Дискуссия. Что такое политическая экономия?

Журнал «Под знаменем марксизма», 1925, №1—2, с. 157—190

Доклад И. И. Степанова-Скворцова¹

Покровский, М. Н. Заседание Коммунистической Академии объявлено открытым. Слово для доклада имеет тов. Степанов.

Степанов-Скворцов, И. И.

I

В чем задача политической экономии?

Мы, марксисты, не поддаемся иллюзиям «чистой» науки, мы никогда не забываем, что во всякую историческую эпоху теория получает свои задания от практики. Поэтому мы без всяких колебаний и, вероятно, с полным единодушием ответим, не огорчаясь некоторой элементарностью предварительного ответа: задача современной политической экономии, или, — что то же самое, так как только марксистская экономия и является для настоящей эпохи наукой, — задача марксистской политической экономии заключается в познании экономики современного общества.

Под каким углом революционный марксист изучает современную экономику?

«Для практического материалиста, т. е. для коммуниста, Дело идет о том, чтобы революционизировать существующий мир, чтобы практически обратиться против вещей, как он застает их, и изменить их»².

Или, как выражается Маркс в другом месте: «Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом реальное движение, которое уничтожает теперешнее состояние. Условия этого движения вытекают из имеющихся теперь налицо в действительности предпосылок» («Архив» стр. 223).

Итак, наша политическая экономия изучает вещи (конечно, не «вещи» вообще, а «экономические вещи»), как она застает их, и тем самым раскрывает имеющиеся теперь в действительности предпосылки того реального движения, которое уничтожает современную экономику.

Почти через 25 лет, в 1868 г., когда I том «Капитала» уже вышел из печати и когда была подготовлена значительная часть рукописей следующих томов, Маркс писал Энгельсу:

«Случайно я нашел в одной маленькой антикварной лавочке Report and Evidence of Irish tenant right 1867. Это — замечательная находка. В то время как господа экономисты видят чисто теоретический спор (Dogmenstreit, спор догм) в вопросе о том, представляет ли земельная рента плату за природные различия почвы или же просто процент за вложенный в землю капитал, мы имеем здесь перед собою практическою борьбу не на живот, а на смерть между арендатором и лэндлордом: в какой мере рента кроме платы за различия почвы должна заключать и проценты на капитал, вложенный в землю не лэндлордом, а арендатором. Только таким способом, что на место conflicting dogmas (спора, столкновения догм, теорий) мы поставим conflicting facts (спор, столкновения фактов, «вещей», действительных отношений) и реальные противоположности, которые составляют их скрытую подоплеку, можно превратить политическую экономию в положительную науку» («Briefwechsel», IV В., стр. 99).

Это — то же самое, что Маркс писал в половине 40‑х годов: предмет политической экономии, как положительной науки (а неположительная наука вообще не наука), — реальные экономические отношения, «как она застает их», т. е. экономика, существующая в действительности, современная экономика.

Но что такое «вещи, как мы застаем их», что такое «современная экономика»?

В марте 1868 г. Маркс занялся «между прочим» работами «старика Маурера» о древне-германских учреждениях (строй марки, деревни и т. д.). В связи с этим он писал Энгельсу:

«В человеческой истории происходит то же, что в палеонтологии. Вещей, которые лежат под самым носом, принципиально, вследствие ослепления известной предвзятостью, не видят даже самые крупные головы. Позже, когда придет время, удивляются, повсюду открывают следы того, чего не замечали раньше. Первая реакция против французской революции и связанного с нею просветительства была естественна: стали все видеть по-средневековому, в романтическом освещении. Вторая реакция — и она соответствует социалистическому направлению, хотя те ученые (как Маурер) и не подозревают, что она тесно связана с ним, — состоит в том, чтобы за средневековьем увидать первобытную эпоху каждого народа. Вот пример, насколько все мы ослеплены этой предвзятостью: как раз на моей родине, на Гунсрюккене, древне-германская система сохранялась до последних годов» и т.д. («Briefwechsel», IV В., стр. 29. См. также стр. 24. Маурер убедил Маркса, что, вопреки русским народникам, наша община ни в малейшей мере не может претендовать на оригинальность).

Вы думаете, что, сказав «капитализм», вы исчерпали всю современную экономику? Нет, в ней до сих пор живет еще и средневековье, а если приглядитесь к ней повнимательнее, то за средневековьем откроете и первобытные времена. И, во всяком случае, «вещи» в современном мире, как их застает революция, получат неполную, искаженную характеристику, если вы увидите в них «чистый капитализм» и вследствие ослепления предвзятостью запросто сбросите со счетов, что на ряду с ним сохраняется еще — и в каких громадных размерах! — и «средневековщина», «феодализм». Перешагнуть через «средневековщину» вы можете только в абстракции, а если попробуете попросту игнорировать в революционной борьбе, в «реальном движении», то будете наказаны «вещами, как вы застаете их», но как вы их не познали по своему ослеплению предвзятостью. Эти вещи активны. Это вам не какая-нибудь палеонтология!

Внимательнейший и строгий теоретический учет всего сложного переплета объективных отношений, лежащий в основе принципиально, классово выдержанной и в то же время гибкой революционной практики, — в этом суть марксизма и ленинизма, в этом прежде всего суть их политической экономии.

Задачами политической экономии, ее соотношением с практикой, само собой разумеется, определяется ее охват, а вместе с тем, как увидим ниже, и ее метод.

Прежде всего, что касается охвата, на этот счет четверть века тому назад среди нас не существовало никаких разногласий.

Ленин признавал политическую экономию «наукой, изучающей общественные отношения производства и распределения в их развитии». Он находил, что эту науку «надо излагать не догматически (как это принято в большинстве учебников), а в форме характеристики последовательных периодов развития: периода первобытного родового коммунизма, периода рабства, периода феодализма и цехов и, наконец, капитализма». Он добавляет к этому: «именно так и следует излагать политическую экономию». Но при такой системе изложения приходится дробить один и тот же отдел и впадать в повторения. «Но этот чисто формальный недостаток вполне искупается основными достоинствами исторического изложения. Да и недостаток ли это? Повторения получаются весьма незначительные, полезные для начинающего, потому что он тверже усваивает себе особенно важные положения. Отнесение, например, исторических функций денег к различным периодам экономического развития наглядно показывает учащемуся, что теоретический анализ функций основан не на абстрактной спекуляции, а на точном изучении того, что происходило в историческом развитии человечества (подчеркнуто, как и ниже, мною. — И. С.). Представление об отдельных, исторически-определенных укладах общественного хозяйства получается более цельное. А ведь задача руководства к политической экономии состоит в том, чтобы дать изучающему эту науку основные понятия о различных системах общественного хозяйства и о коренных чертах каждой системы; вся задача состоит в том, чтобы человек, усваивающий себе начальное руководство, имел в руках надежную путеводную нить для дальнейшего изучения этого предмета, чтобы он получил интерес к такому изучению, поняв, что с вопросами экономической науки связаны важнейшие вопросы современной общественной жизни» («Мир Божий» 1898 г., № 4, стр. 98 — 99. Рецензия Ленина на первое издание «Краткого курса экономической науки» А. Богданова).

Последние подчеркнутые мною слова — приспособительное к тогдашней беспощадной цензуре выражение той мысли, что в экономической науке мы найдем теоретическое обоснование революционной борьбы.

Решительное, принципиальное ограничение политической экономии рамками капиталистических отношений принадлежит в русской литературе прежде всего Туган-Барановскому, который тогда все дальше и дальше шел от марксизма и в своих «Очерках по истории политической экономии», печатавшихся в «Мире Божием» 1901 — 1903 годов, окончательно расстался с ним. Он дал, действительно, принципиальное обоснование своей позиции. Всякая наука должна раскрывать закономерность, причинную необходимость изучаемых ею явлений. А так как, по уверению Туган-Барановского, воля и сознание людей перестают направлять экономические отношения только с того времени, когда все производство подпадает под власть стихийных сил рынка, который действует с неумолимостью законов природы, то собственно экономической науке нечего делать с докапиталистическими системами хозяйства. И при всем том Туган-Барановский продолжал ссылаться на Маркса.

Читатели, вероятно, уже заметили, что некоторые новейшие руководства политэкономии просто повторяют, — возможно без ведома авторов, — изложенную аргументацию Туган-Барановского, нисколько не заботясь о ее подновлении.

По выходе «Очерков» отдельными изданиями, я посвятил им большую статью в московском журнале «Правда» (1904 г., февраль), в редакции которого в то предреволюционное время значительную роль играли большевики, — впрочем, очень быстро вышибленные меньшевиками. Я показал в своей статье, что Туган-Барановский ушел от Маркса к Бюхеру и что он вместе с тем превратился в апологета капитализма. Я показал в то же время, что марксистская политическая экономия не замыкала и не замыкает своего кругозора пределами развитого капитализма, а раздвигает их в ту и другую сторону.

Товарищи, с которыми я говорил тогда об этом предмете, вполне соглашались со мною. Никто не возражал против моих доводов и моей точки зрения.

Я согласен, что отсутствие возражений со стороны товарищей — вовсе не довод. Я охотно допускаю, что они могли не досмотреть моих «уклонов» от Маркса и Энгельса или, в виду важности решительного размежевания с разными Туган-Барановскими, могли просто промолчать.

В виду этого постараемся найти у самого Маркса и Энгельса более или менее систематическое изложение их взглядов на предмет и метод политической экономии. То, что приведено в начале главы, — отдельные мысли, может быть, «случайные» высказывания, не связанные с существом их воззрений.

II

Прежде всего — «Нищета философии».

Эта работа переиздается у нас сравнительно редко. Изучают ее очень мало. Она нисколько не отразилась на большинстве новейших «марксистских» курсов политической экономии и на статьях, посвященных выяснению предмета и метода этой науки.

По-видимому, по отношению к этой работе установился предрассудок, будто она неспособна дать ничего «нового», так как написана около 80 лет тому назад; поэтому, определяя предмет и метод политической экономии, будет куда поучительнее адресоваться к «современникам», хотя бы к Гильфердингу.

Однако «Нищета философии», как и относящиеся к тем же годам «Коммунистический манифест» и «Немецкая идеология», представляют в известном смысле программные работы. В них то широкими мазками, то краткими замечаниями, которые в сороковых годах не могли остановить внимания читателей, то чисто мнемоническими отметками, смысл которых становится нам ясным только в свете позднейших работ, дан своего рода «план» всей будущей колоссальной теоретической работы Маркса и Энгельса. Таким образом, в «Нищете философии» дано уже многое из того, что впоследствии было развито в «Капитале», а в «Немецкой идеологии» и в «Святом семействе» мы находим многие элементы «Анти-Дюринга», «Л. Фейербаха» и «Происхождения семьи, частной собственности и государства».

Только что названные работы — такие же программные работы для Маркса и Энгельса, как «Что такое друзья народа…» — программная работа для Ленина.

Но Марксу и Энгельсу впоследствии удалось осуществить только некоторую часть своей грандиозной программы научных работ. К некоторым вопросам, поставленным в ранние годы, они вообще не возвращались впоследствии, — или возвращались лишь мимоходом, например, в переписке. Гениальные мысли, которые они с такой расточительностью разбрасывали в своих почти юношеских произведениях, — являющихся, действительно, «программными» и с этой стороны, со стороны «тезисной» сжатости, — так и не получили у них дальнейшего развития. Многие из них до сих пор ждут разработки.

«Нищета философии» дает наиболее систематическое и обработанное изложение воззрений Маркса на предмет и метод политической экономии. Методология «Капитала» — методология «Нищеты философии». Если бы еще оставались на этот счет какие-нибудь сомнения, мы найдем ряд убедительнейших доказательств, что Маркс и Энгельс до конца своей жизни не видали никаких оснований подвергать пересмотру методологию «Нищеты философии». Да мы отчасти уже и видели эти доказательства, потому что «Нищета философии» делает как нельзя более понятным отношение Маркса к работе Маурера.

Все это — достаточные основания для того, чтобы, рискуя показаться старомодным, обратиться за разрешением некоторых спорных вопросов не к Шумпетеру и даже не к Кунову, а к Марксу сороковых годов прошлого века.

«Экономисты, — пишет Маркс, — представляют отношение буржуазного производства — разделение труда, кредит, деньги и т. д. — в виде неподвижных, неизменных, вечных категорий… Экономисты объясняют нам, как производят при этих данных отношениях; но они не объясняют, как производятся сами эти отношения, т. е. не объясняют исторического движения, вызвавшего их к жизни… Но раз не проследили исторического развития производственных отношений, а категории суть только их теоретическое выражение, то неизбежно перевертывают действительные отношения и начинают видеть в этих категориях самовозникшие идеи (К. Marx. «Das Elend der Philosophie», Stuttgart 1895, стр. 85 — 86. Отдельные места, как и в дальнейшем, подчеркнуты мною).

В работах сороковых годов под «экономистами» Маркс и Энгельс разумели исключительно буржуазных экономистов и обычно противопоставляли им коммунистов (и социалистов).

Следовательно, буржуазные экономисты берут сложившиеся отношения капиталистического общества и только ими и ограничивают свое изучение. В противоположность этому, задача коммунистов заключается в том, чтобы выяснить, как эти отношения возникли в истории, проследить их историческое развитие. Они должны раздвинуть свой кругозор за пределы капитализма.

«Экономические категории, — продолжает Маркс несколькими страницами ниже, — суть теоретические выражения, абстракции общественно-производственных отношений… Общественные отношения тесно связаны с производительными силами. С приобретением новых производительных сил люди изменяют свой способ производства, а с изменением способа производства, —способа добывать средства существования, — они изменяют все свои общественные отношения. Ручная мельница дает общество с феодалами, паровая мельница — общество с промышленными капиталистами. Но те самые люди, которые складывают общественные отношения сообразно своему способу материального производства, формулируют также и принципы, идеи, категории сообразно своим общественным отношениям. Таким образом, эти идеи, эти категории столь же не вечны, как и отношения, которые они выражают. Они суть исторические, преходящие продукты» (стр. 90 — 91. Подчеркнуто у Маркса).

Коммунист должен понять исторический, преходящий характер этих идей и принципов и, конечно, и даже прежде всего, выражаемых ими производственных отношений. Такова в глазах Маркса одна из первых задач той экономической науки, которая противопоставляется буржуазной политэкономии.

«Рабство (чернокожих) есть экономическая категория, как всякая другая… Прямое рабство — ось буржуазной промышленности точно так же, как машина, и т. д. Без рабства нет хлопка; без хлопка нет современной промышленности. Только рабство придало колониям их ценность; колонии создали мировую торговлю, а мировая торговля — условия крупной промышленности. Таким образом, рабство — экономическая категория самой высокой важности» (93).

Буржуазная экономия говорит об абстрактном капитализме, который знает только такие категории, как наемный рабочий, формально свободные договорные отношения, заработная плата и т. д. Маркс напоминает здесь, что для реального капитализма сороковых годов XIX века осью оставалось прямое, ничем не прикрытое рабство и что крупная промышленность тесно связывается своим развитием с колониальным рабством, создавшим необходимые для нее предпосылки. Буржуазная экономия со своими категориями, представляющими абстрактные выражения отношений крупного капиталистического производства, может в своих абстракциях попросту перемахнуть через рабство, — как современная буржуазная экономия отводит глаза и от едва прикрытого колониального рабства, и от перманентного разграбления колоний, которым сильно подкармливается современный капитализм. Но коммунисты не последуют за буржуазной экономией. Они прямо скажут, что рабство и колониальный грабеж — в такой же мере правомерные экономические категории реального, а не «умопостигаемого» капитализма, как «свободный наемный рабочий» и просвещенный биржевик, имеющий дела только с «бумагами».

Критически излагая Прудона, Маркс пишет: «Все, что существует, все, что живет на земле и в воде, существует только, живет только посредством какого-либо движения. Таким образом, движение истории порождает социальные отношения, промышленное движение дает нам промышленные продукты и т. д.

«Точно так же, как посредством абстракции мы превращаем всякую вещь в логическую категорию, — стоит только абстрагироваться от всех отличительных свойств различных движений, и мы придем к движению в абстрактном виде, к чисто формальному движению, к чисто логической форме движения. И раз только в логических категориях видят существо всех вещей, то воображают себе, будто в логической форме движения нашли абсолютный метод, который не только объясняет все вещи, но и охватывает движение вещей» (стр. 88)³.

Вот именно! Абстрагируются от исторически развившегося и существующего теперь капитала, построят чисто логические формы капиталистических отношений — и воображают, будто уже получили объяснение всех вещей, как они существуют в действительности, и будто вместе с тем уже охватили экономику и Египта, и Индии, и Китая. И воображают, будто этот абстрактный капитализм сам из себя порождает все движение, будто все его «категории порождают одна другую, переплетаются и соподчиняются друг с другом исключительно в силу диалектического движения» (90).

Это — саморазвитие капитализма без исторических предпосылок, капитализма в абстракции: разумеется, мнимое саморазвитие, саморазвитие, совершающееся в «чистом эфире» абстракции.

Как подходит к делу коммунист?

По Прудону, говорит Маркс, «у каждого принципа был свой век, в котором этот принцип раскрывался. Для принципа власти, например, был XI век, как для принципа индивидуализма XVIII век… Другими словами: принцип делал историю, а не история принцип». Но если мы поставим перед собой вопрос, — продолжает Маркс, — почему же такой-то принцип проявился как раз в XI или XVIII веке, то мы должны будем подробно исследовать, «каковы были люди XI и XVIII столетия, каковы были их потребности в каждом веке, их производительные силы, их способ производства, сырые материалы их производства, каковы, наконец, отношения человека к человеку, вытекавшие из всех этих условий существования. Выяснить все эти вопросы, не значит ли исследовать действительную обыкновенную («profane» — можно перевести «греховную», в противоположность заоблачной истории, совершающейся в «чистом эфире разума») историю людей каждого столетия, изобразить этих людей в том самом виде, как они являются одновременно авторами и исполнителями своей собственной драмы» (97 стр.).

Вы хотите знать современный капитализм? Учтите современную технику, учтите мощные монополистические тенденции, учтите получение сырых материалов из колоний и общие отношения к колониям: коротко говоря, внимательнейшим образом изучите весь тот сложный переплет реальных отношений, который мы охватываем словом «империализм», — и вы тогда, только тогда, поймете действительную, «греховную» экономику, в которой русский и китаец, англичанин и индус, американец и негр являются одновременно и авторами и исполнителями — да, и исполнителями — своей собственной драмы. Не так ли?

Но как же должны отнестись абстрактные экономисты к тем вещам, которые не укладываются в их нормальные категории и которых они все же не могут не замечать?

«Экономисты оперируют диковинным образом. Для них существует только два вида учреждений, искусственные и естественные. Учреждения феодализма суть искусственные учреждения, учреждения буржуазии — естественные. В этом случае экономисты уподобляются теологам, которые тоже различают два вида религий. Каждая религия, которая не является их собственной, есть изобретение людей, в то время как их собственная — откровение бога» (стр. 104).

Разумеется, современные абстрактные экономисты не говорят о «естественности» и «искусственности». Но не говорят ли они, что впредь возможна только чисто пролетарская революция, и что час для нее пробьет лишь с того времени, когда вся мировая экономика уложится в строгие нормы их абстрактного, нормального, развитого, чистого и чистенького капитализма?

Они, продолжая рассуждения следующих страниц «Нищеты философии», видят в сохраняющихся до настоящего времени колоссальных напластованиях феодальной эпохи только «дурную сторону», только «изъян» современной экономики, и не хотят понять, что на известной ступени развития, при известных предпосылках, эти «изъяны», порочащие чистый лик абстрактного капитализма, могут послужить моментами, толкающими к революционной борьбе и колоссально увеличивающими ее глубину и размах.

Это — то самое, что Ленин называл «условной революционностью мелкого производителя» (см. «Ленинский сборник», II, стр. 82).

Надо ли еще особо пояснять, какая бездонная пропасть пролегает здесь между современными коммунистами и абстрактными экономистами II Интернационала — Куновыми, Реннерами, Гильфердингами?

Пропуская целый ряд чрезвычайно ценных для революционной теории и революционной практики методологических указаний: нельзя же перепечатывать всю вторую главу «Нищеты философии», — я остановлюсь еще только на одном пункте. Он лишний раз напомнит, что, употребляя выражения Маркса (стр. 121): «формулами еще не создашь никакой истории», — из абстрактных формул экономистов не выведешь ни реальной действительности, ни реального движения. «Рента в смысле Рикардо, — писал Маркс в 1847 году, — есть земельная собственность в ее буржуазной форме: т. е. феодальная собственность, подчиненная условиям «буржуазного производства» (стр. 144).

