простым описанием явлений, как они непосредственно даны в эмпирической действительности, а пытается проникнуть в сущность явлений, вскрыть за поверхностной формой их внутреннее содержание; второй способ заранее обрекает теоретика на беспомощное блуждание между трех сосен⁴⁷. По сути дела всякая попытка, претендующая на некоторую последовательность и теоретическую выдержанность, может приступить к разрешению функциональной стороны денежной проблемы лишь после того, как разрешена квалитативная ее сторона.

Марксов разбор денежных функций дает нам классический пример первого метода. Имея в руках определенное решение квалитативной проблемы денег, Маркс разбирает отдельные функции денег и устанавливает значение и роль каждой из них. По нашему мнению, Кнапп рассматривает денежные функции также с точки зрения общего значения и социальной роли денег вообще, хотя у него это не выступает так ясно и отчетливо, как у Маркса⁴⁸.

2. Какие функции денег признает Кнапп?

Кнапп также имеет определенное решение квалитативной проблемы денег; по его мнению деньги являются историко-правовым институтом в обществе. С этой точки зрения он пытается рассмотреть различные виды работы, которую деньги выполняют в обществе. Если Кнапп при этом не видит некоторых существенных сторон этой работы, если он неудовлетворительно разрешает вопрос о некоторых функциях денег — то это вытекает как раз из его неправильного основного методологического постулата о «душе денег». В свою очередь рассмотрение денежных функций и, в первую очередь, одной из них — функции законного платежного средства — дает Кнаппу основание для постройки следующего камня своей теории — номинализма единицы ценности.

Деньги по Кнаппу — лишь один из видов платежного средства — которые еще не являются деньгами — это когда платежное средство еще не является хартальным, т. е. морфинным, с одной стороны, и прокламаторным, с другой; бывают платежные средства уже не являющиеся деньгами: это жиральные платежные средства.

Вначале, еще абстрагируя от жиро-оборота, Кнапп определяет платежное средство как «подвижную вещь», которая понимается правопорядком как носительница единиц ценности. В свою очередь единица ценности определяется как «единица, в которой выражают величины платежей». Единица ценности имеет название. Может ли единица ценности быть определена в смысле техники, как известная часть металла — или не может — этот вопрос, по мнению Кнаппа, разделяет металлистов и номиналистов. «Причина того, что единица ценности не всегда может быть определена технически, но без всякого исключения, при всяком устройстве платежного средства, может быть определена иным способом, именно исторически, заключается в том факте, что бывают долги. Наши теоретики склонны полагать, что платежи следуют мгновенно; сторонник технического определения единицы ценности (der Techniker) представляет себе так: отдают зерно и получают за это то или иное количество серебра. Но бывает так же остающиеся обязательства к уплате, когда уплата не выполняется моментально, стало быть, долги»⁴⁹. В отличие от реального долга, всякий литрический долг, гласящий на единицы ценности и предполагающий следственно, платежное средство, является номинальным. Он не может быть определен в техническом или реальном смысле, ибо правопорядок, соблюдающий уплату по долгам, может изменить платежное средство в течение срока обязательства. Технически, материально новое платежное средство может не иметь ничего общего со старым; такие изменения бывают уже при автометаллизме, когда вместо меди, например, вводится серебро; таким образом, уже там номинальность долгов и, следовательно, номинальность единицы ценности имеется налицо, хотя первое время, быть может, лишь в эвентуальном виде. Когда государство вводит новое платежное средство на место старого, оно должно: 1) описать его, чтобы сделать легко распознаваемым, 2) определить название единицы ценности и дать это название новому платежному средству, т. е. определить его «значение» в единицах ценности. 3) определить отношение новой единицы ценности к прежней. «Остающееся в литрических долгах (при замене платежного, средства новым), таким образом, не платежное средство, а то основное положение, что эти долги, выраженные в единицах ценности, перечисляются все одинаковым образом на новые единицы ценности, так что их относительные величины остаются неизменными»⁵⁰.

Таково в общих чертах учение Кнаппа о платежном средстве. Нетрудно заметить, что Кнапп употребляет это понятие в двух смыслах: 1) в обычном смысле платежного средства и 2) в смысле орудия обращения⁵¹.

Здесь Кнапп лишь терминологически расходится с общепринятыми выражениями. Как мы видели, он фактически говорит о работе денег в качестве посредника обмена, средства обращения, хотя и называет их при этом платежным средством. Легко заметить также, что Кнапп, определяя единицу ценности, говорит в сущности ни о чем другом, как о масштабе цен.

Таким образом, из основных функций денег, разбираемых Марксом, Кнапп упускает из виду лишь одну — функцию мерила ценности. Это менее всего случайно. Здесь отображается коренное различие номиналистического и реалистически-экономического способа рассмотрения денежной проблемы.

Критики, упрекающие Кнаппа в игнорировании всех функций денег, кроме функции законного платежного средства, правы в одном отношении: именно анализ этой функции денег дает Кнаппу почву для «открытого» им номинального характера единицы ценности. При чем номинализм единицы ценности понимается им весьма своеобразно. В отличие от металлистов, которые определяют единицу ценности технически (реалистически), Кнапп находит, что единица ценности может быть определена лишь исторически. И вот здесь нельзя не согласиться с Лифманом, который указывает, что ссылка Кнаппа на то, что номинальная единицы ценности определяется исторически, есть не разрешение важнейшей проблемы денег, а ее обход⁵². В цепи рассуждений Кнаппа, исходящих из признания денег автогенным правовым институтом в социальной жизни, мы тут имеем первый логический провал в том месте, где Кнапп впервые выходит (или вернее должен был бы выйти) из глубины теоретизирования на поверхность явлений, связанных с деньгами, явлений, в первую очередь и в основе гетерогенных. Мы в дальнейшем будем наблюдать эти провалы, не раз.

В самом деле, что значит: единица ценности определяется исторически? Ведь важнейший вопрос заключается в том, чем руководствуется государство, когда оно устанавливает rekurrente Anschluss новой валюты со старой. Кнапп делает в высшей степени неудачную попытку выйти из затруднения, когда он разбирает, чьи интересы задеваются при переходе к новому платежному средству. Оказывается, при переходе от меди к серебру, например, затрагиваются лишь интересы лиц, которые занимаются добыванием или дальнейшей переработкой этих двух металлов. Ибо раньше можно было по определенной, не знающей колебаний, цене доставать медь в любом количестве в то время, как цена серебра могла колебаться, а теперь наоборот. Все же прочие люди относятся к перемене платежного средства с полнейшим равнодушием, ибо каждый занимает амфитропическое положение: он одновременно является должником и кредитором; он получает в новом платежном средстве оплату своих требований, но в нем же он производит оплату своих обязательств. И лишь вследствие непонимания амфитропического положения всех людей могут возникнуть сомнения насчет номинализма единицы ценности. Такая постановка вопроса необычно для Кнаппа наивна. Ведь в обществе имеются целые обширные слои населения, занимающие преимущественно место кредиторов или играющие роль должников. Рантье, вложивший крупное состояние в ценные бумаги и в облигации солидных акционерных обществ, и являющийся должником в мелочной лавке, где он задолжал несколько рублей, этих «номинальных единиц ценности» —и крупный аграрий, имеющий миллионный ипотечный долг и одолживший своему приятелю сотню рублей на невинные развлечения; оба они занимают амфитропическое положение. Но не ясно ли, что это словечко служит здесь не для разъяснения, а для запутывания вопроса⁵³?

3. Как смотрит история денежного обращения на построения Кнаппа?

Исходя из амфитропического состояния всех людей, можно было бы прийти к выводу, что государство, действительно, ничем не связано при установлении новой единицы ценности и не имеет никаких оснований отказаться от введения, например, вместо золотой валюты новой валюты в клозетной бумаге, на которой, как поведал миру Каутский, немцы печатают выдержки из своих лучших классиков, чтобы соединить приятное с полезным. История нас учит, однако, кое-чему иному. Если восстание москвичей в результате удачных нововведений новой единицы ценности Алексеем Михайловичем, о чем напоминает Кнаппу Трахтенберг, можно еще объяснить их крайней необразованностью и монотропическими предрассудками, то как быть в той отчаянной борьбе не на жизнь, а на смерть, которая возникала между различными классами во всех других странах каждый раз, когда речь шла о переходе к новой единице ценности и к новому платежному средству и когда государство не хотело (или не было в состоянии) довести этот переход безболезненно? Этот переход протекал лишь тогда безболезненно, когда государство считалось, рабски руководствовалось, в своих действиях, тем рыночным положением, которое деньги занимали в данный момент и которое Кнапп совершенно исключает из своего поля зрения при рассмотрении этого вопроса. При этом исключении рыночного, пантополическото момента остаются совершенно загадочными многочисленные и общеизвестные случаи, когда: 1) рынок целиком или частично бойкотирует новое платежное средство (например, прием территориальных мандатов по 18% их нарицательной ценности); 2) когда вокруг вопроса о перечислении долгов, который, по Кнаппу, представляется исключительно технически-счетной операцией, возникала бурная борьба (как между Советом Старейшин и Пятисот в эпоху директории⁵⁴; 3) когда рынок вынужден заключать кредитные сделки не в падающей отечественной, а в иностранной валюте или в специально ad hoc создаваемой своеобразной «товарной валюте» (у нас и в Германии всякого рода «хлебные», «сахарные», «электрические» и пр. займы); 4) наконец, тот случай (далеко не редкий за последнее время в мировом денежном обращении или вернее — хаосе), когда не только выясняется, что при переходе к новой валюте государство должно обеспечить реальное, а не номинальное содержание долга, но когда государство видит себя вынужденным обеспечить реальное содержание долгов и обязательств в такое время, когда никакой новой валюты не вводят, но когда старая, падающая валюта, своим беспрерывным обесценением заставляет государство фиксировать ставки налогов, пошлин и т. п. в некоей реальной единице (например, в условных золотых рублях, в том, что немцы называют Doppelnote, в червонцах, как у нас, в СССР, в товарных индексовых числах). В этом последнем случае перед нами налицо перманентное государственное банкротство, но государство вынуждено идти даже на такой опасный в социальном и политическом отношении шаг именно потому, что за номинальными обязательствами скрывается нечто реальное, и без этого реального содержания таких «номинальных» обязательств, как государственные налоги, пошлины и др. доходы, государство не может существовать. Такие обыденные и трафаретные истины кажутся «металлическим атавизмом», если последовательно стоять на точке зрения Кнаппа о номинальном характере единицы ценности. Все это показывает, что номиналистическое учение Кнаппа не только не объясняет многих явлений действительности, как мы увидим дальше, но и прямо противоречит общеизвестным фактам.

Глава IV. Марксов анализ денежных функций

1. Мерило ценности и средство обращения, как постановка и разрешение диалектического противоречия.

Учение Маркса о функциях денег представляет, в известном смысле, полную противоположность учению Кнаппа; именно поэтому мы имеем у Маркса последовательно проведенное реалистическое воззрение на деньги в то время, как Кнапп делает попытку последовательно придерживаться номиналистического взгляда. Мы считаем, что Марксово учение о денежных функциях совершенно чуждо не только номинализму, но и буржуазным металлистическим теориям и эклектикам; разница между ними лишь та, что относительно номинализма это обстоятельство совершенно явно и очевидно, относительно же других направлений нам еще придется доказать.

С легкой руки Книса установился обычай считать главными функциями денег, достойными внимания теоретиков, следующие четыре функции: мерило ценности, средство обращения, платежное средство, орудие накопления. В каждом курсе по деньгам, в каждой денежной теории неизбежно повторяется рассмотрение этих четырех функций. Маркс также рассматривает эти четыре функции денег. С первого взгляда может даже показаться, что нет большой разницы между Марксом и буржуазными теоретиками в этом вопросе. Однако, это не так.

Из всех функций денег мы выделим две, на которых следует остановиться подробнее. Касательно платежного средства следует сказать, что в принципиальном отношении эта денежная функция не представляет затруднений; как мы видели выше, возникает лишь вопрос об отношении этой функции к функции орудия обращения; на наш взгляд платежное средство — это лишь особый случай более общего целого, которое заключается в понятии орудия обращения, вернее — известная модификация орудия обращения⁵⁵. Функция средства накопления сокровищ также не содержит в себе ничего принципиально нового. Поэтому мы в дальнейшем остановимся лишь на двух функциях: мерила ценности и орудия обращения⁵⁶.

Анализ этих двух функций денег у Маркса представляет собой один из замечательнейших образцов применения диалектического метода. Маркс рассматривает общественную систему капитализма в ее движении, в непрерывном развитии. Движение общества, как и всякого развития, осуществляется в виде движения в противоречиях. Основное противоречие капиталистической общественной формации дано в противоречии между производственным процессом, как логической категорией общества в борьбе с природой и экономической структурой, как исторически-преходящей формой общественной организации, облекающей производственный процесс. Развитие капиталистического общества заключается не в мгновенном устранении этого противоречия, а в его постоянном разрешении и возобновлении, в его движении и возникновении на новой основе.

Марксова система экономических категорий является сколком общественных отношений капитализма. В основу своего анализа капиталистического общества Маркс положил клеточку этого общества — товар. Основное противоречие капитализма находит себе отображение в виде противоречия между потребительной ценностью (логическая категория) и ценностью (историческая категория) в товаре, которое непосредственно отражает двоякий характер труда, заключающегося в товаре: конкретный труд — логическое содержание общественно-производственного процесса при любой форме его организации, и абстрактный труд — характеристика капиталистической (и вообще — товарной) формы производства. Уже простая форма ценности — наиболее примитивный в логическом отношении способ проявления вещно-общественной формы ценности — представляет первый шаг в развитии этого противоречия⁵⁷. Меновой процесс в своих более развитых формах воспроизводит это противоречие на новой, более широкой основе; в денежной форме мы имеем дальнейшее развитие этого основного противоречия товара⁵⁸.

Как форма движения этого противоречия, денежная форма состоит из двух моментов: 1) постановки противоречия и 2) его разрешения. Противоречие заключается в том, что труд частный должен превратиться в труд общественный, конкретный труд должен обнаружить скрытое за ним свойство абстрактного труда, потребительная ценность должна оказаться ценностью меновой. Это противоречие разрешается в тот момент, когда общество ставит свое клеймо признания на товар, вынесенный товаропроизводителем на рынок. Когда в отношении того или иного товаропроизводителя это противоречие остается неразрешенным, когда его товар не продан, — это значит, что его труд не получил стихийного общественного признания, не вошел интегральной частью в систему общественного разделения труда «неорганизованного» общества. Деньги в своей роли орудия обращения выполняют техническую задачу заклеймения товаров, они как бы являются тем удостоверением, которое общество выдает отдельному товаропроизводителю в том, что его индивидуальный частный труд оказался, в силу и в результате действия стихийных рыночных законов, звеном в общей сумме общественно-необходимого труда. В своей роли орудия обращения деньги выполняют техническую задачу при разрешении основного противоречия денежной формы: после того, как противоречие разрешено игрой слепых стихийных законов рынка, деньги, попадающие в карман данного товаропроизводителя, дают ему вполне реальную уверенность в том, что это действительно случилось. Такова роль денег во втором, окончательном моменте, в разрешении противоречия.

Но прежде чем противоречие разрешится, оно должно быть поставлено, сформировано, выражено; притом, не в теоретическом виде (например, как противоречие, заключающееся в двояком характере труда), а в реальной, общественно-значимой форме⁵⁹. В этом заключается первый, предварительный момент общественной службы денег. Эта задача общественно-значимой постановки, выражения противоречия выполняется деньгами в их функции мерила ценности. Если акт фактического обмена разрешает противоречие денежной формы, то логически предшествующий ему акт выражения ценности является необходимой его предпосылкой. Акт выражения ценности — это и есть постановка противоречия, предшествующая его разрешению.

Общественная система разделения труда регулируется и управляется законом ценности. Этот закон проявляется в обмене товаров; обмен происходит в отношениях, определяемых количеством заключающегося в товарах общественно-необходимого труда. «Величина ценности товара выражает необходимое, имманентное самому процессу созидания товара, отношение его к общественному рабочему времени»⁶⁰. Но это отношение должно быть выражено в определенной общественно-значимой форме. Такой формой являются деньги, как мерило ценности⁶¹. «Вопрос, почему деньги не представляют непосредственно рабочего времени — почему, например, ассигнация не представляет двух рабочих часов — сводится просто к вопросу, почему на базисе товарного производства продукты труда должны становиться товарами, так как товарная форма продукта предполагает необходимость раздвоения их на товары и денежный товар. Таков же вопрос, почему частный труд не может рассматриваться как непосредственно-общественный труд, т. е. как его противоположность»⁶². Таким образом, именно общественная необходимость разрешения противоречия товарной (а также денежной) формы, противоречия между частным и общественным характером труда, вызывает необходимость этого противоречия в виде выражения ценности товара. Выражением ценности товара служит его цена⁶³. Выражение противоречия товарной формы достигается путем противопоставления товара такому товару, относительно которого противоречие общественного и частного характера труда уже нашло свое разрешение. Таким товаром является денежный товар, этот «сгусток абстрактного труда», это овеществление труда в его специфически-общественной форме, единственный товар, реализация которого не представляет трудности, ибо он легитимирован для реализации всех других товаров.

2. Взаимосвязь и раздельность этих функций

Выражение противоречия товарной формы, выражение его ценности на ряду с его потребительной ценностью⁶⁴ представляет собой логически и практически момент, отличный от разрешения этого противоречия, от реализации ценности товара⁶⁵. Этим дано различие между деньгами, как мерилом ценности и деньгами, как орудием обращения. Рассмотрим вопрос о характере взаимосвязи и раздельности этих функций.

1) Цена есть идеальная форма ценности. Как мерило ценности, деньги выступают в идеальной форме. — Акт обмена является моментом реализации ценности. В качестве орудия обращения выступают реальные деньги.

2) Мерило ценности служит формой проявления определенной доли общественного труда, заключенной в товаре, в его ценности. Поэтому мерилом ценности в Марксовом смысле может служить лишь предмет, который сам является ценностью, т. е. продуктом общественного труда⁶⁶. Напротив того, в качестве орудия обращения деньги могут функционировать, как знак цен, лишенный собственной ценности, ибо функционируя в роли средства обращения, деньги лишь мимолетно воплощают в себе ценность товара, чтобы тотчас же послужить для воплощения ценности другого товара⁶⁷. В этой совершенно конкретной практической роли золото может быть заменено и действительно заменяется знаком золота, его представителем.

3) Поскольку деньги функционируют, как мерило ценности, вопрос об их количестве вовсе не встает⁶⁸. С другой стороны, совершенно очевидно, что для обслуживания товарооборота в качестве орудия обращения в каждый данный момент необходимо вполне определенное количество денег, которое зависит от объема товарооборота, от удельного значения кредита, безденежных расчетов и т. д.

Перейдем к вопросу о взаимосвязи и раздельности денежных функций. Так как постановка противоречия имеет смысл лишь при предполагаемом разрешении его, разрешение же опять-таки предполагает предварительно его постановку, то связь двух главнейших функций денег совершенно очевидна. Это — два момента денежной формы, две стороны одного явления — явления денег. Но именно две стороны, поскольку они самостоятельны и отделимы не только в теоретическом анализе, но и в действительности. Три основных различия в характере денег, как мерила ценности и орудия обращения, отмеченные выше, дают конкретную характеристику этой самостоятельности и раздельности⁶⁹.

Раздельность функций денег дана уже в понятии; в дальнейшем она осуществляется в действительности. При этом нельзя представить себе дело так грубо, как это делают многие критики Марксовой теории денег, совершенно неспособные подойти к вопросу с социально-объективной точки зрения. При бумажно-денежной системе функции орудия обращения выполняют бумажные деньги, сплошь заполняющие оборот; функцию мерила ценности выполняет золото. Наши критики понимают выполнение деньгами функции мерила ценности в узко-субъективистическом смысле: дело, по их мнению, заключается в том, что каждый покупатель и продавец сначала мысленно оценивает объект своей сделки в золоте, а затем переводит золотую цену на циркулирующие бумажные деньги по определенному курсу. Тот случай, когда золота вовсе не имеется в обороте и когда подобная психологическая операция невозможна, они приводят в доказательство краха Марксова утверждения о том, что мерилом ценности может служить только денежный товар, и в доказательство того, что мерилом ценности могут служить и бумажные деньги. Все утверждения насчет краха Марксовой теории в связи с новейшими явлениями в истории денежного обращения основаны именно на таком субъективно-психологическом понимании мерила ценности⁷⁰.

На этом вопросе нам придется несколько остановиться и наметить хотя бы в общих чертах правильные вехи к его разрешению. Дело в том, что именно полный крах буржуазно-металлической теории при свете новейших явлений денежного обращения дал мощный толчок к возрождению номинализма в хартальной его версии. Мы уже отчасти видели, что и хартализм по сути дела ничего не объясняет, а в лучшем случае лишь раскрывает недостатки металлического фетишизма. Но если Марксова теория претендует на общезначимость, то она должна уметь без противоречий объяснить все явления действительности.

3. «Новейшие явления» денежного обращения

То, что обычно называют «новейшими явлениями в области денежного обращения», должно быть на наш взгляд разделено на два основных типа явлений, имеющих совершенно различное принципиальное значение. Это, во-первых, всякого рода случаи фактически связанной и лишь формально свободной валюты, которую можно было бы назвать металлической (золотой) валютой при бумажно-денежном обращении.

Подобные случаи, которые носят названия в роде Goldkernwährung, Goldrandwährung Goldstandart without gold currency и т. п. При всех этих системах (разумеется, при одних в большей, при других в меньшей степени) твердый курс по отношению к иностранной валюте достигается активной девизной политикой эмиссионного учреждения, которая представляет собой в принципе не что иное, как замаскированный обмен на золото. Поэтому ценность подобной валюты более или менее прочно связана с золотом. Говорить о том, что в этом случае мерилом ценности не служит золото, может лишь тот, кто представляет себе роль мерила ценности в грубо чувственном, фетишистически-материальном виде. При наличии подобного положения, когда фактически существует косвенный размен (через активную девизную политику и поддержку интервалютарного курса) на золото, ценности всех товаров получают свое объективное выражение в виде цен, выраженных по видимости в бумажках, а фактически — в золоте, ибо эти бумажки являются в данном случае (лучшими или худшими) представителями, символами золота⁷¹. Требовать, чтобы золото при этом непременно было в руках контрагентов каждой сделки, чтобы оно обращалось наряду с бумажками во внутреннем товарообороте страны, может лишь безнадежно погрязший в субъективизме человек, который будет в восторге от субъективно-психологического обоснования теории трудовой ценности, данного Ад. Смитом, но ничего не поймет в объективизме Маркса. Как в теории ценности, по удачному выражению Зомбарта, у Маркса речь идет не о мотивации каждого контрагента меновой сделки, а о лимитации его поведения, точно так же здесь, в вопросе о мериле ценности при золотой валюте с бумажно-денежным обращением (классическим примером служит здесь австрийская система 1892—1912 г. г.), речь идет не о субъективных оценках товара и золота и их сравнении между собой, а об объективном законе выражения товарных ценностей в общественно-значимой форме, в ценности денежного товара. Только грубый фетишизм мешает понять, что цены, выраженные, например, в австрийских кронах указанного периода, — и есть золотые цены товаров, ибо фактически австрийская «бумажная» крона связана с золотом достаточно крепко. Такого понимания, однако, не приходится ожидать от тех, кто склонен, например, рассматривать даже разменные кредитные билеты при золотой валюте как отдельный вид денег, и кто совершенно серьезно думает, что разделение функций денег заключается в том, что при такой системе каждый оценивает свой товар в золотой монете, а средством обращения, т. е. расплаты при сделке, являются кредитные билеты⁷². Совершенно бесспорно, что система австрийского типа значительно отличается от обыкновенной золотой валюты с банковыми разменными билетами, но эта разница, при всей своей серьезной внешности, не скрывает за собой ничего принципиального, если подходить к делу с точки зрения Марксова объективного мерила ценности.

Второй тип явлений, объединяемых обычно под общим названием «новейших явлений в денежном обращении», носит совершенно другой, принципиально-отличный характер. Речь идет об явлениях в роде шведского обращения во время войны⁷³; сюда же логически примыкают явления индийского обращения после закрытия чеканки серебряной рупии и до окончательного установления твердой связи с золотой английской валютой, а также австрийское обращение с 1876 г. по 1892 г.

Во всех этих случаях мы имеем несколько характерных общих черт, выделяющих их из ряда других явлений денежного обращения. Во-первых, связь валюты с металлом здесь оказывается нарушенной; перед нами бесспорно случаи свободной, а не связанной валюты. Постольку эти случаи отличаются от обычной металлической валюты, а также от типа австрийской системы, рассмотренного нами выше; в отличие от Goldkernwährung, от бумажного обращения с золотым фондом для заграничного обмена, как эту систему называет Гейн, мы здесь имеем дело не с замаскированной формой связи, а с нарушением связи валюты с металлом. Но эта черта сближает рассматриваемый нами случай с обычными явлениями бумажно-денежного обращения: и там и здесь речь идет о свободной валюте. Конечно, нельзя упускать из виду, что здесь у нас речь идет об явлении, которое во многих отношениях коренным образом отличается от обычного типа эмиссионного хозяйства; если бумажные деньги — дети нужды, то шведская валюта с закрытой чеканкой во время войны — скорее, наоборот, — дитя избытка, дитя богатства. Нечего и говорить, что экономические функции той и другой системы, (т. е. бумажно-эмиссионной и системы металлического обращения с закрытой чеканкой) не только различны, но, пожалуй, диаметрально-противоположны: чистый тип эмиссионной системы рассчитан на выкачку реальных ценностей из производственного организма страны, а чистый тип рассматриваемого нами явления (шведский случай) рассчитан, наоборот, на то, чтобы обогатить страну реальными ценностями; его задача и цель — помешать странам, участвующим в товарообмене с данной страной, покрыть свою нехватку в платежно-расчетном балансе, покрыть свои обязательства данной стране (в нашем случае — Швеции) — обесценивающимся металлом (золотом) и, напротив, вынудить их давать, в обмен реальные ценности. Но эта диаметральная противоположность финансового смысла и экономического значения наших двух различных случаев свободной валюты отнюдь не мешает полному совпадению их принципиального значения с узкой точки зрения денежного обращения: а нас в настоящее время интересует именно последняя.

Итак, мы утверждаем, что с точки зрения денежного обращения в узком смысле, например, с точки зрения вопроса о мериле ценности — данный случай представляет принципиально аналогичное эмиссионной системе явление. За внешним (разумеется, лишь с нашей специальной и узкой точки зрения) различием между падающими русскими (классическими, наряду с австрийскими) бумажными деньгами XIX века и периода после 1914 года и поднимающимися выше золотого паритета шведскими золотыми кронами 1915—16 г. скрывается внутреннее тожество, заключающееся в том, что оба эти случая характеризуют свободную валюту. Лишь необычность явления, подобного шведской военной валюте, лишь фетишистическое отношение к металлу и недостаточное владение абстрактным методом может скрыть это тожество от глаз историка и теоретика денежного обращения.

Что касается случаев закрытой чеканки, подобных индийскому или австрийскому до 1892 г., то здесь дело на первый взгляд усложняется тем обстоятельством, что здесь мы имеем момент, переходный от серебряной к золотой валюте. Исследователи обычно не обращают должного внимания на этот пункт, вследствие чего иногда даже не совсем ясно, о связи с каким металлом идет речь. Приостановка свободной чеканки серебра в данном случае знаменует начало переходного периода к золотой валюте, хотя, разумеется, этот переход может вовсе не быть непосредственной целью авторов первого шага — приостановки свободной чеканки серебра. В течение этого переходного периода господствует свободная, не связанная с металлом бумажная валюта (при чем иногда это модифицируется, как в индийском случае, тем обстоятельством, что в качестве свободной валюты в обращении остается и серебро). Дальнейшее развитие этого переходного периода таково, примерно: свободная валюта поднимается в своей ценности против прежней, связанной с серебром⁷⁴, затем она достигает более или менее прочной связи (в отношении своего курса, разумеется) с золотом в лице ли иностранной валюты, или в лице местного акцессорного золота; тогда государство оформляет экономически достигнутую связь тем или иным формальным актом⁷⁵.

Свободная валюта в самом своем понятии предполагает изменчивую ценность денег по отношению к прежнему валютному металлу (а также к будущему металлу, когда дело идет о переходе от серебра через свободную валюту к золоту). В сущности говоря, методологически правильно было бы понимать под свободной валютой в строгом смысле слова лишь такие моменты в динамике денежного обращения, когда происходит именно изменение ценности денег; все же остальные моменты, когда ценность денег обладает устойчивостью на определенном уровне (безразлично каком: речь идет, разумеется, не о «золотом паритете», под которым обычно понимают отношение \(1:1\), а о любом другом паритете, хотя бы \(1:1\) миллиону; в сущности говоря, любой паритет, поскольку он является устойчивым в отношении золота и иностранной валюты, с теоретической точки зрения является ничуть не менее «золотым», чем отношение \(1:1\)) — можно было, теоретически рассуждая, считать явлением связанной валюты, ибо по существу любая устойчивая валюта, поскольку она устойчива в своей ценности по отношению к металлу в лице, скажем, иностранной валюты, является связанной, а не свободной валютой. Практически, разумеется, невозможно установить подобного рода разделение свободной валюты на эти отдельные моменты двух различных типов.

4. Мерило ценности при свободной валюте

Но наше рассуждение должно нам дать ключ к разрешению вопроса о мериле ценности при свободной валюте. Выше мы уже видели, что явления, подобные шведскому, (а также голландскому) обращению во время войны, не представляю собой решительно ничего принципиально нового по сравнению с самыми обычными явлениями свободной валюты (разумеется, лишь с узкой точки зрения чистой денежной теории). Разница чисто внешняя: здесь изменения ценности происходят над чертой металлического паритета, в то время как при классическом случае свободной валюты (при эмиссионной системе) изменения и колебания ценности денег происходят под чертой старого паритета. Движения ценности денег, однако, и в том и в другом случае могут с одинаковым успехом происходить в двух противоположных направлениях: ценность денег при свободной валюте может изменяться по нисходящей или по восходящей линии, может падать или повышаться⁷⁶.

После этих предварительных замечаний мы считаем ясным, что трактовка свободной валюты Марксом в полной мере сохраняет свою силу по отношению к «новейшим явлениям». Маркс пишет: «Возрастание или падение товарных цен, с увеличением или уменьшением суммы бумажных денег — если последние составляют единственное орудие обращения — является, таким образом, только насильственным осуществлением в процессе обращения закона, механически нарушенного извне, — закона, в силу которого количество обращающегося золота определяется ценами товаров, а количество обращающихся знаков ценности — количеством золотых монет, которое они заменяют в обращении⁷⁷. Поэтому, с другой стороны, какая угодно масса бумажных денег может быть поглощена и одинаково переварена процессом обращения, так как знак ценности, независимо от того, с каким золотым титулом он вступает в обращение, в сфере последнего сводится к знаку того количества золота, которое бы обращалось вместо него»⁷⁸.