Эту мысль, конечно, в развитой форме, мы встречаем и в позднейших работах Маркса. «Где не существует земельной собственности, — фактически или юридически, — там не может существовать и абсолютной земельной ренты. — Эта последняя, а не дифференциальная рента, является адекватным выражением земельной собственности» («Theorien über den Mehrwert» II В., 2 Th., стр. 108). Поставив вопрос, почему цены земледельческих продуктов не выравниваются по ценам производства, Маркс отвечает: это выравнивание вообще может происходить постольку, «поскольку все условия производства созданы самим капиталом». Что касается земледелия, то здесь существует земельная собственность, «и капиталистическое производство начинает свой жизненный путь при наличности возникшей не из него, сложившейся уже до него земельной собственности» (там же, стр. 14). «Английские отношения — единственные, в которых адекватно развилась современная земельная собственность, т. е. собственность, модифицированная капиталистическим производством» (стр. 7). И здесь и во многих других местах Маркс настойчиво разъясняет, что предпосылки для ренты Рикардо существуют только там и постольку, где и поскольку капитализм успел модифицировать феодальную собственность, и что, в частности, для нее нет места ни в хозяйстве ирландского арендатора, ни в крестьянском хозяйстве (сравн. «Das Elend der Philosophie», стр. 145 — 150: они даже теперь очень полезны наряду с «Theorien» и III т. «Капитала»).

Получается все тот же вывод: из внутренних отношений самого капитала, — того капитала, как он существует для абстрактных построений абстрактных экономистов, — нельзя объяснить того сложного комплекса отношений современного реального капитализма, который связан с земельной собственностью. Теория реального капитализма должна сделать громадный прорыв в феодальную эпоху, потому что до сих пор сохраняется колоссальный прорыв феодальной эпохи в современный капитализм: до сих пор сохраняется частная земельная собственность, которой капитал не создавал, которую он нашел в качестве своей исторической предпосылки.

Правда, буржуазные экономисты, начиная с классиков и кончая новейшими «земельными реформистами» (Bodenreformer), от Генри Джорджа до какого-нибудь Дамашке, заметили, что частная земельная собственность — нечто побочное, постороннее, инородное для буржуазных отношений, искажающее грязным пятном «готического варварства» чистый лик дорогого им капитализма: нечто «искусственное» по сравнению с «естественностью» капитализма.

Коммунисты не остановились на полдороге. Они, проследив развитие капитала — не в абстракциях, кое-где опирающихся на «робинзонады», а в действительной истории, — показали, что капиталистическая собственность и эксплуатация вообще развились из феодальной собственности и эксплуатации (в частности, уже «Нищета философии» дает в общих очертаниях знаменитые страницы «Капитала» о первоначальном накоплении и исторических тенденциях капиталистического способа производства). Они показали, что развитие капиталистических отношений было отрицанием отношений феодализма (различные формы и способы экспроприации непосредственных производителей средневековья), а для земельной собственности оно было всего лишь приспособлением к потребностям капитала. Но они показали также, что это приспособление проведено лишь в тех довольно исключительных случаях, где капитал овладел земледелием, подойдя к нему, как к какой-нибудь отрасли промышленности. А на ряду с этими островками капиталистического земледелия существует безбрежный океан некапиталистических арендаторов и крестьянских хозяйств, этого наследия тоже феодальной эпохи. Коммунисты открыли, что феодализм продолжает существовать и в форме абсолютной ренты, которой не знает абстрактная буржуазная экономия, и в виде постоянного урезывания «предпринимательской прибыли» и «заработной платы» мелкого производителя, и во всевозможных способах «внеэкономического» гнета и принуждения.

Надо ли говорить, какое гигантское практическое, революционное значение для коммунистов — здесь прежде всего вспоминается Ленин — приобрело это изучение реальной экономики капитализма: того капитализма, как он существует в действительности, а не в «чистом эфире разума»? И надо ли напоминать, что только это теоретическое познание действительного капитализма и сделало возможной принципиальную выдержанность и революционный размах нашей тактики, которая, объединив крестьянство в боевом союзе с пролетариатом, низвержение феодальных пережитков в политическом строе продолжила низвержением феодальной собственности, а ликвидацию феодальной собственности связала с революционным отрицанием капиталистической собственности и социалистическим строительством?

Конечно, без «экономических категорий, представляющих только теоретические выражения, абстракции капиталистических производственных отношений», невозможно было бы то теоретическое познание реального капитализма, которым мы обязаны Марксу и Ленину. Но экономические категории абстрактного капитализма послужили для них только ключом, необходимым для расшифрования фактических отношений.

Экономические категории чистого капитализма составляют орудие, но отнюдь не все содержание марксистской политической экономии.

Не скажут ли нам, что задача экономической науки или теоретической экономии, целиком исчерпывается отыскиванием ключа и кончается, как только этот ключ начинают применять к экономическому познанию действительности? И не скажут ли нам, что самое выковывание этого ключа идет в кузнице, в которой обрабатывают действительность, вышелушенную от всякого реального содержания, превращенную в пустые, бесплотные, но и бесплодные абстракции? Но уж не придется ли в таком случае признать, что в настоящее время попытки построить политическую экономию, не роняющую достоинства теоретической науки, мы находим только у рыцарей предельной полезности, этой прекрасной дамы, которая, обитая в «чистом эфире разума», остается незапятнанной соприкосновением с шумом и грохотом, грязью и кровью, грандиозными преступлениями империалистических войн и повседневным грабежом, и мошенничеством на всех «цветных» континентах и островах? Однако тот ключ, с которым красуются рыцари этой дамы, — не ключ к расшифровке этой действительности, а всего лишь ключ, который, непригодный ни для какого практического употребления, имеет одно предназначение: служит украшением для камердинеров буржуазии, когда они с расширением ее придворных штатов переименовываются в камергеров.

III

«Анти-Дюринг» Энгельса в известном смысле является подведением общих итогов почти сорокалетней совместной революционной борьбы и работы Маркса и Энгельса. Эти итоги подводились Энгельсом в постоянном контакте с Марксом, о чем теперь свидетельствует их переписка («Briefwechsel»). Тем бо́льшую ценность имеют в наших глазах страницы, посвященные Энгельсом задачам и методологии политической экономии. Нас нисколько не удручает ни тот факт, что эти страницы написаны почти сорок лет тому назад, ни тот факт, что они как будто совершенно игнорируются в большинстве новейших руководств политической экономии, хотя это не мешает их авторам упорно рекомендовать свои руководства, как выдержанно марксистские.

В самом деле, для меня представляется загадкой, каким образом авторы — марксисты, недавно выступившие с очень претенциозными статьями по методологии политэкономии, обошли полным молчанием книгу Энгельса. Разгадка может быть только одна: или они просто «забыли» об этой книге, что было бы очень странно для марксистских теоретиков, — или же с самого начала поняли, что им пришлось бы направить свои критические замечания непосредственно и почти полностью против Энгельса. А на это они, по понятным причинам, не могли пойти.

Второй отдел «Анти-Дюринга» носит название «Политическая экономия» и открывается главой «Предмет и метод». Первые же шесть страничек (F. Engels, «Dührings Umwälzung der Wissenschaft», Stuttgart 1904, стр. 149 — 154) дают по этим вопросам ясный, простой, отчетливый ответ, не оставляющий, казалось бы, возможности никаких вывертов, увиливаний и лицемерных истолкований. Хотя, впрочем, как показывает практика, при известном желании от Энгельса можно уйти к Гегелю, — и мало ли еще куда можно уйти.

«Политическая экономия, в широком смысле. — начинает Энгельс, — есть наука о законах, подчиняющих производство и обмен материальных средств существования в человеческом обществе».

«Условия, при которых люди производят и обмениваются, — продолжает Энгельс, — изменяются от страны к стране, и в каждой стране — из поколения в поколение. Следовательно, политическая экономия не может оставаться одной и той же для всех стран и для всех исторических эпох».

Нам настойчиво повторяют в последнее время, что политическая экономия может возвыситься до уровня науки лишь постольку, поскольку она ограничивается выяснением экономических закономерностей капиталистического общества. Нет, — говорит Энгельс, — эта наука, оставаясь наукой, изучает законы, управляющие производством и обменом и в других странах, и в другие эпохи, кроме капиталистических. Он поясняет свою мысль следующим образом:

«От лука и стрелы, от каменного ножа и наблюдающегося только в виде исключения обмена у дикаря до паровой машины в тысячу лошадиных сил, до механического ткацкого станка, железных дорог и Английского банка — чудовищное расстояние. Огнеземельцы далеки от массового производства и мировой торговли, как далеки от бронзовых векселей и биржевых крахов». Но значит ли это, что экономической науке нечего делать с огнеземельцами? Нет, из этого получается более сложный вывод:

«Кто захотел бы подвести экономику Огненной земли под одни и те же законы с современной Англией, тот, очевидно, не мог бы преподнести ничего иного, кроме самого банального общего места. Таким образом, политическая экономия есть существенно историческая (подчеркнуто у Энгельса) наука. Она изучает историческую, т. е. постоянно меняющуюся материю (подчеркнуто мною, как и в дальнейшем, где нет особых оговорок. — И. С.). Она исследует сначала особенные законы каждой отдельной ступени в развитии производства и обмена и, лишь завершив это исследование, может указать немногие совсем общие законы, относящиеся к производству и обмену вообще. Однако при этом само собой разумеется, что законы, относящиеся к определенным способам производства и формам обмена, остаются в силе и для всех периодов истории, которым общи эти способы производства и формы обмена. Так, например, с введением металлических денег вступает в действие ряд законов, относящихся ко всем странам и отделам истории, где обмен обслуживается металлическими деньгами».

Итак, политическая экономия — историческая наука, которая, далекая от ограничения себя эпохой и странами капитализма, изучает «историческую материю» и, исследуя особые законы отдельных периодов развития, не отказывается и от выяснения некоторых общих экономических закономерностей.

Кто не вспомнит в связи с этой страничкой известного замечания Маркса (в I т. «Капитала»), что каждая историческая эпоха имеет свой особый закон населения? Не следует ли теперь вставить к этому месту такое примечание: но было бы умалением теоретического достоинства политической экономии, если бы она увидала свою задачу в установлении закона (или законов) населения для докапиталистических эпох.

Энгельс показывает, как применяются эти общие методологические указания.

«Вместе со способом производства и обмена определенного исторического общества и с историческими предпосылками этого общества дан в то же время и способ распределения продуктов».

Я преднамеренно подчеркнул слова: «историческими предпосылками». Для абстрактного экономиста, который принципиально не хочет ничего знать и видеть, кроме капиталистических отношений, распределительные отношения капиталистической эпохи целиком определяются капиталистическим способом производства и обмена. Неправда! — говорит Энгельс. Вы проглядели чрезвычайно важный соопределяющий момент распределения в капиталистическом обществе. Вы забыли, что капиталистическое общество вышло из феодализма. И этот прыжок через исторические предпосылки отрезывает путь к познанию не только деревенских отношений, но и исторического развития рабочего класса и его современного положения. А после работ Ленина мы еще добавим, что это забвение «исторических предпосылок» современного капитализма сделало бы нас слепыми к тому, насколько естественным, насколько экономически обоснованным является революционный союз пролетариата и крестьянства. Феодализм давит рабочего не только политически, но и экономически. Через остатки феодальных отношений — и какие громадные остатки! — «мертвый хватает живого» не только в земледелии, но и в промышленности.

«В родовой или деревенской общине, — продолжает Энгельс, — с обшей земельной собственностью, с которой — или с весьма заметными остатками которой — все культурные народы вступают в историю, довольно равномерное распределение продуктов разумеется само собою; там, где выступает значительное неравенство в распределении между членами, оно является уже симптомом начавшегося разложения общины. Крупное, как и мелкое, земледелие, в зависимости от исторических предпосылок (опять эти «исторические предпосылки»! — И. С.), из которых они развились, допускают очень различные формы распределения. Но ясно, что крупное земледелие всегда обусловливает совершенно иное распределение, чем мелкое; что крупное предполагает или порождает классовую противоположенность: рабовладельцев и рабов, сеньеров и барщинных крестьян, капиталистов и наемных рабочих, между тем как мелкое земледелие отнюдь не обусловливает классовых различий среди лиц, «занятых в земледельческом производстве, и, наоборот, простая наличность этих различий свидетельствует о начавшемся разложении парцеллярного хозяйства… Введение и распространение металлических денег в стране, в которой до того времени существовало исключительно или преобладающе натуральное хозяйство, всегда связано с более или менее медленным или быстрым переворотом в существовавшем до того времени распределении, а именно, с все усиливающимся ростом неравенства распределения между отдельными лицами, противоположности богатых и бедных. Локальное, цеховое ремесленное производство средних веков делало невозможным появление крупных капиталистов и пожизненных наемных рабочих» и т. д.

Мы видим, что Энгельс бегло наметил целый ряд экономических законов, устанавливаемых изучением самых разнообразных общественно-экономических формаций. И он прямо указывает, что выяснение этих законов входит в задачи политической экономии.

Конечно, если бы это изучение прошлой экономики, «доисторической» по отношению к капитализму, имело только одно окончательное предназначение: раскрыть те немногие, совершенно всеобщие законы, действие которых можно наблюдать во всех общественно‑экономических формациях — можно было бы по справедливости усомниться в плодотворности такой науки, которая хочет сочетать абстрактность с историчностью. Здесь с исследователем случилось бы одно из двух: или вместо общих закономерностей, — раскрытие которых можно отнести к задачам исторического материализма, который таким образом диалектически переплетается с политической экономией, — он начал бы преподносить пустые общие места; или же от отчаянности он стер бы, отбросил бы то особенное, конкретное, качественно отличное, что отделяет прошлые экономические эпохи от капиталистической эпохи, и пошел бы по тропинке, давно проторенной буржуазными исследователями: открыл бы частную собственность у обезьяноподобного предка человека, нашел бы «мировую торговлю» в древнем Перу, разукрасил бы древний Рим всеми красками капиталистического общества.

Абстрактные экономисты органически не в состоянии понять, что для марксистской политической экономии ценно не только то, что обще всем экономическим эпохам, но и то, что отличает одну эпоху от другой. Теоретическое познание ремесленной эпохи промышленности, раскрытие условий, при которых существовало ремесло, уже само по себе делает понятными судьбы ремесла в эпохи торгового и промышленного капитала и вместе с тем бросает яркий свет на многие явления в мелком земледельческом производстве капиталистической эпохи. Изучение родовой и деревенской общины средневековья и установление хотя бы тех закономерностей, на которые так кратко намекает Энгельс в только что приведенной цитате, делает возможным освобождение от народнических иллюзий.

Марксистская экономическая теория стремится, в противоположность буржуазной, не консервировать существующее, а видит свою задачу в том, чтобы в самой действительности раскрыть условия движения, переворота. Не ясно ли, что, если мы найдем только определения, общие для современной и древнейшей эпохи, мы тем самым абстрагируемся от всякого движения? Через конкретное, через то, что отличает одну эпоху от другой, мы познаем движение и железную необходимость движения. «Определения, относящиеся к производству вообще, должны быть расчленены, чтобы из-за единства не были забыты существенные различия. И, например, в забвении этого заключается вся мудрость современных экономистов, которые доказывают вечность и гармонию существующих социальных отношений»⁴.

Впрочем, все это с такой исчерпывающей полнотой и отчетливостью выражено в «Анти-Дюринге», что, если бы это предположение не было таким чудовищным, пришлось бы спросить, уж нет ли «заговора молчания» против старого Энгельса⁵.

«Однако политическая экономия, — пишет Энгельс, — как наука об условиях и формах, в которых различные человеческие общества, производили и обменивались и в которых сообразно этому распределяли продукты, — политическая экономия в таком объеме еще только должна быть создана. То, чем мы до сих пор обладаем из экономической науки, ограничивается почти исключительно генезисом и развитием капиталистического способа производства: она начинается критикой остатков феодальных форм производства и обмена, раскрывает необходимость их замены капиталистическими формами, затем развивает законы капиталистического способа производства и соответствующих ему форм обмена с положительной стороны, т. е. с той стороны, с которой они содействуют общим целям общества, заканчивает социалистической критикой капиталистического способа производства, т. е. изложением его законов с отрицательной стороны, раскрытием того, что этот способ производства своим собственным развитием толкается к тому пункту, где он сам делает себя невозможным».

Итак, чем была и остается до настоящего времени политическая экономия?

Была она теорией развития капитализма из феодализма, теорией «радостей и горестей» капитализма: его возникновения, развития и неминуемого крушения.

Чем должна быть политическая экономия, что она должна дать?

Она должна дать теорию не какой-либо отдельной эпохи экономического развития, а теорию движения и смены различных общественно-экономических формаций; их возникновения, развития и причинно-необходимого замещения другими экономическими формациями, развития одних экономических форм из других.

Внимательнее вчитаемся в только что приведенную цитату и сопоставим ее с предыдущими и последующими замечаниями Энгельса, которых я не привожу потому, что 1) нельзя же переписывать всю главу и 2) читатели-марксисты и без того сумеют раскрыть в дальнейшем обычный для Энгельса и Маркса ход мыслей. Мы видим, что Энгельс бросает здесь поразительно яркий свет на историю политической экономии, как науки.

Вы говорите, что политическая экономия становится и остается наукой лишь постольку, поскольку она ограничивает себя изучением внутренних закономерностей и внутренней логики абстрактного капитализма? Пустяки! Сущая метафизика! Для своего времени наукой была классическая политическая экономия, которая, действительно, исчерпывала свои задачи тем, что развивала исключительно законы капиталистического способа производства и соответствующих форм обмена, да и в этих-то законах видела единственно их положительную сторону — именно ту сторону, что они согласуются с общими интересами общества. Эта политическая экономия замечала остатки феодализма, но рассматривала их, как какой-то посторонний нарост, препятствующий капитализму, этой единственно «естественной» для человечества форме экономических отношений, излить на человечество все свои благословения.

Когда капиталистический способ производства оставил позади себя значительную часть своей восходящей линии и когда в ворота уже постучал его преемник и могильщик, политическая экономия, как наука, сделалась невозможной для буржуазии. Экономисты-классики вымерли и сменились вульгарными экономистами.

В то же время развертывалась критика капитализма в двух направлениях. С одной стороны, появляются социалисты, которые, видя в нищете, порождаемой капитализмом, только нищету, взывают к чувству, к морали и справедливости. А с другой стороны, складывается научный социализм или коммунизм, который видит в тех же страданиях, сопровождающих капиталистическое развитие, симптом приближающегося освобождения, раскрывает, что капиталистический способ производства своим собственным развитием порождает силы, которые ведут к его гибели и к смене социалистическим способом производства и соответствующими формами распределения.

Таким образом, политическая экономия, бывшая в свой классический период идеологическим оружием буржуазии, превращается научным социализмом опять в науку, — но уже в теоретическое обоснование революционной борьбы рабочего класса. Сообразно новой эпохе и новым задачам, изменился исторический охват политической экономии. Она — уже не теория только капитализма: она кроме того 1) теория генезиса и развития капиталистического способа производства из феодального и 2) она — теоретическое исследование того, каким образом среди разлагающейся формы экономического движения складываются элементы будущей, новой организации производства и распределения.

Значит, расширение поля зрения и в ту, и другую сторону: и вперед, и назад, — и к социализму, и к феодализму. Но и это последнее расширение, теоретический охват средневековой экономики, еще недостаточно. Мы помним, как Маркс писал, что надо шагнуть дальше: надо «за средневековьем увидать первобытную эпоху каждого народа», т. е. ввести в кругозор политической экономии теоретическое познание и первобытной экономики. И мы видим, что Маркс очень выразительно добавляет к этому: такое расширение, освобождающее нас от ослепления известной предвзятостью, «соответствует социалистическому направлению». Значит, коммунист, если он хочет научно познать экономическую действительность, должен идти в таком направлении. Мы скоро увидим, что то же самое повторяет и Энгельс.

Для метафизика политическая экономия, как наука, превращается в некую застывшую «сущность». Только та политическая экономия, — говорит он, — является наукой, которая дает теорию абстрактного чистого капитализма.

Для диалектика определение (или определения) всякой науки не выводится из какой-то «идеи» этой науки, не творится произвольно в голове, «чистом эфире разума»: оно неотделимо от ее исторического развития, от ее связи с конкретными особенностями различных эпох и с теми историческими задачами, которые выдвигает и разрешает каждая эпоха. Рикардо мог определять политическую экономию, как науку об абстрактных законах капитализма: в такой ее разработке была великая сила Рикардо, это дает ему право на одно из почетнейших мест в истории нашей науки. Но классической политической экономии не оживить и не возродить. То, чем для своего времени была политическая экономия, в настоящую эпоху сделался научный социализм.

Обрисовав, каким образом капиталистическое развитие подготовляет «скачок человечества из царства необходимости в царство свободы», Энгельс продолжает:

«Совершить это освобождающее мир дело, — в этом историческое призвание пролетариата. Открыть исторические условия этого дела и вместе с тем самую его природу, и, таким образом, привести призванный к действию, ныне угнетенный класс к сознанию условий и природы своих собственных действий, — в этом задача теоретического выражения пролетарского движения, научного социализма» («Dührings Umwälzung», стр. 306).

Вот чем для настоящей исторической эпохи сменилась, не переставая быть теоретической наукой, политическая экономия классиков.

А теперь возвратимся к прерванному изложению начала первой главы второго отдела «Анти‑Дюринга» (стр. 149 — 154): каков исторический охват политической экономии, как науки.

Итак, развитие капиталистических отношений в реальной действительности начинает упираться в отрицание капиталистических отношений. И вместе с тем теоретическое утверждение капиталистических отношений сменяется в политической экономии, поскольку она остается наукой, отрицанием этих отношений, критикой буржуазной экономики.

«Но, — продолжает Энгельс — «чтобы с необходимой полнотой провести эту критику буржуазной экономики, недостаточно было знакомства с капиталистической формой производства, обмена и распределения. Предшествующие ей — или еще и теперь существующие в менее развитых странах рядом с нею — формы точно так же, хотя бы в главных чертах, должны были быть (здесь я сознательно приношу чистоту русского языка в жертву точности перевода. — И. С.) исследованы и привлечены к сравнению».

Но кто же и когда это делал? — с недоумением спросят «абстрактные» теоретики, которые видят основное содержание «Капитала» Маркса в его наиболее абстрактных отделах, относящихся к выяснению законов капиталистического способа производства?⁶. Но спросят только потому, что они, абстрагировавшись от работ Маркса и Энгельса и подгоняя их под свое собственное естество, хотят выхолостить из них все реальное содержание.

«Такое исследование и сравнение, — говорит Энгельс, — до сих пор в общем и целом производилось только Марксом (а мы добавим: и Энгельсом), и потому его (их) исследованиям мы почти исключительно обязаны тем, что до сих пор установлено теорией относительно докапиталистической экономики».

А затем, чтобы еще с большей выпуклостью показать, насколько важен этот прорыв экономической наукой исторических рамок капитализма, Энгельс коротенько характеризует экономистов классиков и определяет их место в развитии философии и науки.

«Возникнув в гениальных головах к концу XVII века, политическая экономия в узком смысле, в ее положительной формулировке у физиократов и Адама Смита, тем не менее — в существенном дитя XVIII века и примыкает к завоеваниям современных ей великих французских просветителей со всеми достоинствами и недостатками той эпохи. Что мы сказали о просветителях, относится и к тогдашним экономистам. Новая наука была для них не выражением отношений и потребностей их эпохи, а выражением вечного разума; открытые ею законы производства и обмена были не законами исторически определенной формы этих видов деятельности, а вечными естественными законами; их выводили из природы человека. Но при внимательном рассмотрении этот человек оказывается тогдашним средним бюргером, проделывающим свой переход в буржуа, и природа его сводилась к тому, чтобы фабриковать и вести торговлю при тогдашних, исторически определенных условиях».

Как мы видели в начале этой главы, Энгельс говорит прежде всего, что такое политэкономия в широком смысле, от ее возникновения и до научного коммунизма. Это — «наука о законах, подчиняющих производство и обмен материальных средств существования в человеческом обществе».

Теперь он выясняет, чем была политическая экономия в узком смысле, т. е. чем она сделалась в XVIII веке, в этот исторически определенный период своего развития, когда она получила положительную формулировку, т. е. когда в раскрываемых законах капиталистического производства видела только одну сторону: их соответствие с тогдашними интересами общества. Дитя своего века, политическая экономия у физиократов и Смита воображала, что она раскрывает законы не человеческой экономики на определенном уровне ее развития, а общие внеисторические законы, определяемые природою человека, вечно пребывающей неизменною. У этой политической экономии не было глаза к развитию, к движению, к истории, — и не нужна была ей история, если внеисторична «природа» человека, и если чисто рационалистическим путем можно построить те экономические формы, которые единственно способны во все времена обеспечить благополучие этого «внеисторического» человека, человека «вообще». Одного только не замечала эта политическая экономия: что предполагаемая ею «общая природа» человека есть в действительности «природа», сложившаяся «в тогдашних исторически определенных условиях».

Таким образом, становится ясным, что воззрения экономистов XVIII века на предмет и метод их науки определились историческими задачами, которые стояли перед буржуазией XVIII столетия, и связанными с ними общим характером науки и философии того времени, просветительской, рационалистической по преимуществу.

IV

Переписка Маркса и Энгельса могла бы дать дополнительное подтверждение, что «Капитал» и все его отделы писались в полном соответствии с этими воззрениями на соотношение «абстрактной теории» и «конкретной истории»⁷. Но пора подвести некоторые предварительные итоги.

Мы уже упоминали об одной недоконченной работе Маркса, перепечатываемой теперь в качестве «Введения» к «Критике политической экономии». Это «Введение», несомненно, набросано в 1857 г., т. е. в то время, когда писалась и «Критика политической экономии». Третий параграф «Введения» говорит о «методе политической экономии». «Христианская религия, — пишет Маркс, — только тогда оказалась способной подняться до объективного понимания прежних мифологий, когда ее самокритика до известной степени, так сказать dynamei (потенциально), была готова. Точно так же и буржуазная экономия только тогда пришла к пониманию феодального, античного, восточного общества, когда началась самокритика буржуазного общества» («Zur Kritik», стр. ХLII). Или, — как выражается Маркс на той же страничке, — «анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Намеки на высшее у низших видов животных могут быть понятны только в том случае, если само это высшее уже известно. Буржуазная экономия — ключ к античной» и т. д.

Без понимания капиталистических отношений невозможно прийти к пониманию ни феодальных отношений, ни тех форм, которые буржуазное общество получило от феодализма. «Земельная рента не может быть понятна без капитала, но капитал можно понять без земельной ренты. Капитал — все подчиняющая экономическая сила буржуазного общества. Он должен составить исходный и конечный пункт и его понятие следует развить» (при изучении, при исследовании) «раньше, чем понятие земельной собственности. После того, как то и другое рассмотрено в отдельности, необходимо перейти к их взаимоотношению».

Это — общие указания, каким образом политическая экономия, являющаяся исторической наукой⁸, от познания развитых отношений буржуазного общества приходила к познанию прошлых общественно-экономических формаций, и с каким теоретическим вооружением должен подходить исследователь к изучению как современной, так и прошлой экономики.

В начале той же главы (стр. XXXV и след.) Маркс показывает, каким путем исторически шла политическая экономия в изучении действительности, и какой метод является правильным в научном отношении. «Конкретное конкретно, потому что оно представляет совокупность многих определений, единства многообразия. Поэтому для мышления оно является процессом соединения результатом, а не исходным пунктом, хотя оно — действительный исходный пункт, а вместе с тем и исходный пункт созерцания (Anschauung) и представления… Абстрактные определения ведут к воспроизведению конкретного посредством мышления».

Что это значит?

Политическая экономия, — конечно, исходя из реальной действительности, наиболее общим, основным и решающим определением которой является господство капитала, — раскрывает категории капиталистической экономики в их чистом, абстрактном виде. Но таким образом она еще не приходит к завершению своей задачи, к познанию действительной экономики. Это — только ключ к познанию экономической действительности. Эти категории абстрактного капитализма надо применить к изучению буржуазного общества, как оно существует, со всеми его историческими предпосылками: надо посредством мышления воспроизвести это конкретное, дать его картину. В этом и заключается задача той политической экономии, которая хочет быть наукой в современную историческую эпоху⁹.

В последнее время мы переживаем любопытную полосу «ослепления известной предвзятостью», которая мешает понять метод «Капитала» и вместе с тем метод Ленина.

Начиная с элементарных кружков политграмоты и кончая коммунистическими университетами, у нас уже около четырех лет повторяют, как прочно установленную, стоящую выше всех сомнений истину, будто марксистская — и прежде всего Марксова — политическая экономия есть «теория только (подчеркнуто у автора. — И. С.) менового общества», «наука о законах товарно-капиталистического общества»; будто преступно «обязывать экономическую науку быть исторической в своем целом» и т. д. (Н. Петров, в «Большевике» 1924 г., № 5—6, стр. 92). Поистине с трогательной убежденностью вещают, будто «абстрактно—аналитический метод Маркса тем и характеризуется, что он адекватен тому предмету, который исследуется при его помощи, капитализму» (там же, стр. 94 и др.). И, наконец, с самым серьезным видом уверяют нас, будто Маркс «более всего силен там, где наименее конкретизирует, где он более абстрактен» (стр. 97).

Мы уже видели, каким образом Маркс и Энгельс обрисовывают действительные предмет и метод своей политической экономии. Поэтому мы сразу убеждаемся, что тов. Петров, воображая, будто он толкует о марксистской политической экономии, в действительности очень удачно характеризует, чем была политическая экономия по своему охвату и методу у классиков, прежде всего у Рикардо. тов. Петрова я привожу просто в качестве примера. Такая полоса у нас выдалась, что имя т. Петровым — легион. Надо быть очень старомодным человеком, — и надо хоть на время не думать о тех скорпионах, которые обрушатся на тебя за выступления против «ослепления известными предрассудками», — чтобы самым смиренным образом возразить: вы боретесь за прямо противоположное тому, за что боролись Маркс и Энгельс.

Метод Маркса — диалектическое единство абстрактно—аналитического и конкретно—исторического метода. Расщепление, раздвоение, раскол этого метода дает в одну сторону классиков (а для настоящей эпохи — Grenznutzler’ов, сторонников предельной полезности, которые, впрочем, при выведении своих «абстрактных определений» совершенно игнорируют капитализм и берут за исходный пункт абстрактнейшего «человека вообще»; зато от своих абстракций они так и не доходят до «процесса соединения», до воссоздания реального капитализма посредством мышления). А с другой стороны, путем такого расщепления мы получаем беспринципный и абсолютно бесплодный историзм так называемой «исторической школы» в политической экономии (в действительности она стоит вне политической экономии, как науки).

А вот рассуждение первой же страницы одного из самоновейших учебников политической экономии, типичное для всех многочисленных произведений этого рода, появляющихся в последнее время: «Политическая экономия является наукой, изучающей капиталистическое хозяйство. Предшествующие докапиталистические стадии хозяйственного развития ею не изучаются. Изучение этих форм хозяйства составляет предмет другой науки — истории хозяйства».

Невыразимая методологическая нелепость подобных разграничений не бьет в глаза ни авторам, ни читателям: установившаяся у нас «предвзятость» делает и авторов и читателей слепыми к подобной чепухе.

Казалось бы, чего естественнее вопрос: а неужели невозможна история капитализма? Или вы, возвратившись в своих определениях и методах к классикам, неосознанно идете еще дальше и склонны сказать, что у капитализма нет истории? Что он, следовательно, единственно нормальная форма экономических отношений, вытекающая из самой природы «человека вообще»? В таком случае вы абсолютно правы: такая политическая экономия должна разрабатываться исключительно абстрактно — аналитическим методом. Вот жаль только, что она перестанет быть современной наукой.

Будем ждать, что с такой убийственной методологией доберутся до биологии. Тогда с самым невозмутимым видом станут угощать нас таким глубокомыслием: биология — наука об общих закономерностях органической жизни в современную геологическую эпоху. Изучение прошлых стадий и развития органических форм одних в другие составляет задачу другой, «идеографической», чисто описательной науки (которая, говоря по правде, между нами, недостойна называться наукой). И при таком-то богатстве истинно мольеровских сюжетов у нас все еще нет Мольера!

Уж много раз повторяли, что Маркс сделал для обществознания то же, что Дарвин для биологии. Маркс не случайно и в своих работах, и в переписке с Энгельсом и другими снова и снова возвращается к Дарвину. Выше мы видели, между прочим, как поражен был Маркс, когда он лишний раз убедился, что в «человеческой истории происходит то же, что в палеонтологии». И Маркс и Энгельс, отмечая кое-что слабое и недостаточное у Дарвина, тем не менее не могли не радоваться, так как Дарвин применил к биологии тот же метод, который оба они стали применять к обществознанию еще полутора десятками лет раньше.

В самом деле, какой метод применяется Дарвином в его «Происхождении видов»? «Индуктивный» или «дедуктивный»? Нет, ни тот, ни другой, — или, вернее, и тот, и другой. Дарвин, сам не подозревая этого, дал блестящий пример того, как плодотворно для биологии применение того метода, который представляет диалектическое единство индукции и дедукции. Только область-то Дарвина относительно проще, и только нет в нем той титанической силы, которая превратила «Капитал» в такое целостное произведение.

Небольшой нюанс разделения «абстрактного» Маркса и, к его вреду, «конкретизирующего» Маркса представляет такое воззрение; все-таки суть «Капитала» — в его абстрактнейших отделах, например, в главах I — VII, XIV — XVI первого тома, во втором томе, за малыми пятнающими его исключениями, и т. д. А остальное, презренное «конкретное», — это почти внешний придаток, механически связанный с существенным содержанием «Капитала», ну, «иллюстрации», своего рода картинки, которыми завлекают малых ребят от политической экономии. Одно слово, «история» в противоположность чистой «теории», которая строится абстрактно-аналитическим методом».

Но странный человек был этот Маркс. Он не понимал, в чем он «более всего силен», и, неособенно огорчаясь тем, что в сущности попортил I том «Капитала» своими «историческими экскурсами», уводящими от чистой теории, хотел сделать то же самое и с III томом. По крайней мере, так рассказывает Энгельс в предисловии к этому тому:

«Для отдела о земельной ренте Маркс в семидесятых годах предпринял совершенно новые специальные изучения. В продолжение нескольких лет он изучал в подлинниках… русские статистические исследования и другие издания о земледелии, доставлявшиеся ему русскими друзьями с желательной полнотой, делал из них выписки и намеревался воспользоваться ими при новой переработке этого отдела. При разнообразии форм землевладения и эксплуатации земледельческих производителей в России в отделе о земельной ренте Россия, должна была играть такую же роль, какую играла Англия в первой книге, при исследовании промышленного наемного труда. К сожалению, ему не удалось осуществление этого плана».

Что же, эти материалы требовались Марксу для «иллюстраций» общих законов капитализма? Нет, после того, что мы слышали от самого Маркса о соотношении конкретного и абстрактного, об использовании «абстрактных определений» для «воспроизведения конкретного посредством мышления», мы скажем, что он считал их необходимыми для общетеоретического познания современного ему капитализма.

И здесь же я могу сообщить великую новость: тот план, который, к сожалению, не был осуществлен самим Марксом, осуществил через четыре — пять лет по выходе III тома достойный продолжатель Маркса. Это сделано Лениным в «Развитии капитализма в России».

И вот тут-то я позволил бы себе почтительнейше обратиться с одним вопросом к «абстрактным экономистам». Итак, политическая экономия остается наукой до тех пор, пока она изучает «капиталистическую форму общества» и пока применяет для ее изучения абстрактно-аналитический метод. Неужели же вам невдомек, что вы таким образом выбрасываете из области вашей науки значительную часть работы Ленина, одного из величайших экономистов? Куда вы приткнете его «Развитие капитализма в России», его изумительные по теоретической глубине работы о наших аграрных отношениях? Недостаточно гладко острижен для вашей чистой науки даже его «Империализм», не говоря уже о такой книге, как «Новые данные о законах развития капитализма в земледелии». Что вы тут будете делать? Сунете где-нибудь к «описательной» или к «прикладной» экономии?

Такая-то путаница и такие-то конфузы получаются для тех, кто политическую экономию, какой она была в одном из периодов своего развития, выдает за политическую экономию вообще, за всю экономическую науку, и методы, вытекавшие из конкретных, из исторических условий того периода, отождествляет с методами этой «абсолютной экономической науки», не видя ее связи ни с общим движением общества, ни с общим развитием науки. Одна наука и одни методы, когда капитализм поднимался по восходящей линии развития, и совсем иные, несмотря на связь преемственности с классической экономией, когда капитализм так ярко выявляется в своем «загнивании». Одна наука и одни методы в XVIII веке, чуждом идее развития, — и другая наука, другие методы в век Маркса и Дарвина.

С точки зрения марксистской политической экономии вопрос о месте Ленина в развитии этой науки решается просто и быстро, без всяких натяжек. Конечно же, Ленин становятся рядом с Марксом, как теоретик, заслуги которого в выяснении современной мировой экономики мы начали глубже оценивать после его смерти, но все еще не оценили в достаточной мере. И Ленин представляет для нас пример такого же органического соединения абстрактно-аналитического метода с конкретно-историческим методом, какое мы открываем в работах Маркса, если не хотим обкарнать его под Рикардо.

Ну, а как же быть все-таки с «абстрактной теорией» и с экономической «историей»? Не смазывается ли всякая разграничительная черта между ними? Совершенно пустой вопрос! Все зависит от конкретных обстоятельств: не только от характера работы, но и от особых задач исследователя, и от того места, какое та или иная работа занимает «в пространстве и времени». Если рассматривать некоторые главы I тома «Капитала» вне их связи с целым, они окажутся изумительно написанными очерками по истории техники, применения женского и детского труда, по истории первоначального накопления, фабричного законодательства и т. д. Но в то же время они так глубоко, органически спаяны со всем содержанием капитала, что вместе с абстрактнейшими главами ведут к основной цели: к познанию законов развития капитализма, как он возник и вырастал в реальной действительности со всеми его историческими предпосылками.

Или возьмем из III тома «Капитала» главу 47: «Генезис капиталистической земельной ренты». Она завершает отдел о земельной ренте и дает пример применения абстрактных определений, полученных посредством «абстрактного анализа» основных форм ренты в капиталистическом обществе. При всей своей краткости эти замечания бесценны для познания того, каким способом капитал овладевал — только еще овладевал и овладевает — деревенскими отношениями. Они устанавливают целый ряд законов, относящихся не только к промышленно-капиталистической, но и к торгово-капиталистической и даже к еще более ранним эпохам. Они заставляют повторить за Энгельсом, что, действительно, мы бесконечно обязаны Марксу (и Энгельсу) за то, что до сих пор установлено теорией относительно добуржуазной экономики. И всякий, кто перечитает эту главу, а затем вспомнит «Развитие капитализма в России» и ряд других работ Ленина об аграрных отношениях, глубже поймет, чем обязана Марксу и Ленину наука политической экономии.

Если политическая экономия, действительно, наука о законах развитых капиталистических отношений, и если только то составляет ее действительное приобретение, что добыто абстрактно-аналитическим методом, то надо будет признать, что этой наукой Ленин занимался только в 90‑х годах прошлого века, а с эпохи «Искры» совершенно ушел в область «прикладной» или «описательной» экономии. Не так ли?

Профессорского глубокомыслия и профессорских колпаков надо искать не только в германских университетах, и ученейшие бонзы водятся не только в Китае.

V

Всякий непредубежденный читатель согласится, что вопрос о задачах, предмете и методе марксистской политической экономии не должен был бы возбуждать никаких споров: так ясно он решается и общим характером работы Маркса и Энгельса, и их прямыми заявлениями. Что касается предубежденных читателей, которые, действительно, «известной предвзятостью» ослепили себя, для них все будет недостаточно доказательно.

Тем не менее небесполезно будет произвести дополнительную проверку: посмотреть, в каком виде представлялось это дело Ленину.

Правда, работ, посвященных специально методологии политической экономии, мы у него не найдем. Он не разглагольствовал о методе: он с несравненным блеском применял метод Маркса к раскрытию и выяснению условий революции в современной экономике.

Тем не менее мы найдем у него многочисленные замечания по интересующему нас вопросу. Нисколько не претендуя на полноту, приведем некоторые из них.