Таким образом, ясно, что мерилом ценности в Марксовом смысле при свободной валюте так же, как и при связанной, остается золото, денежный товар вообще. Понимать это следует, конечно, не в том смысле, что каждый контрагент меновой сделки совершает предварительно субъективную оценку своего товара в золоте (такая оценка может быть только субъективной), а затем переводит его золотую цену на бумажные деньги по курсу⁷⁹. Не в смысле мотивации, а в смысле лимитации выступает здесь роль мерила ценности. Бумажно-денежная масса ограничена в своей совокупной ценности теми рамками, которые к данному моменту (скажем, к началу введения свободной валюты, к моменту разрыва связи валюты с металлом) ставятся существующей суммой товарных цен; а эта сумма в свою очередь представляется немыслимой, если отвлечься от роли золота как мерила ценности, ибо товарные ценности могут найти свое выражение только в ценности денежного товара.

Так обстоит дело при введении свободной валюты. В любой из следующих моментов ее существования ценность всей бумажно-денежной массы может быть определена лишь одним путем: тем количеством золота, которое обращалось бы вместо бумажных денег в данный момент; иного пути не дано, и ошибка Гильфердинга особенно наглядно выступает не в том, что он «исправил» Маркса, а в том, что он не смог его «исправить», не смог логически-последовательно обойтись без Марксова «окольного пути» при определении ценности бумажно-денежной массы, не смог не допустить в окно золото, изгнанное в дверь. Это прекрасно показано Каутским⁸⁰.

Этим принципиально решен вопрос о мериле ценности при свободной валюте. Но дело было бы далеко не ясно, если бы мы здесь не отметили самой важной особенности системы свободного обращения, которая заключает в себе скрытое противоречие. Свободная валюта в ходе своего развития неизбежно приводит к своему собственному отрицанию. В самом деле: как мы видели, моменты относительной устойчивости денежной ценности вполне могут считаться моментами связанной валюты. Свободная валюта познается не в статике, а в своей динамике; и в этой динамике мы должны иметь дело с постоянно-изменяющимся ценностным отношением нашей валюты к металлу. Ясно, что равновесие товаропроизводящего общества при таких условиях достигается лишь ценой гораздо больших затрат, колебаний и конвульсий, чем при связанной валюте. Свободная валюта имеет две логические перспективы: 1) переход к связанной валюте и 2) ликвидация экономических связей, распад, образование на месте единого национального рынка множества обособленных местных рынков, со своеобразными зачатками стихийного образования новых мерил ценности, новых орудий обращения (у нас в Республике соль, кое-где масло, хлеб и т. д.) В колебании между этими двумя возможными исходами, в переменном господстве то одной, то противоположной тенденции проходит динамика свободной валюты. Если в настоящее время нельзя утверждать, наподобие металлистов старомодной школы, что бумажные деньги такой же nonsens, как бумажные булки, если теперь необходимо признать полное равноправие и закономерность явлений вроде австрийской системы до 1912 г., то, с другой стороны, нам представляется малоубедительным установление определенных закономерностей эмиссионного хозяйства при предположении, что эмиссионное хозяйство может существовать, не оказывая никакого разрушающего влияния на экономическую жизнь страны. Бесспорно, можно устанавливать закономерности и для ненормальных явлений; но при этом необходимо твердо помнить, что речь идет именно об аномалиях, об отклонении от нормального типа явлений. Утверждение же о возможной безвредности эмиссионной системы представляет собой не что иное, как абстракцию, без достаточного основания, незаконную абстракцию от основного момента, составляющего душу эмиссионного хозяйства. А этот основной момент заключается именно в том, что экономическая разверстка суммы изымаемых из народного хозяйства реальных ценностей далеко неравномерна по отношению как к отдельным социально-экономическим группам населения, так и в отношении к отдельным отраслям производства. Вследствие этого сама природа эмиссионной системы скрывает в себе непрестанное расшатывание того основного стержня, на котором держится товаропроизводящее и капиталистическое общество: стержня ценностных законов равновесия, как в отношении производства (закон ценности, как регулятор товарного производства), так и в отношении распределения (законы зарплаты, нормы прибыли, ренты, процента, как сложный стержень капиталистического распределения). Внешним выражением этого расшатывания ценностных законов, господствующих в обществе, является отсутствие твердого мерила ценности в товарном обороте. Говоря о свободной валюте, мы выше имели в виду лишь классический ее тип, т. е. эмиссионную систему, именно в таком виде свободная валюта встречается в истории денежного обращения в течение более или менее значительных периодов времени. Что же касается случаев, подобных индийскому или австрийскому до 1892 г., то здесь служебная, следовательно, подчиненная роль свободной валюты, предназначенной служить посредником при введении связанной, очевидна. Случаи, аналогичные шведскому и голландскому во время войны, обусловлены специфическими условиями золотой инфляции, во время войны, которая заставила небольшие в экономическом отношении страны оборонять свои интересы. Все эти случаи представляют теоретический интерес лишь постольку, поскольку здесь общая Марксовая трактовка вопроса о мериле ценности не наталкивается решительно ни на какие логические противоречия.

5. Вульгарное понимание мерила ценности

Мы так подробно останавливались на так называемых «новейших явлениях денежного обращения» по той причине, что именно эти явления в значительной мере дали толчок экономической мысли буржуазии в направлении к возрождению номинализма; именно эти явления превратили банкротство буржуазного металлизма из эвентуального в действительное. Отметим в нескольких словах причины несостоятельности фетишистического металлизма, обнаруженной его представителями за последнее время. Не вдаваясь в более глубокие методологические изыскания, обратимся к тому смыслу и значению, которое обычно вкладывается буржуазной наукой в понятие мерила ценности⁸¹.

Обычное плоское понимание роли мерила ценности таково: «В деньгах получают выражение ценности всех товаров, и благодаря этому открывается возможность легко сравнивать эти товары. Для этого нужно сопоставить выражения ценностей товаров в деньгах. Чем больше денег получается за данный товар, чем он ценнее. Достаточно сравнить две величины, выраженные в деньгах, чтобы установить отношения между данными товарами.

Деньги являются мерилом ценности, они представляют нечто в роде термометра, при помощи которого мы определяем величину ценностей отдельных предметов»⁸².

Во всем этом рассуждении остается совершенно темным довольно существенный вопрос: почему собственно невозможно непосредственное сравнение товарных ценностей между собой. Автор находит, что при деньгах «легко» сравнивать товары; значит, при отсутствии денег сравнение было бы несколько более затруднительно, и только. Деньги — это термометр; но ведь измеряют теплоту и на ощупь, без помощи термометра.

Необходимость вещного выражения социального отношения, скрытого за формой ценности, здесь совершенно исчезает; замечательнейший анализ товарного фетишизма у Маркса как будто вовсе не существует для нашего автора. Говоря о мериле ценности, автор все время в сущности говорит о средстве для измерения цен, ибо разница между ценностью и ценой исчезает у него окончательно. Речь идет только об измерении, а не об общественно-значимом выражении ценности. Измерять ценность (в сущности то же самое, что цену) можно, разумеется, при любой теории ценности: субъективной, теории издержек и т. п. Но говорить о необходимости выражения ценности, как общественного отношения, принимающего фетишистическую вещную оболочку, можно лишь придерживаясь объективной теории трудовой ценности.

Подводя в общих чертах итоги нашему методологическому сопоставлению денежных теорий Кнаппа и Маркса, мы можем отметить следующие основные результаты, к которым мы пришли:

1. В то время, как Кнапп, утверждая приоритет правового характера денег, оставляет без какого-либо объяснения явления, связанные с экономической ролью денег, Маркс, при отправном пункте, лежащем в экономике, вовлекает в круг своего рассмотрения также вопрос о роли государства в денежной практике.

2. В то время, как теория Кнаппа бессильно пасует перед фактом функциональной ограниченности государства и его власти перед лицом экономической стихии, теория Маркса, наоборот, без противоречий объясняет все случаи государственной интервенции в области слепой игры экономических сил, причем стройность Марксовой теории нисколько не нарушается возможностью подобных случаев. В Кнапповской теории роль рынка, пантологического начала весьма туманна; фактически Кнапп обращается к этому моменту, как к ultima ratio, когда нет других способов объяснения явлений; обращение Кнаппа к пантополическому началу означает собой фактически сдачу позиций. Марксова теория вполне точно и определенно указывает место и значение государства в деле денежного устройства, точно определяет формы; рамки и естественные границы государственного воздействия.

3. Номинальное определение единицы ценности терпит крах при первом же столкновении с реальной действительностью. За номинальными долгами в Кнапповском смысле оказываются скрытыми вполне реальные, экономические отношения лиц и целых классов. Напротив того, реальное ценностное определение, которое Маркс дает деньгам, как всеобщему эквиваленту, выполняющему в первую очередь функцию выражения ценности (вещного выражения общественного отношения), вполне объясняет явления денежного обращения и нисколько не опровергается теми «новейшими» явлениями, которые действительно оказываются роковыми для вульгарного фетишистического металлизма.

Глава V. Ценность денег у Кнаппа

1. Элиминирование проблемы ценности денег

«Кнапп разрешает проблему ценности денег тем, что он ее исключает» — любит повторять Бендиксен⁸³. Однако, правильнее было бы сказать: он пытается ее исключить, ибо природа, изгнанная через дверь, пробирается в окно. И, пробравшись нелегально в теоретическое здание хартализма, она жестоко мстит за себя.

Во всяком случае обвинение, часто встречающееся в критике хартальной теории, будто, по мнению последней, «ценность денег произвольно устанавливается государственной властью» (Трахтенберг), совершенно не обоснованно по той простой причине, что харталисты считают существование ценности у денег — металлическим предрассудком. Критики обычно вводятся в заблуждение понятием «Geltung», которым Кнапп определяет не ценность денег, а лишь значение данного платежного средства в номинальных единицах ценности; это значение, разумеется, устанавливается государством, это вещь, чисто условная⁸⁴.

Каким путем Кнапп приходит к элиминированию проблемы ценности денет? Путем логического скачка, как показал уже Гельферих.

Металлист, по мнению Кнаппа, рассуждает следующим образом: «О ценности какого-либо блага можно говорить лишь, когда сравнивают его с другим благом». «Благо, служащее для сравнения (das Vergleichsgut) должно быть названо каждый раз, чтобы представление о ценности стало отчетливым и ясным»… Далее Кнапп продолжает: «Когда благо, служащее для сравнения, не называется точно (ausdrücklich), тогда ценность какой-либо вещи означает всегда литрическую ценность, т. е., ценность, которая получается посредством сравнения со всеобщим средством обмена; откуда опять-таки следует, что в этом смысле нельзя говорить о ценности самого посредника обмена. Литрическую ценность имеют лишь блага, которые сами не являются средством обмена»⁸⁵. Кнапп здесь утверждает, как видим, лишь одно: что деньги не имеют ценности в этом смысле, т. е. литрической ценности, или, как мы сказали, деньги не имеют денежной цены. Святая и бесспорная истина. Однако, дальше Кнапп опирается на это рассуждение, когда вовсе изгоняет понятие ценности денег. «Значение, придаваемое посредством прокламирования (die Geltung durch Proklamation) обычно обозначается, как номинальная ценность (Nennwert); оно противопоставляется так называемой «внутренней ценности» денег, которая покоится на содержании благородного металла»⁸⁶. Но это лишь бредовые мысли металлистов — считает Кнапп. Ибо, «как известно, мы не можем применять понятие ценности к самому платежному средству, а также к деньгам, но лишь по отношению к тем вещам, которые сами не являются платежным средством, потому что, говоря о ценности, мы всегда предполагаем данное платежное средство в качестве вещи, служащей для сравнения»⁸⁷.

По поводу этих рассуждений Кнаппа Гельферих совершенно справедливо замечает: «Здесь очевиден прыжок мысли, посредством которого проблема ценности денег элиминируется и загоняется в царство метафизики. Между тем, мы остаемся на реальной почве и в кругу вопросов, разрешаемых наукой, когда мы ставим и исследуем вопрос: какими факторами обусловливаются существующие меновые отношения между деньгами и остальными объектами обмена и чем определяются изменения этих меновых отношений? — Только это и представляет проблема ценности денег». — В дальнейшем мы увидим, что этот упрек вызывает контр-возражение Бендиксена, по мнению которого столь же нелепо говорить об обмене денег на товар, как говорить, например, об обмене на пальто того номерка, который вы получаете в раздевальной. Но Бендиксен идет вообще гораздо дальше Кнаппа в этом вопросе; мы его пока оставим в стороне и вернемся к последнему.

Итак, реальный объект исследования — рыночные цены товаров. Причины их изменения мы можем искать также и на стороне денег. Кнапп приходит к отрицанию ценности денег не путем исследования с этой точки зрения товарных цен, убедившись, что причины, лежащие на стороне денег, не оказывают никакого влияния на изменения этих цен. Нет, он делает свой вывод, исходя из своего основного тезиса, что деньги — правовой институт и не зависят от меркантильных влияний рынка; этот вывод к тому же получается путем рассуждения сомнительной логической ценности. Уже на основании этого готового. априорного вывода, что деньги не имеют ценности, Кнапп неизбежно должен прийти к утверждению, что на изменения товарных цен не оказывают никакого влияния причины, лежащие на стороне денег. В отрицании влияния денежных причин на изменения товарных цен Кнапп таким образом сходится с Туком; правда, он исходит из совершенно иных предпосылок, чем этот последний. Все-таки возражения, вызванные утверждением Тука, имеют силу и против конечного заключения Кнаппа. Как известно, Тук считает общий уровень товарных цен результатом отдельных цен единичных товаров, между тем как фактически отдельные цены товаров предполагают в качестве предпосылки, логического prius’a существование некоего общего уровня. Исходя из того, что цены отдельных товаров; изменяются под влиянием причин, лежащих на стороне товара, Тук приходит к тому, что и общий уровень цен может изменяться под влиянием этих же причин. Здесь petitio principii очевидно. Общий уровень цен — это и есть отношение между деньгами, с одной стороны, и товарами — с другой. Предполагать, что этот общий уровень определяется лишь товарными причинами — это значит предполагать то, что еще требуется доказать. Вся беда в том, что доказать этого нельзя, ибо действительность показывает обратное. Случай изменения общего уровня цен под влиянием денежных причин не менее вероятен и так же возможен, как и под влиянием причин товарных.

При первом же столкновении с действительностью разлетается и Кнапповская концепция, отрицающая существование ценности денег; она решительно проваливается на первой же очной ставке с явлениями действительности.

2. Дополнительная глава о ценности денег

При повторных изданиях своей «Государственной теории денег» Кнапп не мог уже не считаться с критикой, сосредоточившей добрые девять десятых своего внимания на вопросе о ценности денег. Он в дополнительном параграфе, посвященном специально «объяснению ценности денег и цен», пытается развить свой постулат отрицания ценности денег. Он здесь несколько раз повторяет свое прежнее утверждение, что «почти все люди полагают, что существует ценность денег сама по себе (an sich); этой так называемой ценности денег не существует»⁸⁸. Приводится мнение Шопенгауэра, что о ценности может идти речь лишь в двух отношениях: 1) ценность релятивная, ибо она существует лишь для кого-либо (субъективная ценность), и 2) ценность компаративная, ибо она всегда предполагает сравнение. Благоразумно оставляя в стороне первое замечание Шопенгауэра о субъективной природе ценности, Кнапп целиком ухватился за второй пункт. — Оказывается, государственная теория признает ценность денег в некоторых случаях, говорит Кнапп в начале этого параграфа: — тогда говорится о цене иностранной валюты, о цене акцессорных денег с положительным лажем, о цене синхартальных денег. Однако, очевидно, что здесь у Кнаппа простая спекуляция словом «деньги»: это слово в применении к иностранным, акцессорным и синхартальным деньгам может заставить читателя забыть, что несколькими десятками страниц ранее Кнапп настойчиво утверждал, что эти виды денег — не деньги, а лишь товар. Таким образом здесь Кнапп, говоря о признании ценности денег, говорит лишь о том, что государственная теория не отрицает существования ценности у товаров, правда довольно своеобразных в их отношении к деньгам, у товаров, которые другие грешные теории считают даже деньгами; но ведь для государственной теории они не являются деньгами.

Зато после этой неудачной попытки признания ценности денег de jure, в которой Кнапп хотел хартальную невинность соблюсти и экономический капитал приобрести, следует в конце той же главы, очень скромное по внешности, но столь же любопытное по существу признание ценности денег de facto, которое опрокидывает все здание номинальной единицы ценности.

Однако, рассмотрим сначала его возражения критикам. Кнапп легко справляется с критиком (больше воображаемым), который стал бы говорить о ценности денег в качестве ссудного капитала. Далее он разбирает случай, когда под ценностью денег понимают перевернутую цену какого-либо товара, и он справедливо указывает, что здесь может идти лишь речь о ценности денег в данном товаре, например, в зерне; это необходимо указывать каждый раз, когда говорится о ценности денег в данном смысле⁸⁹. Но Кнапп становится совершенно беспомощным, когда он подходит к ценности денег, измеряемой их покупательной силой в отношении всего разнообразия товаров. Здесь он делает следующие возражения: во-первых, статистик, который называет ценностью денег индексные числа, забывает, что предварительным условием составления индекса является выражение цены товара в деньгах. Поэтому, «правильный способ выражения был бы: произошло такое изменение избранного комплекса, как если бы ценность денег (правильнее: значение монет) изменилась бы таким-то образом». Во-вторых, статистик опять-таки «умалчивает о том, что является еще вопросом, показателен ли комплекс товаров, и поступает так, как если это было вне сомнения»⁹⁰.

Второе возражение явно несостоятельно, как указывает Борткевич. Когда речь идет об индексных числах, всякий экономист понимает их лишь как известное приближение, а отнюдь не считает их точным выражением ценности денег. Но бесспорно, что иметь приближение большей или меньшей точности все же полезнее, чем блуждать в потемках, как делает Кнапп по отношению к ценности денег.

Первое же возражение Кнапп развивает далее следующим образом: «Индексные показатели ничего не могут сообщить о юридическом свойстве денег и поэтому не относятся к государственной теории денег. Они относятся к учению о хозяйстве, но и там они означают не что иное, как измененное выражение статистики цен… Они показывают, что цены благ могут изменяться, в чем никто не сомневается; и выражают это так: изменение произошло таким образом, как если бы деньги изменили так-то и так-то свое значение. Но из этого не следует, что значение изменилось»⁹¹. В другом месте Кнапп говорит: «Государство предполагает — во всех случаях, когда дело идет о ценах, — что публика пользуется единицами ценности, которые юридически признаны употребительными, и что платежи производятся в валютарных деньгах. То, что выясняется из статистического исследования цен — юридически не имеет никакого влияния. Государство не знает никакого «изменения ценности денег». В тот момент, когда государство объявляет значение денежных знаков (der Stücke), оно говорит, что этими знаками можно погашать существующие долги, а также новые долги, и относительно новых долгов предполагается, что договаривающиеся стороны охраняют свои интересы».

3. Непоследовательность Кнаппа

Здесь постановка проблемы денег во многом отличается от основного учения Кнаппа. Выходит, что, кроме государственной теории, исследующей юридическую сторону вопроса, уместно еще другое, экономическое исследование денежной проблемы. Презренные рыночные явления имеют своим результатом то, что цены меняются, как если бы изменилось значение денег. Кнапп ничего не утверждает насчет власти государства над строением рыночных цен. Власть рынка таким образом сказывается сильнее власти государства, она может заменять по Кнаппу последнюю в смысле окончательного результата. Государственная теория дает трещину в решающем пункте. — Что касается вопроса о долгах, за которые Кнапп хватается, как утопающий за соломинку, то он здесь освещается, как мы видели раньше, вне всякого согласия с грешной действительностью. Государство часто вынуждается рынком регулировать ликвидацию обязательств соответственно рыночным изменениям в «значении» денег. Если государство этого не делает, то 1) либо прекращается всякий кредит, и вопрос о долгах естественно сходит со сцены; 2) либо «договаривающиеся стороны», которые по Кнаппу «охраняют свои интересы», заменяют колеблющуюся государственную валюту иностранной валютой, золотом и т. д. при составлении обязательств; здесь перед нами уже будут «реальные», а не «литрические» долги, и роль денег, как платежного средства, сходит со сцены, как и в случае простого прекращения кредита.

Далее Кнапп разбирает влияние повышения общего уровня цен на доходы населения. Здесь он говорит о том, что если доходы лиц, получающих фиксированные суммы, действительно падают в своем реальном значении, то ведь состояния и доходы других, например, сельских хозяев и вообще производителей повышаются иногда еще быстрее, чем общий уровень цен. Он приходит в этом пункте к прекрасному выводу, что, мол, «классовые интересы — обстоятельство большого значения, но они не имеют ничего общего с устройством денежной системы»⁹². Нельзя сказать, чтобы это утверждение вполне гармонировало с тем, что по его же мнению, доходы разных лиц и целых классов выдерживают решительные перевороты именно во времена революционизирования цен.

Наконец, говорит Кнапп, противник может возразить следующее: «Во время и после войны наступили неслыханные перевороты в ценах почти всех товаров и почти всех услуг. С другой стороны, каждый видит, какие массы бумажных денег были произведены и пущены в оборот.

Не связаны ли эти два обстоятельства? Тогда изменения на стороне денег были бы действительно причиной (wären… Schuld) повышения цен»⁹³. Засим следует сердитая отповедь «профанам», которые так думают; к сожалению, эта отповедь не подкрепляется сколько-нибудь убедительными доказательствами того, что эти два обстоятельства действительно не находятся в связи. Повышения цен Кнапп очень легко объясняет на многочисленных примерах увеличением спроса, вызванным войной. Заказывается амуниция и военные припасы — подымается цена на соответствующие товары. Открывается много новых амуниционных заводов — повышается заработная плата не только в этой отрасли, но и во всех остальных отраслях производства той же местности. Повышение общего уровня цен объясняется как результат повышения цен отдельных товаров. Довольно жалкий конец теории, возвещенной с таким торжеством.

Видя, что выходит «некругло», Кнапп начинает к концу своего труда сердиться. «Разве не при всякой денежной системе возможно, чтобы изменились соотношения сил хозяйственных партий и произошли небывалые изменения сил?.. Война нас принуждает перевернуть привычную обывательскую жизнь, и произвести этот вынужденный нуждою переворот. Но большой ограниченностью является обвинять только бумажные деньги»⁹⁴. В другом месте он сравнивает роль бумажных денег в перевороте обывательской жизни с ролью кинжала, который сам не убивает, но служит оружием при убийстве. Этот пример бьет целиком самого же Кнаппа. Для познания механики убийства очень важно знать, что кинжалом можно убить человека, а окурком папиросы, например, нельзя; важно далее, что кинжал убивает, нанеся определенные повреждения организму, а ручная граната, например, причиняет совершенно иные. Точно так же при изучении механики хозяйственной жизни общества мы убеждаемся, что большие выпуски бумажных денег вызывают дороговизну и повышение всех цен, а выпуски простой бумаги, например, этого следствия не будут иметь. Далее, механика «понижения привычного уровня жизни» совершенно различна, когда оно вызывается бумажно-денежной эмиссией или усиленным налоговым обложением; в этих двух важнейших случаях понижение жизненного уровня охватывает совершенно различные слои в совершенно различной степени.

4. Некоторые итоги

Самая неприглядная участь постигает Кнапповское построение в тот момент, когда автор вынужден заняться проблемой ценности денег. Изгнав ценность денег в дверь, он вынужден впустить ее в окно. Этот пункт является решающим для хартальной теории, вся оригинальность которой заключается в отрицании ценности денег.

В общем Кнапп оставляет своему последователю Бендиксену и своим многочисленным последователям, наряду с заложенным им фундаментом новой теории, — целый ряд противоречий, ждущих своего разрешения.

Отдел второй. Хозяйственная природа денег (Бендиксен и Эльстер)

Глава VI. Номинализм единицы ценности

1. Отношения между Кнаппом и Бендиксеном

Теоретические отношения между Кнаппом и Бендиксеном далеко не выяснены. Многие немецкие критики с легкой руки Борткевича, склонные утверждать, что между ними не так уж много общего⁹⁵. Каценеленбаум в своей классификации денежных теорий заставляет их быть представителями двух различных теорий, признавая Кнаппа единственным представителем государственно-номиналистической (хартальной) теории, он без дальнейших околичностей зачисляет Бендиксена, наряду с Лифманом и Дальбергом по ведомству абстрактно-номиналистической теории. С другой стороны, профессор Боголепов считает, что «Бендиксен является сторонником государственной теории денег, разработанной Кнаппом».

Как смотрят на это дело сами заинтересованные лица? Кнапп в предисловии к своему труду, восхваляя Бендиксена и его превосходные личные качества, говорит в довольно неясной форме, что будучи одним из усерднейших и успешнейших защитников государственной теории, Бендиксен «старался дать наряду с государственным также экономическое объяснение» денежной проблемы. Бендиксен, с другой стороны, утверждает повсюду, что он является последователем Кнаппа; придя еще ранее к аналогичным выводам, он в труде Кнаппа узнал свои собственные мысли. Свою задачу он видит в том, чтобы достроить то теоретическое здание, основу которого, по его собственному признанию, заложил Кнапп. «Труд Кнаппа носит юридический характер… Нельзя отрицать, что учение Кнаппа нуждается в дополнении… Намечены вехи к созданию, рядом с государственной, хозяйственной теории денег… Экономический анализ должен установить отношение денег к ценностям (благам) и исследовать вопросы, оставленные Кнаппом — с его точки зрения правильно — без рассмотрения…»

Сторонники хартализма обычно с одинаковой охотой ссылаются на Кнаппа и на Бендиксена, не обнаруживая склонности считать, что они, таким образом, клянутся папой и Лютером. — Эльстер пробует все же разрешить этот вопрос. Он понимает хартализм и номинализм как две необходимые стороны одной цельной теории денег и говорит: «отношение хартализма к номинализму может быть короче всего выражено тем, что последний — хозяйственная теория, — он подчеркивает, что денежный материал не имеет значения, — а хартализм относится к науке об управлении (Verwaltungslelire); ибо он обсуждает государственное регулирование (Regelung) денежного и платежного устройства, в особенности «создания денег». — В то же время Эльстер считает, что работа Кнаппа вовсе не нуждается в экономическом дополнении (Ergänzung), возможно лишь дальнейшее развитие тех основ, которые уже имеются там. Нам сдается, что мнение Эльстера здесь наиболее справедливо, хотя на первый взгляд при знакомстве с Бендиксеном более всего поражает та масса нового, которое имеется у него по сравнению с Кнаппом. Тем не менее правильно, что все это — лишь дальнейшая отделка постройки, в основном выполненной Кнаппом. И то новое, что Бендиксен дает, он ставит в рабскую зависимость от основных пунктов Кнапповской доктрины, не решаясь вносить в эти основы какие-либо существенные поправки. Однако, его дополнения так значительны, его попытки выбраться из тупика хартализма так отчаянно-смелы и остроумны, что его произведения представляют собой большой самостоятельный интерес.

Наконец, большой интерес, представляемый Бендиксеном, обусловлен и тем обстоятельством, что если Кнапп и его противники сплошь и рядом находятся в различных плоскостях теоретического исследования — Кнапп занимается юридической, а противник — экономической стороной денежной проблемы, — то Бендиксен ставит хартализм лицом к лицу с противником, смело берется дать ему экономическое обоснование. Его попытка поэтому является в известном смысле решающей для теоретических судеб хартализма, ибо основное возражение, которое делается Кнаппу — что его теория не объясняет нам явлений экономической действительности⁹⁶ — должно отпасть в случае удачи попытки Бендиксена.

2. Проблема равновесия современного общества у Бендиксена

Исходным пунктом своего изложения Бендиксен обычно делает характеристику современной хозяйственной системы, выдержанную в духе социального объективизма и направленную своим острием против двух групп противников хартализма: 1) против далеко не чуждых фетишизма металлистов и 2) против теоретиков крайнего субъективизма, в роде Лифмана, считающего возможным в теории денег оставаться целиком на почве субъективных психологических оценок.

Эта характеристика так близка к марксизму методологически, что, читая ее у Бендиксена, для которого, вероятно, Маркс не существовал, невольно вспоминается раввин, дошедший своим умом до интегрального исчисления.

Излагая «принципы, на которых построена современная хозяйственная жизнь, так называемое «денежное хозяйство». Бендиксен говорит:

«При характеристике нашей хозяйственной жизни мы часто слышим слова: разделение труда, обмен благ. Оба выражения не охватывают целиком экономической стороны явления, к которой все собственно сводится… Оба эти выражения являются несовершенным обозначением экономически важного положения, что работа предназначена обслужить не работающих, а иных лиц, из чего естественно происходит обмен благ. Характерная черта нашего производства — работа на удовлетворение потребностей «других», безотносительно кого именно. Индивид работает для общества. «Все для всех». — С тонкой иронией он продолжает: «Производству, которое само по себе имеет вид безграничной любви к ближнему, противостоит потребление, где эгоизм вступает в свои права». И далее он спрашивает: «Какова же связь между производством и потреблением? Наблюдается ли вмешательство общественной власти, государства, указывающего, каждому заслуженную им долю в готовой к потреблению продукции. Это — мечта социалистов, желающих (о ужас!) смести с лица земли индивидуалистический хозяйственный строй». Пока эта зловредная мечта остается лишь послеобеденной грезой для европейских социалистов, «деньги являются посредником между производством и потреблением». В другой книге Бендиксен воспроизводит тот же ход мыслей несколько более кратко. «Современная хозяйственная жизнь, — говорит он здесь, — заключается не во владении и обмене изолированных людей, а в труде всех и для всех под знаком хозяйственного общения, в производстве для общества и в потреблении через общество. Поэтому деньги, которые дали название этой экономической форме и состоят на службе последней, не являются орудием обмена, еще менее меновым благом, а служат символом предложенной обществу услуги, удостоверением (Legitimation) на встречную услугу, основанным на уже совершенной предварительно услуге»⁹⁷.

Уже на этой стадии развития мысли Бендиксена ясна ошибка, благодаря которой он умудрился, исходя из совершенно правильного и, мы бы сказали, марксистского понимания менового общества, как работы всех для всех, — прийти к выводам совершенно катастрофическим в отношении денежной теории. Эта ошибка заключается в формулировке проблемы, которая, по мнению Бендиксена, встает перед теорией современной хозяйственной системы. Какова связь между производством и потреблением? вопрошает Бендиксен, причем он понимает эту связь в индивидуалистически-распределительном, так сказать, аспекте. По его мнению, «основное различие» между капитализмом и социализмом заключается в том, что «социалистическое государство не заботится о том, чтобы отдельный индивид получил вознаграждение (Gegenleistung), соответствующее его услуге (Leistung). «Поэтому, при социализме, — говорит Бендиксен — будет отсутствовать индивидуальное равновесие». «Однако, — философствует Бендиксен, — и при социализме существовало бы разделение труда и работа всех для всех. И все, что было бы произведено, поступило бы, согласно определенным указаниям, в потребление. Равновесие между производством и потреблением, следовательно, и здесь будет иметь место».

Истинное соотношение вещей здесь поставлено на голову. Выходит, что при социализме-то равновесия будет меньше, чем при капитализме. Бендиксен совершенно забывает об основной проблеме теоретической экономии, понимаемой как номологическое исследование свободного менового общества, — о проблеме равновесия общественного производства в неорганизованной системе. При капитализме и при социализме равновесие между производством и потреблением существует, ибо иначе не могло бы существовать само общество. Но тип равновесия совершенно различен; это принципиальное различие равновесия, получающегося в одном случае, как результат сознательно-общественной автогенной регулирующей воли, а в другом — как результат слепых стихийных гетерогенных законов рынка, — и конституирует тот или иной хозяйственный тип общества. Но проблемы этого равновесия, проблемы о том, кто, что и в каком количестве должен производить — для Бендиксена не существует. В этом отношении между социализмом и капитализмом, между организованным и неорганизованным обществом ставится знак равенства. Рыночный закон равновесия, закон ценности, как объективный гетерогенный процесс, — для Бендиксена не существует. Если он и говорит о ценности, то лишь о субъективной, и, собственно говоря, эта ценность, которой, по его мнению, должны заниматься экономисты, существует неизвестно зачем. «Ценность заключается не в вещах, а в человеческих представлениях… это — результат человеческой мыслительной деятельности», — говорит Бендиксен в одном месте о ценности. Роль денег, как объективации гетерогенного закона ценности, как всеобщего эквивалента товаров, подчиненных действию закона ценности, для Бендиксена не существует. «Сущность народно-хозяйственного фактора заключается в его функции Поэтому функциональное значение должно быть решающим для образования понятий в науке о народном хозяйстве», — говорит он в статье о понятии денег⁹⁸. Но беда в том, что роль денег, функциональное значение денег он понимает лишь в качестве Anweisung, Anrecht индивидуума на определенную сумму услуг взамен его труда в пользу общества, т. е. — в качестве «рабочих денег» социалистов-утопистов. И понятно, что такое функциональное значение денег, существующее лишь в воображении Бендиксена, ничего утешительного не может нам сказать по поводу сущности этого явления в современном обществе.

Корень этой основной ошибки Бендиксена лежит в его принятии государственной теории денег, в том, что он разделяет основной тезис Кнаппа о деньгах, как о создании правопорядка. Самая большая уступка хозяйственной теории, экономическому способу рассмотрения, на которую Бендиксен идет, это признание, что государство не указывает каждому заслуженную им долю в готовой к потреблению продукции. Эту задачу деньги выполняют без вмешательства государства. Но он совершенно обходит вопрос о значении государства, с одной стороны, и рыночных условий, с другой, в той роли, которую деньги играют не как легитимация бывшего владельца уже проданного товара на известную долю в общественном продукте, а как легитимация, общественный штамп, который должен быть положен на любой товар и Vorleistung, чтобы их владелец вообще мог говорить о каком-либо вознаграждении и мог предъявить какое-либо Anrecht. Это предварительное условие Бендиксен считает само собою разумеющимся, между тем именно здесь зарыта собака⁹⁹.

3. Конкретные деньги и абстрактная единица ценности

Путь исследования Бендиксена в известной мере противоположен логическому пути Кнаппа. Как мы уже выяснили, Кнапп приходит к номинализму единицы ценности, отправляясь от своего постулата о правовой природе денег; мостиком (довольно ненадежным) ему служат литрические долги. Для окончательной расправы с ценностью денег Бендиксен не менее Кнаппа нуждается в номинализме единицы ценности. Но он пытается, в отличие от Кнаппа, прийти к номинальному характеру единицы ценности путем анализа экономической роли денег.

Когда мы говорим о деньгах, замечает Бендиксен, мы подразумеваем: 1) либо конкретные деньги, т. е. материально существующее платежное средство, будет ли это денежный знак или какой-либо способ жирооборота; 2) либо абстрактные деньги, т. е. идеальную счетную единицу. «Конкретные деньги и абстрактная единица ценности имеют между собой не больше общего, чем звезды на небе и звезды на орденах». Сама по себе эта мысль не так уж нова и оригинальна.

Не имея ни гроша, мы можем оценивать многомиллиардные национальные имущества, ибо здесь деньги играют роль абстрактной единицы. С другой стороны, чтобы произвести хотя бы незначительный платеж, необходимо иметь данную сумму денег в конкретном виде.

Вопрос о различных определениях денег гораздо отчетливее и последовательнее разработан Эльстером, к которому мы поэтому сейчас обратимся. В главе «К синтезу понятий денег» он говорит:

«Деньги — это возможность участия в общественном продукте; деньги в качестве платежного средства являются средством осуществления этого участия; и наконец, деньги в качестве единицы ценности (которую мы можем назвать также «единицей цен») являются также мерилом участия в общественном продукте.» Возникает вопрос, идет ли здесь дело о трех различных выражениях одного и того же понятия или же о трех друг от друга совершенно отличных понятиях, являются ли их возможность участия, платежное средство и единица ценности качествами (Prädicaten) или определениями (Definitionen) денег».

На этот вопрос Эльстер решительно отвечает: «Они определения (Definitionen)».

То же самое разделение понятий Эльстер изображает схематично следующим образом:

Схема с деньгами $$ \left.\begin{matrix}\text{1) Возможность участия}\\text{2) Средство участия}\\text{3) Мерило участия}\\end{matrix}\right}\left.\begin{matrix}\text{В обще-}\\text{ственном}\\text{продукте.}\\end{matrix}\right}\text{Деньги}\left{\begin{matrix}\text{1). . . . . . . . . . . . }\\text{2) «платежное средство.»}\\text{3) «единица ценности.»}\\end{matrix}\right. $$

Однако, было бы ошибочно предполагать, что своими тремя определениями денег Эльстер существенно изменяет разделение денег Бендиксеном на конкретные (платежное средство) и абстрактные (единицы ценности). Дело в том, что сам Эльстер признает, что отделение \(1\) от \(2\), отделение «возможности участия» от «средства участия» в общественном продукте имеет лишь чисто теоретический интерес, да и то, по-видимому небольшого значения; в этом чрезвычайно тонком различии «возможность участия» выступает как абстрактное условие, которое осуществляется в жизни при помощи конкретного «средства участия». Гораздо большее значение имеет, по мнению Эльстера, и притом не только в теории, но и на практике, различие «средства участия» — или попросту платежного средства с одной стороны, и «мерила участия» единицы ценности, с другой.

По мнению Эльстера, речь идет также не о различных функциях, а о различных определениях денег. Слово «функция» вообще покрывает всегда темные и недодуманные мысли; кроме того, разве можно сказать, что государство есть функция государства? Точно также с определениями денег.

Эти определения разделены между собой, существуют в раздельном виде. Эльстер справедливо приводит примеры, когда мерило участия (единица ценности остается в течение долгого времени неизменной, в то время как платежное средство претерпевает многочисленные изменения (фунт стерлингов в Англии со времени Вильгельма Завоевателя); с другой стороны мы имеем случаи очень недавно созданных единиц ценности (германская марка с 1871 г., австрийская крона с 1892 г.).

В то яге время на вопрос о том, могли ли существовать деньги первоначально лишь в качестве платежного средства и не образовалась ли единица ценности лишь впоследствии, — Эльстер решительно отвечает, что с первой же ступени существования денег единица ценности, по самому существу понятия, должна была явиться чем-то отличным от платежного средства и иметь самостоятельное существование¹⁰⁰.

Однако, почему это так? Здесь мы подходим к решающему пункту, к тому «короткому смыслу», который имеют все эти «длинные речи» Эльстера. Справедливость требует указать, что этот короткий смысл составляет целиком идейную собственность Бендиксена точно так же, как длинные речи — неотъемлемое имущество Эльстера.

Выругавшись по адресу металлической теории, Эльстер утверждает, что металлическое учение о деньгах, как «мериле ценности», ничего общего не имеет с номиналистическим взглядом на сущность денег, как единицы ценности, посредством которой, в качестве общего знаменателя всех ценностей и цен, мы считаем, начиная с возникновения нашего денежного хозяйства»¹⁰¹. «Из сперва лишь отрицательного сознания, что не измеряют ценностью одного товара в образе денег (in Geldgestalt) остальные товарные ценности, вскоре выросло положительное знание о существовании единицы ценности, которая… представляет нечто отличное от платежного средства»¹⁰².

Роль единицы ценности в качестве всеобщего знаменателя всех ценностей выдвинута Бендиксеном, который часто останавливается на этом вопросе. Эта мысль служит ему для вящего посрамления металлизма. «Каким бессмысленным кажется с точки зрения чистой логики связывание денег с валютным металлом»… — восклицает он в одном месте¹⁰³. «Всеобщий знаменатель всех ценностей не может быть одновременно ex definitione числителем одной ценности. Лишь искусственно можно его сделать таковым, как это делают монетные уставы в странах с золотой валютой. Но этим не укрепляют деньги, а заволакивают (verschleiert) их природу». Таким образом здесь, как и во многих других местах, читателю предоставляется от души пожалеть о том, что валютная политика находится в руках людей, безнадежных с точки зрения хартальной теории.

Учение о всеобщем знаменателе довольно выпукло обрисовано у Эльстера, к которому мы поэтому, и обратимся.

«С возникновения общественного хозяйства процесс обращения и распределения благ (Güterverteilung und Verkehr), т. е. распределение благ, созданных всеми для всех, — происходит в числовых отношениях (Zahlenmassig); каждое вещественное благо и каждая услуга получают цену и этим вступают в чисто числовое отношение ко всем прочим благам и услугам. С общественным хозяйством возник мир чисел (die Zahlenwelt), ценностей и цен; возник посредством того индивидуально-психологического процесса, который со своей стороны заставил благо сделаться деньгами (das Gut zum Gelde werden), того индивидуально-психологического процесса, значение которого для нашего современного хозяйства мы еще познаем; (zu erkenner glauben) но причинную обусловленность которого и скрытые от нас тайники человеческого духа мы, однако, не постигнем, и поэтому скромно оставим в стороне, как «проблему хозяйства».

Ценность и цены современного общественного хозяйства — это числовые отношения (zahlenmässige Beziehungen) между хозяйственными предметами; но где имеются числа, там — по самому понятию — имеется и единица. Существование единицы ценности, как всеобщего знаменателя всех ценностей и цен, подтвержденное уже чисто эмпирическим наблюдением современного платежного оборота (Zahlungsverkehr), оказывается в свете этого рассмотрения также и логической необходимостью»¹⁰⁴.

Вот каким путем Эльстер приходит к утверждению самостоятельного от платежного средства существования единицы ценности. Нас, однако, здесь интересует другое. На основании предыдущих рассуждений Эльстер далее определяет отношение единицы ценности к платежному средству, как отношение количества к субстанции.

4. Счетные деньги Джемса Стюарта

Эльстер недоволен указанием Борткевича насчет того, что Кнапп кое-чем воспользовался из экономических воззрений классической эпохи. Но нельзя не видеть в только что приведенных рассуждениях Бендиксена и Эльстера что-либо другое, как не возрождение давным-давно опровергнутых взглядов.

«Счетные деньги есть не что иное, как произвольный масштаб с равными делениями, изобретенный для измерения относительной ценности продающихся предметов. Счетные деньги — вещь, совершенно отличная от монетных денег, которые являются ценой (цена означает здесь реальный эквивалент, как у английских экономических писателей XVIII столетия); они могли бы существовать хотя бы на свете не было никакой субстанции, которая была бы пропорциональным эквивалентом для всех товаров. Счетные деньги играют такую же роль для ценности предметов, как градусы, минуты, секунды и т. д. для углов, или масштаб для географических карт и т. д. Во всех этих изобретениях мы принимаем некоторое определение за единицу. Полезность всех установлений этого рода ограничивается единственно тем, что они являются показателями пропорции; в том же заключается и полезность денежной единицы. Следовательно, она не может находиться ни в каком постоянном отношении к какой-нибудь части ценности, т. е. не может быть исключительно приурочена к какому-либо определенному количеству золота, серебра или другого товара… Так как ценность товаров зависит от общей совокупности влияющих на нее обстоятельств и капризов людей, то следовало бы ее рассматривать только как изменяющуюся в отношении к этой единице… Деньги — только идеальный масштаб с разными делениями¹⁰⁵…»

После сравнения этого отрывка из Джемса Стюарта с рассуждениями Бендиксена — Эльстера пророчески звучат слова Маркса: «Теория идеальной единицы денежной меры так полно развита у Джемса Стюарта, что его бессознательные последователи — бессознательные, так как они даже его не знали — не могли изобрести ни нового способа выражения, ни даже нового примера». Впрочем, прогресс в экономической науке со времен Маркса оказал свое влияние: надо отдать справедливость Эльстеру—Бендиксену: они пользуются новыми примерами, способ выражения у них также иногда своеобразен. Но за этими поправками утверждение Маркса сохранило свою силу в течение полувека; даже его указание на бессознательных последователей целиком относится к Бендиксену, который в одном месте указывает, что есть два пути разработки денежной теории: 1) изучение всей предшествующей литературы, в особенности английской и 2) работа в области практики денежного обращения. Путь Бендиксена, разумеется, второй. Отсутствие у Бендиксена подозрений насчет существования Дж. Стюарта — вещь более чем вероятная.

А между тем в новизне харталистов основательно слышится Стюартовская старинка.

В самом деле — счетные деньги и монетные деньги Стюарта — вот вам абстрактные и конкретные деньги Бендиксена; показатель пропорции и всеобщий знаменатель находятся в большой логической близости; указание Стюарта, что денежная единица не может находиться в постоянном отношении к определенному количеству золота и т. д., лишь перефразировано Бендиксеном в его рассуждении о том, что всеобщий знаменатель не может совпадать с одним из числителей (ex definitione). Характерно, что и в определении причин, влияющих на ценность товаров, мистицизм Эльстера является лишь пересказом мысли Стюарта о «капризах людей». Наконец, сравнение единицы ценности с градусом и минутой также характерно для представителя нации мореплавателей XVIII века, как сравнение с метром — для немца XX века.

В чем однако основная ошибка Дж. Стюарта и его «бессознательных последователей» Бендиксена—Эльстера? В самом первобытном и безнадежном смешении мерила ценности и масштаба цен. Наш любитель «синтеза понятий» Эльстер, который на каждом шагу клянется логикой и научным образованием понятий, напрасно сваливает с больной головы на здоровую, когда он упрекает металлистов в смешении единицы ценности и мерила ценности. Если некоторые из буржуазных металлистов действительно грешны в этом отношении, то у других мы встречаем довольно ясное отделение этих двух понятий. Так, например, К. Менгер совершенно отрицает за деньгами функцию «мерила ценности», вполне последовательно полагая, со своей точки зрения — теории субъективной ценности, что необходимость существования мерила ценности, как предпосылки обмена — полнейший абсурд. Менгер признает поэтому за деньгами лишь роль масштаба и показателя цен¹⁰⁶.

5. Мерило ценности и масштаб цен

Неспособность понять различие между мерилом ценности и масштабом цен особенно наглядно выступает у Эльстера. К нему целиком относится то, что Маркс писал по поводу Беркли, Стюарта и др.: «Не понимая превращения мерила ценности в масштаб цен, он, естественно, думает, что определенное количество золота, служащее единицей меры, относится как мера не к другим количествам золота, но к ценностям как к таковым. Так как, товары, посредством превращения их ценностей в цены, делаются одноименными величинами, то он отрицает качественные свойства того мерила, которое делает их одноименными, и так как при этом сравнении различных количеств золота, количество золота, служащего единицей меры, условно, то он не признает, чтобы ее вообще следовало устанавливать¹⁰⁷.

Говоря о единице ценности, о количественном определении той субстанции, которая заключается в конкретных деньгах, Эльстер фактически толкует исключительно о масштабе цен, постольку он не вносит решительно ничего нового (как и Бендиксен со своим всеобщим знаменателем). Номинализм денежной единицы, подразумевая под ней масштаб цен, давным-давно известен и бесспорен. Более того, роль государства в деле установления условной номинальной единицы денег признается далеко не одними харталистами. «Так как определение единицы меры, ее долевых частей и названий является, с одной стороны, совершенно условным, а, с другой стороны, это определение должно иметь характер всеобщности и обязательности, то пришлось установить его законом. Следовательно, на долю правительства выпала чисто формальная операция»¹⁰⁸. — Но мы уже видели, что у Бендиксена—Эльстера «умысел другой тут был». Не даром Эльстер проводит знак равенства между единицей ценности и единицей цен¹⁰⁹. (Werteinheit и Preisenheit).

Номиналисты хотят доказать, что денежная единица является условной, номинальной величиной не только по отношению к денежным ценам, к определенным количествам денег, но и по отношению к самим товарам, к их качествам, к их ценностям. Иными словами, номинализм единицы денег превращается в номинализм единицы ценности; а из номинализма единицы ценности следует, что деньги не имеют самостоятельной ценности.

Подмена единицы ценности единицей цен, подмена количественных отношений денег (т. е. денежных цен) непосредственными отношениями товарных масс (т. е. товарных ценностей) — вот задача Эльстера. Насколько он грубо с ней справляется, показывает следующее рассуждение: «Представление, которое мы называем единицей ценности, означает представление количества благ, возможность получения которых платежное средство обычно предоставляет своему владельцу»¹¹⁰. Выходит, будто определенная денежная сумма дает нам постоянное количество благ; рыночных колебаний цен не существует; при таких условиях масштаб цен, разумеется, будет одновременно и масштабом ценностей, но какое отношение подобный порядок имеет к грешному товаропроизводящему обществу — остается секретом автора.

Впрочем, Эльстер здесь лишь в грубой форме повторяет то же идейное богатство, что Бендиксен преподносит на каждом шагу в тонкой литературной отделке, в виде весьма популярных примеров.

Более подробно мы познакомимся с этими примерами в главе о ценности денег. Здесь отметим лишь, что все эти примеры (знаменитый пример театрального билета и т. д.) основаны на том, что Бендиксен фатально заменяет условные знаки, представляющие совершенно определенные блага, (например, багажная квитанция), деньгами, реальное значение которых в потребительных благах, как известно, определяется лишь на рынке. Одну из метафор Бендиксена, однако, разберем здесь.

Предостерегая против смешения абстрактной единицы ценности с конкретным платежным средством, Бендиксен пользуется следующим сравнением. — «Мне не приходится особенно предостерегать против смешения метра с метровой линейкой. Последняя имеет определенную длину, именно ту, которая на ней обозначена. Метр же есть длина, обозначение для длины. Метр относится к метровой линейке, как единица ценности к платежному средству. Метровая линейка, и платежное средство является носителями тех величин, которые они обозначают».

Это сравнение обращается целиком против Бендиксена, как только мы разберем подмену метра в качестве измерителя, меры длины — метром в качестве основной единицы определенной (метрической) системы мер длины, в качестве масштаба длины. Не трудно заметить, что противопоставляя метр метровой линейке, Бендиксен фактически говорит не о метре — мериле, а о метре — масштабе. Ведь, только для метра — масштаба, для метра — счетной единицы, достаточно, чтобы он «был длиной», «обозначал длину». Всякому ясно, что нельзя измерить длину метром, написанным на бумаге; между тем, он — длина и обозначает длину. Для того, чтобы служить мерой длины, метр должен иметь еще одно качество: он должен обладать длиной. С этой точки зрения не выдерживает никакой критики аналогия Бендиксена. Абстрактная единица ценности соответствует абстрактному понятию метра. Далее, платежное средство, гласящее на известное количество счетных единиц, но не обладающее ценностью, а лишь обозначающее и представляющее ее, соответствует не метровой линейке, а некоему обозначенному на бумаге количеству метров, полученному в результате измерения. Наконец, конкретному метру, метровой линейке, не только обозначающей, но и обладающей длиной, на стороне денег не соответствует ничего. Ибо Бендиксен не признает мерила ценности, в то время как мерило длины он, надо полагать, не будет отрицать.

Здесь мы подходим к проблеме ценности денег. Предварительно заметим, что Бендиксен, как и Эльстер, вынуждены допустить ряд натяжек и невязок в своем учении о номинальной единице ценности лишь потому, что они отрицают абсолютную товарную ценность. Между тем признание абсолютной ценности отнюдь не противоречит само по себе учению о номинальности денежной единицы. В этом отношении в более благоприятном положении находятся ранние социалисты — утописты «рабочих денег». У них рабочее время служит имманентным мерилом и субстанцией ценности. Поэтому, когда они утверждают, что счетные денежные названия, обозначая определенные количества рабочего времени, представляют сами по себе отношения товарных ценностей, — они по-своему правы. Другое дело, — они попадают в вопиющее противоречие с действительностью, противоречие, эмпирически выраженное крахом затей в роде Оуэновского «трудового банка» и т.п. Однако, Бендиксен, как увидим ниже, весьма туманно говорит о ценности вообще, а абсолютной ценности он видимо не признает; с мистическими же рассуждениями Эльстера о ценностных факторах, лежащих по ту сторону человеческого познания, мы уже знакомы. Это бесцеремонное обращение с ценностью спасает наших экономических обоснователей хартализма, от непосредственного и явного краха, постигающего теории вроде учения о «рабочих деньгах». Этот же взгляд на ценность вызывает попытки харталистов экономически обосновать номинализм денежной единицы, как единицы ценности, взятой в отношении к товарам. Неудачу подобных попыток мы здесь пытались разоблачить.

Глава VII. Проблема ценности денег у Бендиксена

1. Так называемая ценность денег — отражение цен товаров

Перейдем к проблеме ценности денег.

Понятно, что деньги, как абстрактная единица ценности, как величина, существующая в нашем представлении, не могут иметь ценности, это — логически невозможно… Единица ценности есть ценность, как метр есть длина, а не имеет длину. Эта теоретическая мудрость не переходит за пределы нами разобранного выше.

Но как обстоит дело с конкретными деньгами? Имеют ли они ценность? — «Вопрос о ценности денег — металлический атавизм. Развитие денег прошло путь от полноценного менового блага до абстрактной единицы ценности, хотя конкретные знаки ценности сохранили качество полноценного менового блага в известной части, а именно в металлическом содержании монет. Последнее обстоятельство является величайшим препятствием к определению понятий абстрактной единицы ценности». Зато, напротив, значительно облегчается понимание посредством предположения жирооборота¹¹¹. «Когда кто-либо имеет вещное или обязательственное право на десятую часть содержимого бочки вина, имеет ли тогда это право для него иную ценность, чем десятая часть бочки? Известная денежная претензия (Giro Guthaben) — нечто иное, как притязания на покупаемые вещи и услуги». — Здесь выясняется истинное отношение между конкретными деньгами и абстрактной единицей ценности. Конкретное платежное средство — это лишь свидетельство, гласящее на известную сумму абстрактных счетных единиц. «Сущность денег — это документированное в них притязание на соответственные услуги, право на которые владелец получил посредством своих предварительных услуг. Измерение услуг и соответствующих контр-услуг (Leistungen u. Gegenleistungen) требует сложного счета в единицах ценности, который, как при карточной игре, может производиться при помощи марок или же посредством записей. Держат ли марки в руке или имеют выписанные на них требования — безразлично. Существенное в обоих случаях одинаково: что имеют право — выписанное в известном числе единиц ценности — на получение контр-услуг. Таким образом, деньги лишь вспомогательное средство для счета. Речь идет не об его ценности, а о том, чтобы не было ошибок из-за неправильного создания денег, чтобы неравноценное не стало ошибочно обмениваться друг на друга». Далее, мы узнаем, что Бендиксен называет правильным и неправильным созданием денег, а пока ограничимся лишь его трактовкой проблемы ценности денег. «То, что мы называем ценностью денег, есть лишь рефлективное представление, говорит он, дериват из всех известных нам цен». — «Деньги имеют ценность всего того, что на них можно купить» — пишет он в другой статье. «Когда ценность денег берется в смысле покупательной силы, то на деле речь идет о ценах товаров, а не о ценности денег». «Цены — это первичное явление; так называемая ценность денег — это отражение».

«То, что мы называем ценностью денег — это рефлективное представление, которое образуется из всех нам известных цен. Это — не понятие, а неясное отражение (unklares Bild)», говорит Бендиксен, и эта характеристика не совсем неверна по отношению к его собственным воззрениям на ценность денег. Когда Мизес обращается к харталистам с вопросом: «Как объясняется существующее меновое отношение между деньгами и остальными хозяйственными благами?» и считает, что «этот вопрос… единственно составляет проблему денег», Бендиксен спокойно возражает, что он вообще не признает существования «меновых отношений между деньгами и товарами». «Кто покупает средства существования на свои деньги, тот так же мало обменивает деньги на средства существования, как я после окончания своего путешествия «обмениваю» багажную квитанцию на свой багаж». — «Я оспариваю мнение, будто здесь речь идет об обмене одного хозяйственного блага на другие хозяйственные блага. Ибо деньги не хозяйственное благо, а легитимация на получение хозяйственных благ»¹¹².

Это свое положение, что деньги служат лишь легитимацией, удостоверением и не должны, поэтому, обладать ценностью, Бендиксен популяризует множество раз; приведем еще один довольно удачный вариант:

Представьте себе, говорит наш автор, паренька, который вызвался сыграть в шахматы с двумя лучшими в городе игроками, заявляя, что он либо выиграет одну партию, либо обе будут в ничью, при условии, что в одной партии первый ход будет у него, а в другой у его противника. Весь секрет игры будет заключаться в том, что этот паренек будет повторять во второй партии все те ходы, которые делает его противник в первой партии. Этой притчей Бендиксен опровергает утверждение, что «деньги, поскольку служат обороту товаров, должны быть сами товаром и предметом оценки. Так же мало, как наш молодой человек может предъявлять претензии быть зачисленным в корифеи шахматной игры, так же мало следует включать деньги в круг действительных благ, как особое благо. Они служат посредником между благами, как наш парень между шахматными игроками».

2. Субъективная и объективная ценность денег

Положительная точка зрения Бендиксена по вопросу о ценности денег выяснится вполне лишь тогда, когда мы разберем его самозащиту против многочисленных противников. Все возражения, на которые Бендиксену приходится отвечать, можно разделить на две группы. Во-первых, указания на субъективную ценность денег, в роде возражения Гейна. Во-вторых, указания на объективную ценность денег, определяемую их покупательной силой.

Что касается субъективной ценности денег, то с этим вопросом Бендиксен справляется легко; его возражения здесь целиком справедливы. Ученый удивляется, говорит он, почему каждый принимает деньги, когда они ему не нужны по своим материальным свойствам. Такое недоумение возможно лишь на почве смешения юридического момента с экономическим. Тот, кто за свой товар или, скажем по Бендиксену, за свою услугу получает деньги — удовлетворен лишь в юридическом отношении; экономически же он является носителем требования на соответственную услугу и удовлетворяется лишь при покупке. «Единичная сделка — лишь половина желанного», — говорит Бендиксен. Доверяют ведь железной дороге, когда покупают проездной билет, который бесполезен по своим природным свойствам, как кусочек картона. Точно так же доверяют обороту (Verkehr), когда берут деньги.

Но, и с другой стороны, противники Бендиксена здесь неправы, ибо «когда говорят о субъективной ценности денег, т. е. о психологической оценке, то… делают ошибку, ибо психологическая оценка не оказывает никакого экономического влияния, она существует лишь в системах теоретиков ценности, — насмешливо заявляет Бендиксен. Вследствие всех этих мотивов «теоретик ценности, который ищет ценность денег», представляется Бендиксену «столь же удивительным, как химик, исследующий средства питания, который предпринял бы исследование питательных свойств ложки», и именно с таким химиком Бендиксен в очень вежливой форме сравнивает Гейна.

Когда Бендиксен переходит к разбору возражений противников другой группы, указывающих на покупательную силу денег, как на их социально-объективную ценность, он чаще всего вместо аргумента повторяет свое определение денег, как легитимации, определение, в которое входит предпосылка организованного общества. Мы уже видели этот прием на примере Мизеса, которому Бендиксен возражает, что он вовсе не признает существования меновых отношений между деньгами и товарами.

Здесь критика учения Бендиксена приобретает интерес лишь, когда она направлена против самого определения сущности денег, даваемого Бендиксеном, ибо здесь in nuce уже содержится отрицание ценности денег и в объективном смысле. Окончательный вопрос о правоте той или иной точки зрения здесь разрешается в зависимости от того, какая точка зрения ближе к действительному положению вещей и пригодна для объяснения явлений действительности. Насколько нам известно, лишь Диль довольно отчетливо открывает ахиллесову пяту Бендиксена. Он говорит: «Можно, конечно, признать, что при известном хозяйственном строе деньги могут быть только платежным средством или счетной единицей, могут рассматриваться только, как чек на получение ценности, как символ. Таково, например, будет положение в коммунистическом строе.

В общественном строе, опирающемся на частную собственность и свободную конкуренцию, деньги выполняют важнейшую функцию, являясь средством сравнения ценностей, средством установления цен».

Как Бендиксен отвечает на это разоблачение рокового пункта? Пользуясь парой неудачных выражений Диля, Бендиксен изображает дело так, как будто бы речь шла о субъективной ценности денег, с одной стороны, и товаров, с другой. Существование бумажно-денежного обращения достаточно опровергает «аксиому» Диля, по мнению которого, будто бы «покупатель должен научиться оценивать товары в ценности золота, а также вычислять в процентах степень своего доверия к бумажным деньгам и соответственно этому назначать цену», чего, понятно, не происходит в действительности¹¹³. Правда, Диль предупреждает подобное возражение. «Если люди не думают о ценности золота, то она не может иметь решающего значения», — резюмирует он подобный аргумент и замечает: «Как будто люди, вообще, отдают себе отчет во взаимоотношениях явлений в области народного хозяйства». Недостаточность позиции Диля здесь выступает наиболее отчетливо. Если бы он мог подкрепить свое меланхолическое замечание логически стройной объективной теорией ценности, каковой является лишь объективная теория трудовой ценности, Бендиксен был бы обезоружен в этом пункте. Отсутствие у Диля подобной опоры в теории ценности служит Бендиксену якорем спасения. На вопрос Диля: «каким образом было бы возможно сравнивать ценность без tetrium comparationis?¹¹⁴. Бендиксен отвечает: «Требуемым логикой tertium comparationis между двумя сравниваемыми предметами будет то общее свойство, которое делает их сходными между собою. Поэтому, несравнима объективная ценность какой-либо вещи с благородным металлом, например, с золотом, ибо объективная ценность вещи — это суждение, что она по той или иной цене найдет покупателей или продавцов, а суждение ни в коем случае нельзя сравнивать с конкретной вещью». Поэтому, объективную ценность вещи можно сравнивать не с золотом, а с объективной ценностью золота, но последней «при золотой валюте может быть только установленная законом монетная цена». Иными словами, пользуясь невыясненностью этих понятий у самого Диля, Бендиксен изображает объективную ценность блага в виде его денежной цены и считает возможным сравнение последней лишь с ценой же золота, т. е. с его монетной ценой, гласящей на единицы ценности; объективная ценность товаров может иметь в качестве tertium comparationis лишь номинальную единицу ценности. Не говоря этого прямо, Бендиксен здесь, как и в других местах, фактически отрицает самую возможность существования теории ценности, как теоретического объяснения процесса образования цен. Это вполне логично и последовательно с его точки зрения, фактически отрицающей гетерогенность хозяйственного процесса. Субъективная ценность не имеет никакого экономического значения; объективная ценность это и есть цена.

Однако, наше утверждение, что Бендиксен ликвидирует теорию ценности, может показаться несправедливым. Ведь он часто говорит, что лишь деньги не имеют ценности, товары же обладают ею. Однако, не трудно показать, что во всех этих случаях он фактически говорит не об объективной меновой ценности, которая определяет цену товара, а о той самой субъективной ценности, которая по его же собственному мнению не имеет никакого экономического значения и существует лишь в системе теоретиков ценности¹¹⁵. «Если бы покупка действительно была обменом денег и товара, процесс оценки коснулся бы обоих предметов». Однако этого, по мнению Бендиксена, нет, и речь идет не о собственной ценности денег, а о ценах товаров, которые рефлектируются в так называемую ценность денег. Поэтому «ненаучно говорить о ценности денег в том смысле, как говорят о ценности товаров», т. е. очевидно, в смысле «процесса оценки». В другом месте он заявляет: «И конкретные деньги не представляют собой предмета, к которому мог бы относиться процесс оценки. Ибо они вира жены в абстрактных единицах ценности, которые не поддаются оценке… Деньги лишь посредник при взаимных услугах (Leistungen). Лишь на последние направляются человеческая воля и оценивающая мысль».