В 1913 г. Владимир Ильич написал для словаря Граната статью о К. Марксе. При словарной сжатости этой статьи она поражает ясностью, отчетливостью, глубокой продуманностью буквально всякой строки, всякого выражения. Когда мы дойдем до издания собственной «Энциклопедии», мы не сумеем сделать ничего лучшего, как просто перепечатать эту статью, дополнив ее, может быть, некоторыми библиографическими данными, появившимися после 1913 года.

Излагая содержание первых, абстрактнейших глав 1 тома «Капитала», переходя в частности к тому анализу формы стоимости и денег, который дан Марксом, Ленин пишет:

«Главной задачей Маркса является при этом изучение происхождения денежной формы стоимости, изучение исторического процесса (подчеркнуто, как и выше, Лениным) развертывания обмена, начиная с отдельных случайных актов его… вплоть до всеобщей формы стоимости».

Начинающие изучать «Капитал» обычно и не подозревают, что простая форма стоимости, с анализа которой начинается первая глава, характеризует целую эпоху экономического развития, и что ее господство можно еще и теперь наблюдать в некоторых областях земного шара. Их окончательно запутывают и сбивают с правильного пути те конкретные товары, которые у Маркса обмениваются один на другой в случайном акте обмена: 20 арш. холста — 1 сюртуку. Мысль читателя успокаивается: ясно, что это чисто «воображаемый», измышленный, насквозь «фиктивный» пример, который Маркс «выдумал», «абстрагировавшись» от реальной действительности. И вся единичная форма стоимости — не выражение громадного куска исторической действительности, которая еще не окончательно ушла в прошлое, а вольная выдумка, которая просто, «иллюстрирует» один несомненнейший факт: я отдаю в акте обмена вещь, которая не представляет для меня потребительной стоимости, и т. д.

И те экономисты, которые не пускают политическую экономию за пределы капитализма, по-своему совершенно последовательны, если они запросто выбрасывают все формы стоимости, кроме денежной: ведь и простая, и развернутая, и отчасти даже всеобщая формы стоимости выводят нас в такие исторические эпохи, когда не было не только «сюртука», но и «холста»; когда люди ходили голыми или в невыделанных звериных шкурах, — и когда не пахло не только капитализмом, но и простым товарным производством.

Эти формы сами по себе, независимо от всего остального, опрокидывают утверждение, будто политическая экономия исследует только законы капиталистических отношений, и что ее метод только абстрактно-аналитический. А между тем Маркс ясно сказал, какое значение придавал он именно этим примитивным формам обмена. Подходя к их анализу, он пишет: «Нам предстоит здесь исследовать вопрос, который буржуазная политическая экономия даже не пыталась поставить, — именно показать возникновение денежной формы, т. е. проследить развитие того выражения стоимости, каким является отношение стоимости товаров, от его простейшей, наиболее скромной формы и вплоть до ослепительной денежной формы. Вместе с тем исчезнет и загадочность денег» (отдельные места подчеркнуты мною. — И. С.).

Выходит, таким образом, что, оставаясь в пределах капиталистических отношений, мы не можем раскрыть загадку денежной формы, что за ее объяснением нам приходится спустится к экономике дикарей, что без истории денег нет их понимания. А ведь если какая-нибудь форма обмена и адекватна капитализму, так именно денежная. И если даже ее нельзя объяснить исключительно из самих капиталистических отношений, что же можно объяснить, не покидая почвы этих отношений?

Некоторые «абстрактные» экономисты милостиво включают в свои руководства развитие форм стоимости в виде «исторических экскурсов», насильственно вдвинутых в основное содержание. Но этим они только показывают, что не умеют свести концов с концами и что у марксистской экономической науки есть своя логика.

Возвращаемся к статье Ленина о Марксе.

Сжато изложив, каким образом, Маркс изучает исторический процесс развертывания обмена от простой до денежной формы, Ленин продолжает:

«Маркс подвергает чрезвычайно детальному анализу различные функции денег, при чем и здесь (как вообще в первых главах «Капитала») в особенности важно отметить, что абстрактная и кажущаяся иногда чисто дедуктивной форма изложения на самом деле воспроизводит гигантский фактический материал по истории развития обмена и товарного производства» (подчеркнуто мною. — И. С.).

Форма изложения абстрактна и кажется иногда чисто дедуктивной. Но в действительности она воспроизводит гигантский исторический материал. И материал этот относится не только к капиталистической эпохе: он охватывает и возникновение обмена, и дальнейшие его ступени, между прочим и простое товарное производство, которое еще не вводит нас в развитые капиталистические отношения. Всякий согласится, что это — точная характеристика действительного содержания первых трех глав «Капитала». И всякий разом увидит, что Ленин утверждает здесь то же самое, что Маркс в «Послесловии» ко 2 изд. 1 т. «Капитала»

Конечно, все это необходимо для понимания современного капитализма, потому что господство капитала — основная характеристика современной экономики. Но это бесконечно далеко отстоит от объяснения капитализма из него самого или, употребляя слишком неосторожные выражения тов. Петрова («Большевик» 1924 г., № 5 — 6, стр. 96), от «политической экономии, как теории капитализма, изучающей капитализм на основе им самим создаваемых отношений». Маркс и Ленин никогда не опрокидывали элементарнейших требований диалектического метода, что было бы неизбежно, если бы они трактовали экономические вопросы так, как требует тов. Петров.

Едва ли есть необходимость доказывать, что коммунисты строят свою программу на научном фундаменте. Научное обоснование нашей программы — в нашей политической экономии¹⁰.

Марксистским соотношением нашей программы и нашей науки в сущности уже предопределяется, что такое наша политическая экономия, каковы ее задачи, предмет и метод. В этой связи материалы к выработке нашей программы 1903 года, впервые опубликованные в «Ленинском сборнике», т. II, приобретают громадный теоретический интерес.

При выработке программы, главным образом, именно ее вводной, теоретической части, наметились существенные разногласия между Лениным и Плехановым. Вдумываясь в них, мы раскрываем, что именно эти разногласия развернулись впоследствии в противоречия между Коминтерном и II Интернационалом.

Приведем некоторые замечания Ленина на плехановский проект программы.

Ленин возражает против того, будто в современном обществе «рост неравенства порождается только ростом эксплуатации наемного рабочего». В действительности, говорит Ленин, «он порождается: 1) экспроприацией мелкого производителя +2) обнищанием мелкого производителя +3) ростом эксплуатации +4) ростом резервной армии» (стр. 26).

Подчеркнутыми у меня пунктами Ленин говорит: вы забываете, что в реальной жизни еще происходит первоначальное накопление, и еще сохранились мелкие производители; нищающие под ударами капитала, но еще не превратившиеся в наемных рабочих.

Поэтому в своем проекте программы Ленин пишет следующие слова:

«Ближайшие цели русской социал-демократии значительно видоизменяются однако тем, что многочисленные остатки докапиталистического, крепостного (подчеркнуто мною. — И. С.) общественного порядка задерживают в сильнейшей степени развитие производительных сил, делают невозможным полное и всестороннее развитие классовой борьбы пролетариата, принижают жизненный уровень трудящегося населения, обусловливают азиатски-варварские формы эксплуатации и мучительное вымирание многомиллионного крестьянства» (стр. 45, 51).

Плеханов составил второй проект программы, — и Ленин начинает свои замечания на него следующими словами:

«Самым общим и основным недостатком, который делает этот проект неприемлемым, я считаю весь тип программы, именно: это не программа практически борющейся партии, а Prinzipienerklarung» (провозглашение принципов), «это скорее программа для учащихся (особенно в самом главном отделе, посвященном характеристике капитализма), и притом учащихся первого курса, на котором говорят о капитализме вообще, а еще не о русском капитализме» (стр. 65).

Запомним: говорить о капитализме вообще — это достаточно для учащихся первого курса. На следующем курсе экономист должен говорить о реально существующем капитализме, использовав для его понимания крайне важные знания, полученные на первом курсе.

Резюмируя свои возражения, Ленин еще раз указывает на такие недостатки проекта Плеханова:

«Крайняя абстрактность многих формулировок, как будто бы они предназначались не для боевой партии, а для курса лекций».

«Отстранение и затемнение вопроса о специально-русском капитализме — особенно важный недостаток, ибо программа должна дать свод и руководство для агитации против русского капитализма. Мы должны выступить с прямой оценкой его и с прямым объявлением войны именно русскому капитализму» (стр. 86).

Затем Ленин повторно резюмировал, что именно делает для него проект Плеханова неприемлемым. Он отмечает следующие недостатки:

«По способу формулировки важнейшего отдела, относящегося к характеристике капитализма, этот проект дает не программу пролетариата, борющегося против весьма реальных проявлений весьма определенного капитализма, а программу экономического учебника, посвященного капитализму вообще».

«В особенности непригодна программа для партии русского пролетариата, потому что эволюция русского капитализма, порождаемые русским капитализмом противоречия и общественные бедствия почти совершенно обойдены и затемнены благодаря той же системе характеризовать капитализм вообще. Партия русского пролетариата должна в своей программе самым недвусмысленным образом изложить обвинение ею русского капитализма. Необходимо это тем более, что русская программа не может быть в этом отношении одинакова с европейскими; эти последние говорят о капитализме и буржуазном обществе, не указывая, что эти понятия приложимы и к Австрии, и к Германии и т. п., ибо это подразумевается само собою. По отношению к России этого подразумевать нельзя«.

«Отделаться же тем, что капитализм «в развитом своем виде отличается вообще такими-то свойствами, — а в России капитализм «становится преобладающим», значит уклониться от того конкретного обвинения и объявления войны, которое для практически борющейся партии всего важнее.

«Проект не достигает поэтому одной из главных целей программы: дать партии директиву для ее повседневной пропаганды и агитации по поводу всех разнообразных проявлений русского капитализма. (стр. 88 — 89).

В высокой степени знаменательны возражения Плеханова. Он полагает, что если исполнить пожелания Ленина, то придется, чего доброго, «дать неверную (подчеркнуто у Плеханова) характеристику капитализма, так как русские экономические отношения далеко не обладают еще всеми типическими чертами развитого капитализма» (стр. 94).

Вот это — вполне последовательное применение «абстрактно-аналитического» метода, вот это — полное его торжество. Но вместе с тем — и непреднамеренное доведение до абсурда.

Теперь, когда мы — секция Коминтерна, мы говорим: как передовой отряд борющегося пролетариата, ведущего за собой крестьянство и колониальных рабов капитала, мы должны самым недвусмысленным образом изложить обвинение современного капитализма, объявление войны современному капитализму, всему его разрушительному хозяйничанью в метрополии и колониях. Наша теория, — как прекрасно выразился Ленин, — «прежде всего и больше всего руководство к действию» (стр. 353. Так подчеркнуто у Ленина). Мы — не студенты первого курса. Не с «капитализмом вообще», не с абстракциями объективно мы должны иметь дело, какое бы колоссальное познавательное значение они ни имели. Наша задача теперь — и все изучение реальной экономики показывает, что это именно задача, поставленная историей к осуществлению — в том, чтобы мобилизовать массы на борьбу «против весьма реальных проявлений, весьма определенного капитализма»¹¹.

Нет, — отвечает в настоящее время II Интернационал, — обрисовав капитал в эпоху его гниения, т. е. обрисовав мировой капитал, каким мы его знаем и каким он сложился, вы даете неверную характеристику капитализма, так как «современные экономические отношения далеко не обладают еще всеми типическими чертами развитого капитализма». Вы — азиаты, вы — восточные социалисты. И первая задача вашей партии — сделаться европейцами по своим воззрениям и тактике.

Не случайность, что для всех теоретиков II Интернационала (может быть, за исключением только Каутского, бессильного свести свое жалкое настоящее со многими элементами своего прошлого) политическая экономия — наука о законах развитого капитализма и что ее метод — абстрактно-аналитический.

Они скажут, что и их политическая экономия обосновывает их «программу», и что программа — тоже их «руководство к действию». И это руководство — наиболее совершенное, так как оно точно фиксирует момент, когда должна наступить пора действий. Это — тот момент, когда реальная экономика «верно» воспроизведет все типические черты «умопостигаемого» развитого капитализма.

Подождать надо, пока реальные капиталистические отношения не дозреют до того уровня, который предусмотрен нашими учебниками первого курса «о капитализме вообще».

VI

В последние годы у нас признано аксиомой, будто марксистская теоретическая политическая экономия изучает чисто экономические закономерности товарно-капиталистического общества, или, в еще более суженной формулировке, «слепые законы рынка». И обычно принимают на веру, что Маркс обосновал такой взгляд на политическую экономию в конце II главы I тома «Капитала», на страницах, раскрывающих «товарный фетишизм и его тайну».

Между тем из содержания этого параграфа с непререкаемой несомненностью следует, что фетишизм — то явление, что общественные отношения выступают в вещной оболочке, приобретают видимость физических природных свойств вещей — порождается именно в сфере рыночных отношений, и что для его раскрытия надо опуститься к докапиталистическим формам производства. Это Маркс и делает, обращаясь: 1) к построению «робинзонады», 2) к европейскому средневековью, 3) к патриархальной промышленности крестьянской семьи, 4) к союзу свободных людей.

Но курьезнее всего, что новейшие абстрактные экономисты проглядели совершенно недвусмысленные заявления Маркса. Он прямо говорит, что это буржуазная экономия ограничивает свой кругозор «внутренними зависимостями буржуазных отношений производства». Он объясняет такое сужение ее исторического охвата ее буржуазной ограниченностью: «формулы, на лбу которых написано, что они принадлежат такой общественной формации, где процесс производства господствует над людьми, а не человек над процессом производства, — эти формулы представляются ее буржуазному сознанию чем-то само собою разумеющимся, на столько же естественным и необходимым, как сам производительный труд». Наконец, он отвергает и осмеивает такое сужение экономического кругозора: «добуржуазные формы общественно-производственного организма третируются ею поэтому приблизительно в таком же духе, как дохристианские религии отцами церкви¹². И здесь же он приводит уже знакомую нам цитату из «Нищеты философии» об учреждениях «естественных» и «искусственных»…

Что же, в самом деле, мы должны сделаться христианскими святыми отцами или хотя бы елейными благочестивейшими попами в политической экономии? Но останется ли она после того марксистской политической экономией и вместе с тем останется ли наукой?

Чуждо было Марксу и намерение ограничивать политическую экономию изучением «слепых законов рынка». Он прямо указывает, что экономические категории, которые знает рынок, «тоже носят на себе следы своей истории». («Капитал», т. 1, русское изд. 1923 г. стр. 139). С несравненным сарказмом он говорит: «сфера обращения, или товарообмена, в рамках которой осуществляется купля и продажа рабочей силы (и которую, заметим, склонна ограничить сферу своего изучения буржуазная политическая экономия, в особенности когда она становится вульгарной экономией), — сфера обращения есть истинный эдем прирожденных прав человека. Здесь господствует только свобода, равенство, собственность и Бентам» (стр. 146. Смотрите также стр. 147).

В плане всего «Капитала» мы знаем, что означают эти бичующие слова. Вы, мелочные торговцы, идеями свободной торговли хотите представить буржуазную экономику в чистеньком виде? И поэтому вы хотите остаться в пределах рыночных отношений с их формальными свободой и равенством? А я приглашаю вас спуститься в эту сферу, где производится сам капитал, и вы тогда увидите, что вашими свободой и равенством прикрываются отношения беспощадного экономического принуждения. А затем мы посмотрим, как возник капитал, как он «первоначально» накоплялся, и тогда убедимся, что самое его образование было отрицанием собственности, — экспроприацией непосредственных производителей. И в конце концов у нас получится вывод, что «свобода, равенство, собственность и всеобщая гармония личных интересов» — просто прикрытие новых форм эксплуатации, которые развились из столь осуждаемого вами феодального принуждения.

В самом деле, не таков ли общий план I‑го тома «Капитала»? И не следует ли сказать, что тот, кто не понял этого плана, ничего не понял в «Капитале», — и прежде всего не понял того громадного шага, который представляет «Капитал» по сравнению с классиками, не высовывавшими своего носа из «чистых» отношений «чистого» капитализма. Между прочим для него останется загадочным, почему в подзаголовке своей основной работы Маркс сохранил название «Критика политической экономии». Он не поймет всей глубины, всего колоссального значения этого подзаголовка; не поймет, что им определяется действительное историческое соотношение между классиками и Марксом. Маркс, действительно, не только продолжатель, но и критик классиков. И это — и со стороны исторического охвата, и со стороны метода.

Не знаю, отмечали ли до настоящего времени несомненнейшую аналогию между отношением Маркса к «чисто экономическим» категориям «чистого» капитализма, к тем формальным свободе и равенству, которые господствуют в сфере товарообмена, и отношением Маркса к политической демократии, к порождаемым ею фетишам и иллюзиям. Но в то время, как Маркс (при содействии Энгельса) успел заложить прочный фундамент критики политической экономии, он (и Энгельс) дали только гениальные зачатки критики буржуазной демократии и еще меньше могли дать для выяснения тех политических форм, которые создаст пролетариат в своих окончательных битвах с буржуазией. Эта задача нашла блестящее завершение в «Государстве и революции» Ленина, который сделал для разрушения политических фетишей то самое, что Маркс — для разрушения товарного экономического фетишизма. Маркс показал, что капиталистическая эксплуатация — прямая наследница и продолжательница феодального угнетения, что изменилась только форма последнего. Ленин раскрыл, что политическая демократия — только капиталистическая маскировка фактического рабства наемного рабочего, вуалирующая власть собственности над трудом.

Как это ни грустно, а все же приходится признать, что у нас до сих пор часто не охватывают общего построения I тома «Капитала» и потому разделяют в своих фантазиях «абстрактного» Маркса и «конкретного» Маркса. Между тем так легко заметить, что абстрактнейшие I и II главы настойчиво отсылают к очень «конкретной» XXIV главе «Так называемое первоначальное накопление», постоянно подчеркивают, что чистые экономические категории капитализма «носят на себе следы своей истории», и, таким образом, для полной разгадки тайны стоимости и прибавочной стоимости адресуют к «историческим предпосылкам капитализма».

I и II главы указывают, что от внешней видимости явлений от тех экономических категорий, которые мы наблюдаем в товарообмене, надо спуститься к области производства. Только тогда мы разгадаем тайну капиталистического производства: присвоение неоплаченного труда, которое, вопреки краснобайству буржуазных экономистов («свобода, равенство, собственность и Бентам»), роднит его и с рабовладельческой и с феодальной системой.

Но в то же время I и II главы разъясняют, что полную разгадку капитала мы получим, если обратимся к истории его возникновения, что и составляет предмет упомянутой XXIV главы. Эта глава углубляет ту критику буржуазной экономии с ее чистенькими экономическими категориями абстрактного капитализма, которая общими штрихами намечена уже в I и II главах.

Здесь что ни слово, то удар бича по буржуазной экономии, которая в лице вульгарных экономистов преднамеренно закрывает глаза на реальный капитализм и на его исторические предпосылки.

«Первоначальное накопление, — говорит Маркс, — играет в политической экономии приблизительно такую же роль, как первородный грех в теологии. Адам вкусил от яблока и вместе с тем в род человеческий вошел грех. Возникновение известного явления объясняют, рассказывая о нем, как об историческом анекдоте, случившемся в глубокой древности». Эти представления, — говорит Маркс всем содержанием главы, — отвод глаз от того реального исторического факта, что капиталистическое общество построено на эксплуатации, и что капиталистическая форма последней есть продукт превращения феодальной эксплуатации.

Маркс отмечает дальше, что буржуазная экономия снова и снова пережевывает эти детские побасенки. Но что тут поделаешь? «Раз дело касается вопроса о собственности, священный долг повелевает поддерживать точку зрения детского букваря, как единственно правильную для всех возрастов и ступеней развития». Но Маркс, именно как критик политической экономии, сейчас же продолжает: «как известно, в действительной истории крупнейшую роль играет завоевание, порабощение, разбой, — одним словом, насилие. Но в чистенькой (sanfte — кроткой, опрятненькой) политической экономии искони царствовала идиллия. Право и «труд» были искони единственными средствами обогащения — всегдашнее исключение составлял, разумеется, «нынешний год» (стр. 706 — 707).

Действительно, в реальном капиталистическом мире каждый «данный год» был исключением; потому что каждый год были в силе какие-нибудь законы, закрепощавшие сельскохозяйственных рабочих помещикам, каждый год посылались военные экспедиции для «открытия» новых рынков и каждый же год вызывалась вооруженная сила для расправ со стачечниками.

Ну, а в нашу, в марксистскую теоретическую политическую экономию укладывается ли эта реальная действительность капитализма и это его реальная история? Маркс блестяще показал, что не только укладывается, но и составляет необходимейший элемент действительно научной теории капитализма. Не понимать этого, значит вообще не понимать «Капитала», как критики буржуазной политической экономии.