3. Отрицание объективной теории ценности

Спор между Дилем и Бендиксеном становится в значительной мере бесплодным, когда он переходит на почву теории ценности. Ибо Диль не противопоставляет полному отсутствию теории ценности у Бендиксена свою положительную теорию ценности, которая была бы объективным законом равновесия товарного общества. Поэтому, и его указание на то, что деньги Бендиксена могли бы иметь место в организованном обществе, а не в современном, показывает, что Диль нашел водораздел между построениями Бендиксена и экономической теорией денег, открыл основную ошибку Бендиксена, но не смог воспользоваться своим открытием для окончательной теоретической победы, которая возможна лишь с точки зрения марксистской экономической теории.

Мы уже выше указали, что вся, с виду такая богатая аргументация против существования ценности денег по существу сводится к повторению, вместо доказательства, исходного в методологическом отношении взгляда Бендиксена на сущность денег в хозяйственном отношении. Театральный билет, багажная квитанция, остроумный шахматист — все это различные ипостаси «свидетельства на встречную услугу» в производственной системе общества, которое мыслится им, как непосредственно-организованное. Так как роль денег в современном обществе существенно иная, — некоторые примеры нашего автора поражают своим искусственным характером и подчас крайне неудачны.

Укажем следующий пример, который должен служить Бендиксену, для доказательства ex analogia. — «Акция… — говорит автор, — есть участие в предприятии, но среди хозяйственных благ нации она не имеет самостоятельного существования наряду с ценностями, заключающимися в самом предприятии». Единственно, что этот пример может показать, это — что существуют на свете деньги, не обладающие материальною ценностью, но ведь в этом не сомневается ни один человек. Что же касается вопроса по существу, то ведь не всякие деньги можно приравнять к акции в том отношении, что они не имеют самостоятельного существования наряду с ценностями общественного оборота, ибо полноценные деньги, золотой запас банков и т. д. «среди хозяйственных благ нации» принимаются в расчет, например, при статистике национального богатства, и в этом случае между деньгами и акциями нет решительно ничего общего. В одном месте Бендиксен так увлекается в борьбе против теории ценности денег, что заявляет в ответ на требования полноценности монет: «Театральный билет за четыре марки, который содержал бы четыре марки серебра, был бы таким же мудреным учреждением». Однако, остается совершенно невыясненным, почему человечество никогда не чеканило из серебра театральных билетов, не пользуется съедобными требованиями на хлеб, не создает акций из золота и драгоценных камней, а деньги часто изготовляет из полноценного материала. Единственное объяснение этого в высокой степени странного каприза истории Бендиксен видит в историческом прошлом, в том, что деньги развивались из полноценного менового блага, в металлическом атавизме.

Далее, напр., говоря о притязании на хлеб, автор подразумевает притязание на известное количество хлеба (точно так же, как он говорит о праве на десятую часть бочки вина). Как известно, имея в руках деньги, наш автор никогда не сможет установить точно количество благ, притязанием на которые эти деньги являются в различные моменты. Багажную квитанцию автор может обменять на определенное количество благ, неизменное во времени, чего ни в коем случае нельзя сказать об определенном количестве денег.

На это совершенно справедливо указывает Гельферих: «Если бы деньги были не самостоятельным благом (ein Gut an sich), а только знаком или притязанием на действительные блага, то деньги должны были бы обмениваться на определенные количества определенных благ в определенных инстанциях; ибо притязание, представитель или символ совершенно немыслимо, если точно не определяется то, что замещается или символизируется»¹¹⁶. Таким образом, внешняя, поверхностная сторона ошибки номиналистической трактовки денег уловлена Гельферихом, он, однако, не в состоянии раскрыть внутреннюю основу этой ошибки, потому, что он сам придерживается эклектических воззрений т. и. функциональной теории ценности денег, которая в наиболее резких чертах может быть сведена к следующему ходу мыслей: товары обмениваются на деньги в определенных отношениях, ибо деньги обладают ценностью; а деньги обладают ценностью потому и постольку, что и поскольку они обмениваются на товары в определенных пропорциях. Эта ничего не объясняющая тавтология лишена какого бы то ни было теоретического смысла; несмотря на это (или, быть может, именно поэтому?) она представляется вполне достаточной университетской науке, среди которой имеет много последователей. В эклектической функциональной теории мы видим яркое воплощение наиболее характерной черты буржуазной экономической науки эпохи упадка: замена какой бы то ни было попытки проникнуть вглубь вещей, докопаться до скрытых пружин социальных законов — описанием и сопоставлением явлений в том виде, как они непосредственно даны в действительности.

Как мы уже видели, при более глубоком анализе корней номиналистических заблуждений выясняется, что номиналистическая трактовка денег, как знака, связана с игнорированием гетерогенных ценностных законов, невидимо («за спиной товаропроизводителей») господствующих в обществе на определенной, исторически переходящей ступени его развития.

Глава VIII. Учение о создании денег

1. Ценность и цена золота

Переходя к проблеме создания денег (Geldscöpfung или Geldkreation, по выражению Бендиксена, Lytrogenese — по выражению Зингера), мы попадаем в самую гущу вопросов валютной политики. Двумя путями, — говорит Бендиксен, — можно получить определенное представление о деньгах: изучая предыдущую литературу по этому вопросу или же изучая эту проблему на практике. Нет сомнения, что Бендиксен шел по второму пути. Поэтому естественно, что выводы практического характера, их жизненность и пригодность подчас живее интересует автора, чем абстрактные рассуждения насчет сущности денег. По вполне понятным причинам нам придется однако отказаться от развернутой критики валютно-политических взглядов Бендиксена, осветив их лишь по мере того интереса, который они представляют по своей несомненной связи с его теоретическими воззрениями.

Предварительно отметим взгляды Бендиксена (в этом пункте, впрочем, целиком повторяющего Кнаппа) по новому ценности золота и ее отношения к так называемой ценности денег в стране с золотой валютой. — Не ценность золота определяет ценность денег, а, напротив, твердый курс золота зависит целиком от литрических мероприятий государства, от гилодромии, определяющей низшую (гилолепсия) и высшую (гилафантизм) точки колебания ценности золота¹¹⁷. Напрасно возмущается Диль таким разрешением вопроса, уверяя, что здесь безнадежно спутано различие между ценой и ценностью, что государство устанавливает лишь номинальную цену золота, выражение его ценности в деньгах, между тем, как его внутренняя ценность, его ценностное отношение к другим товарам, определяется совершенно другими причинами и нимало не зависит от государства. Все это верно с точки зрения реалистической теории денег, но ведь харталисты как раз стоят на противоположной точке зрения. По Бендиксену ценность — это и есть цена, как мы уже неоднократно видели. А что цена, номинальное выражение золота зависит при связанной валюте от гилодромических мероприятий государства не подлежит ни малейшему сомнению: это вытекает из самого определения гилодромии.

Однако, все это рассуждение, в значительной мере исключительно терминологическое, нужно Бендиксену для пущего посрамления металлистов, которым он приписывает уверенность в том, что это золото по самой природе своей обладает постоянной ценностью. Ценность золота определяется nomo, а не physei, — к этому сводится его мысль, выражая ее в терминах Аристотеля. Но по отношению к металлистам, понимающим под ценностью не номинальное выражение цены, а реальное меновое отношение золота к товарному миру, это возражение абсолютно непригодно. И лучшим показателем непригодности всей этой «теории» ценности золота, которая сводится, в сущности, к пустейшей тавтологии, служит то обстоятельство, что Бендиксен должен сам обратиться к поискам денег с устойчивой ценностью; и это происходит после того, как он выругал металлистов за подобное же стремление и пробовал отвести их защиту золота, как относительно устойчивого в своей ценности денежного материала, полным исключением вопроса о внутренней ценности вообще, и заменой этой проблемы определением номинальной цены.

2. «Классические деньги»

Учение Бендиксена о создании денег сводится к следующему:

«Следует настаивать на том, чтобы создание денег не влияло на товарные цены. Деньги, удовлетворяющие этому требованию, я называю «классическими деньгами» (выражение — деньги «с устойчивой ценностью» есть, мол, уступка популярному словоупотреблению). «Для выполнения этого требования необходим целый ряд условий, которые в самых общих чертах могут быть сведены к двум пунктам: 1) не должно быть увеличения количества денег без соответственного увеличения количества товаров; 2) деньги должны исчезать с потреблением товаров, созданию которых они соответствовали. Таким образом, получается теория не только Geldschöpfung, но и Geldvernichtung.

«Сумма денег, которой располагают покупатели, определяет цены. С другой стороны, количество денег должно зависеть, наоборот, от цен. «Ну да, — гласит скороспело ошибочное заключение, — цены и деньги находятся во взаимодействии». Однако, Бендиксен не удовлетворяется этой «диалектикой» и продолжает: «Нельзя смешивать средство представления с представляемым предметом. В первом случае деньги были покупательной силой, представленной в деньгах; и покупательная сила была тем, что определяет цены. Во втором случае деньги были металлом, представляющим покупательную силу»¹¹⁸.

«Кто заботится, — спрашивает дальше Бендиксен, — о том, чтобы такие платежные средства были к услугам покупателей в объеме, определенном предшествующими услугами? Об этом заботится организация платежного общества — государство. Оно должно руководиться в своей деятельности следующими основными пунктами, к которым приходит учение о создании денег: 1) классические деньги не нуждаются в субстанциональной ценности; 2) источник денег — учреждение, работающее независимо от государственных финансов; 3) для создания денег решающее значение должна иметь потребность оборота»¹¹⁹. — «С точки зрения государства бывает два рода создания денег: твердый и эластичный. Твердый способ измеряется количеством населения, богатством его и средним уровнем цен, и определяет государственный выпуск разменной монеты, а также выпуск денег… рейхсбанком, но не путем кредитования, а за девизы. Эластичный способ заключается в создании денег рейхсбанком на основе учета векселей, а также в создании жиро-денег частными банками; и то и другое основано на кредитных сделках». Твердым путем государство увеличивает количество денег в зависимости от роста населения, от необходимости роста кассовых остатков предприятий, и в конце четвертей года, когда накопляются массовые платежи. Наоборот, эластичный путь применяется постоянно, каждому вновь созданному товару должно соответствовать известное количество денег¹²⁰, выпущенных так, чтобы они исчезли вместе с потреблением товара.

3. Элемент утопии в «учении о создании денег»

На первый взгляд все это учение Бендиксена о создании денег сводится к ряду практических указаний насчет кредитной политики эмиссионного банка. Этими вопросами, как справедливо указывает Зингер, занимался еще Смит. Указывая на удобства и экономию, проистекающие от употребления в обороте банкнот вместо золотых монет, Смит предостерегает против целого ряда ошибок, при которых банкнотное обращение грозит большими потрясениями хозяйственной жизни, приводя к банкротству эмиссионного банка и т. д. Продолжателем Смита в этом направлении явился один из германских банковских политиков прошлого века Отто Михаэлис, конкретные требования которого в связи с системой непрямого контингентирования отчасти были приняты, отчасти отвергнуты дальнейшей практикой. Бендиксен сам указывает, что «воспоминания об инфляции заставляют рейхсбанк придерживаться следующих правил: 1) не давать банкнот при ломбардировании; 2) не учитывать финансовых векселей; 3) не учитывать векселей с отсроченным платежей»¹²¹. Но Бендиксен считает, что значение его выводов не исчерпывается соблюдением известной осторожности в практике эмиссионного банка. Он претендует на создание учения о классических деньгах, о деньгах с «постоянной ценностью», не оказывающих никакого влияния на движения товарных цен, и в этом отношении его попытки так же, как аналогичная по основной идее теория Ирвинга Фишера о стабилизации доллара, совершенно утопичны. И утопичны не только потому, что нельзя себе представить государство, которое согласится выполнять второй параграф требований Бендиксена о том, чтобы денежное обращение не служило фискальным целям; в этом «известном смысле» и Бендиксен признает правоту Диля, назвавшего его теорию утопией¹²². Но эта теория утопична и по существу.

Здесь мы опять сталкиваемся с тем наглядным преимуществом, которое имеют откровенные утописты рабочих денег, по сравнению с Бендиксеном и другими номиналистами, желающими хотя бы внешне остаться на почве феноменов современного менового общества. Им приходится оплачивать это нескромное желание рядом противоречий, из которых учение о создании денег — не последнее.

В самом деле, если признавать номинальный характер денег, но в то же время рассматривать их лишь как символ субстанциональной трудовой ценности товаров, — требование стабильности будет не только вполне понятно и законно, но и легко осуществимо с точки зрения подобного утописта «рабочих денег»: при предпосылке организованного общества, необходимой для самой возможности непосредственного выражения трудовой ценности и осуществления денег — трудовых чеков, стабильность последних заключается уже в самом их определении: 1 час труда равен 1 часу труда.

Не то у Бендиксенов и у прочих харталистов. Они не договариваются до утопии рабочих денег. Не говоря уже о теоретической скомпрометированности последней, она совершенно не соответствует целям и валютно-политическим видам харталистов. И вот харталисты попадают в противоречие, прямо-таки вопиющее; всего отчетливее оно выявлено у Бендиксена. С одной стороны, деньги — знак, (внутренней ценности они не имеют, их сравнивают с багажной квитанцией и театральным билетом, деньги — удостоверение на известную долю в национальном продукте; всякие разговоры о покупательной силе денег по отношению к товарам, толки об обмене денег на товары — металлический бред. Это — одна сторона медали. А с другой стороны — Бендиксен преподносит ряд рецептов (из которых, по его же собственному признанию, далеко не все легко осуществимы в реальных условиях), осуществление которых необходимо предварительно лишь для того… для того, чтобы деньги стали тем, чем их рисует Бендиксен. Он сам не может указать ни одного примера в мировой истории денежного обращения, где его принципы создания денег были бы проведены в жизнь; а между тем… их проведение в жизнь является предварительным условием, при котором лишь его денежная теория будет соответствовать действительности (или, вернее, наоборот — действительность будет приведена в соответствие с теорией денег Бендиксена). Харталисты критикуют металлистов, не умеющих удовлетворительно объяснить феноменов бумажно-денежного обращения, играющих вое большую роль в современном денежном мире; а Бендиксен, оказывается, всю теорию свою строит для того случая — в высокой степени гипотетического — когда будут осуществлены его принципы создания денег. Получается нечто в роде теории должного, вместо теории сущего.

Наконец, ясна и полная утопичность Бендиксеновского учения о создании денег, как и проекта стабилизации доллара Ирв. Фишера; утопичность, обусловленная не техническими или исключительно реально-политическими причинами, а утопичность принципиальная, сближающая подобные проекты с утопией рабочих денег, при чем на долю последней остается все же преимущество большей ясности и определенности.

Все подобные проекты по существу построены на подсознательной подмене современного товарного общества организованным обществом. По сути дела, Бендиксен навязывает эмиссионному банку задачу, гораздо более трудную (да и вообще неосуществимую), чем задача непосредственной организации всего производства страны: при неорганизованном производстве банк должен совершить такое чудо, чтобы результаты получились как в организованном обществе. Тип равновесия в неорганизованном обществе по самой природе своей предполагает постоянные нарушения этого равновесия, отклонения и изгибы, среди которых равновесие проявляется, как некоторая средняя бесчисленных колебаний. Колебания товарных цен — единственный способ осуществления закона ценности. Постоянная смена рыночных конъюнктур — таков непрерывный путь товарного производства. И все это уничтожается одним росчерком пера — в учении о деньготворчестве, в «проекте стабилизации доллара».

4. Отражение Бендиксеновской утопии в споре о «товарном рубле»

Учение Бендиксена о создании денег представляет для нас особенный интерес в том отношении, что отголоски подобных теоретических построений совсем недавно были предметом оживленной полемики в советском финансово-экономическом мире. Речь идет о прославленных спорах насчет так называемого товарного и золотого рубля.

Можно оставить в стороне наиболее наивные и иногда прямо-таки безграмотные в теоретическом отношении проекты, свидетельствующие лишь о невежестве их авторов. Доказывать близость подобных проектов с номиналистической теорией было бы, пожалуй, лишним делом, как лишним делом следует считать и самые проекты этого рода. Но если даже взять идею товарного рубля в вариации тов. Преображенского, то и здесь без большого труда можно нащупать идейное родство с номинализмом, поскольку речь идет о теоретических основах данной точки зрения. Теоретически-рафинированная и значительно смягченная формулировка тов. Е. А. Преображенского сводится к тому, что «наше реальное золото не является мерилом ценности и средством калькуляции, но таким мерилом, хотя и в весьма несовершенной форме, служит золотой довоенный рубль, т. е. рубль, оторвавшийся внутри страны от золота, как мировых денег сегодняшнего дня и отражающий золото) вчерашнего дня, т. е. довоенную ситуацию. Этот золотой довоенный рубль пока лучше всякого другого измерителя может служить Ersatz’ом золотого мерила ценности впредь до установления твердой бумажной валюты, котирующейся на заграничных валютных биржах, следовательно, базирующейся на золоте, как мировых деньгах»¹²³. На первый взгляд может показаться, что в такой формулировке нет ничего неправильного и даже просто спорного. Золота нет — ясное дело; необходим эрзац; вот и предлагается взять в качестве такового довоенное .золото, «воспоминание» о котором еще живет среди населения и т. п. На деле, однако, это положение оказывается не столь безобидным. Чтобы доказать это, стоит лишь проследить, каким способом тов. Преображенский опровергает утопию трудовых денег.

«В чем основная ошибка сторонников трудовых денег?» — спрашивает он. И отвечает без колебаний: «В том, что они не понимают ни функции золота при товарном хозяйстве, ни механики товарного хозяйства в целом»¹²⁴. Однако, когда автор расшифровывает это «непонимание», обнаруживается его собственная ошибка. «Пусть мы ввели трудовые деньги, — говорит тов. Преображенский, — пусть мы измеряем через них более или менее удачно количество общественно-необходимого времени, потраченного на производство того или иного товара,.. Спрашивается, как же мы будем измерять общественно-бесполезный труд? — При товарном хозяйстве… рынок перечеркнет все стоимостные надписи у товаров, количество которых не соответствует спросу… Это будет значить, что на рынке трудовые стоимости получили другое выражение, получили выражение в ценах, т. е. получили денежное выражение своей стоимости. Трэды превратились в деньги, т. е. прекратили свое существование как трудовые деньги, противопоставленные обыкновенным деньгам. Таким образом, мы снова вернулись к исходному пункту. Деньги оказались нужны для товарного хозяйства». — Так наш автор разоблачает утопию трудовых денег.

Сдается нам, что это разоблачение недостаточно полно. Автор опровергает достаточно убедительно возможность существования именно трудовых денег. Но ведь трудовые деньги в теоретическом отношении следует рассматривать лишь как одну из ипостасей «денег с постоянной ценностью» (стабилизованный доллар Фимера, классические деньги Бендиксена и т. и.). Вот невозможность существования подобного рода денег с абсолютно устойчивой ценностью (ибо они не связаны ни с каким ценностным материалом) следовало подчеркнуть, а наш автор оставляет этот (безусловно важнейший, ибо наиболее общий) вопрос без освещения.

Совершенно справедливо отвергая всякие проекты товарного рубля, хотя бы и в смягченном виде, тов. Сокольников начинает свои рассуждения как раз с разрешения того вопроса, который оставлен тов. Преображенским в тени. «Мысль, что деньги (в товарном хозяйстве) не должны стоять в обязательной связи с золотом; мысль, что деньги (в товарном хозяйстве) могут быть абстрактной счетной единицей; мысль, что цены товаров могут непосредственно определяться в абстрактной счетной единице, что таким образом товары получают соизмеримость через эту счетную единицу и могут обмениваться один на другой без какого-либо участия золота, — все эти мысли, конечно, не новы; ими изобилует буржуазная и мелкобуржуазная литература прошлого и текущего века, их давно опровергла политическая экономия марксизма»¹²⁵. Далее автор без труда показывает, что, в сущности, «товарный рубль оказывается по уши сидящим в золоте», ибо товарный индекс есть не что иное, как сравнительное отношение товарных цен к золоту в 1913 г. и в 1922 г. Товарный рубль оказывается довоенным золотым рублем.

Тут мы подходим к самой сущности спора, которая на наш взгляд все же не была формулирована в полемике с достаточной выпуклостью. Раз товарный рубль оказался довоенным золотым рублем, так чем, собственно, он плох? — А плох он тем, что это стабилизованный рубль (по аналогии со стабилизованным долларом Фишера), это классический рубль (употребляя термин Бендиксена), а не наш грешный земной рубль. Главный аргумент, который совершенно справедливо выдвигался противниками товарного рубля, в первую голову, тов. Сокольниковым, заключался как раз в том, что за период с 1913 г. ценность золота перетерпела значительные изменения, и поэтому золотой рубль 1913 г. уже не является реальностью, а может служить, действительно, лишь приятным или неприятным воспоминанием. Поэтому наиболее убийственное для теории товарного рубля соображение, выдвинутое, если не ошибаемся, также тов. Сокольниковым, заключалось в следующем: положим, что товарный рубль принят, как денежная единица, другие деньги исчезают из обращения, вое цены товаров переводятся на новую денежную единицу. Совершенно ясно, что тогда оказалось бы более чем затруднительным вычисление товарного индекса: это дело было бы совершенно безнадежным. Но в таком случае выходит, что достаточно провести в жизнь идею товарного рубля, чтобы убрать из-под нее ее реальную основу. Стало быть, вся теория явно несостоятельна.

Крайне любопытно, что теория товарного рубля отнюдь не является исключительной собственностью наших отечественных Невтонов. Так, один из авторов по валютным проблемам свидетельствует, что «поиски твердых измерителей характерны для стран с падающей валютой, и мы встречаем соответствующие проекты не только в Германии и в России, но и в Польше. — Министр финансов Грабский в 1923 году выдвигает проект введения «zloty», как счетной единицы для государственного бюджета. По его первоначальному проекту, «zloty» должен был основаться на товарном индексе, но затем решено было в основание взять курс иностранной валюты»¹²⁶.

Разумеется, здесь речь идет не о введении новой валюты, а покуда лишь о счетной единице для госбюджета, но не следует забывать, что эти две вещи в такой стране, как Польша, не могли бы оказаться так разделенными, как в Советской республике, ибо 1) при всем финансовом расстройстве в Польше дело не доходит до таких пределов, как в Советской России, и 2) Польша несравненно теснее связана с мировым- рынком, чем Советская республика. Поэтому установление одной счетной единицы для госбюджета, и другой — в качестве денежной единицы при финансовой реформе — было бы там мало вероятно.

Таким-то образом отголоски номиналистических теорий насчет «создания денег» находят себе отклик в странах с расстроенной валютой.

Глава IX. «Совершенно новая теория хозяйства» Эльстера

Ум ученого должен быть склонен к сомнениям. Клод Бернар.

1. Эпигон хартализма

Пятнадцатилетний путь развития хартальной теории от Кнаппа до Эльстера — это путь от первоначального самоуверенного провозглашения основ новой теории до ее полного логического банкротства, притом совершенно откровенного. Если Кнапп, по собственному признанию, возводит лишь крышу государственной теории, если Бендиксену выпало на долю возводить стены, то Эльстер покрывает хартальную теорию стеклянным колпаком, лишающим ее какой-либо связи с действительностью.

Как мы уже видели, Кнапп сознательно ограничивается рассмотрением правовой стороны явления денег, заявляя неоднократно, что хозяйственная проблема не является предметом его исследования. Под влиянием критики теории Кнаппа, указывавшей, что для правильного суждения о природе и сущности денег экономический анализ совершенно необходим, — Бендиксен принимается за «хозяйственное дополнение» Кнапповского монумента. Но, как правильно замечает Эльстер, статьи Бендиксена носят эскизный характер, не создают стройной теории; общие вопросы теории хозяйства он затрагивает лишь по необходимости. Критика обнаружила слабые места Бендиксена, невязку его теоретико-экономических взглядов с некоторыми, казалось бы, неоспоримыми истинами в области теории хозяйства, полную бездоказательность того, чем Бендиксен пытается эти истины заменить. Здесь на сцену выступает Эльстер: со смелостью отчаяния он признается, что для обоснования хартальной теории денег необходима «совершенно новая теория хозяйства»; он делает далее самоубийственную попытку конструировать эту «совершенно новую теорию», попытку, которая, как мы увидим, кончается вынужденным признанием своей собственной несостоятельности.

Мы далее ограничимся лишь разбором этой попытки Эльстера создать «совершенно новую теорию хозяйства», разбором тех мыслей, где Эльстер действительно ушел вперед не только по сравнению с Кнаппом и Бендиксеном, но, пожалуй, и со всяким другим, когда-либо существовавшим экономистом. Все остальное в его толстой книге — это казуистические толкования пустейших абстракций, не представляющие решительно никакого интереса, лишь крайне невыгодно оттеняющие отличие Эльстерского гелертерства от остроумно-гибкой мысли Бендиксена.

«Совершенно новая теория хозяйства» обнаруживает все признаки своего происхождения от буржуазной экономической мысли эпохи упадка; с этой стороны она, пожалуй, заслуживает специального историко-экономического анализа, которому здесь, разумеется, не место. Изложим существо «новой теории».

2. Купля и мена, денежное и меновое хозяйство

Исходный пункт государственной теории денег, по Эльстеру, заключается в понятии платежа. Это понятие в свою очередь в качестве необходимой своей предпосылки предполагает существование платежного сообщества (Zahlgemeinschaft). Но что такое платеж? Это перенесение определенных требований, адресованных ко всему обществу, перенесение от одного лица к другому возможности участия в социальном продукте (Geteiligungs möglichkeit am Sozialprodukte). Платежное сообщество выступает таким образом одновременно как производственно-потребительное сообщество (Produktions und Konsumsgemeinschaft). Нам нет необходимости рассматривать здесь подробно те поправки, которые Эльстер вносит к тем или иным взглядам Кнаппа и Бендиксена; отметим лишь, что он признает отсутствие у Кнаппа удовлетворительного объяснения понятия платежного средства и считает искусственным его выделение денег из понятия платежного средства; Эльстер ставит между деньгами и платежным средством знак равенства. Зачем это нужно — увидим далее.

Итак, платежно-производственно-потребительское сообщество является логической предпосылкой платежа, платежного средства — денег. Общая теория денег (allgemeine Geldtheorie) может быть построена лишь на основе теории современного общественного хозяйства (Gemeinwirtschaft).

Общественное хозяйство — полная противоположность единичному хозяйству (Einzelwirtschaft). То и другое — различные формы явлений (Erscheinungsform). На данной ступени развития (Eischeinungssufe), разумеется, можно наблюдать одновременно и ту и другую форму, но одна из них является преобладающей и накладывает отпечаток, дает наименование данной ступени. Общественное хозяйство, которое иначе можно назвать денежным хозяйством, является не только историческим продолжением, но и полной противоположностью менового хозяйства, представляющего не что иное, как особую фазу единичного хозяйства. Противоположность менового и денежного хозяйства Эльстер выводит из анализа индивидуально-психического содержания акта мены, с одной стороны, и акта купли-продажи (Kauf), с другой.

В явлении мены (Tausch) мы имеем у каждого контрагента субъективную оценку обоих предметов мены (Эльстер подробно разбирает четыре рода оценочных заключений). Здесь уместно говорить о ценности в смысле объективной оценки опирающейся на учет полезности (Nutzen) и издержек (Kosten). Мена состоится лишь тогда, когда каждый участник оценивает предмет своего контрагента выше, чем свой собственный, и чем все прочее, что он может за свой предмет получить.

Но понятие субъективной ценности не имеет никакого отношения к процессу купли (Kauf). Здесь покупатель может оценивать лишь покупаемый предмет и сравнивать его ценность с субъективной полезностью других предметов, которые он может получить за ту же сумму денег. Сами же деньги не поддаются оценке с точки зрения субъективной полезности; поэтому нелепо говорить о ценности денег. По этой же причине понятие субъективной ценности не имеет никакого интереса, для теории общественного хозяйства¹²⁷.

Переходим к проблемам, стоящим перед теорией общественного хозяйства. В единичном хозяйстве каждый хозяйствующий субъект потребляет продукты своей собственной работы. Это положение действительно для домашнего хозяйства, не знающего обмена, без ограничений, а для менового хозяйства соразмерно развитию сперва случайных, затем становящихся обычными, меновых сделок. В современном общественном хозяйстве все общество (Gemeinschaft) потребляет продукт совместной работы (Gemeinschaftsarbeit), каждый в отдельности принимает участие в этом продукте.

Встает вопрос, чем измеряется участие каждого в отдельности в общественном продукте; и далее, каким образом он это участие принимает (выполняет). Двойной вопрос: как внутри хозяйственного общения измеряется и как представляется участие в общественном продукте, который является потребительным фондом, каждому отдельному члену. В этой двойной проблеме заключается корень денежной проблемы — заявляет Эльстер¹²⁸.

Участие каждого в общественном продукте, как в потребительном фонде, — продолжает Эльстер, — не измеряется и предоставляется авторитетно (autoritativ), напр., решением государственного органа распределения, общественной властью. Распределение имеет место, но это не распределение при помощи государственной власти.

Как Эльстер указывает в другом месте, подобное авторитативное распределение имеет место в социалистическом обществе, где вследствие этого только что изложенная проблема не встает. С виду может показаться, что Эльстер в этом пункте своих рассуждений близко подходит к истине. Он как будто нащупывает констатирующее отличие неорганизованного — по его терминологии — менового общества, сравнительно с обществом организованного типа. Но это неверно: Эльстер здесь, как и раньше в рассуждении о различиях между меной и куплей, не покидает своего индивидуалистического подхода к анализу общественных явлений. Здесь его интересует лишь вопрос о том, как осуществляется индивидуальное участие в общественном фонде, чем измеряется это участие. У Эльстера даже не возникает вопроса о самой возможности создания и существования общественного фонда, у него не встает проблема, равновесия общественного производства и потребления в обществе, где экономическая жизнь не имеет авторитарного сознательного руководства.

Остановимся на одном образчике рассуждений, с виду ярко-социальных, а на поверку оказывающихся построенными на полном забвении социальной стороны проблемы.

Эльстер самодовольно повторяет без конца пошлейшие утверждения насчет того, что производительное общество в то же время является потребительным обществом, продукт общественного производства в то же время является фондом общественного потребления, а у отдельного производителя, который в то же время является потребителем, его доход и есть цена его продукта. Велика заслуга Лифмана, указавшего на распадение хозяйства на производительное хозяйство и потребительное. «Доход — это то, что в качестве цели производительного хозяйства, и как средство (стоящего за каждым производительным хозяйством) хозяйства потребительного — служит соединением между обоими в пределах единой сферы хозяйства. — Между различными же хозяйственными сферами мосты образуются ценами. Ибо, из цен составляются доходы производительных хозяйств; и, как цены (которые уплачивают стоящие за производительными хозяйствами хозяйства потребительные за потребительные блага), они снова вступают в чужие производительные хозяйства, как их доходы¹²⁹. — Не трудно заметить, что вся эта постройка, могущая привлечь своим широко социальным подходом и мнимой стройностью мысли, на деле основана на игнорировании всего, что составляет в действительности проблему неорганизованного общественного хозяйства. Как осуществляется равновесие между производительными и потребительными хозяйствами, каким образом продукты производства одних хозяйств становятся предметами потребления других, какова роль товарных цен в создании этого равновесия, насколько это равновесие (или его отсутствие) оказывает влияние на. доходы отдельных хозяйств, — все эти важнейшие вопросы теории хозяйства, требующие детального анализа, заменяются Эльстером чисто механической постройкой, где все винтики на редкость прилажены, но которая ничего общего не имеет с подлинной действительностью денежного хозяйства¹³⁰.

Для него существует лишь проблема числового определения участия каждого в общественном продукте, соответственно тем или иным принципам. Уже здесь заложен зародыш игнорирования проблемы ценности и роли денег как мерила ценности и resp. — заострения всего внимания на функции денег как масштаба цен — этом любимом пункте всех номиналистов.

Делая ту же ошибку, что и Бендиксен, наш, на первый взгляд, стоящий на социальной точке зрения исследователь оказывается на деле субъективистом чистейшей воды, не умеющим остаться на социальной точке зрения, как только он переходит от тавтологической болтовни к анализу экономических явлений. Именно здесь кроется причина его полнейшего банкротства в похвальной попытке построения «совершенно новой теории хозяйства»…

Вернемся к дальнейшему изложению этой последней. — Итак, основная проблема, встающая перед теорией общественного хозяйства, заключается в вопросе о том, «на каких основаниях и в каких формах происходит участие отдельного хозяйствующего субъекта в продукте общественного производства, т. е. в общественном продукте, который в то же время является потребительным фондом»¹³¹; эту формулировку проблемы Эльстер повторяет неустанно.

Эльстер считает, что первый шаг к разрешению этой проблемы заключается в открытии глубокой истины, что «каждый покупает свою часть (Anteil) общественного продукта. Возможность покупать, т. е. покупательная сила каждого определяет его участие (Beteiligung) в «свободно-продающихся потребительных продуктах», является таким образом его возможностью участия в этой продукции; и границы этой покупательной силы определяются количеством денег, которые имеет данный субъект. которыми он располагает»¹³².

3. Сущность денег

На основании этого открытия почти Прутковского масштаба Эльстер усматривает сущность денег в возможности участия (Beteiligungsmöglichkeit), в общественном продукте. Выше, при разборе Бендиксена, мы уже видели, что Эльстер имеет еще два других определения денег: средство участия в общественном продукте и мера участия. Взаимоотношения этих определений нами уже освещены выше. — Легко заметить, что «возможность участия» у Эльстера соответствует тому, что Бендиксен называет притязанием, правом, квитанцией (Anrecht, Anweisung). Эльстер объясняет эту замену тем соображением, что его выражение лишает основания возражения критиков, указывающих, что деньги не дают собственно никакого права (в юридическом смысле) на блага. Выражение Эльстера, пожалуй, следует считать более удачным, чем выражение Бендиксена; однако, и против Эльстера можно выдвинуть возражение, что и его термин считает чем-то определенным и постоянным то участие в общественном продукте, возможность которого заключается в деньгах; между тем, как здесь перед нами в действительности подлинный мир относительности.

При разборе денег, как «средства участия в общественном продукте», выясняется, почему Эльстер, исправляя Кнаппа, ставит знак равенства между платежным средством и деньгами.

Платеж — не что иное, как перенесение возможности участия в общественном продукте. Платежное средство — это средство осуществления возможности участия и т. д. Различие между возможностью участия и средством участия —- чисто теоретическое; практически оба явления неразрывно связаны.

Как мы уже видели, Эльстер выводит свое понятие денег из якобы анализа денежного хозяйства; денежное хозяйство — это хозяйство, выражающееся в платежном общении (Zahlgemeinchaft). Платеж совершается при помощи платежного средства. Таким образом, всякое платежное средство является необходимым атрибутом денежного хозяйства, является, стало быть, деньгами. Если бы Эльстер поступил иначе, он нарушил бы стройность своей теории и, главное, лишился бы логической возможности провести то строгое разделение денежного и менового хозяйства, на котором он строит все свое здание. Но отожествление платежного средства. с деньгами, спасая Эльстера от этой опасности, оказывается совершенно роковым в отношении как раз того, что составляет душу денег у Кнаппа, а именно — утверждения о том, что деньги — создание правопорядка. По злой иронии судьбы душа денег Эльстера оказывается роковой для кнапповской души денет. Борьба двух душ здесь серьезнее, чем можно было бы предполагать. — В самом деле, кроме денег, которые являются хартальным платежным средством, Кнапп различает еще, как мы уже видели в первой главе, платежные средства, которые еще не стали деньгами (аморфное и морфично-пензаторное), и платежное средство, переставшее быть деньгами (жиро-оборот и т. д.). При таких условиях деньги, являющиеся ex definitione лишь хартальным видом платежного средства, могут быть рассматриваемы — насколько это правильно, мы уже пытались показать — как творение правопорядка; во всяком случае, они имеют определенное отношение к правопорядку уже ex definitione. Иное дело получается у Эльстера; оказывается, деньгами является не только хартальное платежное средство, при рождении которого правопорядок несомненно принимал деятельное участие, но и раковины — каури, и товарные деньги, и чековой оборот, — все это вещи, в существовании которых правопорядок ни сном, ни духом не виноват. — Лишь в одном месте Эльстер замечает столкновение двух душ денег и пытается выйти из положения поистине комическим маневром. «Бухгалтерские деньги (das Buchgeld!) — восклицает он. Является ли государство их создателем? Этот вопрос требует… еще ближайшего исследования. Здесь заметим лишь, что непозволительно оспаривать в качестве неверного известное основное положение государственной теории посредством указания на существование бухгалтерских денег. Как неоднократно указывалось, бухгалтерские деньги вообще не представляют денег в кнапповском смысле (in Sinne Knapp’s); поэтому его тезис о том, что деньги являются творением правопорядка, остается неопровергнутым и в том случае, если он в отношении возникновения бухгалтерских денег окажется несостоятельным»¹³³. Наивность подобной защиты очевидна: ведь деньги — это не только определенный научный термин, которым каждый может называть все, что ему угодно. Деньги, кроме того, — явление действительности. Вопрос заключается в том, являются ли деньги в действительности творением правопорядка, как утверждает Кнапп; с точки зрения поправки Эльстера надо последовательно ответить: нет, не являются. — Значение всей этой контроверзы, которое, по нашему мнению, трудно переоценить, заключается в том, что узкие рамки хартализма трещат под натиском последовательно-продуманной номиналистической теории; подобие обоснованности основного тезиса номинализма — номинальности единицы ценности — достигается за счет разрушения основного тезиса хартализма.

4. Основная проблема Эльстера

Как мы уже видели, Эльстер формулирует основную проблему своей «новой теории хозяйства» следующим образом: «на каких основаниях и в каких формах происходит участие отдельного хозяйствующего субъекта в общественном продукте»¹³⁴. Таким образом, он берет быка за рога. Читатель-марксист, увидав такую постановку вопроса, невольно заинтересуется дальнейшей судьбой Эльстерских изысканий. Попытка Эльстера разрешить этот вопрос и крах этой попытки — на наш взгляд самое любопытное, что заключается во всей книге.

Путь к разрешению этого вопроса, по мнению Эльстера, указан еще Бендиксеном, который считает деньги «правом на свободно продающиеся предметы потребления, полученным посредством предварительных услуг (Ein durch Vorleistungen erworbenes Anrecht auf der verkaufsfreien konsumtiblen Production)». «Всякая возможность участия каждого в общественном продукте и в потребительном фонде покоится на услуге, вложенной в общественный продукт (Einschussbeistung in das Socialprodukt)», заявляет Эльстер.

Его, однако, не удовлетворяет целиком подобное торжество божественной справедливости и небесной гармонии, и он продолжает: «Общее количество денег находится в равновесии с совокупным общественным продуктом. Этот факт нельзя отрицать, он совершенно очевиден, но он не дает нам ключа к гораздо более трудному (и практически более важному) вопросу об отношении денежной единицы к продающимся благам, к вопросу об определяющих моментах «покупательной силы денег», к проблеме цены. Это тоже относится к теории платежного сообщества». Здесь, казалось бы, Эльстер подходит к существу вопроса, но лишь для того, чтобы увильнуть от его разрешения и отделаться пустым заявлением в конце этого параграфа: «Вывод из предыдущих рассуждений пока лишь таков: возможность участия в общественном продукте — это предоставляемая общественной организацией каждому отдельному члену контр-услуги за его участие в производстве общественного продукта. С утверждением, что возможность участия в общественном продукте есть общественное отражение сотрудничества в создании этого продукта, выяснено первое из оснований, на которых происходит наделение отдельного хозяйствующего индивида результатами общественной работы»¹³⁵. Второе основание, господствующее в организации платежного сообщества, заключается в следующем: «Все члены общества участвуют в общественном продукте в количественно выраженном отношении (in einem rein Zahlnmässig ausgedrükten Verhältnisse). Из этого положения, очевидность которого, по мнению Эльстера, бесспорна, он делает вывод, что «деньги — это число». «Деньги не благо, не вещь хозяйственного оборота, а техническое средство последнего — абстрактная единица; сумма, этих единиц в виде общего количества денег находится в соответствии общему количеству произведенных потребительных благ; не иначе, как, например, сумма акций предприятия находится в равновесии с реальным комплексом благ, который составляет имущество общества». Участие в продукте — такова сущность (Wesen) денег; число, количественное выражение этого участия — такова функция (Dienst).

«Ход дальнейшего исследования определяется теперь результатом предыдущих исследований. Мы знаем, что общественный продукт распределяется в количественном отношении между членами хозяйственного общения, и что денежная единица — это та счетная единица, которая лежит в основе этого способа распределения. Мы знаем далее, что возможности участия каждого определяются числом денежных единиц, которыми он располагает, и что он располагает такими денежными единицами лишь постольку, как и поскольку он, как производитель, сотрудничал в производстве общественного продукта». Эти блестящие открытия, могущие сделать эпоху в истории экономических идей, не удовлетворяют, однако, Эльстера вполне, и он решительно возвращается к самому опасному пункту, угрожающему ему теоретической смертью. «Таким образом, нам остается лишь обнаружить последнее: на каких дальнейших основаниях измеряется число тех возможностей участия, которые хозяйствующий субъект, с одной стороны, получает как «производитель» за каждое вложение в общественный продукт, и которые требуются от него, с другой стороны, как от «потребителя», за его спрос на отдельные блага. Иными словами: проблема цены и проблема дохода, которая есть лишь часть проблемы цены, — должны быть исследованы»¹³⁶.

Наконец-то, Эльстер не уклоняется более в сторону и пытается «на проклятые вопросы дать ответы нам прямые». Правда, благодаря его последовательности ответ получается совершенно неожиданный и, пожалуй, небывалый в экономической литературе.

Эльстер неоднократно подчеркивает значение проблемы цен для денежной теории. Последняя не может, конечно, исчерпать проблему цен; но задачей денежной теории является не только открытие сущности цены, но и выяснение определяющих моментов цен. Эльстер отделяет абстрактную проблему цены от конкретной проблемы, заключающейся в том, чтобы определить высоту отдельных цен в отдельных возможных случаях. «Абстрактная проблема цен — это коренной вопрос общего учения о деньгах»¹³⁷, — не устает повторять Эльстер.

Эльстер здесь высказывает отмеченное нами выше утверждение о совпадении цены и дохода, которое он формулирует следующим образом: «Цены и доходы по своему существу одно и то же, а именно: деньги образуют численный ключ распределения, которым определяется процесс распределения благ в современном хозяйстве».

Отсюда Эльстер делает три вывода.

Во-первых, вовсе не является новостью, что покупают не деньги, а доходы.

Во-вторых, доходы оказывают определяющее влияние на цены потребительных благ.

В-третьих, связь между доходами и ценами — самоочевидна, ибо доходы — это и есть цены, а все цены находятся в связи между собой, что необходимо следует из самого понятия.

Последнему пункту Эльстер придает огромное значение. Этот вывод, говорит он, еще не разрешает вопроса об основаниях, определяющих величины цен, но «тот взгляд, что доходы и есть цены, и признание всесторонней обусловленности всех цен» приводит к признанию того факта, что «уже существующие цены имеют решающее значение (massgebliche Bedeutung для вновь возникающих цен». Но и это не выясняет, однако, вопроса, «как могли когда-то возникнуть первые цены и какие обстоятельства определили их высоту»¹³⁸.

«Здесь мы стоим перед проблемой, — торжественно — заявляет Эльстер, — которую я… определил, как проблему хозяйства, как единственную проблему (als das Problem), исходя из воззрения, что она единственная, в разрешимость которой я не могу верить».

5. Трансцедентализм в экономической теории

Перед нами любопытный случай трансцендентализма в экономической теории. Проблема цен объявлена непознаваемой. Не трудно заметить, что оговорка насчет того, что эта непознаваемость относится лишь к первичным ценам, не выдерживает критики. Всякая новая цена всякого нового товара, таким образом, становится совершенно непознаваемой, ибо, в самом деле, в чем может выразиться соразмеряющее значение уже существующих цен при возникновении цены вновь открытого радия; почему этот радий будет стоить столько-то денежных единиц, а не вдвое больше или меньше; и в том, и в другом, и в третьем случае соразмеряющее влияние уже существующих цен одинаково хорошо проявится, или вернее, не будет иметь никакого значения, потому что это соразмеряющее влияние служит Эльстеру лишь средством хоть частично скрыть свое банкротство.

А между тем, банкротство полнейшее, в особенности, если вспомнить, с какой помпой было возвещено о «совершенно новой теории» хозяйства. Эльстер разрушает кумиров буржуазной экономической теории, оставляя пустое место. Он в общем недурно (хотя совершенно неоригинально) опровергает теорию субъективной ценности (которую он почему-то называет классической, ссылаясь на высший для него, очевидно, авторитет в области экономической науки Филипповича). «Субъективная ценность благ, как субъективно-психологический факт, — заявляет он, — несовместима с объективно-количественным (числовым) выражением». Таким образом, он разрушает теорию ценности, пытающуюся быть в то же время теорией цен. «Отрицательное положение, что цена, как число, не может быть выведена из ценности благ, имеет высокое значение для теории денег. Оно заставляет признать, что денежная теория находится вне какой-либо связи с учением о ценности, и ведет таким образом к. отрицанию всех попыток исходить из теории ценности к познанию цен и к открытию сущности денег»¹³⁹. Основание цен Эльстер смело объявляет лежащим по ту сторону человеческого познания. А затем он, подобно Бендиксену, строит понятие объективной ценности, играющее у него довольно заметную роль.

«Субъективные ощущения удовольствия, — говорит Бендиксен — являются абсолютными ценностями, но они неизмеримы, в особенности неизмеримы в деньгах (и не относятся, вследствие этого, к науке о хозяйстве). Объективные ценности, наоборот, относительны. Против всех правил, субъективное здесь абсолютно, а объективное относительно. Ибо объективные ценности рынка определяются лишь отношениями друг к другу, и их денежное выражение может удвоиться или уменьшиться вдвое, в то время, как их отношение между собой останется тем же самым»¹⁴⁰.

Отдел третий. Хартализм и современные денежные теории

Глава X. Хартализм и эклектики

1. Корни эклектизма

«Никто не ест суп таким горячим, как его заваривают» — гласит немецкая поговорка. Надо сказать, что буржуазная, наука эпохи своего современного декаданса свято блюдет эту заповедь, которая заключает в себе, если угодно, целую философию мещанской ограниченности. В буржуазной экономической науке установилось определенное разделение труда между теми, кто «заваривает суп» и теми, кто его «ест». Мы имеем в виду несомненно существующее разделение труда между «чистыми теоретиками» и экономистами, занимающимися конкретными исследованиями тех или иных сторон хозяйственной жизни. В то время, как первые могут позволять себе роскошь конструкций теорий, внутренне противоречивых или находящихся в очевидном разладе с фактами действительности, вторые вынуждены серьезно считаться с этими фактами, если они хотят получить какие-либо положительные результаты на стезе конкретного исследования. Вот почему, как общее правило, конкретный исследователь не ест суп буржуазных экономических теорий таким горячим, как его заваривают творцы этих теорий¹⁴¹. Вот откуда небывалый расцвет всякого рода эклектических построений, теоретического примиренчества, объединяющего взгляды, казалось бы, совершенно противоположные друг другу. Характернейшая особенность «эклектической похлебки» заключается в том, что она не настолько «горяча», чтобы обязывать своего последователя к какой-либо определенной точке зрения: беря у различных, подчас совершенно противоречивых теорий различные элементы, признавая справедливость того или иного положения лишь «постольку-поскольку», эклектизм в сущности чаще всего ликвидирует всякую теорию, поскольку мы под последней понимаем попытку сколько-нибудь последовательного объяснения и истолкования явлений действительности. Но это как раз и требуется конкретному исследователю в буржуазной экономической науке: видимость теории, прикрывающая полное теоретическое ничтожество и в то же время не мешающее конкретному исследованию — вот что должно им цениться на вес золота. И мы действительно видим, что в буржуазной экономической науке эклектизм всех родов, сортов и видов представляет собою море, среди которого последовательные приверженцы той или иной буржуазной теории выступают лишь в качестве небольших островков. Так обстоит дело в отношении австрийской школы,- наиболее выдающейся теоретической попытки современной буржуазной экономии: кроме самих основоположников этой школы вряд ли удастся обнаружить сколько-нибудь значительное количество экономистов, принимающих целиком выводы австрийцев хотя бы по двум важнейшим проблемам (ценности и распределения; напомним в скобках, что в учении о распределении имеется разнобой даже среди самих основоположников «венской школы»). Поэтому всяким разговорам о господстве австрийской школы следует придавать лишь тот смысл, что и любой эклектик ныне считает обязательным включать в свою, с позволения сказать, систему те или иные «элементы» теории предельной полезности, разумеется, дополняя ее «элементами» из теории издержек производства, из социальной теории распределения и т. п.

2. Эклектизм в денежной теории

Лишь в таком, весьма условном, смысле можно говорить о широком распространении идей хартализма в денежной теории. Последовательных сторонников хартализма нам, пожалуй, не найти в природе, кроме разобранных нами выше «первосвященников» этой теории, да пары-другой их непосредственных учеников (напр. Зингер. Alfred Schmidt-Essen¹⁴²). Если же всякий, кто заикается о «Staatliche Theorie des Geldes», непременно снабжает это название эпитетом «знаменитая книга», а писатель-немец почти всегда называет ее «epochenmachende», то это происходит потому, что идеи хартализма широко распространены именно среди эклектиков. Эклектикам, столь ненавистным Кнаппу, обязан последний изрядной долей своей славы: эклектикам, которые часто самым решительным образом отмежевываются от хартализма, но тем не менее не могут освободиться от его идейного влияния.

Детальный разбор бесчисленных эклектических денежных теорий, в которых так или иначе отразилось идейное содержание хартализма (положительное или же отрицательное), оказалось бы занятием, равно скучным, как и ненужным. Заметим лишь, что досужие охотники подробных классификаций группируют эклектических писателей по многочисленным рубрикам, придумывая для этих теорий самые разнообразные названия: представительная, функциональная и т. п. Чаще всего, пожалуй, эклектизм выступает под соусом этой последней, т. е. функциональной «теории». По мнению одного из сторонников этой теории¹⁴³, эта последняя «видит сущность денег в их функциях, и, главное, связывает с этими функциями ценность денег». Проще и понятнее говоря, деньги имеют ценность лишь потому, что они выполняют определенные функции. В этом заключается «изюминка» функциональной «теории». Нетрудно даже невооруженным глазом обнаружить в большинстве вариантов этой «теории влияние хартализма, во всяком случае, влияние отрицательной стороны хартальной теории, заключающейся в сокрушительной критике вульгарного металлизма. Воистину, от хорошей жизни никто не станет объяснять ценность денег их функциями: ведь каждому понятно, что и функции-то свои деньги могут выполнять лишь при том непременном условии, что они имеют ценность. Таким образом получается порочный круг, которого функциональная «теория» никак не может избежать, ибо он заложен в самой ее природе. Более подробно мы рассмотрим этот порочный круг на примере теоретика, также причисляемого иногда к представителям «функциональной теории» — Отто Гейна. Этот писатель, однако, представляет собой некоторый особый интерес, и поэтому мы займемся им подробнее.

3. Валютно-политическая программа О. Гейна

По вопросу о своем отношении к. Гейну Кнапп ограничивается довольно глухой фразой о том, что он чувствует себя «более близким» (mehr verwandt) к этому автору, чем к другим. Сам Гейн называет себя защитником и приверженцем «хартальной теории», но если судить его «не по словам, а по делам» — с этим едва ли можно согласиться. Его причисление к харталистам является сплошным недоразумением, имеющим, разумеется, свои причины¹⁴⁴.

Гейн выступает впервые в 1894 г., когда в Германии золотая валюта имела противников лишь в типе биметаллистов. В эту темную ночь металлического фетишизма все кошки казались серыми, и Гейн, предлагавший ввести свободную валюту, прослыл еретиком. При появлении же «государственной теории» Кнаппа, господствующий металлизм нашел достаточным основанием для зачисления Гейна в разряд харталистов то обстоятельство, что он против золотой валюты.

В своей первой валютной программе Гейн выдвигает проект бумажного обращения с золотым фондом для внешних сношений. Здесь он исходит, главным образом, из утопического стремления уничтожить всякие колебания ценности денег, являясь, таким образом, одним из многочисленных предшественников Бендиксена, в отношении Geldschöpfingslehr. Совершенно справедливо замечает Борткевич, что еще до Гейна вопрос о том, как сделать ценность денег независимой от условий производства благородных металлов, ставился Рикардо и многими другими, но экономическая наука приходила к выводу, что выгоднее мириться с этим неудобством, чем рисковать всеми случайностями бумажной валюты.

4. Теоретическое примиренчество О. Гейна

Однако, в последние годы до войны Гейн изменяет свою программу. Констатируя, что «в настоящее время во всем мире… только полноценные золотые деньги пользуются полным доверием», он признается, что «деньгами, наиболее близко подходящими к идеалу, в настоящее время должны считаться полноценные золотые деньги». Когда при господстве бумажной валюты во время войны обсуждается вопрос о валютных реформах, Гейн выступает с весьма умеренным проектом Goldkernwährung, проектом, в принципиальном отношении не идущим дальше практики австрийского денежного обращения 1892—1912 гг. В отличие от прежнего проекта, мерилом ценности остается золото, которое, однако, не выпускается во внутренний оборот, обслуживаемый банкнотами и билонной монетой. Гейн защищает этот проект отнюдь не новыми доводами, из которых некоторые встречаются еще у Смита. Тут и возможность производительного использования той части национального богатства, которая занята в золотом обращении, и которую Гейн для Германии считает возможным уменьшить на 700 милл. марок при осуществлении его проекта¹⁴⁵. Здесь, далее, исчезает возможность тезаврирования в неспокойные времена; затем — центральный эмиссионный банк получает большую свободу действий вследствие отмены обязательного размена. Мы не будем входить здесь в обсуждение практической целесообразности предложений Гейна. Отметим лишь, что в отличие от утопического первого проекта второй вариант принципиально решительно ничем не противоречит теоретическим основам металлизма, лишенного фетишистического преклонения перед золотой монетой в обращении.

Такова валютная программа Гейна, которая занимает его более всего. В теории, явно ad hoc составленной, он мало интересен, безнадежно эклектичен и имеет с харталистами нечто общее лишь постольку, поскольку не считает, а̀ lа Книс, бумажные деньги столь же невозможными, как бумажные булки.

В отличие от социальной точки зрения хартализма, Гейн исходит из субъективизма. «Деньги должны иметь ценность, и именно субъективную хозяйственную ценность, как остальные меновые блага, чтобы вообще быть в состоянии выполнять свои денежные функции, ибо иначе никто не обменивал бы товары на деньги»¹⁴⁶. Таков исходный пункт его рассуждений, жестоко высмеянный Бендиксеном. Далее он видит свою задачу в доказательстве того, что бумажные деньги имеют в этом смысле ценность, так же, как и металлические. Здесь единственный пункт сближения — чисто механического, Гейна с хартализмом. «Ценность денег, говорит он, — не определяется ценностью металла, из которого они состоят, а волей государства, устанавливающего их в качестве ценностного знака, при помощи наложения штампа или чеканки». Совершенно справедливо замечает Борткевич, что даже самое название «хартальных» Гейн применяет лишь в отношении бумажных денег, между тем как для Кнаппа всякие деньги являются хартальными, являются созданием правопорядка.

Основной пункт расхождения Гейна с харталистами заключается в проблеме ценности денег. Здесь имеется не только частное несогласие в одном пункте, как иногда изображает это дело Гейн; здесь расхождение в основном, показывающее отсутствие какой бы то ни было теоретической, а не только фразеологической, связи между Гейном и харталистами.

Проблема ценности денег — это лакмусовая бумажка хартализма. Вопросом не только чести, но и теоретической последовательности для хартализма здесь является категорическое отрицание самого существования ценности денег, как элемента пантополического, рыночного, гетерогенного характера. Авторитативная, основанная на прокламировании государственной власти, сущность денег здесь не допускает никаких компромиссов. И мы видели, что основоположники хартализма предпочитают идти на любое противоречие с действительностью, лишь бы отстоять полностью автогенный характер денег, составляющий сущность хартализма Кнаппа—Бендиксена и их последователей.

Не то с Гейном: «Бумажные (хартальные). деньги приобретают покупательную силу, как и всякое другое хозяйственное благо, в свободном обороте, без всякого принуждения, по законам спроса и предложения, регулирующим образование цен на рынке», — пишет он. «На чем основывается покупательная сила или меновая ценность, еще лучше — цена хозяйственного блага, определяющая его меновую ценность? На том, что это благо обладает известной полезностью, например, для пропитания человека, как хлеб и вода, и на том, что его нельзя приобресть без издержек, как опять-таки хлеб или воду… Полезность блага побуждает человека стремиться к его приобретению, стоимость блага заставляет человека платить за это приобретение», — вещает Гейн. «Этим всеобщим законам подчиняется также образование цены денег или — если это больше нравится — приобретение ими покупательной силы». Затем следуют знаменитые два пункта, которыми Гейн объясняет ценность бумажных (называемых им хартальными) денег. Во-первых, они обладают полезностью: они пригодны для уплаты государственных налогов и долгов. Во-вторых, государство не отдает своих бумажек даром, их приобретение связано с известными затратами для каждого.

Подробный разбор всего этого любомудрия нам представляется излишним. Отметим лишь, что все рассуждения, основанные на субъективном психологическом фундаменте, совершенно непригодны для объяснения чего-либо; как и все попытки объяснения объективных феноменов обмена, через субъективные переживания индивидуума, оно ведет лишь к порочным кругам. Эти порочные круги лишь слегка замаскированы, благодаря поистине бесцеремонному жонглерству с терминами ценности, меновой ценности, цены и т. д. Борткевич указывает на порочный круг, заключающийся прежде всего в понятии стоимости денег по Гейну. «С таким же правом можно утверждать: если владелец целебного источника, будучи монополистом, заставляет уплачивать себе по 1 марке за бутылку, то, так как бутылка стоит покупателю 1 марку, меновая ценность ее основывается на стоимости. Когда в теории ценности в основу меновой ценности кладут издержки, то под издержками понимают известные затраты производителя, а не приобретателя данного товара»…

Но и понятие полезности основано целиком на petitio principii: «если из функции денег служить орудием обмена выводить их полезность, а из последней — их меновую ценность, то в результате мы получим порочный круг, т. к. всякая вещь, будучи орудием обмена, тем самым доказывает, что она обладает меновой ценностью».

Аналогичные построения, с некоторыми вариациями, мы находим у Гельфериха, которого, однако, обыкновенно не причисляют к харталистам. А отдельные мысли о влиянии стоимости и полезности на ценность денег мы находим у таких мыслителей, как Рикардо, с одной стороны, объяснявшего дополнительную ценность металла в монете стоимостью монет в гейновском смысле, и у металлистов, придерживающихся австрийской теории ценности, с другой стороны: самую ценность драгоценных металлов они часто объясняют их полезностью.

Бендиксен с одной стороны, Борткевич с другой — сходятся на том, что Гейн — эклектик, стоящий на полпути между металлизмом и номинализмом. Его пример любопытен в двух отношениях: он показывает, как: 1) под влиянием неудовлетворительности металлистической теории, зараженной фетишизмом, мысль теоретика оставляет почву реалистической теории денег вообще, и 2) как мостом к номинализму может служить субъективная точка зрения и теория субъективной полезности. Зачисление же Гейна по ведомству хартализма является по меньшей мере чересчур смелым шагом при классификации денежных теорий.

5. Лифманн

Номинализм Лифмана стоит совершенно в стороне от господствующего номиналистического направления в лице хартальной теории. По мнению Лифмана, «Кнапп упускает из виду собственную сущность и внутри-хозяйственные функции денег»¹⁴⁷. Но его не удовлетворяют и старые номиналисты, ибо они глубоко погрязли в количественно-материалистическом понимании хозяйства; их категория абсолютной ценности, их учение о благах, об обмене благ, нарушили последовательность номиналистических воззрений. Лифман сам исходит из чистого разума из чисто субъективно-психологических предпосылок, по существу не имеющих ничего общего с экономической теорией. Последнее обстоятельство не замедляет обнаружиться каждый раз. когда Лифман приходит к необходимости объяснения явлений действительности. Теорию Лифмана мы целиком оставляем в стороне, ибо к хартальной теории она никак не ближе, чем. скажем, к теории металлистов: водораздел приходит по совсем другому руслу, но он также глубок.

Глава ХI. Хартализм и количественная теория

1. Количественная теория и пути ее критики

В области денежной литературы количественная теория представляет собою нечто в роде летучего голландца: она вездесуща и в то же время неуловима. Что касается вездесущности, то достаточно указать, что многие причисляют к количественной теории любого автора, признающего в той или иной мере влияние количества денег на изменение ценности денежной единицы¹⁴⁸. А так как вряд ли один человек, находящийся в здоровом рассудке, сможет отрицать наличие подобного влияния (совершенно оставляя пока в стороне всякие другие, более сугубо лежащие обстоятельства), то количественная теория оказывается таким же широким понятием, как и денежная теория в целом: всякая денежная теория явится в таком случае теорией «количественной».

Но количественная теория в общепринятых системах классификации обладает неуловимостью в такой же мере, как и вездесущностью. В самом деле, сплошь и рядом самые разнообразные теоретики, имеющие самые различные исходные пункты, в своих построениях, причисляются к одной и той же воистину всеобъемлющей, количественной теории. Ясно, что искать какой-либо общий критерий, действительный для всех писателей, отнесенных к количественной теории, при таком условии по меньшей мере затруднительно.