Еще раз повторим: чрезвычайно поучительно было бы изучить работы и речи Владимира Ильича именно с точки зрения методологии политической экономии. Спор этот не может решаться в «чистом эфире рассудка»: решение должно исходить и из того, чем является теоретическая политическая экономия в работах гениального продолжателя Маркса и Энгельса.

Но это могло бы составить предмет особой статьи.

А на этот раз просто отметим, что с той же точки зрения очень ценный материал дают прения VIII съезда РКП, предшествовавшие принятию нашей теперешней программы. Владимир Ильич защищал ту же позицию, что и в 1902 г. в своих возражениях Плеханову. Надо исходить из того, «что есть», из учета «действительности», а не из схематических чертежей. «Если мы будем решать вопрос о нашем отношении к этому чуть ли не средневековому явлению (к среднему крестьянству), стоя исключительно на точке зрения империализма и диктатуры пролетариата, мы много набьем себе шишек». «В тот переходный период, который мы переживаем, мы из этой мозаичной действительности не выскочим. Эту составленную из разнородных частей действительность отбросить нельзя, как бы она неизящна ни была».

Благодаря строжайшему учету реальных условий, Ленин уже на VIII съезде предостерегал против того, чтобы мы в своих планах исходили из веры в близость западных революций. «Это может случиться в ближайшие месяцы, но мы не знаем, когда это случится». И по той же причине нет никакого разрыва между Лениным 1919 года, боровшимся против товарищей, готовых в абстракции перешагнуть через все реальные препятствия, и Лениным 1921 года, который докладом о продразверстке и продналоге призвал к строительству социализма в реальных русских условиях.

В настоящее время нельзя без улыбки читать те наивности, с которыми оппоненты выступили против Ленина. Они исходили именно из абстракций: из развитого капитализма, из развитого империализма. Конечно, они тоже весело рассмеются, если вспомнят о своих «левых ребячествах»¹³.

Можно ли отрицать, что споры о том, какова должна быть теоретическая часть нашей программы, на что она опирается, являются в то же время спорами и о том, какова должна быть марксистская политическая экономия. Это не мертвый профессорский учебник, устанавливающий законы абстрактного «развитого» или «чистого» капитализма, которому никогда не суждено реализоваться, несмотря на всю помощь вождей II Интернационала. Это — научное обоснование программы борющегося пролетариата, его «руководства к действию»: к перевороту не в том капитализме, которого никогда не будет в действительности, а в современном империалистическом капитализме, как он уже существует и господствует над земным шаром.

У Маркса, Энгельса и Ленина вопрос ставится так ясно, что, на первый взгляд, кажется положительно загадочным, каким образом он мог быть до такой степени извращен и затемнен.

«Политическая экономия есть наука о законах капиталистического общества», «политическая экономия — абстрактно-дедуктивная наука»: мы можем установить годы, когда эти положения приняли у нас характер боевых лозунгов и очень быстро завоевали господствующее положение в наших университетах и большинстве руководств политэкономии. Это, вне всякого сомнения, годы военного коммунизма. Такие воззрения на предмет и метод политической экономии — всего лишь «теоретические выражения, абстракции» характернейших, типичнейших черт военного коммунизма с его «волевыми нажимами», которые должны были перенести через «пеструю мозаику действительности» и которые знают только строительный материал, предполагаемый развитыми капиталистическими отношениями.

Если экономическое развитие еще не создало чистых форм капитализма (пролетариат — буржуазия), то мы должны восполнить изъяны действительности «волевыми нажимами».

На первый взгляд, «внеэкономическое» насилие очень революционно. Но в качестве метода социалистического строительства оно революционно только как фраза.

Мы — ленинцы по своей программе¹⁴. Мы все более и все сознательнее становимся ленинцами и в своей практике.

Но нам надо быть ленинцами и в теории.

Возврат в политической экономии к Рикардо, это неосознанный троцкизм в теории. Последовательный ленинизм требует, чтобы наша политическая экономия опять сделалась тем, чем она была у Маркса, Энгельса и Ленина. Наша политическая экономия должна раскрывать исторические условия освобождения пролетариата, служить теоретическим выражением его борьбы не в каком-то «умопостигаемом», а в том реальном капиталистическом мире, который существует в настоящее время.

Прения по докладу тов. Степанова-Скворцова

Продолжение заседания 31.01.1925 г.

Покровский, М. Н. Слово предоставляется тов. Бухарину¹⁵.

Бухарин, Н. И.

Товарищи, я прежде всего должен сказать, что после того, как И. И. говорил здесь о «троцкизме», я для того, чтобы защищать противоположную точку зрения, должен был бы просить вас, по меньшей мере, чтобы вы послали приветственную телеграмму Ленинскому ЦК. Я думаю, однако, что словеса о «троцкизме» припутаны здесь ни к селу, ни к городу, точно так же, как ни к селу, ни к городу припутан сюда вопрос о левом коммунизме. Это все равно, что я сказал бы вам, что, вот, несколько товарищей из присутствующих здесь, которых я называть не буду, голосовали в свое время за заем свободы и благодаря такому голосованию как раз и пришли к постановке вопроса о теории политической экономии, которую здесь развивали. Это было бы весьма неостроумно, и я думаю, что нам такие вещи нужно совершенно выкинуть из нашего рассмотрения. И. И., который вообще не сумел понять степень применяемости абстрактных положений теории к конкретной экономической действительности, запутывал вопрос, когда приводил массу неоспоримых истин, даже не из первого класса, а из приготовительного, — что капиталисты расстреливали стачечников, что «Правда» выходила давным-давно, что при капитализме оплачивают зачастую неполную стоимость рабочей силы. Все это поучительно только для приготовишек. Вместе с тем И. И. поднял здесь чрезвычайно большие Вавилоны: с одной стороны, «троцкизм» (страсти-мордасти!), с другой стороны — Коммунистический Интернационал. Но пикантно то, что проект программы Коммунистического Интернационала, на который в пользу своей точки зрения И. И. ссылается, составлял ваш покорный слуга. Не мог же я, исходя из совершенно неверной теоретической концепции в политической экономии, создать правильную концепцию при построении программы. Можно быть при построении программы непоследовательным, но нельзя быть непоследовательным в основных вопросах.

Я, т.т., должен сказать, что та психология, на которой здесь играл И. И., ошибочна. Тетива, на которую натягивал свои стрелы громовержец Иван Иванович, есть борьба против абстрактной теории Ленина и Маркса, каковы бы ни были дипломатические рассуждения И. И. относительно «возврата к Рикардо». И. И. должен понимать, что хотя эти великие люди, Маркс и Ленин, умерли, они оставили все-таки после себя некоторое наследство, и большое притом. Позвольте привести несколько цитат, маленьких, не таких больших, как у И. И., но все же нужных, чтобы не могли меня здесь упрекать в какой-либо подделке. Вот вам одна цитата из статьи, переведенной под редакцией И. И. Маркс говорит, что «при анализе экономических форм нельзя пользоваться ни микроскопом, ни химическими реактивами. То и другое должна заменить сила абстракции. Но товарная форма продукта труда или форма стоимости товара есть форма экономической клеточки буржуазного общества. Для непосвященного анализ ее покажется просто рядом хитросплетений и мелочей. И это действительно мелочи, но мелочи такого рода, с какими имеет дело, например, микроскопическая анатомия».

Значит, если в естественных науках (спросите Тимирязева) мы работаем с микроскопом, то этому соответствует в политической экономии — сила абстракции. А ее тут больше всего громил И. И. Как 2 × 2 = 4, выходит, что в политической экономии важна сила абстракции, а между тем И. И. глубокомысленно возвещает: это троцкизм. Нет, это уже извините И. И., это есть всамделишный марксизм! В предисловии или «послесословии» ко 2‑му изданию 1‑го тома «Капитала» Маркс приводит ряд написанных на «Капитал» рецензий. (Между прочим, по-французски написано — «monsieur Магх» а в русском переводе — «тов. Маркс»). Что же пишет этот «товарищ Маркс»:

«… Парижская Revue Positiviste» упрекает меня… в том, что я рассматриваю политическую экономию метафизически» … «По поводу упрека в метафизике», — продолжает Маркс — «проф. Зибер замечает: «Поскольку дело касается теории в собственном смысле этого слова, метод Маркса есть дедуктивный метод всей английской школы, недостатки и преимущества которой разделяют все лучшие экономисты-теоретики». С этим замечанием Зибера Маркс целиком, на сто процентов солидаризируется.

Мы видим, таким образом, как И. И. попадает пальцем в небо. Маркс признает и утверждает: моя политическая экономия оперирует абстрактно-дедуктивным методом. А И. И. говорит совсем другое. Или, быть может Маркс ничего не соображал, когда писал это дурацкое место в своем собственном предисловии. Так выходит, что ли, И. И.? Может быть кто-нибудь скажет: здесь не непоследовательность — весь «Капитал» построен по Степанову, а предисловие написано по II Интернационалу, по Троцкому. Но ведь это же нелепость. Всякое предисловие, как говорят некоторые неглупые люди, есть послесловие, т. е. некоторый чистый итог того труда, к которому предисловие пишется. Теперь позвольте привести некоторые цитаты из Ленина. Может быть, Маркс устарел в этом смысле слова. Есть такие люди, которые считают, что он устарел. Посмотрим же, что говорит Ленин. Тов. Скворцов думает, что согласно той точке зрения, которую я защищаю в теории политической экономии, Ленин до почтенного возраста не мог принадлежать к теоретикам-экономистам.

Я беру одну из самых ранних статей Ленина. В своих статьях о теории рынков Ленин имеет вполне ясную точку зрения на абстракцию. Вот что он пишет: «Во-вторых, Струве… смешивает абстрактную теорию реализации (о которой исключительно и трактовали его оппоненты) с конкретными историческими условиями реализации капиталистического продукта в той или другой стране, в ту или иную эпоху, это все равно, как если бы кто-либо смешал абстрактную теорию земельной ренты с конкретными условиями развития земледельческого капитализма в той или другой стране».

На стр. 482: «Струве напрасно называет теорию реализации теорией пропорционального распределения. Это неточно и неизбежно ведет к недоразумениям: Теория реализации есть абстрактная теория, показывающая, как происходит воспроизводство и обращение всего общественного капитала».

Скворцов. Совершенно верно.

Бухарин. Если это «совершенно верно», то это целиком бьет и ваши суровые сравнения с «Бентамом». И. И. сознается, что теория дает «ключ» к конкретному анализу. Однако, ваш «ключ» затерян где-то в мусоре. Ключа вашего никто не заметил. Если вы всерьез говорите о «ключе», то прежде, чем этим ключом отпирать замок, нужно его принести в кармане. Ключ прежде всего делают, оттачивают, шлифуют, чтобы отпереть им замок, и нужно было этим теоретическим ключом повертывать 3 раза, а И. И. повернул два раза и потому попал в лужу…

Далее, тов. Скворцов, уверяющий всех, что он находится в первом классе, совершенно не представляет себе — какие течения сейчас борются в области политической экономии, что сейчас буржуазия предлагает, с чем приходится теоретически сражаться, И. И. цитирует только тех буржуазных экономистов, которые существовали во времена Маркса. А нам приходится бороться, если мы действительно сидим в первом классе, с очень мощной экономической теорией. Мы имеем своеобразный расцвет буржуазной политической экономии, насчитывающей в своем составе целый ряд школ. Если сидеть в первом классе, то следует уметь ставить перед собой стратегически-важные теоретические проблемы, уметь располагать аргументы надлежащим образом, нужно уметь подчеркивать и выдвигать для борьбы с враждебными школами как раз то, что необходимо для того, чтобы практически вновь строить, как следует. Вот как нужно поставить вопрос. Что вы видите в лагере буржуазной науки? Что историческая школа там не похоронена, что теперь она начинает возрождаться, отчасти в той же самой Германии. Социальная причина этого понятна. Чтобы дать надлежащий отбой, чтобы критически отразить эти выступления буржуазной науки, основная задача должна заключаться в том, чтобы, в первую очередь, еще более совершенствовать, шлифовать наш «ключ» и нашу теорию. И нельзя ошибаться в применении этого ключа. Если неправильно подойти, то все пойдет к черту. И поэтому совершенно правильно этот теоретический костяк, т. е. определенная сумма теоретико-абстрактных положений, нами выставляется на первый план. Это есть наша теоретическая опора, и кто, как И. И., обстреливает эту опору, тот попадает безнадежно мимо цели. Математическая школа в ее чистом виде и австрийская школа — главные враги, которые стоят перед нами. В чем же основа их ошибок и с методологической и с классово-политической точек зрения? Что есть наиболее вредного у них? То, что они универсализировали категории политической экономии, то, что у них заработная плата была, есть и пребудет, то, что ценность у них была, есть и пребудет, то, что прибавочная ценность (в наших терминах) у них была, есть и пребудет. Вот что самое характерное. Здесь лежит основная линия нашей политической экономии, та, по которой действительно надо бить ваших противников.

Меня здесь И. И., не называя имени, старательно обстреливал. Однако, он знает, что у меня есть одна теоретическая работа по интересующему здесь нас вопросу, что я этот вопрос поставил всеми буквами. Что значит, что марксизм есть историческая наука? Тут могут быть два совершенно различных понимания. Вспомните, как Маркс определил буржуазную политическую экономию в первом томе «Капитала». Возьмите множество цитат и посмотрите.

Что вменяется Марксом в основной порок буржуазной политической экономии? То, что она универсализирует категории капиталистического общества, универсализирует все категории, которые являются исторически ограниченными: универсализируется капиталистическая заработная плата, универсализируется капиталистическая прибыль и т. д. Буржуазная наука делает категории политической экономии вечными. Таково мнение Маркса. А тов. Скворцов предлагает, чтобы политическая экономия изучала все исторические эпохи. У тов. И. И. путаница понятий. Одно дело, когда говорят, что политическая экономия должна быть исторической наукой, и при этом понимают, что она оперирует категориями известного, исторически ограниченного строя, капиталистического строя. В этом смысле говорят, что политическая экономия — историческая наука. Совсем другое дело «историческое» понимать в том, что, по-моему, на самом деле является «не историческим», поскольку оно годно для всех времен, для всех народов и все изучает. Это — не историческая наука. Маркс, стоявший на позиции классовой борьбы с буржуазией, говорил сикофантам: Вы — мошенники, вы переносите одну теорию решительно на все эпохи, все народы. Вас нужно разоблачить…

Наша теоретическая ось — это особенности капиталистического строя. А тов. Скворцов смазывает этот вопрос, думая, что это пустой разговор. Между тем, это приводит к определенным теоретически неправильным построениям. Не случайно в курсе тов. Богданова и Степанова говорится о свойствах продуктов в первобытном материальном коммунизме, что эти свойства суть — «общественная стоимость и общественная полезность». Но я должен сказать, дорогие товарищи, что у Маркса совершенно противоположное. Маркс неоднократно подчеркивает исторически ограниченный характер категории «стоимости» или «ценности». Какую бы то ни было «общественную стоимость» или ценность в натуральном хозяйстве Маркс решительно, с полной категоричностью отрицает.

И если здесь не школьники из «приготовительного класса», то надеюсь, с моей стороны, совершенно излишне приводить по этому поводу соответствующие цитаты.

У Маркса ценность — это категория, годная только для товарного хозяйства, а у И. И. она универсальная. Ведь вы же не будете отрицать, что понятие ценности считается у нас центральным понятием политической экономии. Защитники марксистской ленинской ортодоксии в первую очередь должны бить по этому пункту. И. И. бьет по совершенно другому. Может быть, мне возразят таким образом: позвольте, милый друг, что вы говорите. Вы запрещаете нам изучать другие экономические формации, кроме буржуазной. Это не по Марксу. Маркс в своем анализе брал не только абстрактный капитализм. Он изучал капитализм и в его неразвитом состоянии. Но я должен подчеркнуть, что я сохраняю полностью всю диалектическую перспективу. Я утверждаю, что категории капиталистического хозяйства надо брать и в их развитии, и в их уничтожении. И. И. своим заключительным аргументом приводит: развитие денежной формы стоит у Маркса и до капитализма, и до просто товарного хозяйства. Вы себя опровергаете, И. И. Почему? По очень простой причине. И. И. ссылался на широкое понятие политической экономии у Энгельса. Что сказано у Энгельса, если лучше посмотреть? Там сказано, — что это есть наука, изучающая «отношения производства и обмена» и т. д. Если вы, И. И., мне докажете, что обмен существует в натуральном хозяйстве, а не в товарном, тогда я с вами поговорю.

Мы знаем, что для т. Скворцова буржуазной политической экономии не существует, он борется лишь с «троцкизмом» в политической экономии. Однако, чрезвычайно крупное в нашей борьбе все-таки заключается в том, что мы выясняем, каковы в настоящем экономические капиталистические категории. Ведь всем же известно, что споры о прибыли, — в коммунистическом обществе или в социалистическом, — о капитале, о всех этих категориях, о ценностях — у нас существуют.

Наша первостепенная задача сводится к тому, чтобы открыть и выделить какую-нибудь особенность капиталистической экономики и таким путем строить систему политической экономии. Мы должны ставить на первый план теоретическое рассмотрение. И. И. для доказательства приводил первоначальные формы обмена, имевшие место на заре экономического развития. Но все это относится к товарному хозяйству и к его зачаткам. Вот я вас попрошу в заключительном слове назвать хотя бы 5 штук проблем, увязанных друг с другом, однако в которых бы не оперировали категориями ценности, заработной платы, прибыли, капитала, основного, оборотного и всяких других, ренты и прочих вещей. Это все — категории менового хозяйства. Вы хотите построить другую политическую экономию. Вот вы, пожалуйста, и постройте такую науку без этих категорий. Я ее не видел.

Скворцов. А античное общество?

Бухарин. Опять-таки, И. И., и античное общество политическая экономия может изучать лишь постольку, поскольку в нем налицо категории менового общества. Но вы попробуйте построить науку без этих категорий. Что у вас получится?

Скворцов. Ничего.

Бухарин. Тогда вы сдали свою позицию целиком. Если у вас ничего не получится, то позвольте вас поздравить. Я подписываюсь под этим открытием обеими руками. Это — то, что и требовалось доказать. Вы спекулируете на исторических хвостиках обмена, но эти хвостики не натурального хозяйства, а товарного денежного. Что же у вас получается? Вы начинаете строить политическую экономию тогда, когда в вашем поле зрения появляются хвостики товарного хозяйства. А эти целиком противоречит вашей точке зрения относительно вечности и универсальности политической экономии. Я скажу вам, что и натуральный строй может быть объектом теоретического изучения, но не объектом теоретической экономии. Это уже не будет политическая экономия.

Анализируя систему натурального хозяйства, вы будете говорить о зависимости процесса производства продуктов — от колебания, от распределения наличных производительных сил, относительно сил развития этого общества, его идеологии и пр. Тут много будет и описательных элементов. Но тут будет отсутствовать специфическая логическая структура элементов капитализма и товарного хозяйства, — тут будет налицо совершенно другой переплет. В этом логическое основание для выделения этих элементов в особую научную дисциплину, в особый теоретический объект.

Самый главный аргумент И. И. насчет схоластицизма не был даже и аргументом. У нас есть две опасности, которых не учитывают наши товарищи: одна заключается в том, что нельзя чересчур талмудически, схоластически поучать аудиторию. Эта опасность есть. И. И. с бешеной энергией отмечал эту опасность. Мы должны этой опасности противодействовать — совершенно верно. Но есть еще другая опасность, и она вполне реальна. Она сводится к тому, что нашу теорию, необходимость орудования «силой абстракции» объявляют метафизикой, аристотелевщиной и пр. Извините, это тоже есть реальная опасность. Я согласен с И. И. в том, что проклятые капиталистические категории еще и посейчас не снимают с себя своей собственной шкуры. Здесь не только формальная сторона. Здесь есть две стороны: одна, формальная по отношению к одному роду явлений, и не формальная по отношению к другому роду, и они сцеплены между собой по-различному. Так что тут получается колоссальнейший переплет, который чрезвычайно трудно уловить. Если рабочий работает в механическом предприятии государственном, или рабочий работает в частном, мы говорим — прибыль там и тут. У нас язык не выработан, и это создает громаднейшие трудности, и практические и теоретические, вплоть до выработки соответствующей терминологии.