Нам представляется, что какую-либо познавательную ценность может иметь лишь такое определение количественной теории, которое кладет в основу важнейшую отличительную черту, общую целому ряду теоретиков и выделяющую этих теоретиков из числа остальных. Нам сдается, что в качестве такого отличительного признака можно выдвинуть следующее обстоятельство, способное ликвидировать бесконечные недоразумения по этому поводу; под общим названием количественников следует объединить лишь тех теоретиков, которые удовлетворяются объяснением факта изменений ценности денег при помощи ссылок на изменения количества денег. Таким образом, наиболее общей чертой количественников, на наш взгляд, следует считать поверхностность их анализа; вследствие этого основное направление критики количественников, по нашему представлению, должно идти по пути доказательства недостаточности, тавтологичности их объяснений; иными словами, следует доказывать, что объяснения количественников являются лишь видимостью объяснения. Разумеется, разные оттенки и разновидности количественной теории по-pазному маскируют свою несостоятельность, скрывают тавтологический характер своих «объяснений» и т. д. Задачей научной критики является раскрытие этих разнообразных методов.

2. Вопрос о правильности количественной теории

Но если количественная теория представляет собою простую тавтологию, дает лишь видимость объяснения, то можно ли вообще говорить о ее правильности или неправильности, можно ли ее оспаривать?

— Кому, в самом деле, придет в голову доказывать «неправильность» тавтологии, в роде: «масло масляное»? — В отношении количественной теории дело обстоит, однако, далеко не так идиллично. Здесь не только можно, но и необходимо вскрывать неправильность, произвольность и противоречивость по отношению к тактической действительности основных положений этой «теории».

Это положение станет совершенно ясным, если мы обратимся хотя бы к новому варианту количественной теории, представленному Ирвином Фишером¹⁴⁹.

По его мнению, соотношение между количеством денег и общим уровнем товарных цен допускает вполне точную математическую формулировку; он считает возможным приближение данного отдела экономической науки по степени точности к наукам точным. В связи с этим главное внимание Фишера занимает выдвигаемая им «формула обмена» (equation of exchange), в которой он пытается воплотить эти свои убеждения в математической точности учения о деньгах. Формула обмена представляет собою результат простого сложения всех индивидуальных покупок, имевших место в течение определенного срока в данном обществе. «Предположим, например, что кто-либо покупает 10 фунтов сахару по 7 центов за фунт. В этой меновой сделке 10 фунтов рассматриваются, как равные 70 центов, и этот факт может быть выражен так: \(70 \ центов = 10\) (фунтов сахару), помноженным на 7 (центов за фунт). Такое же выражение может получить любая другая покупка или продажа; сложив их вместе, мы и получим формулу обмена за определенный период в данном обществе».

На этом основании Фишер считает возможным построить алгебраическую формулу обмена, которая более или менее известна; она имеет следующий вид:

\(MU + M'U'= Spq\)

где \(М\) и \(М'\) означают количество денег и денежных (кредитных) суррогатов в обращении, \(U\) и \(U'\) — скорость обращения тех и других, \(р\) — цены, a \(q\) — массы проданных товаров, a \(S\) показывает, что мы имеем дело с суммой многочисленных уравнений: \(pq\), \(р1q1\), \(p2q2\) и т. д. Далее Фишер еще более упрощает правую часть формулы, заменяя выражение \(Spq\) через \(РТ\), где \(Р\) означает взвешенную среднюю всех \(р\) (т. е. товарных цен), а $Т — сумму всех \(q\) (т. е. товарных масс).

Все эти формулы нужны Фишеру для того, чтобы доказать якобы существующую причинную зависимость математического характера между \(М\) (количеством денег) и \(Р\) (т. е. средним уровнем товарных цен, иными словами — покупательной способностью денег). Не вдаваясь в дальнейший разбор построений Фишера, мы хотим на этом примере лишь показать, почему следует считать количественную теорию не только тавтологией, но и теорией неверной. Основной грех количественной теории, ее основное заблуждение чрезвычайно отчетливо выражается в вышеприведенной формуле Ирвина Фишера. Мы говорим о пропорциональном, совершенно механическом соответствии между ростом количества денег и ростом цен (разумеется, с учетом роли изменения в скорости обращения, с учетом значения денежных суррогатов и объема товарооборота). Явления действительности несравненно сложнее; они не укладываются в прокрустово ложе математических формул количественников. Вот почему вторая задача научной критики по отношению к количественной теории заключается в том, чтобы раскрыть ее недопустимое упрощенство.

Резюмируя, мы можем сказать: 1) там, где количественная теория учитывает все факторы изменения ценности денег — она из теории превращается в тавтологию, попросту — в фотографию действительности, а не ее объяснение; 2) там же, где количественник пытается установить причинную зависимость, которая могла бы иметь познавательную ценность, эта причинная зависимость имеет тот небольшой недостаток, что она… неверна.

3. Как харталисты относятся к количественной теории?

Харталисты подчас очень зло издеваются над количественной теорией, оценивая ее как пустейшую тавтологию, заменяющую объяснение явлений лишь другой формулировкой самого явления. Сам Кнапп награждает количественную теорию эпитетом laienhaft, который, вообще, существует у него специально для оценки металлических воззрений. Бендиксен возражает против механического варианта количественной теории: «они (формулировки в духе количественной теории) покоятся на механическом взгляде будто блага обмениваются между собою, соответственно своему количеству развершиваются и измеряются, как будто деньги покупают, а не человек¹⁵⁰. Самое понятие «скорости обращения, по его мнению, ошибочно, ибо оно является следствием введения естественно-научных и механико-технических понятий в теорию денег»¹⁵¹. И Бендиксен издевается над формулой количественников, утверждая, что измерять с ее помощью покупательную силу денег столь же остроумно, как определять питьевую силу пивной кружки по формуле: \(B = K. U.\), где \(B\) — количество выпитого пива, \(K\) — объем пивной кружки и \(U\) — число оборотов кружки за столом. Зингер атакует психологическую версию квантитативной теории: «Это описание, когда говорят о падении покупательной силы вследствие увеличения количества денег… ведет к неправильному представлению, будто увеличение количества денег таким же образом понизило их ценность, как известие о неожиданно большом урожае кофе ведет к понижению цены кофе. В действительности, ничего подобного не происходит; но владельцы новых денег использовывают увеличение своих средств, чтобы вытеснить других покупателей с рынка посредством повышения предлагаемых цен¹⁵². Он отвергает мнение, будто уменьшение покупательной силы денег при увеличении их количества может быть объяснено тем, что владельцы меньше ценят каждую единицу. «Нельзя утверждать в качестве психологического факта, — говорит Зингер, — что какой-либо купец, получивший высокую цену за свой запас кофе вследствие плохого урожая, будет «не дооценивать» единицы ценности»¹⁵³.

В другом месте мы читаем, что утверждение количественной теории об уменьшении покупательной силы денег по мере увеличения их количества так же остроумно, как утверждение, что за столом с определенным количеством еды порция каждого гостя уменьшается при увеличении количества гостей, или что пространство, занимаемое каждым пассажиром в вагоне, уменьшается по мере увеличения количества пассажиров.

Таким образом харталисты критикуют количественную теорию по обеим линиям: 1) как бессодержательную тавтологию и 2) как неверное по существу утверждение о росте цен пропорционально увеличению количества денег. Но по существу харталисты поистине «над собой смеются», издеваясь над количественниками: сами харталисты, неправильно решая квалитативную проблему денег, решительно не в состоянии решить и квантитативную.

Одни из них, как Кнапп, спасаются тем, что для них этой проблемы вообще не существует, ибо не существует и хозяйственных функций и роли денег. О другой стороны, Бендиксен, исследуя якобы хозяйственную сторону денежной проблемы, благодаря своему основному постулату об автогенной природе денег, попадает в тупик при каждом столкновении с квантитативной проблемой; он в состоянии, подобно утопистам, объяснять изменение покупательной силы денег лишь нарушением созданных им принципов, на которых должно основываться творчество «классических денег»¹⁵⁴. «Обесценение денег, — пишет он, — или, правильнее сказать, повышение среднего уровня цен, есть неизбежное следствие количественного возрастания платежной силы, вызванного созданием денег без соблюдения соответствующих правил»¹⁵⁵. По мнению Бендиксена, «количественная теория должна быть признана правильной, поскольку под нею понимают то положение, что увеличение покупательной силы без соответствующего увеличения количества товаров повышает средний уровень цен¹⁵⁶.

Таким образом, отношение харталистов к количественной теории следует признать двойственным: с одной стороны, мы имеем подтрунивание над ее бессодержательностью и беспринципностью; с другой стороны, хартализм приходит в практических отношениях к выводам, совсем недалеким от квантитатизма¹⁵⁷. Корень этой двойственности заключается в том, что хартализм, как и номиналистическая теория вообще, совершенно бесплоден в практических проблемах денежного обращения, составляющих предмет количественной теории, и это именно бесплодие роднит его с последней.

Глава XII. Отражение хартализма в теории денег Гильфердинга

1. Окольный путь и прямой

Не задаваясь целью противопоставить хартализму положительное Марксово учение о деньгах, с точки зрения которого здесь подвернуты анализу основы хартальной теории, мы хотим, однако, остановиться на одном оттенке марксистской мысли в области денежной теории. Дело в том, что именно разбор хартальной разновидности номинализма может дать известный новый критерий, новую исходную точку для оценки так называемой «ошибки Гильфердинга» или, вернее, целых двух его ошибок. Эти ошибки нам представляются прорывом реалистической денежной теории лазейкой, открываемой для контрабандного внесения номиналистических моментов. Не задаваясь подробным анализом вопросов, поднятых Гильфердингом, мы попытаемся охарактеризовать точку зрения Гильфердинга именно с этой стороны.

Начнем с вопроса о ценности бумажных денег.

«Ценность бумажных денег, — говорит Гильфердинг, — определяется суммой ценности товаров, находящихся в обращении». По мнению Маркса, бумажные деньги «суть знаки ценности лишь постольку, поскольку они представляют в процессе обращения золото, а они представляют его лишь постольку, поскольку последнее в виде монет могло бы само войти в процесс обращения: величина, определяемая собственной ценностью золота, если даны меновые ценности товаров и быстрота их метаморфоз». Гильфердинг находит излишним тот «окольный путь, в который пускался Маркс, определяя сначала ценность необходимого количества монет и лишь через нее — ценность бумажных денег». Он считает правильнее выводить последнюю «непосредственно» из общественной ценности обращения.

Величину общественно-необходимой ценности обращения Гильфердинг определяет при помощи формулы, заимствованной у Маркса: сумма товарных ценностей, деленная на быстроту оборота монет, плюс сумма подлежащих погашению платежей и т. д.. Но в то время, как Маркс при помощи этой формулы определяет количество денег (золота), необходимых для обслуживания обращения, Гильфердинг, заменяя «обходный путь» «непосредственным», определяет этой формулой ценность бумажно-денежной массы.

На первый взгляд может показаться, что речь идет о незначительной редакционной поправке. Так, по крайней мере, хочет изобразить дело сам Гильфердинг, когда он, переходя к практической постановке вопроса, занимает очень колеблющуюся позицию и постоянно возвращается от своей уступки номинализму к Марксовой теории. Однако, это далеко не так: ноготок увяз — всей птичке пропасть. Теория денег Гильфердинга — это уже не теория денег Маркса.

На наш взгляд, Каутский совершенно прав, когда он находит у Гильфердинга: 1) порочный круг, 2) смешение цены с ценностью и 3) в результате всего — неудачу при попытке обойтись без помощи золота при определении ценности бумажных денег.

Гильфердинг утверждает: «При чистом бумажно-денежном обращении с принудительным курсом при неизменной быстроте обращения, ценность бумажных денег определяется суммой товарных цен, долженствующих быть реализованными. в обороте; в этом случае, бумажные деньги совершенно независимы от ценности золота и непосредственно отражают ценность товаров». Каутский спрашивает здесь Гильфердинга: «Но как же определяется сама эта сумма товарных цен? Немыслимо говорить о том, что товар стоит 10 марок, прежде чем установлено, какую ценность представляют 10 марок. По Гильфердингу же ценность денег при бумажно-денежном обращении определяется ценностью товаров, установленной по сравнению с ценностью денег. В этот безусловно порочный круг Гильфердинг мог попасть, однако, только смешав понятия ценности и цены. Таким образом, могла возникнуть видимость, будто, прежде чем столкнуться с деньгами, товары уже обладают не только определенной ценностью, но и определенной ценой, — что означает, будто они находятся в определенном меновом отношении с деньгами, ценность которых еще вовсе неизвестна»¹⁵⁸. Занятно, что в конкретном примере, которым Гильфердинг иллюстрирует свое положение о возможности обхода золота, он так же отождествляет ценность и цену, или, как говорит Каутский, он, сам того не замечая, молчаливо предполагает, что ценность товаров измеряется золотом. Говоря о товарных ценностях, он везде оперирует марками, т. е., как вполне правильно указывает Каутский, не ценностным и, само собою разумеется, не бумажно-денежным, а денежно-золотым выражением. Попытка обхода золота «непосредственным» путем не удалась.

2. Смешение ценности и цены; порочный круг

Остановимся на моменте смешения ценности и цены. В своей статье «Деньги и товар» Гильфердинг, говоря о необходимости объективной теории ценности, т. е. трудовой теории, для объяснения явлений свободной валюты, заявляет: «Ценность (Geltung), курс неизменных бумажных денег определяется ценностью находящейся в обращении суммы товаров, являясь рефлексом этой ценности. Эта же последняя должна быть объективно дана, дабы вообще мы имели мерку для сравнения суммы товаров, находящихся в обращении, с количеством денежных знаков, ибо сумма товаров может быть лишь суммой их ценностей, т. к. различные товары можно складывать друг с другом только как ценности». Запомним, — ценность товаров должна быть объективно дана; нужна мерка для сравнения массы товаров и количества денег. Что может служить этой меркой при свободной валюте? — Косвенный ответ мы найдем в «Финансовом Капитале»: «Что спутывает теоретиков (как увидим — и самого Гильфердинга), так это то обстоятельство, что деньги по видимости сохраняют свойство быть мерилом ценности»… — «Разумеется, — возражает Гильфердинг, — как и раньше, все товары выражаются в деньгах, «измеряются» ими. Как и раньше, деньги представляются мерилом ценности. Но величина ценности самого этого «мерила ценности» определяется уже не ценностью того товара, из которого оно образовано, не ценностью золота или серебра, или бумаги. Напротив, эта «ценность» в действительности определяется совокупной ценностью товаров, находящихся в сфере обращения. Действительное мерило ценности не деньги: «курс» самих этих денег определяется тем, что я назвал бы общественно-необходимой ценностью обращения»¹⁵⁹.

Слабость позиции Гильфердинга здесь очевидна. Объективно-данная ценность делает возможным сравнение товарной массы и количества денежных знаков, делает попросту возможным сложение различных товаров и, следовательно, самое возникновение понятия суммы товарных ценностей. Но для того, чтобы объективно-данная ценность получила объективное выражение, проявление, — необходима мерка. Чем отличается объективно-данная и объективно-проявленная ценность? Нужна, ли в самом деле посторонняя мерка? Не заключается ли эта мерка в самой объективной ценности? На это Маркс отвечает следующее: «Вопрос, почему деньги не представляют непосредственно самого рабочего времени (т. е. объективной трудовой ценности в Богдановском смысле. — А. Л.) — почему, например, ассигнация не представляет рабочих часов, сводится просто к вопросу, почему на базисе товарного производства продукты труда должны становиться товарами, так как товарная форма продукта уже представляет необходимость раздвоения их на товары вообще и денежный товар» и т. д. Итак, объективная ценность еще не есть объективно-выраженная ценность, для выражения ценности нужно мерило, или, по Гильфердингу, мерка. На вопрос о том, что является мерилом ценности при свободной (бумажно-денежной) валюте, Гильфердинг прямого ответа не дает. Деньги лишь «представляются» мерилом ценности. Но ценность самого мерила ценности определяется совокупной ценностью товаров в обращении. Как может получиться самая «совокупная ценность товаров» без предварительного общественного выражения ценности каждого отдельного товара, остается совершенно темным. Здесь все тот же порочный круг.

Совершенно прав тов. Преображенский, когда он, критикуя Гильфердинга, указывает на безысходность его теории в теоретическо-простом примере, когда в стране с бумажно-денежным обращением произойдет увеличение товарного оборота в некоторое количество раз (в его примере в \(1 ½\) раза¹⁶⁰).

Чем в этом случае определяется новая общественная ценность обращения? Значит ли это, что общественная ценность обращения увеличилась во столько же раз (в данном случае в полтора)? — Ясно, что у нас нет никакого права на такое предположение. «Вследствие прогресса техники и других улучшений, общественная ценность товаров, образующих прирост в обращении, может быть значительно ниже, чем их количество»¹⁶¹. Помочь нам в этом случае может только определение ценности новых товаров путем сравнения их ценности с ценностным товаром.

Ошибка, аналогичная ошибке Гильфердинга в определении ценности бумажных денег и вообще ей родственная, заключается в своеобразной теории товарной денежной единицы (напр., в теории товарного рубля). Гильфердинг в приведенной выше цитате о мериле ценностей довольно неопределенно говорит, что мерилом являются бумажные деньги, заимствующие ценность в свою очередь от совокупности товарных ценностей. Отсюда можно сделать следующий шаг и заявить, что, собственно говоря, мерилом (и единицей) ценности является не что иное, как определенная доля совокупной товарной ценностной массы. Теория товарного рубля, желающая измерять ценность отдельного товара общественным индексовым уровнем, по существу повторяет ошибку Тука, и с этой стороны примыкает к воззрениям Кнаппа насчет взаимозависимости общего уровня цен и цен отдельных товаров. Вернемся к Гильфердингу; резюмируем, в чем у него заключается смешение ценности и цены.

Объективная ценность — это трудовая ценность товара: объективно-выраженная ценность товара — это его цена, выражение его ценности в другой ценности, относительная форма его ценности. «Сопоставление массы денег, с одной стороны, и товарной массы, с другой, уже само по себе предполагает нечто общее между ними — как раз то самое отношение ценности, которое требуется объяснить». Эта формулировка целиком бьет «поправку» Гильфердинга. В самом деле, какое «отношение ценности» может существовать между товарной массой, обладающей ценностью, и денежной массой, таковой не имеющей?

Сам Гильфердинг утверждает, что здесь (т. е. при бумажной валюте) налицо не отношение ценности, а отражение ценности. В товаропроизводящем обществе абсолютная ценность по самой природе своей не имеет объективного выражения иначе, как в относительной форме; природа вещно-общественных фетишистических отношений товарного общества именно этим отличается от всякой другой формации.

Смешение цены и ценности, подмена ценности ценой дает возможность Бендиксену и харталистам вообще говорить о номинальном характере единицы ценности, подменить понятие мерила ценности масштабом цен.

Смешение ценности и цены, подмена ценности ценой дает возможность Гильфердингу открыть лазейку номинализму, формулировать номиналистическое по существу определение ценности бумажных денег, обойти вопрос о роли золота, как мерила ценности при бумажной валюте.

А ссылки Гильфердинга на то, что бумажно-денежная система всегда возникает на основе металлической, и поэтому, мол, первоначальные ценностные отношения даны, в теоретическом отношении не сильнее, чем попытка спасения, предпринятая Эльстером в области теории цен, где он ссылается на историческую определенность большинства цен.

Характерно, что по отношению к бумажным деньгам у Гильфердинга даже выражения те же, что и у харталистов, когда они говорят о природе ценности бумажных денег. Эта ценность, — говорит Гильфердинг, — является рефлексом товарных ценностей, она непосредственно рефлектирует, отражает их. Бендиксен точно так же говорит о рефлективной ценности денег, о том, что эта ценность является рефлексом товарных цен. Далее, характерно, что и почва, на которой выросла поправка Гильфердинга — родная почва, хартализма; это австрийское и индийское денежное обращение, свободная валюта третьего типа, по классификации Туган-Барановского

3. Отражение «учения о деньготворчестве» Бендиксена

Мы уже сказали, что в своих практических выводах Гильфердинг чрезвычайно осторожен, поэтому его ошибку можно расценивать, как лазейку лишь, а не как капитуляцию перед номинализмом.

Но знаменательно, что и тут он оказывается в близком соседстве с некоторыми элементами хартализма. «Рассуждая абстрактно, — говорит Гильфердинг, — состояние чистой бумажно-денежной эмиссии можно было бы конструировать следующим образом. Представим себе замкнутое торговое государство, которое в количестве, достаточном для средних потребностей обращения, выпускает государственные бумажные деньги с принудительным курсом. Сумма выпущенных денег не увеличивается. Кроме этих бумажных денег, банкноты и т. п. тоже обслуживают потребность обращения: совершенно также, как при металлической валюте»… Бумажные деньги служат покрытием банкнот, при чем эмиссионный банк имеет обычное устройство. «Тогда бумажные деньги, подобно золоту в настоящее время, смотря по обстоятельствам обращения, притекали бы в банк или запасались бы частными лицами, если бы размеры обращения сокращались и опять приливали бы к обращению, если бы размеры его расширялись. В обращении… оставался бы как раз необходимый минимум средств обращения, колебаниям же последнего удовлетворяло бы увеличение или уменьшение количества банковых билетов. Следовательно, ценность таких государственных бумажных денег представляла бы величину постоянную». — Казалось бы, лучше и не надо. «Но, — продолжает Гильфердинг, — в действительности такая система невозможна». В качестве причин выставляется: 1) международные связи и зависимости всякой страны; 2) невозможна была бы никакая «гарантия, что государство не будет увеличивать количество бумажных денег»; з) золото необходимо, как средство сбережения.

Вся эта концепция имеет свою аналогию в хартальной теории в виде учения о создании денег Бендиксена. Даже из числа соображений против возможности подобной системы второй довод вполне повторяет опасения Бендиксена. Но на наш взгляд Гильфердинг непоследователен, когда он в этой связи не указывает на самое важное препятствие существованию такой системы; тем более, что об этом он говорит еще непосредственно до «конструированного» им примера. «Так как ценность бумажных денег определяется суммой ценности товаров, находящихся в сфере обращения во всякий данный момент, а эта сумма подвержена колебаниям, то и ценность денег должна претерпевать постоянные колебания. Деньги уже не были бы мерой товарных ценностей, а, наоборот, их собственная ценность измерялась бы наличной потребностью обращения, следовательно, при равной неизменной быстроте обращения, — ценностью товаров. Значит, чисто бумажные деньги в конце концов должны оказаться невозможными, потому что при них обращение подвергалось бы постоянным пертурбациям»¹⁶². Так вот, в этом, в неизбежности постоянных пертурбаций заключался бы гвоздь вопроса в том примере изолированного государства, о котором говорит Гильфердинг. А через одну страницу у него выходит, что «с этой стороны опасаться нечего, что во всякий момент оставался бы необходимым минимум средств обращения», колебаниям же последнего удовлетворяло бы увеличение или уменьшение количества банковых билетов, и вследствие этого «ценность бумажных денег представляла бы величину постоянную». Только ошибка Гильфердинга в определении ценности бумажных денег могла создать такую недоговоренность и противоречивость в этом примере, где явно чувствуется столкновение реалистического и номиналистического направления в учении о деньгах.

4. Неизменная ценность золота

Здесь мы переходим ко второй ошибке Гильфердинга. Он разделяет мнение Варги о том, что изменения в условиях добычи золота не могут влиять на изменения товарных цен, ибо спрос на золото со стороны эмиссионных банков неограничен¹⁶³.

Каутский уже показал, что, даже соглашаясь со всеми рассуждениями Гильфердинга, мы все-таки отнюдь не получим неограниченного спроса, ибо прием золота банком в обмен на монеты (1) или на банкноты (2) не представляет собой спроса со стороны банка на золото, а лишь готовность банка взять на себя заботы о превращении золота в монеты (1) или принять золото на хранение (2).

Результатом «неограниченного спроса на золото», по мнению Гильфердинга, является «стабилизация меновой ценности золотой монеты, а, следовательно, и золота в слитках, поскольку золото в слитках гарантировано законом. Вследствие этого, со времени повсеместного введения золотой валюты, мы имели в действительности устойчивое мерило ценности, которого долго ждали экономисты, и которого они до сих пор не нашли, несмотря на то, что оно давно уже является фактом действительности».

Казалось бы, в этом вопросе нет ничего общего между Гильфердингом, считающим золото абсолютно-устойчивым, неизменным в своей внутренней ценности, мерилом ценности, и харталистами, считающими золото весьма далеким от идеала устойчивости и разоблачавшими, что под неизменной ценой золота понимают, в сущности, формальную номинальную его цену.

На самом деле, и тут Гильфердинг довольно близко подходит к кругу идей хартализма. Указывая, что «неограниченный спрос на золото появляется лишь в определенную историческую эпоху», Гильфердинг считает, что «государственное регулирование денежного обращения означает собой принципиальное изменение во взаимоотношениях золота и товаров. Благодаря финансовому вмешательству фиксируется меновое отношение между золотой монетой и товарной массой; но это меновое отношение фиксируется государством отнюдь не произвольно; государство воспринимает лишь исторически естественно-сложившееся меновое соотношение; до тех пор, пока не изменяется механизм, оно не может в нем ничего изменить. Изменения в издержках производства золота не оказывают влияния на меновое отношение золотой монеты к товарам. Они определяют лишь то, какие золотые россыпи могут разрабатываться в надежде получить прибыль»¹⁶⁴.

Такая постановка вопросов о закреплении существующих меновых отношений государством на основе отношений, сложившихся ранее исторически, несомненно имеет больше общего с концепциями Эльстера—Кнаппа, чем с Марксовой теорией денег.

Резюмируя все сказанное о Гильфердинге, мы можем заявить, что он, несомненно, делает кое-какие уступки номинализму и спасается от его выводов лишь ценой непоследовательности. Успехи номинализма у Гильфердинга — это оборотная сторона непонимания им хартальной теории и ее значения. По его мнению, «Кнапп не дает экономического объяснения явлений, а дает всего лишь искусственную систему классификации видов денег, не касаясь их возникновения и развития…; основная экономическая проблема, ценности денег и покупательной силы денег остается совершенно вне поля исследования». Теперь, после разбора Кнаппа, Бендиксена и Эльстера, неправильность подобной оценки хартализма нам совершенно ясна. Это заблуждение Гильфердинга в конечном счете жестоко отомстило в его собственных ошибках.

Заключение. Некоторые выводы

Результаты, к которым мы приходим после анализа основ хартализма, могут быть сформулированы в следующем виде:

1. Хартализм является попыткой теоретического рассмотрения явлений денежного обращения. Он отнюдь не ограничивается ни юридической классификацией, ни систематикой понятий, а ставит своей целью открыть душу денег, то есть установить основные причинные взаимозависимости между явлением денег и различными сторонами социальной и экономической жизни, в первую очередь — правовым порядком, с одной стороны, и общественным хозяйством — с другой.

2. Хартализм следует рассматривать, как подвид номиналистической денежной теории, основным признаком которой является трактовка денег, как идеальной, условной (номинальной) счетной единицы. Номиналистическому воззрению на сущность денег противостоит реалистический способ рассмотрения денег, как вещественного (реального) воплощения ценностных явлений современного хозяйства. Эклектики пытаются соединять оба взаимно исключающих способа рассмотрения воедино (Гейн, Гельферих и др.).

3. В рядах номиналистического направления хартализм отличается своим объективно-социологическим подходом к явлению денег (что не мешает харталистам оставаться целиком на почве индивидуально-субъективного метода при рассмотрении более широких причинных зависимостей (например, Бендиксен и Эльстер — в конструкции схемы современного хозяйственного уклада).

Объективный метод и общественная точка зрения при исследовании проблемы денег отличают хартализм от субъективно-индивидуалистического течения в номинализме (Лифман), продолжающего в области денежной проблемы линию психологической, субъективной школы в экономической теории.

4. Роль государства, общественной власти, правового момента, давших хартализму его название «государственной теории денег», выдвигается на (первый план именно благодаря объективно-социальному методу исследования. Правовой порядок, как явление над-индивидуальное, привлекается к делу объективного объяснения денежной проблемы. Переоценка значения государственной власти проистекает в хартализме вследствие отсутствия в его системе общественной закономерности другого порядка, а, именно, вследствие игнорирования хартальной теорией экономических закономерностей товаропроизводящей общественной системы. Право становится на место экономики (в смысле закономерностей свободного менового хозяйственного целого автогенный элемент — на место гетерогенного.

5. Вследствие этого хартализм в самой своей основе акаталлактичен (выражение, примененное Мезисом, от слова «каталлактика» — учение об обмене). Хартализм отвергает взгляд на современный экономический строй, как на «систему взаимодействующих хозяйств» (применяя термин Струве), закономерности которой носят стихийный характер и складываются в процессе рыночного обмена, этой основной связи. Вполне последовательно поэтому отрицается и теория ценности — цены, пытающаяся вскрыть основную из закономерностей каталлактической системы — закон ее равновесия. Понятие денежного хозяйства (Эльстер), резко противополагаемого совокупности рядом стоящих хозяйств под названием менового хозяйства и понимаемого фактически, как организованное общество-хозяйство, как телеологическое единство, — лишь необходимая консеквенция хартализма, как акаталлактического учения.

6. Логический путь хартализма — от правовой сущности денег, через номинализм единицы ценности (самый общий пункт номинализма), к акаталлактическому пониманию современного хозяйственного строя, спасающему объективный подход хартализма, — неизбежно ведет к полному банкротству в пункте, где впервые происходит стык теорий с действительностью. У Эльстера при его наиболее широком обхвате теоретических проблем это — признание непознаваемости ценнообразующих начал; у Кнаппа, остающегося в чрезвычайно узких рамках исследования, это — в пунктах о rekurrente Anschuss, о ценности денег и т. п. Эти пункты соприкосновения хартализма с экономической действительностью — естественная граница нашего методологического разбора, достаточный показатель несостоятельности хартализма, как теории денег в современной общественной системе.

7. Теоретическое здание хартализма носит все признаки буржуазной социальной науки эпохи упадка, когда «политическая экономия колеблется между двумя школами «исторической» и «субъективной», из которых одна является протестом против другой, а обе являются протестом против Маркса, при чем одна, для того, чтобы иметь возможность отрицать Маркса, принципиально отрицает экономическую теорию, иначе говоря — познание в этой области, а другая отрицает единственный метод исследования (объективный), который сделал политическую экономию наукой» (Р. Люксембург). По своему общему духу и своей акаталлактической сущности хартализм примыкает непосредственно к исторической школе в экономической науке.

Во взаимной борьбе двух эпигонских школ буржуазной экономии подчас заключается не мало справедливой критики. В критике, которой хартализм подвергает все прочие буржуазные теории денег, наиболее существенными являются два пункта: 1) несостоятельность фетишистического металлизма, 2) негодность субъективного подхода к проблеме ценности денег. — И то и другое указание характерно для критики, которой историческая школа подвергает сторонников субъективизма в политической экономии.

8. Социально-историческая почва для возрождения номинализма дана, прежде всего, 1) в общем повороте общественной мысли господствующих классов от идей естественной гармонии свободной меновой организации (свободная торговля и т. п.), к идеям твердого авторитарного регулирования (протекционизм, капиталистические организации), далее 2) в огромном росте значения государства для сохранения буржуазного способа производства (отсюда преобладание хартальной разновидности номинализма среди других его видов), наконец, в заинтересованности значительных слоев собственников (аграриев и тяжелой индустрии) в введении инфляционной политики во время и после войны. Откровенные националистические рассуждения Лифмана насчет борьбы против Англии путем отказа от золотой валюты не оставляют на этот счет никаких сомнений. Несмотря на неоднократные заявления основоположников хартализма о том, что они не являются практическими противниками золотой валюты, под сень хартализма будут скрываться все попытки оправдания и защиты инфляционной политики, ибо лишь хартализм дает подобие научного обоснования этой защиты.

9. Обнаружив теоретический крах хартализма, мы в противопоставление хартализму правильного методологического направления для денежной теории должны идти обратным путем, начиная с акаталлактики. Последней противополагается каталлактический способ понимания современного хозяйства, как системы с господством каузальных зависимостей явлений, складывающихся стихийно в виде законов рыночного обмена. Далее, харталистической концепции денег, как явления правопорядка, противопоставляется Марксов метод исследования экономических явлений, далекий как от грубо-механической точки зрения «естественного права» классиков, так и от статистических преувеличений исторической школы в экономической науке вообще и хартализма в теории денег. Не игнорируя модифицирующего влияния автогенного момента права и власти на гетерогенные производственные отношения так называемого свободного менового общества (наиболее яркие примеры теория абсолютной ренты с одной стороны, теория бумажных денег — с другой), Марксов метод требует 1) конкретного определения взаимозависимости и взаимодействия между правовым и экономическим факторами и 2) учета подчиненной, второстепенной, лишь модифицирующей основные тенденции роли правого момента по сравнению с экономическим фактором, являющимся его основанием «в конечном счете», — учета его функциональной ограниченности. Поэтому теория свободной валюты, конструированная Марксом (обгоняющая достаточно хорошо и явления, лишь в последний период наблюдавшиеся в денежном обращении, в роде австрийской системы, Швеции и т. д.), совершенно чужда номиналистического сопоставления денежной массы с товарной кучей и опирается целиком и полностью на реалистическое понимание сущности денег, как орудия овеществления общественных отношений производства в обществе, где эти отношения не только не предстают в своем непосредственно-общественном виде, но где они только лишь в вещной, отчужденной фетишистической форме и могут объективно проявляться. Насквозь социологический подход — в отличие от фетишистических металлистов в данном случае, подлинно историческая точка зрения — в отличие от хартальной разновидности номинализма, — таковы важнейшие отличительные черты Марксова метода в учении о деньгах, как и во всей теоретико-экономической системе.

Примечания

---

1. От автора. По вине выпускающего был утерян оригинал настоящей статьи, вследствие чего не везде удалось восстановить (в сносках) точные указания страниц цитируемых произведений. Для удобства читателей полный список цитируемой литературы печатается в конце настоящей статьи. ↩

2. «Деньги являются той вещно-общественной связью, тем узлом, которым завязана вся развитая товарная система производства» (Бухарин — «Экономика переходного периода», ч. I, стр. 135).

   У представителя противоположных убеждений мы, например, читаем: «Есть центр, к которому приводят все недоумения и вопросы, подымаемые в нас особенностями современного капиталистического хозяйства… Этот центр — деньги» (Рыкачев — «Деньги и денежная власть», стр. 4).

   Другой автор пишет; «Я избрал предметом исследования вопрос о бумажных деньгах потому, что он является, так сказать, средоточием всей экономической науки» (Талицкий-Шарапов — «Бумажный рубль». СПБ, 1985 г.). Кстати сказать, эта книжка откровенного приказчика истинно-русского феодализма и самодержавия, ставящая своей целью «связать славянофильское учение с данными экономической науки» представляет собою любопытное явление в одном отношении. Она показывает, что идеи хартального варианта номиналистической теории в известной мере носились в воздухе; во всяком случае ясно, что видеть предшественника Кнаппа в России следует не только в лице Ив. Посошкова (как это принято делать), а скорее в лице этого модернизированного Посошкова. Разумеется, Шарапов не смог выработать отдифференцированной стройной теории, как это сделал Кнапп, а остался лишь на стадии детско-полицейского понимания экономических феноменов; отсталость русского сикофанта здесь является лишь отражением отсталости идеализируемых им экономических отношений. ↩

3. «В деньгах… наиболее очевидным образом происходит объективирование многосложных человеческих отношений» (Бухарин. — «Политич. экономия рантье», стр. 101). ↩

4. «Ведь в денежных делах обыкновенно слишком легко оканчивается не только благодушие, но и теоретическое понимание», — говорит Гильфердинг («Финансовый капитал», стр. XIX). Он не подозревал, что это замечание имеет, между прочим, автобиографическое значение. ↩

5. Менгер, статья Geld в Handworterbuch der Staatswissenschaften В. IV. ↩

6. Фалькнер. С. А. — «Проблемы теории и практики эмиссионного хозяйства», стр. 36. Далее он продолжает: «В XVIII вв. едва ли можно найти одно экономическое сочинение, которое так или иначе не касалось бы вопроса о перечеканке монеты. Англия, Франция и Германия соперничают в этом отношении друг с другом. Но впереди всех идет, несомненно, Италия. Денежные неурядицы стоят здесь на первом месте перед экономическим созерцанием времени и являются отправным пунктом всякого экономического анализа». Lessione della moneta («Лекция о деньгах») — такое же традиционное, передающееся из поколения в поколение наименование экономического произведения Италии, как Discours of trade («Рассуждение о торговле») для Англии. ↩

7. Маркс называет «эклектической профессорской болтовней» ту классификацию денежных теорий, которую Рошер установил, исходя из принципа, что «ложные определения денег могут быть разделены на две главные группы: определения, считающие деньги за нечто большее, и определения, считающие деньги за нечто меньшее, чем товар». — Современная классификация денежных теорий сплошь и рядом стоит на методологическом уровне старика Рошера. Обычная классификация выделяет каждого писателя, выражающего не совсем общеизвестные мысли по какому-либо частному вопросу, и ставит его под видом новой теории наряду с уже существующими. Не мудрено, что таким способом можно насчитать несколько десятков денежных теорий; но здесь на сцену выступает «разумное самоограничение»: оно спасает положение, и профессор ограничивается пятью, примерно, «важнейшими» теориями денег вообще и таким же количеством специальных теорий бумажно-денежного обращения. Искать какой-либо критерий этой классификации, какой-либо principium divisionis — совершенно бесполезное дело. ↩

8. Шумпетер замечает, что существуют лишь две теории денег, заслуживающих это название: товарная и теория притязания (Waren und Anweisung theorie. См. J. Schumpeter. — Das Sozialprodukt und die Rechenpfennipe» — «Archiv für Sozialwissenschaft, Bd 44 (1917—18). ↩

9. Классический образец анализа денег дал Маркс в «Капитале» и «Критике политической экономии», и страницы его работ, посвященные деньгам, являются одними из самых блестящих страниц, когда-либо написанных по этому поводу» — (Бухарин. — «Политическая экономия рантье», стр. 102). ↩

10. Е. Преображенский. — «Бумажные деньги в эпоху пролетарской диктатуры», стр. 4. — Другой руководитель финансового ведомства объявляет себя сторонником количественной теории, правда, в весьма ограниченном смысле (см. О. Шмидт «Математические законы денежной эмиссии», стр. 5). ↩

11. Примером на редкость откровенной проповеди инфляционистской оргии является проект, выдвинутый в 1920 г. Фр. Бендиксеном в его брошюре «Kriegsanleihen und Finanznot». — В этот период довольно значительную долю бюджетных тягот Германии составляла уплата процентов по военным займам; гибельное влияние репарационных платежей еще не успело затмить совершенно этой статьи расходов, как это произошло вскоре. Для избавления от этой существенной части гос. расходов. Бендиксен предложил способ, по смелости не уступающий Колумбову яйцу. Надо покрыть военные займы посредством печатного станка, т. е. оплатить их бумажными деньгами, за счет эмиссии. Необходимо заметить, что сумма военных долгов составляла ни больше, ни меньше, как 90 миллиардов марок, а вся бумажно-денежная масса равнялась к началу 1920 г. — 45,5 мр. марок, а к концу — 78,5 мр. марок. За год произошло увеличение массы бумажных денег, примерно, на 75%, а при осуществлении проекта Бендиксена понадобилась бы добавочная эмиссия в размере 200% денежной массы, имевшейся в обращении к началу года.

    Бендиксен не отрицает, что такая операция вызвала бы бешеное обесценение денег; он дает далее несколько смягченный вариант своего предложения: он предлагает превратить военные займы в текущий долг государства и разрешить обмен облигаций на краткосрочные обязательства, которые будут погашены постепенно. Такой способ, конечно, с финансово-технической и политической стороны был бы более целесообразен, но он нисколько не изменяет по существу инфляционистский характер всего проекта. Этот характер не может быть скрыт также патетическим заявлением Бендиксена о том, что надо справедливо удовлетворить тех, кто в минуту нужды помог отечеству, т. е. держателей военных займов. На самом деле, такая мера удовлетворила бы кой-кого другого. ↩

12. Конечный результат — порочный круг, в который попадают австрийцы, при попытке объяснения денег с точки зрения своей теории ценности, очень хорошо охарактеризован Г. Энштейном: «Объективная меновая ценность денег проистекает из их субъективной потребительной ценности, которая, в свою очередь, зависит от их объективной меновой ценности. Этот вывод так же строг и необходим, как известное положение, что бедность присходит от pauvrté (сб. «Основные проблемы политической экономии», ред. Дволайцкого и Рубина, стр. 218). — Впрочем, в смысле характеристики порочного круга ничем не хуже определение ценности денег, которое дал сам Визер: «Мы можем также определить ценность денег, беря ее как то значение, которое денежная единица получает в силу того отношения, в котором она находится к единице полезности» (Wieser. — Theorie der gessellschaftlichen Wirtschaft, S. 310). Итак, ценность денег равна… ценности денег. ↩

13. М. И. Туган-Барановский. — Бумажные деньги и металл, посмертное издание, Одесса 1919 г., стр. 68—69. ↩

14. Не совсем точно Бендиксен считает этой почвой австрийское денежное обращение с 1876 г., с момента прекращения размена (см. его сборник статей «Geld und Kapital»). Тогда в Австрии установился второй тип (по классификации Тугана), лишь в 1892 г. перешедший в третий. ↩

15. Кнапп, который в противоположность своим последователям был осторожен относительно применения своих учений к практической жизни вообще, высказал категорически требования только в применении к Австрии; он, как мы видели, рекомендовал Австрии не возобновлять размена, так как золотая валюта есть лишь исторический пережиток, ценность денег внутри страны определяется государством, а для поддержания ценности валюты в международных отношениях достаточно «экзодромического» управления, которое с таким успехом осуществляет австро-венгерский банк по поручению государства» (Силин. — Австро-Венгерский банк, стр. 629). ↩

16. Ad. Wagner. — Theoretische Sozialoekonomik, 1909, II Bd. II. Abt., S. 112. ↩

17. Max. Weber. — Grundriss der Sozialoekonomik, 1921. I. Theil, S. 105. ↩

18. У Гильдебранда мы находим следующую оценку этого экономиста: «Учение Мюллера есть субъективная и совершенно антиисторическая идеализация одного отдела истории (т. е. средневековья. — А. Л.), который произвольно вырван из целой истории и жизненные формы которого давно уже утратили душу»… (Бруно Гильдебранд. Политическая экономия настоящего и будущего, пер. М. П. Щепкина. СПБ 1860 г., стр. 41). В связи с реакционной идеализацией средневековья стоит у Мюллера «переоценка» роли государства. По его убеждению, государство обнимает всю совокупность человеческих отношений «Человек теряет все — говорит Мюллер — коль скоро он не чувствует общественной связи или государства. Государство есть потребность всех потребностей, потребность сердца, духа и тела; без государства человек не может слышать, видеть, думать, чувствовать, любить; одним словом, человек не мыслим иначе, как в государстве». Надо ли добавить, что Мюллер приписывает государству… германское происхождение (см. там же стр. 32). См. также переизданную ныне работу Мюллера о деньгах, написанную в 1816 г., «Versuche einer neuen Theorie des Celdes», Vig v. Gustav Eischer, 1922. — Таков один из знатных предков… самоновейшей теории хартализма! ↩

19. Пожалуй, в таком же смысле хочет «истолковать» Кнаппа наиболее характерный представитель декаданса хартальной теории — К. Эльстер. По его мнению, деньги являются одновременно феноменом хозяйства и права. «Бессмертная заслуга» Кнаппа, в том, что он обратил внимание на необходимость изучения правовой стороны в явлении денег. Но «не все категории денежной теории являются одновременно юридическими и экономическими». Современное понятие денег (Geldbegriff) по мнению Эльстера носит двойственный (экономический и юридический) характер. Но «остальные категории денежной теории либо являются одновременно двойственными, (как, например, понятие платежа), либо они носят только экономический характер, (такова покупательная сила), или же только юридический характер, (таково, между прочим, понятие значимости — Celtung). Эльстер считает, что «государственная теория денег» занимается только вопросами юридической природы денег («Kaufkraft und Geltung», статья в Conrads, Jharbuch, В. 60 243-248).

    В таком «толковании» Кнаппа остаются две неясности: во-первых, являются ли «юридические свойства» денег чем-то таким, что нуждается в теоретическом изучении? Могут ли быть установлены определенные закономерности, причинные связи теоретического порядка в этом отношении, — или, быть может, следует отграничиться простым лишь описанием государственной деятельности в области денежного устройства; короче говоря — возможна ли вообще государственная теория денег в том толковании, какое придает ей Эльстер. — Во-вторых, возможно ли в действительности уложить все построения Кнаппа в специально ad hoc созданное Эльстером прокрустово ложе, какой-то неэкономической не теории. Как видно из текста, мы в этом сильно сомневаемся. — Мы не говорим уже о том, что при таком толковании «бессмертная заслуга» Кнаппа становится еще более проблематичной, чем на самом деле. Подобный подход к основоположнику теории чрезвычайно характерен для эпигона той же теории. Эльстер, по нашему мнению, знаменует декаданс хартализма во всех отношениях: 1) у него выветривается социально-объективный подход; 2) он фактически, как мы увидим далее, изменяет абстрактно-теоретическому подходу хартализма (происходит это, что занятнее всего, при попытке логического доведения до конца хартальной теории — здесь оправдывается своеобразным путем диалектический закон превращения в противоположность), и вследствие этого 3) ближе всего подходит к синкретически-тавтологической премудрости количественников, представляющей полный отказ от какой бы то ни было теории. ↩

20. Бухарин. — Политическая экономия рантье, стр. 31. В первом случае — курсив автора, далее — наш. ↩

21. Бухарин. — Политическая экономия рантье, стр. 31. ↩

22. Очень характерно отношение Бендиксена к теоретическим построениям Кнаппа. В дальнейшем у лас об этом говорится подробнее. Сейчас отметим только, что в отличие от Эльстера, воззрения которого по этому поводу не страдают излишней ясностью, Бендиксен постоянно подчеркивает, что теория Кнаппа нуждается в «хозяйственном дополнении», но что основу для всей теории (в том числе и для «дополнения») дает Кнапп, что почва для этого создана самим Кнаппом. (См., напр., ст. Бендиксена Zur Frage der Definition der Zahlungsmittels und der Werteinheit, Conrad’s Jahrbuch, B. 60, s. 129). Дополнение Кнапповской теории, Бендиксен понимал, именно, как дальнейшую разработку, развитие, детализацию, подробную выработку теоретической постройки на основании Кнапповского фундамента. ↩

23. Материал второй и четвертой глав нами частично использовав в статье, помещенной в журн. «Соц. Хозяйство», № 2 за 1925 г. ↩

24. Вспомним, например, с каким великолепным презрением Маркс отводит в своем известном письме к Кугельману упрек в том, что у него, мол, нет обоснования трудовой теории ценности: «Всякий ребенок знает», и т. д. (См. «Письма Маркса и Энгельса», изд. «Москов. Рабочий», стр. 152). ↩

25. Кнапп, дающий обычно четкие и ясные формулировки, здесь до того сбивчив и противоречив, что Эльстер, например, счел нужным пересмотреть определение денег, даваемое Кнаппом, и в результате этой ревизии поставил знак равенства между деньгами и платежным средством. Насколько эта поправка спасает или ослабляет хартализм — мы увидим далее. ↩

26. Staatliche Theorie. S. 3. ↩

27. Staatliche Theorie. S. 3. ↩

28. В другом месте, определяя платеж, как процесс перенесения от одного лица к другому определенных требований к какому-либо центральному учреждению и, указывая, что должно существовать платежное сообщество (Zahlgemeinschaft), как предпосылка для платежа, Кнапп соглашается признать подобным платежным обществом также, например, круг клиентов банка. Чековое обращение, жиро-оборот — все это, по мнению Кнаппа, относится к разряду платежных средств, которые уже перестали быть деньгами, подобно тому, как Кнаппу известны платежные средства (пензаторные), которые еще не являются деньгами. Все это подтверждает, что, если в понятие денег Кнапп уже ex definitions, вкладывает предпосылку правового порядка, то к понятию платежного средства, этот правопорядок явно притянут за волосы. ↩

29. «Только на мировом рынке деньги вполне развивают свою функцию товара, натуральная форма которого есть вместе с тем непосредственно общественная форма реализации человеческого труда, «in abstract», — говорит Маркс, («Капитал», т. I, 116). В то время, как для Кнаппа объявление иностранных денег простым товаром, является фактически уверткой от неприятного вопроса, Маркс имеет полное право со своей точки зрения заметить здесь: «Способ их существования становится адекватным их понятию». ↩

30. Собственно говоря, можно было бы вопрос о приоритете права или экономики в явлении денег поставить двояким образом: 1) о приоритете историческом и 2) о логическом приоритете. Но вопрос об историческом приоритете наименее страшен харталистам. Когда критик разрешает себе заметить, что, собственно, нет особых оснований отказывать в наименовании деньгами тем вещам, которые выполняли весьма сходные функции еще до существования какого-либо правопорядка, вне зависимости от последнего, (т. е. иными словами, когда он заявляет протест против того, что Кнапп влагает в самое определение денег целую теорию), он получает ответ вроде следующего: «Всегда пытаются, из условий, в которых деньги развивались, и из формы, в которых они выступают в начале своей истории, делать выводы о современном и будущем устройстве… Разве это более разумно, чем определение понятия конституционной монархии ставить в зависимость от античного жреческого государства»… (Singer. Geld als Zeichen, s. 5). Этот ответ Зингера, одного из последователей Кнаппа и Бендиксена, был бы вполне достаточен, если бы действительно, между деньгами и орудиями обмена, действующими вне правопорядка, было бы такое же отношение, как между конституционной монархией и жреческим государством. Таким образом, вопрос об историческом приоритете правовой или экономической сторон денег сводится к вопросу о приоритете логическом. ↩

31. Так, например, Шумпетер выдвинул против Кнаппа возражение, аналогичное возражениям марксизма Штамлеру. Деньги, — говорит Шумпетер, — только в том смысле являются продуктом социального порядка, как и всякий другой социальный институт — брак, частная собственность: сами правовые нормы, регулирующие брак, и т. д., должны быть объяснены из их социальной сущности. Принимая по этому пункту бой, Зингер чувствует себя шокированным и заявляет поучительным тоном, полным сознания собственного достоинства: «Когда совместная жизнь двух людей различного пола не определяется такой нормой отношений, которая противостоит им, как объективная, признанная и независимая от каждого из них власть, то понятие брака едва ли применимо, по меньшей мере, поскольку речь идет о человеческих отношениях». (Singer Das Geld als Zeichen, s. 99). — Таким образом, высшее достижение радикализма для Зингера заключается в том, чтобы не требовать внешних норм, устанавливаемых властями предержащими, для признания, например, собачьей свадьбы, но поскольку речь идет о человеческих отношениях, нельзя себе представить брак без венчания у пастора и регистрации у мэра. Правда, остается совсем пустяковый вопрос: как размножались люди (уж не при помощи ли духа святого?), когда в природе еще не существовало ни пастора, ни мэра, ни их исторических предшественников. — Нетрудно заметить, что Зингер отводит возражения Шумпетера, путем рабского копирования своего учителя. Подобно тому, как Кнапп влагает целую теорию в свое определение денег, Зингер в выдвигаемое им понятие брака априорно включает предпосылку наличия «признанной власти», а все те явления, которые не заключают в себе этой предпосылки, он отказывается признать браком, «по меньшей мере, поскольку речь идет о человеческих отношениях». И точно так же, как у Кнаппа, остается открытым вопрос о социальном значении тех явлений, которые заключаются в существовании орудия обмена вне правового порядка, точно так же, Зингер ничего не может сказать по поводу явлений совместной жизни «двух людей различного пола», не определяемой внешними правовыми нормами. ↩

32. Как это делает, например, Kerschagl в своей работе «Die Lehre vom Geld in der Wirschaft». Wein, 1922. ↩

33. Поэтому, между прочим, следует считать шагом назад тот способ критики, который применен Д. А. Лоевецким по отношению к Кнаппу: Лоевецкий убеждает Кнаппа в наличии ценности денег при помощи избитых субъективно-психологических аргументов эклектиков типа Гейна, Гельфериха и др. («Государственная теория денег», стр. 95): «Для того, чтобы тот или иной предмет обладал хозяйственной ценностью, он должен удовлетворять двум моментам. Во-первых, он должен быть полезным и, во-вторых, необходимо, чтобы достижение его было связано с известными жертвами: затратой труда или, средств». — Дальше при разборе Бендиксена, мы увидим, какой блестящей критике подверг этот субъективно-психологический довод Бендиксен. ↩

34. Капитал, т. I, стр. 82. ↩

35. Капитал, стр. 62. ↩

36. Вполне резонно указывал, что «употребление денег предполагает в качестве предпосылки существования обмена благами», Вальтер Лотц находит, что существование наших денег мыслимо не при всяком хозяйственном и правовом строе» («Новые идеи в экономике», выл. 6, стр. 56—57). Наличность правового строя является необходимым условием не только денег, но и обмена вообще, ибо «для того, чтобы возможен был обмен, правопорядок должен представлять гарантии двоякого рода: должны быть защищены не только возможность исключительно распоряжаться благом, но и право свободно отчуждать его». Поскольку Лотц хочет здесь сказать больше, чем заключается в известном замечании Маркса о том, что агенты меновой сделки должны признавать друг друга частными собственниками имеющихся в их распоряжении благ — он переносит доисторического человека в обстановку, при которой господин профессор покупает белье в модном магазине: на ближайшем углу стоит шуцман и т. д. В динамике общественного развития обмен, необходимость которого вытекает из условий трудовой деятельности людей на определенной ступени развития, вызывает к жизни ряд явлений, являющихся зачатками права и государства, а не наоборот неизвестно откуда взявшийся правопорядок делает лишь возможным обмен. ↩

37. Сюда относятся, например, такие авторы, как Туган-Барановский, («Социализм, как положительное учение», стр. 108 и особенно — 109, Струве, («Хозяйство и цена», т. II, стр. 44). Железнов (см. доклад «Роль денег в товарообмене», в сборнике «К теории денег и учета», изд. НКФ). По мнению Тугана, «социалистическое хозяйство предполагает употребление денег в качестве орудия распределения продуктов между потребителями». Далее он говорит, что социалистические деньги будут отличаться от современных, но это отличие он попинает лишь, как материальное: деньги с самостоятельной ценностью уступят место деньгам, являющимися лишь условным знаком, единицей измерения. Поэтому он чувствует себя в праве заявить: «Бумажные деньги (в современном хозяйстве) являются эмбрионом социалистических денег». Во всех этих рассуждениях нет даже и намека на понимание специфической роли денег в бессубъектном обществе, коренным образом отличающемся от организованного социалистического общества. — Не менее ярко выступает «распределительный аспект» у Железнова, по мнению которого «разделение труда и разделение интересов, хотя бы только в форме самостоятельных доходов, неминуемо приводят к необходимости пользования деньгами». Далее автор оставляет в стороне «разделение труда» и обращает все свое внимание на «разделение интересов», т. е. доходов». В конце концов, В. Я. Железнов весьма сочувственно цитирует глубокомысленно- философские замечания Зиммеля, Рыкачева, Гельфериха, вроде следующего: «только деньги делают возможным осуществляемый в нашем хозяйственном строе компромисс между личной свободой и общественной организацией»; интересно бы узнать: о чьей личной свободе идет речь? — «Стиннеса? или его рабочих?) и даже… Достоевского («деньги есть чеканная свобода» пишет Достоевский в «Записках из мертвого дома»). — Как ни вспоминать слова Маркса о старике Сэе, который берется судить о деньгах, зная лишь одно: что деньги — приятная вещь. ↩

38. На этом подробно останавливается И. И. Рубин: «Очерки по теории стоимости Маркса», стр. 10 и след. ↩

39. Этим, разумеется, мы не хотим сказать, что «надстройки» не оказывают обратного влияния, на базис в целом, т. е. не только на экономическую структуру общества в целом (т. е. таким образом п на категории «первого этажа», по и на состояние естественного производственного процесса (техника). Все это ясно каждому марксисту. ↩

40. Излишне говорить о том, что наша точка зрения коренным образом отличается от точки зрения А. А. Соколова, который также говорит о «надстрочном характере феномена денег». (Проблемы денежного обращения и т. д., стр. 274). В то время как Соколов считает деньги надстройкой, возвышающейся над субъективно психологическим законом ценности, для нас деньги являются внешним выражением объективного закона трудовой ценности. ↩

41. «Так как денежный масштаб с одной стороны совершенно условен, а с другой стороны должен пользоваться всеобщим признанием, то он, в конце концов, регулируется законом». (Капитал, т. I, стр. 69. «Как и установление масштаба цен, чеканка монет попадает в руки государства» (Капитал, стр. 96). ↩

42. Маркс, «Капитал», т. I, стр. 98. ↩

43. Mises Theorie des Geldes und des Umlaufsmittel. Цит. по «Нов. идеям в экономике», вып. 6, стр. 127. ↩

44. Особенно поучителен в этом отношении закон о максимуме в эпоху Великой Французской Революции. ↩

45. Но в то время, как Рикардо, например, бессознательно переносил законы обращения и изменения ценности бумажных денег на металлическое обращение, Кнапп совершенно сознательно отправляется от природы бумажных (и вообще нотальных) денег при объяснении сущности денег вообще. ↩

46. Капитал, т. I, стр. 99—100. ↩

47. Об этом догадывается и Зингер, который говорит: «Многочисленные теории называют различные функции (денег) и спорят по поводу их удельного веса; это показывает, что вопрос неправильно поставлен (Singer. Das Geld als Zeichen, S. 65). ↩

48. Поскольку, следовательно, мы считаем неосновательным упрек, который Трахтенберг (вслед за Гильфердингом — см. «Финансовый капитал», стр. 15 и некоторыми немецкими критиками хартальной теории) делает Кнаппу: «Здесь — говорит Трахтенберг — мы подходим к основной теоретической ошибке Кнаппа: сведению сущности денег только к одной из них, притом не столь значительной функции, — служить законным платежным средством». («Бумажные деньги», стр. 105). Что Кнапп не сводит сущность денег к одной лишь из их функций ясно из того, что кроме функции платежного средства, Кнапп говорит также о функциях денег, как орудия обращения и как масштаба цен. Источником заблуждения критиков (Трахтенберга в том числе) является то обстоятельство, что Кнапп не называет эти функции общеупотребительными (или марксистскими, например) терминами, а весьма своеобразно толкует по существу о средстве обращения, называя его «Платежным средством», а о масштабе цен он говорит, называя его «единицей ценности»; более подробно мы это увидим в дальнейшем разборе. ↩

49. Staatliche Theorie, S. 9. ↩

50. Staatliche Theorie, S.16. ↩

51. В буржуазной денежной литературе спрос о различии платежного средства и орудия обращения представляет довольно безотрадное зрелище. Формулированное еще Менгером общепринятое мнение считает, что «благодаря разделению продажи и платежа деньги получают новую функцию, они становятся платежным средством». Противоположное мнение, наоборот, рассматривает случай наличной покупки, как особый случай возникновения обязательства, которое немедленно же погашается посредством платежа. Поскольку этот спор является лишь терминологическим, он никакого интереса не представляет. Но если рассматривать его, как спор о приоритете той или иной денежной функции, то буржуазная наука не имеет ключа к его разрешению, так как ей чуждо правильное понимание социальной сущности денежного фетиша. ↩

52. Liefmаnn, — Geld und Gold. ↩

53. Между прочим, парадоксом капиталистических отношений является то обстоятельство, что класс, лишенный собственности, является перманентным кредитором своих эксплуататоров. Как известно, пролетариат продает классу капиталистов свою рабочую силу «с уплатой на срок». Здесь действительно деньги служат платежным средством по Кнаппу, но об амфитропическом положении вряд ли приходится говорить. «Задолженность» капиталистов рабочему классу в каждый данный момент составляет далеко не пустяковую сумму. Отсюда заинтересованность в инфляции. Здесь выступает совершенно ясно враждебная пролетариату «душа» хартализма. ↩

54. Об этом подробно рассказывает С. А. Фалькнер «Бумажные деньги в эпоху Великой Французской Революции», стр. 203 и след. ↩

55. «С развитием товарного обращения развиваются условия, при которых отчуждение товаров отделяется во времени от реализации их цены». «Так как метаморфоз товара, или развитие формы его ценности, здесь принял новый характер, то и деньги приобретают иную функцию. Они становятся платежным средством». «В движении средств обращения не только выражается связь между продавцами и покупателями; самая эта связь возникает лишь в денежном обращении и вместе с ним. Напротив, обращение средств платежа выражает собой известную общественную связь, существовавшую в готовом виде до обращения денег» («Капитал», т. I, 107—110). ↩

56. Многие экономисты считают эти две функции «главными»; к таковым принадлежит, например, Ад. Вагнер, который именно таким образом определяет деньги, т. е. как мерило ценности и орудие обращения. Другие, как Гельферих, считают главной функцию орудия обращения. См. Трахтенберг. «Бумажные деньги», стр. 28. — Трахтенберг, разумеется, совершенно прав, считая, что нельзя давать определение сущности денег, перечисляя их функции. ↩

57. «Процесс обмена товаров заключает в себе противоречащие и исключающие друг друга, отношения. Развитие этого процесса, обнаруживающего двоякий характер труда, являющегося потребительной ценностью и меновой ценностью, не устраняет этих противоречий, но создает форму для их движения. Таков вообще тот метод, при помощи которого разрешаются действительные противоречия» («Капитал», т. I, стр. 73—74). ↩

58. Скрытое в товаре внутреннее противоречие между потребительной ценностью и ценностью выражается, таким образом, при помощи внешнего противоречия, т. е. при помощи отношения двух товаров, в котором — один товар — тот, ценность которого выражается — непосредственно играет роль лишь потребительной ценности, а другой товар — тот, в котором ценность выражается — непосредственно играет лишь роль меновой ценности. Следовательно, простая форма ценности данного товара есть простая форма проявления заключающегося в нем противоречия между потребительной ценностью и ценностью» (Капитал, т. I, стр. 29). ↩

59. Опровергая «иллюзию Кнаппа, будто деньги возникают только решением государства», Гильфердинг между прочим пишет: «Мы видим, что исторически деньги первоначально развились из обращения. Следовательно, это прежде всего — орудие обращения. Только тогда, когда, они сделались всеобщей мерой ценности и всеобщим эквивалентом они сделались и всеобщим платежным средством. Это — против — Knapp, Staatliche Theorie des Geldes, S. 3» («Финансовый капитал», стр. 15).