Так вот, И. И., я должен сказать, что если мы не втолкуем в головы товарищей, которые зависят от нас идеологически, всю принципиальную разницу этих категорий, то мы провалимся в пропасть. С этой точки зрения та тенденция, которая вами представлена, которая универсализирует категории, есть вреднейшая политическая тенденция. Тут дело именно в разграничении. А вы смазываете это. Мы должны быть чрезвычайно осторожны. Соотношение между абстрактным и конкретным, сочетание между обоими моментами мне представляется таким образом. Наша теория — это абстрактная теория, или, как сам Маркс выразился, абстрактно-дедуктивная теория. Нельзя смешивать научно-закономерную абстракцию с абстракцией пустой, высасываемой из пальцев: глупо отрицать, что абстрактная теория — это такая, которая опирается на огромный конкретный материал. Это имеется не только в учебниках первого класса, но и в элементарной логике. Мы должны иметь дело с абстрактной теорией, которая разрабатывает вопросы, обобщает на основе широкого материала. Это есть ключ, его прежде всего нужно уметь применять. Теперь о конкретном. Если мы возьмем «Капитал», то в нем мы можем выделить вещи более конкретные и менее конкретные. Если вы введете, например в анализ промежуточные классы, вопрос о крестьянстве, то это есть более низкая ступень абстракции, большее приближение к конкретному. Но если вы будете вводить в анализ еще и разные прослойки внутри крестьянства, введете сельскохозяйственных полупролетариев, — это будет еще более конкретно. Тут целая цепочка. Поэтому совершенно ясно, что такое понятие, как ценность и прочие, нужно уметь держать, чтобы дойти до самого последнего полупролетария, до самой последней конкретной детальной частицы. Вот как обстоит вопрос с абстрактным и конкретным.

Теперь об «историческом» и «неисторическом». Я считаю, что политическая экономия есть теория капиталистического хозяйства. Это не значит, что другие формы хозяйства не могут быть объектами теоретического изучения, но это значит, что структура элементов этих хозяйственных форм будет иной, чем та, которая имеется в иррациональном неорганизованном хозяйстве.

Нужно, конечно, и хвостики назади видеть, нужно видеть, как возникает капитализм и куда он переходит, т. е. вы должны и категории абстрактные, которые вытащены и абстрагированы от капиталистически-производственных отношений, — вы должны их понять, как исторически обусловленные. Надо посмотреть, что за ними и до них. Но ни за что не теряйте заветного ключа, не забывайте про изучение самих капиталистических производственных отношений. Характерно, что с И. И. был такой казус. Он начал читать теорию политической экономии, дочитал, кончая феодализмом, а потом все пропустил до империализма, потому что это требовало много времени, и таким образом, теория капитализма у него выскочила. Я это говорю не в доказательство, а просто для иллюстрации. Нельзя читать политическую экономию так, как он. Знание очень хорошая вещь, я не противник знания, очень хорошо знать все, но должен вам сказать, что наши курсы нужно все-таки проводить так, чтобы проходить и капитализм. Уклон с такими пропусками вреден. Если вы все это не забудете, тогда благо вам будет и да долголетни будете вы на земле. В противном случае вы потеряете тот ценный ключ, который всегда нужно носить в кармане на все случаи жизни.

Я извиняюсь перед И. И. за некоторые мои выпады против него, но я думаю, что он простит мне, поскольку вспомнит, что я поступал лишь по методам «эквивалентного обмена». (Аплодисменты).

Дволайцкий, Ш. М.

Товарищи, после того, что сказал т. Бухарин, мне много говорить не придется. Выступление т. Скворцова сводилось к тому, что в настоящее время изучать экономику капитализма можно, лишь базируясь на знании предшествующих общественных формаций. Но для доказательства этой бесспорной истины не было никакой необходимости в специальной дискуссии. На самом деле, как может понять конкретный капитализм, в котором есть остатки чуть не родовых, крепостных, феодальных и т. д. отношений, тот, кто с этими отношениями незнаком? И доказывать нам, что для изучения политический экономии, в собственном смысле, нужно предварительно изучить все основные стадии экономического развития рода человеческого, — совершенно излишне. Мы, преподаватели политической экономии, и до выступления И. И. всегда старались давать в наших курсах историческое введение, необходимое и достаточное для понимания самого капитализма и той докапиталистической среды, в которой реально протекает его развитие.

Суть дела, однако, не в этом. тов. Скворцов и тов. Богданов считают, что экономическое развитие человечества, или, вернее, различные ступени этого развития, изучается одной и той же наукой, которая пользуется одними и теми же методами. Эту точку зрения мы и оспариваем. Правда, универсальный метод Маркса, метод диалектического материализма, остается в силе при исследовании экономической структуры человеческого общества независимо от той или другой ступени его развития. Но если вы подойдете к марксовой методологии, применяемой им для анализа товарно-капиталистических отношений, то вы увидите, что эта методология (повторяю: базирующаяся на общей методологии Маркса) заключает в себе специфические моменты, делающие его политическую экономию наукой sui generis.

Вопреки мнению тов. Скворцова, я утверждаю, что сущность марксовой политической экономии заключается в ее теории ценности и в раскрытии основных экономических категорий, т. е. ценности, прибавочной ценности, заработной платы, прибыли, ренты и т. д., которые сами по себе являются категориями ценностными.

На самом деле, производственные отношения в товарно-капиталистическом обществе осуществляются и могут осуществляться не иначе, как через вещи. Отсюда вывод, что общественные отношения представляются нам как отношения вещей, т. е. в фетишизированном виде. И великая заслуга Маркса заключается именно в том, что он вскрыл фетишизм капиталистических категорий. В этом мы и усматриваем всю сущность марксовой политической экономии.

Иной точки зрения придерживаются на этот счет товарищи Богданов и Степанов. В IV выпуске II тома их «Курса политической экономии» мы читаем: «Самый момент раскрытия затемняющих познание форм мышления (т. е. экономических категорий. — Ш. Д.) еще не относится к ней (т. е. марксистской теории экономики капитализма). Она принадлежит к учению об идеологиях. Таким образом, наша экономическая теория имеет дело уже с прозрачными производственными отношениями». Это утверждение, формулированное А. А. Богдановым, но разделяемое и И. И. Степановым, ошибочно. По их мнению, политическая экономия начинается лишь там, где кончается разоблачение экономического фетишизма. На наш взгляд, задача политической экономии на этом, пожалуй, кончается. Ибо что такое марксовое учение о зарплате, о ренте, о прибыли и т. д., как не вскрытие отношений, которые выступают перед рядовым наблюдателем и буржуазным экономистом, как определенные вещи (денежные суммы). Ошибочно думать, что разоблачение экономического фетишизма есть предмет одной только главы «Капитала». Нет, этим делом занят весь «Капитал» от начала до конца. А это и выделяет марксову политическую экономию, как науку sui generis.

Для того, чтобы проделать эту сизифову работу, Маркс широко пользовался абстрактно-аналитическим методом, — и в этом тоже особенность его экономической системы. Не так смотрят на дело товарищи Богданов и Степанов. В уже цитированном мною курсе мы читаем: «Конкретно описательный метод сам по себе совершенно не в силах познавательно объединить такие на вид различные формы, как европейский средневековый строй, индусский кастовый, гомеровский, славянорусский удельный, ранний египетский и т. д. Необходимы были большие усилия абстрактного анализа; чтобы во всем этом многообразии выделить основной структурный элемент этих форм». Пусть это будет так. Для того, чтобы разграничить и выделить определенные экономические формации, действительно требуется абстракция, необходимая при любой классификации (см. морфологию растений). Но при рассмотрении каждой доменовой формации в отдельности an und für sich на первый план выступает именно простое описание. При анализе же менового общества вы голым описанием ровно ничего не сделаете. Когда вы подходите к докапиталистическим или, вернее, к доменовым общественным формациям, чтобы анализировать их экономику, то вы это делаете совершенно иными методами, чем при анализе капитализма. Наши авторы спрашивают: да разве вам в коммунистическом обществе не придется изучать закономерности, определяющие равновесие между отдельными отраслями хозяйства? (Бухарин. И есть и пить придется). И вы думаете, продолжают они, что для этого будет достаточно экономической географии. На первый вопрос я отвечаю утвердительно: условия равновесия хозяйства изучать, конечно, придется, ибо без этого организованное хозяйство существовать не может. Другой вопрос, как, какими методами мы будем их изучать. Признаюсь, насчет одного я не тверд. (Бухарин. Об этом не говорят, в чем не тверд). — Будем ли мы иметь дело с экономической номографией, как утверждает Бухарин, или с чем-нибудь другим, но зато я категорически утверждаю, что методы изучения коммунистической экономики будут в корне отличаться от методов изучения капитализма. Мы спросим И. И.: скажите, пожалуйста, когда вы излагаете доменовые общественные формации и картину будущего социалистического, коммунистического общества, или когда это делает т. Богданов в «Красной Звезде», то пользуетесь ли вы категориями капиталистического общества? Конечно, нет. Ибо основная экономическая категория капитализма, ценность, не имеет здесь абсолютно никакого познавательного значения. Если вы склонны отождествлять ее со средними трудовыми затратами, то вы ошибаетесь, во эти затраты являются действительно руководящим моментом для регулирования планового хозяйства, тогда как категория ценности, в нашем понимании этого слова, не имеет абсолютно никакого значения для строящего свое хозяйство капиталиста. Но если в плановом обществе нет категории ценности, то нет в нем ни заработной платы, ни прибыли, ни ренты, т. е. ни одной из обычных категорий теоретической экономии. А если это так, то этой самой теоретической экономии тут нечего делать. Повторяю: теоретическая политическая экономия имеет своей основной задачей раскрытие фетишистских категорий. Если это сделано, то у вас в кармане ключ, при помощи которого вы можете приступить к изучению конкретной экономической обстановки. Но тогда вы из области теоретической экономии вступаете в область прикладных экономических наук.

Покровский. Объявляю перерыв прений. О дне возобновления прений будет объявлено.

Заседание Коммунистической Академии 14.02.1925 г.

Покровский М. Н. Объявляю заседание открытым. Продолжаются прения по докладу тов. Степанова о политической экономии.

Богданов А. А.

Прошлый раз по докладу выступили оппонентами Бухарин и Дволайцкий. Как водится, начали с Богданова, что и вызвало необходимость моего выступления, которого я не предполагал. Начали не без оригинальности. Бухарин приписал И. И. Степанову мою формулировку, формулировку еретическую, и этим И. И‑ча опровергал. Формулировка такая: продукт во всяком обществе, натурально-хозяйственном или меновом, имеет два общественных свойства, общественную стоимость и общественную полезность. Вот та страшная ересь, которая, будучи высказана мною, по неизвестным причинам послужила к опровержению И. И. Степанова, который никогда под ней не подписывался, и даже во время речи Бухарина сказал, что с Бухариным согласен, что стоимость и ценность одно и тоже. Ну, хорошо. И. И., конечно, не повинен. А все же, что это за ересь? Что значит — вещь имеет общественные свойства, продукт имеет общественные свойства? Это значит только одно, что общество находится в том или ином отношении к этой вещи, — потому что сама вещь к обществу ведь не принадлежит, значит в ином смысле общественных свойств иметь не может. Что же, к продукту общество находится в одном отношении или в двух? Общество продукт производит, общество продукт потребляет. Это одинаково в натурально-хозяйственных формациях и меновых. Если оно его производит, оно на него затрачивает труд, продукт ему стоит труда, имеет общественно-трудовую стоимость; этого факта ничем не изменить. В обществе социалистическом, якобы, не может быть стоимости. Позвольте, но как же социалистическое общество может организовать, как оно может рассчитывать свои потребности и свое производство, как оно может координировать одно с другим? Я могу здесь взять ответ у Маркса. Он говорит, что при планомерной коллективной организации «рабочее время играло бы двоякую роль. Его общественно-планомерное распределение устанавливает надлежащее отношение между различными трудовыми функциями, и различными потребностями. С другой стороны, рабочее время служит вместе с тем мерой индивидуального участия производителей в совокупном труде, а, следовательно, в индивидуально потребляемой части всего продукта» и т. д.¹⁶. Другими словами, основа производства и распределения при коллективизме — рабочее время. Это значит, должен производиться расчет, сколько потребуется данного продукта для общества, сколько единица продукта стоит труда и, следовательно, сколько всего надо рабочего времени для его производства.

Дволайцкий. Это только для планового общества.

Богданов. Я полагаю, планомерная организация есть такая организация, которая исходит из накопленного знания о том, какова стоимость продукта, и которая сочетает это с знанием о потребности в продукте для организации производства. Иначе это будет организация не планомерная. Итак, перед нами факт, которого ничем не устранить. Продукт стоит труда. Это его общественное свойство. Это факт, который в данном случае обозначается, как ересь. И вы не можете даже сказать, как сказали бы, вероятно, при других условиях: тем хуже для факта, у Маркса его нет. Как видите, у Маркса этот факт есть, — что для меня, впрочем, совершенно безразлично. Я хочу только обратить ваше внимание на то, что когда какое бы то ни было великое учение делают предметом веры, как в данном случае марксизм, тогда перестают его знать и понимать, — и в этом, по-моему, трагическая судьба марксизма

Дальше, тов. Дволайцкий приписал Степанову другую мою ересь: о прозрачности общественных отношений для марксиста-экономиста.

Он абсолютно никакого права не имел приписывать эту ересь И. И., потому что И. И. даже печатно отрекся от той книги, в которой это напечатано. Все же и относительно этой ереси. Дело обстоит очень странно. Шолом Моисеевич, как вы выберетесь из такой дилеммы: вы марксист экономист, что же для вас экономические отношения современные прозрачны или нет? Если не прозрачны, то вы значит о них знаете не больше, чем буржуазные экономисты. Если они прозрачны, значит я сказал правду.

А теперь я позволю себе точно процитировать это место, ибо Дволайцкий его совершенно безбожно цитировал, даже нельзя было понять. Я сказал, что марксизм (я не сказал — политическая экономия) преодолевает фетишизм менового общества; «и раз это сделано, непрозрачности нет, меновые отношения так и рассматриваются, как отношения людей»… Но как раз в этом пункте и начинается марксистская политическая экономия, потому что самый момент раскрытия затемнявших познание форм мышления, еще не относится к политической экономии. Он относится к учению об идеологиях, и раскрытие производится методом исторического материализма вообще. Вот, собственно, каково положение. Марксист-экономист может работать только после того, как выполнена предварительная работа раскрытия фетишизма и когда перед ним, действительно, прозрачные отношения.

Между прочим, из этого делается вывод: раз отношения прозрачны, никакого исследования дальше уже не требуется. Такова позиция Бухарина. Поэтому я позволю себе прочитать еще немного дальше, — как я на это смотрю. «Поясним это простой аналогией из микроскопической техники. Непрозрачный препарат, положим, из тканей животного, может быть «просветлен», т. е. сделан прозрачным через промывание подходящим реактивом. Разве тогда прекращается надобность в его исследовании? Нет, но только тогда оно гораздо успешнее: под микроскопом выступает более глубокое строение ткани. Буржуазная экономическая теория рассматривала отношения капитализма в «не просветленном» виде, и не могла поэтому видеть их глубокого, основного строения, а овладевала только их поверхностью; марксовская теория «просветлила» их и проникла в их глубину»¹⁷.

Затем Дволайцкий, также в опровержение И. И., цитирует другую мою ересь. Вот она какова. Я утверждал, что экономическая теория феодализма получается методом абстрактного анализа, как и экономическая теория капитализма, и утверждал, что это начинается с ее первых понятий. «Откуда, каким способом получилось самое понятие об экономике феодализма, как об особой определенной системе? Из простого исторического описания? Из «экономической географии» феодальной эпохи или разных феодальных эпох? Безусловно, нет. Конкретно описательный метод сам по себе совершенно не в силах познавательно объединить такие на вид различные формы, как европейский средневековый строй, индусский кастовый, славяно-русский удельный, ранний египетский и т. д. Необходимы были большие усилия абстрактного анализа, чтобы во всем этом разнообразии, отвлекаясь и от многочисленных пережитков родового строя, и от развивающихся в разной мере зародышей товарно-менового, выделить основной структурный элемент этих форм — авторитарное производственное отношение, а затем основные типические комбинации таких элементов — соседскую кооперацию патриархально-семейных крестьянских хозяйств общины, двойную цепь военных и мирных организаторов и т. д.¹⁸. Именно абстрактный метод и только он способен связать и дать единую теорию для всех этих чрезвычайно разнообразных и раньше считавшихся совершенно различными систем.

Но Дволайцкий говорит, что для исследования капитализма нужен совершенно особый метод абстрактного анализа. Это совершенно неверно и вредно для тех, кого обучаешь. Метод абстрактного анализа один и сущность его очень проста. Дело заключается в том, чтобы путем устранения осложняющих моментов получить основу явления, как предпосылку для дедукции. Различны вовсе не методы, а только исходные абстракции, и, конечно, исходные абстракции для феодализма не те, что для капитализма. Это совершенно понятно, потому что исторический материал совершенно разный. Но исходные абстракции получаются путем сопоставления того исторического материала, который входит в исследование, для феодализма — путем сопоставления исторически разных видов феодализма, при чем устраняются их специфические частные черты, отбрасываются частные особенности, получается общая схема феодализма. Таким же образом получаются основные абстракции для исследования капиталистического хозяйства, получаются путем сопоставления исторически данных комплексов… Так они получены в «Капитале» Маркса. Каким способом? Я позволю себе для сокращения времени прочитать несколько строк из Маркса «О товарном фетишизме»: «Это — общественно-значимые, следовательно, объективные формы мысли в рамках производственных отношений данного исторически определенного способа производства — товарного производства. Весь мистицизм товарного мира… немедленно исчезает, как только мы переходим к другим формам производства»¹⁹.

Значит, исчезновение фетишизма, т. е. раскрытие его, было достигнуто путем перехода к другим формам производства. Так поступил сам Маркс. И к каким же именно формам он перешел? Он сопоставляет капиталистические отношения, производственно-меновые отношения, с некоторыми воображаемыми и с некоторыми реальными отношениями — каковы феодальные отношения и отношения крестьянского хозяйства. В феодализме, например, отношение эксплуатации не маскируется фетишем капитала. Трудно для понимания при капитализме то, что капиталист покупает рабочую силу на свободном рынке по ее настоящей стоимости, а между тем получается каким-то образом эксплуатация; и эта трудность понимания объясняется тем, что здесь имеются маскирующие фетиши капитала и ценности. В феодализме этого нет, отношения более прозрачны, и эксплуатация проявляется, как опирающееся на связь личной зависимости присвоение добавочного труда: что там неясно, то здесь ясно. Сопоставлением затемненных отношений с ясными получается возможность затемняющее отбросить. Раз сущность, таким образом, раскрыта, то можно исходить из полученной абстракции в дальнейших исследованиях и построениях. И совершенно так же к другой основной абстракции Маркс приходит через сопоставление капитализма с крестьянским хозяйством. В крестьянском семейном хозяйстве разделение труда не маскируется товарообменом, а представляет прозрачное органически выросшее соотношение реальных жизненных функций. Сравнивая его с товарно-меновой системой, Маркс получает абстракцию «общественное разделение труда», которая и подставляется под наблюдаемые на рынке отношения, где вовсе, видимо, не фигурирует труд, а между тем под меновыми процессами скрыто именно разделение труда.

Итак, вот к чему сводится и в чем заключается этот «необыкновенный, совершенно особенный» абстрактный метод для капитализма. Никакого особенного метода здесь нет. Все это в высшей степени подобно процессу, которым получаются основные абстракции для того же феодализма. Например, если держаться на почве чистого описания, то никогда не удастся вскрыть реального смысла обособления сословия жрецов и экономического значения такого фактора, как десятина: на почве «идиографического метода» можно только сказать, что жрецы — служители богов, потому что они сами и другие так говорят, — а что десятина есть жертва богу. Только путем сопоставления сословия жрецов с их предшественниками — авторитарными организаторами патриархальных общин — мы видим, что в жреце сохраняется остаток мировой организаторской функции патриарха предыдущей эпохи, и что десятина имеет такое же значение, как всякая другая эксплуатация, как барщина или оброк, и т. д.

Итак, мы видим, абстрактный метод Маркса дважды историчен — историчен в момент создания первичных абстракций и затем в момент раскрытия фетишизма.

У меня остается небольшая задача — мне надо решительным образом отгородиться от И. И. Степанова, с которым меня подчас смешивают. Действительно, и я, и он признаем основной историзм политической экономии. Это объясняется тем, что мы оба исходили из Маркса, но я должен сказать, что с его методом доказательства я в общем не согласен. В его докладе есть, правда, и научные доказательства, но они решительно тонут среди ненаучных. К ним я отношу, во-первых, доказательство посредством текстов. И. И. привел значительное количество несомненных, подлинных текстов из Маркса и Энгельса. Без сомнения, Маркс и Энгельс стояли на исторической точке зрения, и тексты ясны. Но что это доказывает? Ведь Туган-Барановкий, Гильфердинг, Бухарин знали Маркса, и знали еще многое, чего Маркс не мог знать. Если они заняли определенную позицию, у них могли быть важные основания для этого; и то, что Маркс и Энгельс занимали не такую позицию, это ничего не доказывает. Это — одна группа аргументов Степанова. Другая сводится к тому, что я назвал бы, пользуясь удачным выражением Бухарина, «стратегией». Степанов доказывал, что с помощью исторического понимания политической экономии, и только его одного, можно обосновать нынешнюю коммунистическую программу. Но у него же вместе с тем получалось, что помощью не исторического понимания хорошо обосновывалась программа военного коммунизма.

Что же это за обоснование? Вчера была программа одна, для нее подходило рикардианское буржуазное определение политической экономии. Сегодня — новая экономическая политика. К ней подходит историческое определение. А завтра что будет? Партия — живая организация: у нее завтра может быть другая программа. Так доказывать нельзя. Дело в том, что субъектом науки является не партия, а субъектом науки является человечество в его развитии. Если я не раз говорил и говорю о «пролетарской науке», то я имею в виду пролетариат, как представителя наиболее прогрессивных тенденций всего человечества. Способ доказательства у Степанова заключает в себе, я бы сказал, строгую оппортунистически-научную предпосылку, т. е. такую предпосылку, что наука есть что-то такое, что сегодня может пониматься так, а завтра иначе.

В этой странной методологии я не вижу разницы между Степановым и Бухариным. Конечно, у Бухарина текстов было мало, собственно один, и т. д.усмысленный. Он взял у Энгельса текст, где сказано, что политическая экономия есть «наука о законах производства и обмена». Это ничего не говорит против историзма. Бухарин сделал вывод, что раз нет обмена, то нет и политической экономии.

Голос с места. Скажите это И. И.

Богданов, А. А. Почему же я должен это сказать И. И.? Я не совсем понимаю, чего вы хотите. Совершенно ясно, что если мы имеем двучлен, производство и обмен, и если один член превращается в нуль, то перед нами выступает упрощение, и является возможность определить сущность явлений. Например, это относится к той же самой капиталистической эксплуатации. Она затемняется обменом, прибавочной стоимостью. Превращаем второй член двучлена — обмен — в нуль, и получается организация производства вроде феодальной, где эксплуатация выступает в чистом виде, и вопрос о сущности капиталистической эксплуатации решается. В математике самая обычная вещь — длинный ряд, в котором все члены, кроме первого, обращаются в нуль; этого часто специально стараются достигнуть. Разве формула, положим. Мак-Лорена, тогда теряет свое значение? Конечно, нет. Напротив, тогда получается решение задачи.

Если стоять на точке зрения текстов, то, пожалуй, позиция Бухарина все-таки сильнее. Ибо, хотя текстов у И. И. больше, и они ясны, зато текст Бухарина темен и неопределенен. А если дело идет об абсолютной истине, то разве не очевидно, что она никак не может выразиться в том, что ясно, и всякому понятно, — она может найти выражение только в том, что темно и неясно. Так что в этом смысле И. И., конечно, терпит поражение.

Что касается стратегии, опять-таки И. И., по-видимому, применяет более широкую стратегию, берет целую программу. Бухарин зато говорил о стратегии более гибкой, злободневной: у него стратегия дня. Сейчас, допустим, возрождается буржуазно-историческая школа — марксизм должен быть анти-историчен: сейчас математическая — марксизм должен быть анти-математичен, и т. д. Конечно, может показаться, на первый взгляд, что позиция И. И. шире. Но зато насколько гибка позиция Бухарина! У него основные понятия науки должны меняться день ото дня, в его точке зрения не окажется ничего твердого, застывшего… Вот это настоящая стратегия! Да и какой, собственно, стратег И. И.? А Бухарин выступил в совершенно официальном мундире стратега: Бухарин заявил, что он писал программу Коминтерна, следовательно, он в этом деле компетентен. Я не знаю, какой стратег может быть компетентнее того, который пишет программу Коминтерна. В старые времена даже думали, что программа вообще есть дело не индивидуальное, а коллективное, и тогда никто не решился бы сказать, что лично он писал программу. Теперь это, по-видимому, не так. Но ясно, что если кто-нибудь может сказать, что он писал программу Коминтерна, то это должен быть самый компетентный стратег, — кто может быть компетентнее? Итак, и со стороны стратегии я должен был бы отдать предпочтение Бухарину. Но меня все это не убеждает, ко мне все это отношения не имеет. Я вспоминаю, кто и когда доказывал текстами и стратегией. Это в феодальные времена текстами доказывали жрецы, стратегией доказывали бароны и герцоги. Это феодальный пережиток; для меня он не обязателен. И потому я в споре Ивана Ивановича с… Николаем Ивановичем позволю себе сохранять нейтралитет, конечно, нейтралитет совершенно невооруженный, самый безоружный.

Преображенский, Е. А.

Товарищи, прежде чем дать ответ на стратегическую речь А. А. Богданова, мне надо потратить много времени на И. И., и поэтому очень интересному оратору будет уделено мало внимания. Но я думаю, что товарищи, которые за мной последуют, восполнят этот пробел.

Когда я прочитал весь доклад И. И., то первое впечатление, которое он на меня произвел, заключалось в том, что автор находился в состоянии некоторой запальчивости и раздражении: это сквозит почти в каждой странице, поэтому я отнесся с некоторым недоверием к объективному подбору тех цитат, которые И. И. привел из Маркса для доказательства того, что Маркс стоит на его, Ив. Ивановича, точке зрения в вопросе о методе и предмете политэкономии.

Мне, товарищи, пришлось проделать поэтому небольшую работу, просмотреть три тома «Капитала» и отметить те места, которые И. И. должен был привести в своем докладе, раз уж он взялся характеризовать точку зрения Маркса в вопросе о предмете и методе политической экономии.

Во всем докладе И. И. имеются цитаты, которые не являются наиболее яркими и характерными для точки зрения Маркса в рассматриваемом вопросе, и, наоборот, все наиболее яркие, наиболее существенные — полностью отсутствуют в докладе И. И. Поэтому разрешите привести несколько аргументов от писания. Писание, Александр Александрович (обращаясь к Богданову), имеет для нас большое значение. Вот почему. Мировоззрение Маркса есть стройная и продуманная до конца система. И поэтому, когда мы устанавливаем расхождение с этой системой в отдельном существенном пункте, мы в условиях внутренней логичности всей системы устанавливаем расхождение с марксизмом в целом. Поэтому всеми ссылками на христианскую и другие религии нас нельзя запугать тем, кто этими ссылками прикрывает и оправдывает свой отход от марксизма.

В 3‑м томе «Капитала» Маркс по вопросу, который нас интересует, писал (цитирую на память): «Если бы форма проявления совпадала с сущностью вещей, то не было бы места для науки». Вывод отсюда таков, что по отношению к общественным формациям, где сущность отношений людей и форма их проявления совпадают, например, по отношению к законченному социалистическому обществу, где закономерности будут проявляться не в стихийной форме неосознанных и непредвидимых процессов, и отношения между людьми не будут казаться отношениями между вещами, — по отношению к этим общественным формациям политическая экономия так, как понимал эту науку Маркс, является ненужной. Здесь не нужно добираться путем абстрактного анализа до внутренних имманентных законов, действующих в системе хозяйства, где отношения между людьми складываются стихийно, и за их спиной назревают противоречия, сотрясающие всю систему. Я не слышал, как т. Бухарин возражал Ив. Ив., но, зная его точку зрения, я утверждаю, что он прав, он стоит в этом вопросе целиком на точке зрения Маркса. Для всякого, кто имеет правильное представление о том, что такое социализм, здесь вообще нет вопроса. Но как обстоит дело по отношению к формациям, предшествовавшим капитализму?

И. И. доказывает, что по отношению к предшествующим формациям мы имеем такой материал исследования, который требует применения того же самого метода, какой мы применяем к более сложным общественным отношениям капитализма. Я думаю, что это неверно. По отношению к докапиталистическим формам, конечно, дело обстоит сложнее, чем по отношению к социалистическому обществу, где отношения будут более прозрачны. Но, во всяком случае, и здесь материал исследования совершенно другой, чем при капитализме, и отношения несравненно проще и прозрачнее. Если А. А. Богданов нам здесь заявлял, что для анализа чистого феодализма также нужен абстрактный метод, как и для анализа чистого капитализма, то я ему возразить могу пока одно: ведь каждое чувственное восприятие тоже представляет из себя абстракцию. Если становиться на вашу точку зрения, то нужно ликвидировать вообще самую постановку вопроса об особенностях метода именно политической экономии, об особенностях при приложении метода диалектического материализма, именно при изучении капиталистической экономики. В этом пункте Ив. Ив. и А. А. Богданов стоят на одной точке зрения. Теперь идем дальше. У Маркса мы находим вторую цитату, тоже полезную для доклада И. И., но о которой он также благоразумно умолчал. «Вообще при капиталистическом производстве…» (читает). И. И. утверждает что эта цитата за него. Извините. Раз капиталистического процесса производства в чистом виде мы не имеем, не имеем примера, чтобы общество распадалось только на рабочих и капиталистов, а имеем очень пестрые отношения, где есть капиталистические формы, обернутые целым рядом экономических формаций, существовавших до капитализма и далее, раз мы имеем, если дело идет о переходном периоде, осложнение с другого конца, со стороны планового начала, то здесь при анализе нужно больше напряжения, абстракции, чем при анализе совершенно чистого капиталистического общества, если таковое существовало. Тот, кто не изучал законов капитализма, взятого в чистом виде, никогда не разберется в сложных закономерностях смешанных типов хозяйства. Исследователь должен в своей голове иметь совершенно ясное представление об основных законах капиталистического производства и обмена и их основных тенденциях; с другой стороны, ему надо иметь представление о тенденциях развития других докапиталистических форм. Затем надо взять это все вместе, учитывая линию развития основной формы хозяйства, и только после того, как вы проделали эту операцию, вам может удастся понимание равнодействующей реального экономического процесса. Тому, кто не изучал, законов капитализма в чистом виде, кто чурается теоретической экономии и предпочитает более легкое описание, тому такой действительно научный и действительно марксистский анализ реальной экономики какой-либо страны будет не по плечу. Теперь дальше. И. И. в одном месте своего доклада, приведя из предисловия I тома «Капитала» одно место, где Маркс говорит, что метод исследования надо отличать от метода изложения, добавляет: «Вот и говорите после этого об «абстрактном-аналитическом методе Маркса»!.. Разумеется, не надо смешивать метода исследования с методом изложения, потому что, когда Маркс доходил до того, что он изложил в «Капитале», он, несомненно, шел разными путями — и путем дедукции и индукции. Но не надо, смешивать и другие две вещи: тот путь, каким Маркс дошел до открытия абстрактных законов капитализма, которых второй раз нам открывать не нужно, и тот путь, который проделывает экономист в деле усвоения уже формулированных законов и в деле их приложения к изучению конкретной экономики. Если при создании «Капитала» у Маркса метод исследования был иной, чем метод изложения, то каким образом этот факт оказывается против абстрактно-аналитического метода при анализе капиталистических отношений? Вообще приходится нам различать: 1) метод исследования автора; 2) его метод изложения, — при чем важен также и метод усвоения — и 3) метод применения категорий абстрактного капитализма в сфере конкретных исследований. В докладе не проведено этого различия и в этом его важный недостаток. Когда Ив. Ив. говорит: «Метод Маркса — диалектическое единство абстрактно-аналитического и конкретно-исторического метода». Это же путаница — вот в каком смысле. Если дело идет о том, чтобы установленные законы теоретической политической экономии применить к исследованию конкретных явлений, — это одно, а когда мы ставим перед собою вопрос, — каким образом вообще возможна наука теоретической политической экономии, — то это другое.

Теперь перейдем к предмету политической экономии. Здесь И. И. много раз цитировал Энгельса. Он очень удачно его цитировал, но я, относясь опять-таки с некоторой подозрительностью к тому, все ли нужные цитаты привел Ив. Ив., процитирую кое-что из «Анти-Дюринга». Я приводу место, которое имеет для нас тот интерес, что здесь как раз дело идет о цитате из главы, которую написал для «Анти-Дюринга» сам Маркс. Но сначала два слова о цитатах Ив. Ив. из Энгельса. В цитируемом месте Энгельс говорит о том, что политическая экономия, как наука о хозяйственных законах, общих всем формам хозяйства, еще не существует, она только должна быть создана. Таким образом, мы констатируем здесь, что цитата, которую привел И. И. из Энгельса, утверждает, что та самая политическая экономия, о которой мечтает И. И., еще только должна быть создана, что та политическая экономия, которую мы имеем, в том числе и Марксова политическая экономия, есть наука о законах капиталистического хозяйства, а не наука о законах других экономических формаций. Но ведь это и требуется нам доказать. Значит, и тов. Бухарин и все мы правильно и согласно с Марксом определяем то, что из себя представляет не та полит. экономия, которая еще не создана, а та, которая создана Марксом.

Богданов. А если только должна быть создана, то и создавать не надо?

Преображенский. Ее создать надо, если это возможно. Я боюсь только, что когда мы эту науку создадим, тогда у нас будет социалистическое общество, т. е. тогда не нужна будет никакая политическая экономия.

И. И. не привел той цитаты, на которую я хочу обратить ваше внимание. В главе «Анти-Дюринга» «Из критической истории» имеется следующее место: «Политическая экономия, как она исторически выступает, представляет собою, в сущности, не что иное, как рассмотрение экономических вопросов в период капиталистического производства». Следовательно, политическая экономия к тому времени, когда писались эти строки, представляла из себя это. Под политической экономией Маркс в этом месте не понимает ничего другого кроме науки, которая анализирует экономические отношения капитализма. Есть ли между этим местом из Маркса и тем местом, которое приводил И. И. из Энгельса, внутреннее противоречие, я не берусь здесь разбирать. Не исключено, что здесь точка зрения Маркса формулирована более точно, чем это сделано Энгельсом в другом месте «Анти-Дюринга». Не берусь об этом говорить. Но если мы хотим характеризовать точку зрения Маркса, то мы должны для изложения этой точки зрения привлечь точно также цитированное мною место. А если это место сопоставить с теми местами, о которых я говорил, то получится картина совсем не та, которую рисует в своем докладе И. И.

И. И. очень много останавливался на той рецензии, которую Владимир Ильич написал на книгу А. А. Богданова. Когда это было? Эта рецензия была написана, если не ошибаюсь, в 98 году. Тогда политическая экономия Богданова представляла из себя очень крупный революционный факт. Все марксисты, тогда боровшиеся с народничеством и самодержавием, должны были политически защищать это литературное произведение. Рецензию В. И. не следует использовать теперь в наших методологических спорах, упуская из виду ту политическую обстановку, при которой тогда вообще мы писали какие бы то ни было научные рецензии.

И. И. ссылается на то, что у В. И. мы не найдем абстрактных теоретических работ, что его работы были конкретны.

И. И., дело здесь вот в чем. Мне кажется, что вы недостаточно понимаете общую причину этого явления. Ленин имел перед собой теоретическую экономию, уже разработанную Марксом. Ему приходилось применять основные конструктивные идеи Маркса для исследования конкретных экономических отношений. Он никогда не дублировал теоретических исследований там, где эту работу в совершенстве и достаточно полно исполнял Маркс. Было бы нелепо требовать от Ленина, чтобы он писал второй раз «Капитал». Именно поэтому центр тяжести трудов Ленина находится в области конкретной экономии. Но в тех случаях, когда ему приходилось защищать марксизм в области чисто теоретических проблем, он отдавал необходимую дань и абстракции.

Для того, чтобы покончить с моей критикой И. И., я скажу несколько слов относительно его замечательной заключительной части. Во-первых, он подводит некоторый социальный базис под то, что является абстрактной политической экономией, о которой он здесь говорил, и приписывает все это грехопадение абстракции военному коммунизму. Я думаю, что это совершенно неверно, потому что при военном коммунизме мы имели попытку натурализации нашего хозяйства, т. е. мы сделали шаг на пути превращения всех отношений хозяйства в нечто более прозрачное, в сравнении с фетишизированными отношениями капитализма. Следовательно, эпоха военного коммунизма меньше всего могла способствовать тому, чтобы мы в области политической экономии повернулись от Маркса, стоящего на точке зрения И. И., к Марксу абстрактному, представляющему из себя выдумку Н. И. Бухарина. Следовательно, социологическое объяснение Ив. Ив. никуда не годится. Но можно иначе объяснять, почему мы стоим на правильной точке зрения в рассматриваемом вопросе и почему ошибается Ив. Иванович. Ив. Ив. усвоил себе определенный взгляд на предмет и метод политической экономии еще в 90‑годах, усвоил не вполне верно и держится с тех пор одного и того же взгляда. Но с тех пор марксизм стал, если можно так выразиться, государственной идеологией победившего пролетариата. Мы изучаем его с гораздо большей основательностью, чем когда-либо и где-либо, изучаем тысячами голов и, естественно, исправляем те ошибки, которые делались различными комментаторами Маркса.

Теперь мне осталось сказать несколько слов по поводу выступления А. А. Я должен сказать, что в своей речи он, нападая на «стратега» Бухарина, сам здесь проявил стратегию очень высокой марки. Его выступление по вопросу о предмете и методе политической экономии было выступлением тактически-стратегическим и выводило нас из пределов науки в область политики. Я начну с его попытки защищать, как он сам признается, еретическую точку зрения по вопросу о стоимости. У меня в руках «Анти-Дюринг», где Энгельс чрезвычайно ярко доказывает, что категория стоимости рушится вместе с капитализмом, и что бессмысленно было бы будущему обществу прямой путь измерения того, что стоит изготовление того или иного предмета, заменять окольным путем стоимостного измерения (Богданов. — Конечно). Конечно. А если стоимостное измерение отпадает, то, значит, понятие стоимости неправильно применять по отношению к социалистическому обществу. И я имею смелость утверждать и на основании того, что я знаю из экономических работ А. А. Богданова, и на основании его сегодняшнего выступления, что закона стоимости Маркса он не понимает. Я берусь на специальной дискуссии, на основании сличения экономических работ А. А. и «Капитала», доказать это. И вполне понятно, что сделавши эту ошибку в этом основном вопросе, считая приложимым понятие стоимости к другим экономическим формациям, смешивая здесь не термин стоимости с ценностью, а конструктивные понятия, естественно, что он и в области применения марксова метода исследования стоит на другой точке зрения. Почему? Потому что, если стоимость в его понимании существует и в других формациях, то тогда и разница между капиталистическими формациями и другими представляется менее существенной, значит, и метод исследования разных формаций — более общим. А. А. Богданов здесь ставил перед нами такой вопрос. Скажите, разве феодализм в чистом виде бывал? И что такое вообще абстракция? Разве мы не анализируем абстрактный феодализм? Разве это не тот же абстрактный метод анализа? Конечно, феодализма в чистом виде также не существовало, как и чистого капитализма. Но А. А. смешивает здесь две вещи. Если стать на его точку зрения, то можно спросить, а разве каждое значительное восприятие, разве восприятие вот этого стакана, стоящего пред мной, не есть абстракция? Но тогда смазывается вся постановка вопроса о том особенном применении метода диалектического материализма, которого требует самый материал исследования, требуют структура и законы развития капитализма. Представление о феодализме в чистом виде облегчает понимание феодальных отношений. Но ведь это только первый шаг абстракции для понимания капитализма. А дальше ведь надо исследовать закономерности этого чистого капитализма и также абстрактно-аналитическим путем. Между тем отношения чистого феодализма, ясные в своей социальной сущности, такого анализа вовсе не требуют. Я кончаю по поводу А. А. и хочу сказать, что последняя части его речи представляет из себя бунт против начала доклада И. И. Он (И. И.) вполне правильно доказывает в начале доклада, что основная задача политической экономии в конечном счете сводится к руководству действием, имеет целью изменение социальных отношений в интересах пролетариата и революции. Нечего указывать, что здесь А. А. совершенно неправ. (Богданов. — Как всегда вообще).