    К сожалению, это рассуждение Гильфердинга обращается не только против Кнаппа, но и против Маркса («Капитал», стр. 63 или «К критике политической экономии», стр. 51). Вот что говорит Маркс по этому поводу: «Первая функция золота состоит в том, чтобы доставить товарному миру материал для выражения его ценности… Оно функционирует таким образом, как всеобщая мера ценностей, сначала только в силу этого золото — этот специфический эквивалентный товар — делается деньгами». — Золото становится мерилом ценностей, — говорит Маркс в «К критике политич. эконом.» — «и прежде всего благодаря этому назначению, как мерила ценности… делается общим эквивалентом или деньгами».

    Недооценка значения мерила ценности, как логического prius’a всех других функций (в том числе и функции орудия обращения) — вот один из корней ошибки Гильфердинга, «исправляющего» Марксову теорию денег. ↩

60. «Капитал», т. I, стр. 72. ↩

61. «Деньги, как мера ценности — лишь необходимая форма проявления имманентной (присущей) товарам меры ценности, рабочего времени», там же, стр. 63. ↩

62. «Капитал», т. I, стр. 63. ↩

63. «Капитал», т. I, стр. 64: «Выражение ценности товара в золоте: \(X\) товара \(А\) равняется \(Y\) денежного товара есть денежная форма товара, или его цена. Теперь достаточно одного уравнения: I тонна железа равна 2 унц. золота, чтобы представить ценность в общественно-значимой форме» (курсив наш). ↩

64. «Товар реально есть потребительная ценность: его бытие, как ценности, лишь идеально существует в цене, которая выражается в противостоящем товару золоте, как реальном образе его ценности» («Капитал», стр. 74). ↩

65. Цена, как относительная форма ценности вообще, выражает ценность товара, напр., тонны железа таким образом, что определенное количество эквивалента, например, унц золота, всегда может быть непосредственно обменено на железо, откуда, однако, отнюдь не следует обратное; что железо, в свою очередь, может быть непосредственно обменено на золото. Итак, чтобы фактически проявить свою меновую ценность, товар должен стереть с себя свои естественные свойства, превратиться из мысленно представляемого золота в золото действительное, хотя бы это преосуществление оказалось для него горше, чем для гегелевского понятия перевода «от необходимости к свободе» и т. д. — «Капитал», т. I, стр. 72—73. ↩

66. Фетишистический металлизм доказывает существование ценности денег на том основании, что мерилом ценности может служить лишь предмет, обладающий самостоятельной ценностью. В классической форме эта мысль выражена Книсом: «Естественной необходимостью является, что для измерения, т. е. для определения количественного отношения в каком-либо объекте, могущем быть определяемым в смысле количества, — может быть употреблена в качестве средства измерения лишь такая вещь, которая сама обладает тем, что должно быть измерено, в определенном количестве; тогда неизвестное количество, заключающееся в надлежащем измерении, объекте, может быть определено путем применения известного количества в средстве измерения того же рода» Кniеs, Das Geld, S. 147; интересы русского языка мы здесь сознательно принесли в жертву точности перевода).

    Подобного рода доказательство ценности денег Зиммель опровергает следующим образом. Совершенно справедливо, — говорит он, — (Philosophie d. Geldes, S. 101), что непосредственное измерение количеств двух объектов возможно лишь тогда, когда они обладают одинаковым качеством; но, кроме этого непосредственного пути, есть еще второй способ измерения, заключающийся в том, что достаточно лишь пропорциональное изменение определенных количеств в измеряющих предметах, соответствующее изменению количеств в предметах измеряемых. Таким образом, возможен посредственный, более сложный прием измерения, когда, например, сила ветра измеряется толщиной сломанной им ветки и т. д.

    Возражение Зиммеля совершенно справедливо по отношению к фетишистическому металлизму; оно сильно ослабляет его позиции в пользу номинализма. Ответ Гельфериха, утверждающего, что раз деньги можно обменять на товары, то они в такой же мере могут быть предметами субъективных оценок, как и последние, — является по существу сдачей позиций объективного металлизма (Helfferich, Das Geld, S. 552).

    Однако, возражение Зиммеля совершенно не опровергает построения Маркса. По Марксу, прежде всего, речь идет не об измерении лишь, а о выражении ценности, при чем мерило ценности — деньги — являются как раз посредственным, окольным (но единственно возможным) способом выражения товарной ценности. Возражение Зиммеля возникает и отпадает вместе с наивно-фетишистическим, натуралистическим взглядом на ценность, как на свойство вещи, и на мерило ценности, как на средство измерения естественного свойства вещи, аналогичного длине и т.п. Как мы увидим далее, именно так в большинстве случаев понимает мерило ценности буржуазная наука. Но социологический подход Маркса, раскрывающего за ценностью общественное отношение и рассматривающий мерило ценности, как способ выражения этого отношения, ничего общего с подобным фетишизмом не имеет.

    Зато возражение Зиммеля действительно является торжеством фетишизма, образцом подмены общественного характера явления чистой техникой у автора, который так кичится своим социально-философским подходом к деньгам. Впрочем, противники Зиммеля, видимо, заслуживают таких возражений и подобного подхода. ↩

67. «Функциональное существование денег (как орудия обращения. — А. Л.) поглощает, так сказать, их материальное существование. Представляя в данном случае лишь мимолетное объектированное отражение товарных цен, они существуют лишь, как знаки самих себя, а потому могут быть замещены простыми знаками» («Капитал», т. I, стр. 100). ↩

68. «Каждый товаропроизводитель знает, что он еще далеко не превратил своих товаров в настоящее золото, если придал их ценности форму цены, или мысленно представляемого золота, и что ему не надо иметь в наличности ни крупицы реального золота, чтобы выразить в золоте товарные ценности на миллионы рублей». («Капитал», стр. 65). ↩

69. «Деньги в обеих своих функциях: мерила ценности и орудия обращения, подчиняются законам, которые не только противоположны между собой, но которые вместе с тем находятся, по-видимому, в противоречии с антагонизмом обеих функций. В качестве мерила ценности деньги служат только, как счетные деньги, а золото — только как воображаемое золото; между тем все сводится к природному металлу. Выраженные в серебре меновые ценности представляются совершенно иначе чем выраженные в золоте. Обратное происходит с функцией орудия обращения: здесь деньги не только выступают в представлении, но должны существовать как вещественный предмет рядом с другими товарами; между тем материал их при этом не имеет значения и все зависит от их количества». («К критике политич. эконом.», 1907 г., стр. 112—113). ↩

70. К сожалению, в прекрасном изложении Марксовой теории Трахтенберга попадаются места, где, преследуя цели популяризации, автор явно обивается на подобного рода вульгаризацию Марксова анализа мерила ценности. «Мы заходим в магазин и спрашиваем: сколько стоит костюм или сапоги» и т. д. («Бумажные деньги», стр 33). Эта вульгаризация не остается без влияния на трактовку Трахтенбергом вопроса о раздельности денежных функций. «Деньги циркулируют несколько иначе в зависимости от того, какую функцию в тот или иной момент меновой сделки выполняют» (стр. 30). По вашему мнению, говорить о циркуляции денег в качестве мерила ценности значит представлять себе эту роль денег в слишком примитивном виде, в духе буржуазного металлизма. — «Деньги, в качестве выполнителей отдельных функций устанавливают различные социально-хозяйственные взаимоотношения, а будучи вещной формой выражения этих отношений, деньги в отдельных своих проявлениях, т. е. при выполнении отдельных функций, могут иметь и имеют самостоятельное бытие». (Там же, стр. 134). К сожалению, автор не говорит более определенно, какие «различные социально-хозяйственные взаимоотношения» устанавливаются деньгами в их различных функциях; поэтому мы не можем судить, насколько Трахтенбергу «кажется, что денежная форма имеет бесконечно разнообразное содержание, в сущности чуждое ей». («К критике полит, эконом.»). Во всяком случае подобное обоснование раздельности денежных функций должно вызвать справедливые возражения. Замечательно, что в работе, специально посвященной бумажным деньгам, Трахтенберг не отвечает на приведенное у нас выше возражение, которое выдвигается против марксистского утверждения, что при бумажной валюте мерилом ценности служит золото. При том понимании мерила ценности, какое мы встречаем у Трахтенберга, опровергнуть это возражение было бы далеко не легко. ↩

71. Подчас любопытный материал для характеристики подобных случаев, являющихся чаще всего переходными, можно найти в чрезвычайно ценной книжке, недавно переведенной К. Шефер: «Классические случаи стабилизации валюты», ГИЗ, 1923. ↩

72. Остаток подобного способа рассмотрения мы находим у Соколова, который смешивает в одну общую кучу, под общим названием «разрыв (!) функций или обособление их одна от другой», два принципиально различных случая: 1) «случаи, не нарушающие единства денежной системы», под которыми автор принимает, например, циркуляцию банкноты при золотой валюте, и 2) «случаи, при которых функции денежной единицы делятся между объектами, не являющимися прямыми представителями один другого» (Соколов. — «Проблемы денежн. обращ.», стр. 285—287). — Мы считаем, что в первом ряде случаев говорить о «разрыве функций» вряд ли приходится, хотя в обособлении орудия обращения от мерила ценности возможность подобного разрыва уже дана. Но это — возможность в понятии, и именно так понимает этот случай Маркс. Второй случай, когда наступает действительный разрыв, когда из эвантуального разрыв становится действительным, представляет совершенно особый интерес; лишь здесь можно действительно говорить о разрыве. Но путать эти два случая вряд ли следует. ↩

73. См. об этом брошюру Hanna Neustatter. — Die Schwedische Währung während des Krieges, 1920 г. ↩

74. Происходит, выражаясь термином Туган-Барановского, сверх-эволюция Туган совершенно справедливо отметил это обстоятельство по отношению к русскому обращению до реформы 1897 г.; задолго до реформы, ценность бумажного рубля обогнала металлическую ценность серебряного рубля, представителем которого (правда, вместе с золотом), на началах биметаллизма, он считался (см. «Бумажные деньги и металл»). ↩

75. Этим мы, разумеется, не хотим сказать, что государство не берет на себя заботы о предварительном установлении связи валюты с металлом в экономическом отношении, т. е. что государство не играет роли в стабилизации экономической; обычно эта задача выполняется именно государством, ню не как правовым учреждением, а в лице его экономических органов, как эмиссионный банк, финансовое ведомство и т. д. Точно также бывает, что за достижением экономической связанности валюты с новым металлом (золотом) не следует никаких юридических актов, знаменующих завершение денежной реформы (так, напр., было в Индии). ↩

76. Во всех случаях свободной валюты речь идет, конечно, о ценности денег в чисто условном (фиктивном) смысле, так как знак ценности не имеет самостоятельной ценности. ↩

77. Фалькнер излагает эту мысль Маркса в популярной форме следующим образом: обесценение бумажных денег — это тот путь, посредством которого оборот усваивает все новые и новые массы денег. Такое изложение довольно удачно, но эта формулировка менее обща (ведь Маркс говорит, именно, о возрастании или падении цен, как будто предчувствуя надоедливые упреки по поводу шведской валюты). ↩

78. Существенно также различие между Марксом и Фалькнером в другом отношении. В то время, как в формулировке Маркса мы имеем полную определенность и строго-экономический подход, у Фалькнера — этот закон принимает несколько механический облик. Беда была бы здесь невелика, и дело легко объяснялось бы стремлением к популяризации, если бы в основе этого не лежала более значительная и очень грубая ошибка Фалькнера, который считает, в духе вульгарно-количественной теории, что «денежное обращение служит… ценностным отражением товарного обращения, так что совокупная величина ценности денежной массы определяется этим последним» («Бум. деньги Франц. Рев.», стр. 272). Этот метод противопоставления «товарной кучи с металлической горой» (выражаясь словами Маркса), в свою очередь, вызывает совершенное непонимание роли мерила ценности, которое автор смешивает, по обыкновению номиналистов, с масштабом цен (функцию мерила ценности он называет «счетно-расценочной», там же, стр. 271) («К критике полит, эконом.», стр. 113). ↩

79. К подобной вульгаризации сбивались неоднократно в споре о мериле ценности и в Советской Республике, в особенности, когда речь заходила об эпохе военного коммунизма. В дискуссии т.т. Сокольникова и Преображенского почетную роль занимали вопросы в роде следующего: «оценивал ли крестьянин свой хлеб в золоте», и изыскания о судьбе золота при спекулятивной торговле того времени. Эти споры по сути дела носили скорее валютно-политический характер: под денежно-теоретической оболочкой шла речь не о том, что является мерилом ценности, а о том, на какое мерило ценности надо ориентироваться при санировании вашей финансовой системы. Это, разумеется, не исключает того, что в опоре высказывались подчас очень ценные мысли. ↩

80. Каутский, статья: «Золото, бумажные деньги и товар», сборник «Денежное обращение в освещении марксизма», стр. 37 и след. ↩

81. Как известно, Дж. Ст. Милль оказался очень плохим пророком в своем отечестве в области теоретической экономики. Его предсказание, что в денежной проблеме все уже ясно и никакие дальнейшие споры невозможны, звучит злой насмешкой над самим автором предсказания, эклектически смешавшим, как известно, противоположные взгляды количественников и их противников.

    Не более удачным следует признать его суждение о мериле ценности. Милль говорит: «Много споров было между политико-экономистами относительно мерила ценности. Этому вопросу придавали больше значения, чем он заслуживал и все, написанное о нем, преимущественно и послужило поводом для упреков в пустословии, которые слишком преувеличены, но по отношению к экономистам имеют некоторое основание. Однако, — острит Милль, все же необходимо коснуться этого вопроса, хотя бы для того лишь, чтобы показать, как мало можно сказать о нем». («Основания политической экономии, стр. 508). По мнению самого Милля, мерила меновой ценности не существует, причем «препятствием» к осуществлению такого мерила Милль считает «неизбежную неопределенность понятая всеобщей меновой ценности — ценности не относительно одного какого-нибудь товара, а относительно товаров вообще» (там же, стр. 509). Здесь Милль в несколько наивной форме обнажает истинную причину непонимания роли мерила ценности буржуазными теоретиками: отсутствие у них определенной объективной (и постольку — абсолютной) теории ценности. Возражая против Бейля, Маркс замечает, что «относительность понятия ценности вовсе не уничтожается тем, что все товары, поскольку они меновые ценности, являются только — относительными» выражениями общественного рабочего времени, и что их относительность никоим образом не состоит только в отношении, в каком они обмениваются друг на друга, но в отношении всех их к этому общественному труду, как их субстанцию» («Теория приб. ценности», т. II, ч. I, стр. 16—17).

    Далее Маркс указывает, что «Рикардо следует гораздо скорее упрекнуть в том, что он часто забывает эту «реальную» или «абсолютную ценность». Буржуазным экономистам новейшего времени нечего забывать об «абсолютной ценности», ибо они никогда ее не знали. ↩

82. Мануйлов. «Учение о деньгах», стр. 15. В таком же духе высказываются авторы бесчисленных курсов по деньгам: возьмем лишь еще один пример: «Чтобы выяснить отношение между собой двух сравниваемых ценностей, очевидно, нужно иметь в руках известную третью величину, известную меру, в которой непосредственно выразилась бы стоимость всякого другого товара. Такой мерой являются деньги. Они служат общим мерилом ценности, орудием для измерения экономической ценности товаров. Точно так же, как аршин, пуд, четверть, ведро служит их «физической мерой» (Дмитриев-Мамонтов и Евзпин, «Деньги», стр. 2—3). А когда профессор Каценеленбаум подобные же рассуждения сдабривает настойчивым указанием на то, что «особенностью той работы, которую деньги исполняют, в качестве измерителей ценности, является ее абстрактный или, иными словами, идеальный характер («Учение о деньгах и кредите», т. I, стр. 11), то невольно вспоминаются слова Маркса: «Свою функцию меры ценности деньги выполняют как мысленно представляемые, или идеальные деньги. Это обстоятельство породило самые нелепые теории денег» («Капитал», стр. 65).

    Далее, в одном из распространеннейших немецких курсов, в курсе Schönberg’a, автор отдела о деньгах, проф. Nasse, трактует этот вопрос следующим образом: «Современный строй хозяйства характеризуется процессом постоянного и непрерывного сравнения ценностей. Но, чтобы выяснить, в каком отношении находятся между собой две сравниваемые ценности, мы должны иметь в руках (sic! А. Л.) известную третью величину, известную меру. Вот почему уже на первых ступенях менового хозяйства в обществе возникает неизбежная потребность в таком товаре, меновое отношение которого ко всем прочим товарам было бы всем известно, и который мог бы, таким образом, служить масштабом при определении относительной ценности любых других товаров» (цит. по русскому переводу «Металлические деньги и валюта», стр. 3). Мы привели это рассуждение, как характерный образчик беспардонного смешения самых разнородных понятий: мерило ценности и масштаб цен, идеальная функция денег и необходимость «иметь их в руках»; понятие относительной ценности (без всякого намека на понимание «абсолютной» ценности) здесь ясно выступает, как почва подобных недоразумений. ↩

83. См., например, «Währungpolitic etc», с. 136. ↩

84. Ср. S. 24—25. Кнапп знает деньги в качестве «создания правового порядка», т. е. как определенное правовыми учреждениями средство для выполнения денежных обязательств. Поэтому он знает только исторически-определенное «значение» (Geltung) денег, а не экономически определяющую ценность (sich wirtschaftlich bestimmenden Wert). — К. Helfferich. Das Geld. Такое же различие между Geltung: и Wert делает Эльстер. См. Jahrbuch für Nationaloekonomie und Statistik, III Folge, Band 60. ↩

85. Staatliche Theorie, S. 7—8. ↩

86. S. 25. ↩

87. S. 25. ↩

88. Staatliche Theorie, S. 437. ↩

89. Стр.438—440. ↩

90. Стр. 441. ↩

91. Стр. 441. ↩

92. Стр. 444. ↩

93. Стр. 446. ↩

94. Стр. 448. ↩

95. Обычно при этом мобилизуется соображения на счет того, что у Кнаппа, мол «юридическая» теория денег (eine juristische Theorie), не имеющая ничего общего с хозяйственной теорией номинализма (к которому относят и Бендиксена). — См., напр., статью Н. Haenel. — «Uber den Geldwert» в Conrad’s Jarbucher» за март—апрель 1923 г. ↩

96. «Кнапп не дает экономического объяснения явлений, а дает всего лишь искусственную систему классификации видов денег, не касаясь их возникновения и развития, это — специфически-юридическое исследование… основная экономическая проблема ценности денег и покупательной силы денег остается совершенно вне сферы исследований». — Гильфердинг. «Финансовый капитал», стр. 30. ↩

97. Bendixen. Geld u. Kapital. ↩

98. Geld und Kapital, S. 13. ↩

99. Игнорирование производственного момента и перенесение проблемы денег в область, по сути дела распределительную, не может считаться чем-то оригинальным и самобытным у Бендиксена. Как мы уже видели выше в одном месте подобный же распределительный аспект имеется, в более или менее ярко выраженной форме, чуть ли не у большинства буржуазных писателей: у Тугана («Социализм, как положительное учение» стр. 109—111), Железнова, Зиммеля, у эклектиков типа Соколова, см. его статью «Социалистическое хозяйство, цена и деньги» в сб., изд. НКФ — «Ден. обращение в России и на Западе»). Гельфериха и т. п. Подобное родство с номинализмом через посредство распределительной точки зрения лишает этих писателей возможности сколько-нибудь успешно вскрыть ошибки номиналистов. С другой стороны, сама распределительная точка зрения является у этих писателей менее всего чем-то случайным; наоборот, она обусловлена одной общей, роднящей всех их, чертой — ненавистью к трудовой теории ценности, которая одна в состоянии беспротиворечиво объяснить законы равновесия производства в стихийно-организованной общественной системе. ↩

100. K. Elster. «Die Seele des Geldes», Стр. 94. ↩

101. Стр. 93. ↩

102. Стр. 92. ↩

103. Стр. 92. ↩

104. Стр. 93—94. ↩

105. Цитировано по Марксу. «К критике» и т. д. Стр. 66—67. ↩

106. Статья в Hwb d. SW. В. IV. S. 582 и след. ↩

107. «К критике», стр. 67. ↩

108. «К критике», стр. 58. ↩

109. «Необходимость принятия некоторого количества золота за единицу меры, а вместе с тем его частей за деление этой единицы, вызывает такое представление, будто определенное количество золота, имеющее естественно изменяющуюся ценность, поставлено в постоянное отношение, как ценность, к меновым ценностям товаров; при чем, не замечают только того, что меновые ценности товаров превращаются в цены, в количества золота еще прежде, чем золото разовьется в масштаб цен». — «К критике», стр. 57. ↩

110. Die Seele d. Geldes. S. 94. ↩

111. Подобную же просветительную роль играет нотальное обращение. «Австрийцу не нужно объяснять номинальный характер, единицы ценности» — говорит Бендиксен в одном месте. ↩

112. Было бы удивительно, если бы в настоящее время в Советском Союзе не было того или иного отражения подобных номиналистических взглядов. В самом деле, благоприятнейшая почва для этого дана тем обстоятельством, что наш современный экономический строй переходный по своему историческому значению — заключает в себе довольно пеструю смесь элементов, планово-организованного, с одной стороны, и стихийно-организованного, о другой стороны, хозяйства. В такой сложной обстановке правильная оценка явлений денежного обращения представляет собою особенные трудности. Незначительная переоценка значения планово-регулирующего момента и ошибка, родственная по существу воззрениям номинализму типа Бендиксена, готова. Такую ошибку делает, например, тов. Струмилин в своих статьях в «Экономической Жизни», по поводу денежной реформы. Он выставляет, например, следующее положение: «зафиксированный уровень оптовых цен государственной промышленности — вот, по-видимому, все, что требуется для устойчивости нашей валюты». Совершенно прав тов. Сокольников, возражая т. Струмилину следующим образом: «Теория денег тов. Струмилина имела бы почву под ногами, если бы мы имели законченное социалистическое общество… Если бы у нас целиком было социалистическое хозяйство, если бы у нас не играло преобладающую роль мелкое товарное хозяйство, если бы мы не были в зависимости от внешнего рынка, где законы политической экономии капиталистического хозяйства целиком остались в силе, то был бы прав тов. Струмилин» (Г. Сокольников. «Денежная реформа и пути ее закрепления», стр. 16). — Номиналистический «уклон», как видим, и в данном случае имеет своей предпосылкой некую апперцепцию организованного общества. ↩

113. «В другом мосте Бендиксен еще грубее изображает воззрения Диля: «По мнению Диля, покупатель кладет в основу своей оценки товаров ценность, которую отдельный субъект приписывает золоту исключительно, как металлу, как товару… Но это уже субъективная ценность… Для калькуляции рыночных цен, для установления объективных ценностей и их сравнения, она по логическим соображениям не применима, ибо, как сказано выше, субъективные восприятия отдельного субъекта несравнимы с вычислением цен и объективных ценностей». Стр. 86. ↩

114. См. К. Диль. — Золото и валюта, пер. под ред. М. И. Боголепова, П. 1921. ↩

115. «Ценность заключается не в вещах, а в человеческих представлениях… (она) результат человеческой мыслительной деятельности» («Geld u. Kapital». S. 17). ↩

116. Helferich, Das Geld S. 553. ↩

117. «Не золото дает деньгам свою ценность, а золото получает свою ценность от денег, т. е. от монетного законодательства.» (G. и. К., S. 34). Золото не служит мерилом ценности, оно свою ценность заимствует у денег (там же). ↩

118. Geld u. Kapital, S. 9 — Bemekungen zur Geldschopfusgslehr. ↩

119. Geld und Kapital, S. 47. ↩

120. «Нет денег без новых товаров» — такова формулировка заповеди Бендиксена (Geld u. Kapital, S. 10). ↩

121. Там же, стр. 50. ↩

122. «Деньги», стр. 30. ↩

123. «Вестник Комм. Академии», № 3, стр. 61. ↩

124. Там же, стр. 76. ↩

125. Г. Сокольников. — Проблемы финансового строительства, 1923 г., Стр. 4. ↩

126. Проф. Л. Фрей. Денежная реформа, Харьков 1924 г. стр. 249. ↩

127. «Не существует такого моста, который вел бы от ценности, как субъективного переживания (Empfindung) к цене, как объективному числовому выражению». S. 18. — «Покупка, не есть мена, денежный оборот — не меновой оборот», и «денежное хозяйство — не меновое хозяйство; цена не является ни ценностью, ни выражением ценности» так Эльстер резюмирует свои отрицательные утверждения, подготовляющие почву для его положительных выводов (S. 20). ↩

128. Стр. 27. ↩

129. Стр. 49. ↩

130. Указание на то, что предпосылкой для рассуждений Эльстера является представление коммунистического общества, мы находим даже у одного из немецких писателей по денежным вопросам, вообще говоря не страдающих излишним умением вскрывать основы ошибок харталистов, на что имеются, как мы уже видели, вполне основательные причины. Это указание делает Grünzel в брошюре Der Geldwert. Мы считаем, что в такой же мере, как у Эльстера, предпосылка организованного общества лежит в основе рассуждений Бендиксена о номинализме единицы ценности, и что вообще социально-объективная попытка обоснования номинализма может исходить только из подобной предпосылки, которая сама является лишь обратной стороной игнорирования проблемы равновесия в стихийно-организованной «неорганизованной» общественной системе. ↩

131. Стр. 37. ↩

132. Стр. 28. ↩

133. Стр. 212. ↩

134. Стр. 43. ↩

135. Стр. 46. ↩

136. Стр. 47—48. ↩

137. Стр. 48. ↩

138. Стр. 52. ↩

139. Там же, стр. 54. ↩

140. Geld u. Kapital, стр. 30. ↩

141. Впрочем, иной раз пытаются возвести эклектизм в принцип теоретически обосновать его преимущества. См. напр., E . Wagemann — «Allgemeine Geldlehre, B. I. — Theorie des Geldwertes und der Währung». Этот автор считает, что денежная теория развивается от символизма (под этим названием, он понимает ранний номинализм Юма и др.),через металлизм к современному номинализму. В важнейшем вопросе о ценности денег этот автор придерживается также эклектической точки зрения. Он признает за деньгами «пассивную ценность» («Passivwert».) ↩

142. Перу последнего принадлежит ряд довольно-таки бледных брошюр и журнальных статей: большинство из них собрано в сб. «Währugsfragen der Gegenwart»; см. там особенно полемику против Мoll’я, выступающего эклектиком (исключение составляет популярная брошюра о Valutafieber написанная довольно живо). ↩

143. З. С. Канценеленбаум. — «Учение о деньгах и кредите», ч. I, стр. 34. — Этот автор имеет… скажем, мужество отнести к сторонникам функциональной теории денег Маркса, считая его, однако непоследовательным представителем этой теории и обличая его таким образом, в эклектизме. Вот уж, поистине, чем кумушек считать трудиться… — И. А. Трахтенберг в одной из журнальных статей оовершенно справедливо показывает необоснованность подобного истолкования отдельных цитат из Маркса. ↩

144. Эльстер определяет, на. наш взгляд, действительные отношения между Гейном .и Кнаппом в следующих словах: «Какое полное непонимание государственной теории — говорит он — обнаруживается в столь частом утверждении, будто Гейн задолго до Кнаппа был первым харталистом! Я не отрицаю заслуг Гейна, в денежной теории…, но я думаю, что между его образом мысли и образом мысли Кнаппа лежит пропасть (Welten)… Металлист видит в деньгах хозяйственное благо, а их ценность — в металле. Гейн также знает ценность денег, которую он пытается вывести, подобно ценности других благ, из их полезности и издержек производства. От этих обеих точек зрения нет никакого моста к государственной теории». К. Elster. «Die Seele des Geldes, S. 8). ↩

145. Эта мысль об экономии, о сокращении издержек денежного обращения, особенно часто приводится защитниками так называемой австрийской системы. См., напр. W. Muller. Die Frage der Barzahlungen im Lichte der Knapp’schen Geldtheorie, Wien 1908. Сохранение золотой валюты, автор считает «роскошью, которую могут себе позволить только богатые страны, как Англия и Франция». ↩

146. Otto Heyn, Goldwährung und Goldkernwährung, S. 21. См. тажже более раннее его произведение: «Irthümer auf dem Gebiete des Geldwesens» Berlin, 1900. ↩

147. R. Liefmann. — «Geld und Gold». ↩

148. Выше мы уже видели, как проф. Каценеленбаум превращает Маркса в представителя функциональной «теории». Нет, разумеется, недостатка в любителях сенсаций, открывающих у Маркса количественную теорию. ↩

149. См. The purhasing power of money, by Irving Fisher. ↩

150. G. u. K. S. 58. ↩

151. G. u. K. S. 59. ↩

152. Singer. Das Geld, als Zeichen S. 92. ↩

153. Там же, стр. 107. ↩

154. Между прочим, не случайно утопия создания «денег с постоянной ценностью» роднит харталистов с количественниками. — Ср. критику Фишеровского проекта «стабилизованного доллара» в работе H. Konig «Die Befestigung der Kaufkraft des Celdes». — Автор справедливо отвечает, что задача создания денег с постоянной ценностью неразрешима, что это своего рода «квадратура круга». ↩

155. Теорет. металлизм, стр. 95. ↩

156. Еще более определенно выражает свою солидарность с количественниками Эльстер, который присоединяется к квантитатизму без дальнейших оговорок в своей книге Die Seele des Geldes, а еще более откровенно в статье в Conrad’s Jahrbuch (B. 60, S. 248), где он толкует о ceteris paribus и т. п. Это обстоятельство крайне характерно. Если наибольшее расстояние отделяет от количественной теории Кнаппа, то его последователи подходят все ближе к квантитатизму, а в лице эпигона Эльстера мы имеем полный союз этих двух теорий, скрепленный отказом от какого бы то ни было теоретического познания действительности. ↩

157. Это «сродство душ» ясно даже для Döring’a (см. его работу «Celdtheorien seit Knapp»), вообще говоря довольно ученически излагающего воззрения ряда авторов. ↩

158. Сб. «Денежное обращ.», и др., стр. 46. ↩

159. «Финансовый Капитал», стр. 28—29. ↩

160. Напрасно только Преображенский формулирует это увеличение так неудачно, что пропадает весь смысл дальнейшей критики. Он говорит: «Количество обращающихся товаров возрастает на половину, достигая 15 миллиардов» (очевидно, в денежных единицах). Но в том-то и дело, что нельзя сказать, какую сумму в деньгах мы получаем в итоге при увеличении товарооборота. ↩

161. Е. Преображенский. «Бум. деньги» и т. д. ↩

162. «Финансовый Капитализм», стр. 41. ↩

163. В данном случае следует различать теоретическую сторону проблемы, которой мы здесь исключительно занимаемся, и конкретный спор об источниках дороговизны, сильно возросшей в течение последних предвоенных лет по всей Европе. Следует заметить, что этот спор о причинах конкретной дороговизны и послужил поводом для высказывания раз личных теоретических точек зрения. Что же касается вопроса о конкретных причинах дороговизны, то здесь никто из серьезных марксистов не думал ограничиться указанием на расширение добычи золота. — Характерна точка зрения Туган-Барановского, который считал, что «повышение цен с.х. продуктов не находился ни в какой связи с ростом добычи золота, а вызывается быстрым ростом населения и вытекающей отсюда интенсификацией сельского хозяйства» (статья «Нар. хозяйство за 1912 г.» в ежегоднике «Речи» на 1913 г., стр. 344). ↩

164. «Деньги и товар», в сб. «Деньги и денежное обращение в освещении марксизма», стр. 32. ↩