В конце своего доклада Ив. Ив. к числу прочих открытий и изобретений нашего времени прибавил новое, а именно, что защита абстрактно-аналитического метода это есть троцкизм в области теории. Я вам процитировал место из Маркса, которое показывает, что та точка зрения, которую мы все защищаем вместе с Бухариным, защищаем в рассматриваемом вопросе — это есть точка зрения самого Маркса. Выходит поэтому, что Маркс был троцкистом. Это очень недурно, как недурно и то, что А. А. Богданов оказывается здесь ленинцем.

Осинский, В. В.

На выступлении тов. Богданова я остановлюсь подробнее только в том случае, если у меня хватит времени. Вообще о нем я хотел бы сказать только следующее. Неприятное впечатление произвели на меня настоящие прения. О Богданове приходится прямо сказать: он, очевидно, перестал быть марксистом. Раньше я думал, что он в основе все же марксист, пусть с некоторыми «своеобразиями» и отклонениями. Теперь я убеждаюсь, что он не марксист.

Богданов. Вы имели смелость так думать.

Осинский. Да, имел. — Дальше я буду говорить специально о т. Скворцове. Правильно отмечал т. Преображенский, что т. Скворцов не расчленяет ряда вопросов, как, например, вопроса о методах теоретического построения, вопроса о приемах приложения теоретических предпосылок к конкретным явлениям и т. д. Все это у т. Скворцова свалено в одну кучу и путем такого смешения он пытается достичь тех результатов, которые нам желает внушить. Неправильность рассуждений т. Скворцова можно показать еще и другим способом, который, правда, не встретит сочувствия у т. Богданова, но я‑то, в свою очередь, не склонен обращать внимания на требования т. Богданова. т. Богданов смеялся над апелляцией к Карлу Марксу, над цитатами из Маркса. Такие приемы доказательства для него неубедительны. Можно, конечно, аргументировать и не «по Марксу», — пусть это делает т. Богданов, — но мы-то с тов. Скворцовым марксисты. И потому для нас важно и убедительно сопоставить две вещи: как у самого Маркса построен «Капитал», и как строит свою политическую экономию И. И. Скворцов.

И. И., между прочим, сам ссылается на структуру «Капитала» и утверждает, что она имеет исторический характер. Он берет первый том «Капитала», берет, в частности, главу «о так называемом первоначальном накоплении» и утверждает, что она является одной из важнейших, что эта глава, равно как и ряд других мест, которые обычно считаются лишь историческими иллюстрациями, имеют первостепенное теоретическое значение и составляют равнозначащие теоретические величины с абстрактными построениями «Капитала».

Я думаю, что с «Капиталом» вопрос на самом деле обстоит иначе. Если мы разберем, как построен «Капитал», начиная с первой главы, то увидим следующее. Маркс начинает с того, что констатирует: при известном общественном строе вещи, продукты принимают общественную форму товара. Между прочим, этот термин — форма — применяется на протяжении первой главы много раз, при чем довольно различные, возникающие друг из друга явления обозначаются этим термином. Почему употребляется этот термин, останавливаться на этом было бы слишком долго. Итак, эта форма — товар — появляется перед нами расщепленной на две противоречивых формы: с одной стороны, на потребительную ценность, с другой стороны, на меновую ценность. В дальнейшем разборе намечается все новое и новое расщепление противоречий и форм. Каждый раз при этом возникновение новой формы происходит таким образом, что в предшествующей форме обозначаются два противостоящие друг другу полюса, и каждая новая форма получается из расщепления в противоречии формы предшествующей. Так происходит это расчленение и наслоение сперва форм, затем категорий в процессе перехода от более простого к более сложному. Так фактически построен «Капитал» и то, чем И. И. Скворцов хочет придать ему историко-динамический характер, есть в действительности только исторические иллюстрации к теоретическому построению, которое само по себе динамично. Ибо суть состоит в том, что Маркс ведет свое построение по диалектическому методу, который соединяет в себе и «логическую» и «историческую» последовательности. Вот если бы И. И. начал свои рассуждения по политической экономии с разбора того, что означает собой приложение диалектического метода к политической экономии, он поступал бы «по Марксу» и легко понял бы, в чем действительная сущность дела.

Что представляет собой этот диалектический метод построения, по которому конструирован «Капитал», и притом не только первый том его, как часто думают, а весь «Капитал». Позвольте для доказательства кое-что отметить насчет хотя бы второго тома «Капитала». Если Бернштейн утверждал, что, пококетничав в первой главе «Капитала» гегельянской терминологией, Маркс затем совершенно выбросил из своего употребления диалектический метод, то это совершенно неверно, даже если брать диалектику в узко-формальном смысле, в смысле диалектических схем. Если в первом томе «Капитала» (наиболее отчетливо в первой главе этого тома) Маркс разворачивает нам «диалектические фигуры», которые представляют собой выражения противоречий движения по прямой, то в первой части второго тома «Капитала» Маркс разворачивает «диалектические фигуры», которые знаменуют противоречия в круговом движении — соответственно тому, что здесь речь идет об обращении капитала. Эту тему я могу, если бы это потребовалось, развить когда-нибудь в отдельном выступлении — она сама по себе очень интересна.

Так вот, в чем же сущность диалектического способа построения «Капитала»? Она в том, что формы, категории, понятия понимаются как находящиеся в движении, а раз они понимаются как движущиеся, значит их надо брать в последовательности во времени, — но в совершенно абстрактной опять-таки последовательности во времени. Надо хорошенько понять: берутся отвлеченные, абстрактные формы и категории, вытекающие одна из другой; берутся не в своем конкретном, историческом приложении, проявлении. Мы не делаем конкретного — описания. Мы именно делаем абстракцию, вытяжку, форм и категорий из конкретных экономических явлений. Но в то же время эта абстракция — и в этом отличие от классиков — взята в движении, расположена в идеальной последовательности во времени. Это есть соединение не в порядке эклектического винегрета, а в порядке органического слияния — двух подходов, — с одной стороны, подхода абстрактно-логического, с другой стороны, подхода исторического и динамического.

Пытался ли И. И. Скворцов подойти к «Капиталу», на который он так часто ссылался, с этой точки зрения? Нет. Он только обращал внимание на те случаи, когда Маркс дает конкретные исторические иллюстрации для того, чтобы показать, как формы и категории, сведенные им в его диалектической схеме, разворачивались в различных конкретных случаях реальной жизни. Он делал эти иллюстрации в «Капитале» только для пояснения своего абстрактного (и в то же время «динамического») построения, но эти конкретные пояснения кажутся И. И. Скворцову относящимися к теоретической части рассуждений Маркса. Конечно, это совершенно неверно, конечно, к теории это отношения не имеет. И, конечно, вовсе не требуется таким смешением теоретических и конкретно-описательных элементов отделять Маркса от абстрактно-логических экономистов: он от них ясно отделяется уже в своей «чистой» теории.

Все это происходит с И. И. Скворцовым потому, что у него нет подхода к политической экономии с точки зрения диалектического метода. До реферата И. И. я думал, что он в своей политической экономии придерживается исторического способа изложения. Это ничего ужасного собой не представляет: можете излагать, как хотите, в зависимости, скажем, от, конкретных педагогических заданий, вами себе ставимых. Не делайте только себе кумира из этого метода изложения. Но после этого доклада должен сказать, что И. И., по-моему, основывает историческую школу марксистской экономии. И вот это-то и недопустимо, и неправильно.

Здесь ссылались на то, что вот-де в 1898 году писал же Ленин благоприятный отзыв об учебнике Богданова, построенный по тому же историческому методу изложения. Совершенно верно, но тогда Богданов был марксистом, а теперь он стыдится того, что можно быть марксистом. Он был тогда марксистом, применявшим своеобразный и условный способ изложения. И тогда можно было отнестись с одобрением к учебнику, поскольку его специфический метод изложения еще не возводился в метод рассуждения и поскольку отдельные недостаточно точно сформированные положения не были позже развиты в определенном направлении. Теперь мы этот учебник должны рассматривать в свете того, что получилось из его положений позже. Теперь мы к этому делу должны отнестись иначе, так как дальше автор раскрыл нам, почему он так это излагает, и т. п.

В связи с этим перехожу к дальнейшему. Очень интересный вопрос был затронут т. Богдановым. Он является защитником того взгляда, что т. н. категория «стоимости» будет существовать и в социалистическом обществе.

Между прочим, после выступления Богданова я пришел к твердому убеждению, что впредь буду употреблять термин «ценность», а не тот, который Богдановым и Скворцовым был вновь введен в нашу марксистскую экономическую литературу — т. е. «стоимость». Тут мы опять имеем ретроспективный урок. После того, как т. Богданов нам здесь выяснил, что из этого термина можно сделать и к чему он может привести, нам нужно выбрать другой термин, так как у Богданова на базе в значительной мере терминологии, получается, что «стоимость», может существовать в социалистическом обществе.

Богданов. А ценность — нет?

Осинский. Ни ценность, ни стоимость в социалистическом обществе существовать не могут и не будут. Но только тогда еще можно зацепиться за формулировку и говорить, что в социалистическом обществе может существовать стоимость, если в это понятие вкладывать только затрату труда; а это всего легче сделать, если пользоваться словом «стоимость». Тогда получается просто: каждый продукт в каждом обществе всегда будет стоить труда, если это обозначается понятием стоимость, то ясно, что такое понятие может и должно автоматически перейти и в социалистическое общество. Поэтому-то я и думаю, что безопаснее будет это бросить и говорить — «ценность».

Теперь по существу о том, почему в социалистическом обществе не может быть ценности. т. Богданов процитировал нам одно место из I главы I тома «Капитала» Маркса, цитировал, однако, не полностью, урезками. В этом месте говорится, что рабочее время может в социалистическом обществе служить мерилом в двояком смысле: с одной стороны, мерилом того, какую затрату общественного труда можно сделать на производство того или иного вида продукта, а с другой стороны, — и вот тут-то Богданов и не доцитировал — также мерилом участия каждого отдельного работника в продукте, мерилом распределения. Между тем у Маркса перед тем делается очень определенная оговорка по последнему поводу: «Способ этого распределения будет меняться вместе со специфическим видом общественного производственного организма и соответствующим историческим уровнем развития производителей. Только для параллели с товарным производством мы предполагаем, что доля каждого производителя в средствах существования определяется его рабочим временем». Почему Богданов не подчеркнул нам этой оговорки Маркса, которую сам Маркс подчеркивает весьма определенно? Потому что Маркс всюду стоит на той точке зрения, что надо иметь в виду различные фазы социалистического развития, не только первоначальную фазу, но и фазу коммунистического общества, где никакого распределения по рабочему времени не будет. По Богданову получается, что во все периоды социалистического развития будет распределение по затраченному между отдельным производителем рабочему времени, а по Марксу в коммунистическом обществе отпадает надобность в распределении «по труду» и настает эпоха распределения «по потребности» — согласно формуле — «от каждого по его способностям, каждому по его потребностям». Уже по этой причине никакой «стоимости» в коммунистическом обществе не требуется, надобность в ней отпадает, так как она уже не регулирует распределения.

Но есть и еще одна сторона дела. Я ее выясню на параллели с обществом капиталистическим, где получается к ней своеобразная обратная аналогия. Возьмем введение новой машины в капиталистическом обществе. Бывают случаи, рассказанные Марксом, когда появляется машина, способная производить тот или иной товар дешевле, в смысле суммарной затраты рабочего времени, чем если не употреблять этой машины; но, тем не менее, машина не вводится, потому что цена рабочей силы так низка, что с точки зрения хозяина, с точки зрения получаемой им в том и другом случае прибавочной ценности и прибыли ему выгоднее производить данный товар не машинами, а ручным трудом. Здесь даже при капитализме ценность, так сказать, отстраняется временно в сторону, как фактор, регулирующий перераспределение производительных сил, замену ручного производства машинным: прибыль оказывается более мощным фактором. В обществе социалистическом точно так же затрата труда может не иметь значения для распределения производительных сил, но по совершенно другим основаниям. Возьмем такой случай: имеется машина, которая может сократить применение живого человеческого труда или изменить форму его применения, но сама эта машина может «стоить очень дорого», так что при ее применении человеческий труд оказывается менее производительным, чем до ее введения. И, тем не менее, эта машина будет вводиться в том случае, если этот труд без машины является отвратительным или нездоровым. С точки зрения подхода от богдановской «трудовой стоимости» такую машину в социалистическом общества вводить бы не нужно. Но так как там «стоимость» не будет кумиром, а общественный человек будет исходить из другой точки зрения, то могут быть введены машины «непроизводительные» или «менее производительные», чем ручной труд, в том случае, если он является отвратительным или нездоровым. Вот этот пример также вам показывает, что совершенной чепухой является утверждение, исходящее из урезанного Маркса, что нельзя в социалистическом обществе обходиться без «стоимости».

Здесь позвольте особенно подчеркнуть нижеследующее. В наше время, в нынешний переходный к социализму период, для чего мы восстановили товарный рынок и денежное обращение, для чего мы ввели НЭП? Надо ведь сказать, что за этим скрывается, в конце концов, введение в действие категории ценности, и на этой почве ценностных отношений вообще, категории заработной платы, категории прибыли. В том ли было дело, что при плановом натуральном хозяйстве военного коммунизма мы, за исчезновением категории ценности, были не в состоянии правильно делать расчеты производства и потребления? Ибо ведь действительно, в эпоху военного коммунизма, когда деньги потеряли всякое значение и вместе с тем лопнула категория ценности, начались больший затруднения и длительные дебаты насчет того, в каких же собственно единицах сводить баланс производства и потребления. Эти дебаты, между прочим, обнаружили интересную вещь: большую трудность осуществления предложения некоторых товарищей, которые советовали ввести исчисление в трудовых единицах. А между тем по Богданову чего проще — стоимость-то (не ценность) ведь не лопнула, отчего же не исчислять в трудовых «стоимостях»?

Такие затруднения были, такие дебаты показали, что сознательное исчисление в трудовых единицах отнюдь не неизбежный и не легкий прием в переходном периоде, но почему же мы все-таки перешли к НЭПу? Перешли мы к нему из-за трудности исчисления, из-за того, что при наличии денег мы можем легче строить свой баланс, хотя бы и не непосредственно в трудовых единицах? Нет, по другой причине. По той причине, что мы повсеместно, и не только в крестьянском хозяйстве, ввели «хозяйственный расчет». Когда вы вводите расценку на деньги, когда вы пускаете в ход такую категорию, как ценность, то в этом случае каждый в значительной мере должен отвечать за себя, в рабочий, когда он продает свою рабочую силу и получает цену ее в деньгах, автоматически вынуждается держать производительность труда на нормальном уровне, так как у него в этом получается «заинтересованность». Мы не только мужику дали денежный стимул при НЭПе, но мы с системы натурального пайка перешли на денежную заработную плату, мы предприятия перевели на «хозрасчет», т. е. пустили в ход категорию прибыли. Тогда лишь можно уничтожить категорию ценности и ее регулирующее значение, когда у людей настолько разовьются новые социальные инстинкты, что не надо будет пускать в ход «стимула личной материальной заинтересованности». Тогда у всех будет такая социальная спайка, благодаря которой они будут сознательно и деятельно работать для общества и затем продукты будут распределяться также просто по общественной целесообразности или по потребностям. До тех пор, пока это перевоспитание не закончится, будет действовать ценностный стимул.

Это приоткрывает нам край завесы над основной характеристикой категории ценности, которой я сейчас давать не могу: ценность есть категория, которая может и неизбежно должна существовать только в таком общественном порядке, когда «каждый за себя, а один бог за всех», когда люди еще не имеют или вообще еще не могут иметь (в начале капиталистического развития) такой социальной спайки и такого сознания общих интересов, которые позволили бы обходиться без категории ценности, когда люди знают друг друга только через вещи и их общественные отношения выражаются в форме отношения вещей. Только в таком «фетишистском» обществе и имеет социальное значение категория «ценности»: она заставляет всю машину стихийно крутиться, действие ее составляет условие развития производительных сил. И у нас пока она составляет такое условие. И только пока категория ценности имеет значение для того, чтобы крутились эти колеса, до тех пор она и жива. Дело совсем не в расчетах производства по трудовым единицам и в распределении по труду. В развернутом социалистическом обществе, в коммунизме, если мы доживем до него, и не нужна будет ценность, да и расчеты будут вестись не только в единицах рабочего времени.

Остановлюсь еще на одном моменте. Входят ли в предмет политической экономии не только отношения товарно-капиталистические, но и хозяйственные отношения предшествующих эпох? Прошлый раз один товарищ с места задал вопрос, который не был ясно расслышан, но это вопрос к делу и вопрос правильно поставленный. Он спросил: не есть ли политическая экономия анализ производственных отношений? Если да, то анализ производственных отношений феодального общества относится к политической экономии и даже те общественные формы, которые существовали до феодальной эпохи, могут опять-таки дать материал для анализа политической экономии. Я думаю, что к этому вопросу нужно подойти иначе. Что такое политическая экономия? Это — наука об общественном «народном» хозяйстве. Когда возникла политическая экономия? Она возникла в конце XVIII века, тогда, когда в развитии капиталистического строя начало складываться народное хозяйство. В феодальном обществе (поскольку нет еще связи между отдельными хозяйственными единицами), нет еще народного хозяйства. Существуют только отдельные хозяйства, которые соединены друг с другом по смежности, но поскольку не существует обмена, постольку не существует и народного хозяйства, постольку не существует и политической экономии. Такая постановка вопроса может показаться чисто терминологической, чисто словесной. В действительности такое разделение вполне научно обосновано, и его можно подкрепить еще с другого конца. Проанализировать производственные отношения феодальной эпохи — это гораздо более простая и по существу отличная задача по сравнению с анализом товарно-капиталистических отношений, именно потому, что там не стоит вопрос об общественной связи хозяйственных единиц, да еще в форме обмена. Там вы разбираете структуру довольно-таки простую — отдельных единиц и путем анализа только отбираете общие типичные черты. Вам здесь т. Богданов рассказывал, что будто бы основной объединяющей чертой различных докапиталистических экономических форм являются авторитарные отношения. Эти «авторитарные отношения», которые, милостью божией и Богданова, появились на свет, право же, не представляют собой такого понятия, для создания которого требовалось много и глубоко думать, и сомнительно, чтобы требовалась уж очень большая доза абстракции, дабы произвести на свет эти авторитарные отношения. Эти авторитарные отношения, если хотите, можно отнести к исторической науке. Почему вы считаете, что только политическая экономия есть наука, которая вправе производить абстрактный анализ? Почему вы хотите упрятать теоретический анализ типа ячеек феодального общества, не имеющего, социально-хозяйственных связей, не имеющего социального хозяйства, в политическую экономию? Этот анализ вполне находит свое место в истории хозяйственного быта, где может быть произведен, для каждой эпохи, абстрактный анализ, выясняющий общие черты различных видов хозяйственных ячеек эпохи, в частности, феодального времени. Зачем, вы должны это присоединять к теории политической экономив, науке с цельным и логически замкнутым обширным содержанием иного рода? Совершенно непонятно.

Можно было бы привести еще и другие доводы, как например, тот затронутый мною только что мимоходом, что политическая экономия есть наука, в основе которой лежит понятие ценности, и это ее отделяет радикально от анализа отношений, где это понятие не имеет значения. Может быть, эту тему разовьет кто-нибудь из последующих ораторов. Но и того построения, которое мною сделано, вполне достаточно. Оно показывает, что никакой надобности упрятывать абстрактный анализ хозяйственных форм до товарного периода в политическую экономию нет.

Между тем это упорно стараются делать. И в этом есть большое практическое неудобство, большая опасность, как подчеркнул т. Бухарин. И. И. в своем докладе, в сущности, уже подошел к тому положению, что чистого капитализма, капитализма вообще нет, что такового не надо изучать, а надо изучать конкретные капитализмы, что есть различные капитализмы. Точно так же, как известный Герц написал книгу об «аграрных вопросах», а не об аграрном вопросе, ибо такого общего аграрного вопроса нет, точно так же у т. Скворцова выходит, что существуют капитализмы, а не капитализм — что-то похожее на Зомбарта. Вот с чем мы сталкиваемся, если становимся на эту точку зрения. В действительности же нам надо анализировать капитализм и выяснять его противоречия. Мы должны показать рабочему классу, в чем основные противоречия капиталистического строя, который развивает неизбежно эксплуатацию пролетариата и т. п. В особенности это необходимо теперь в преддверии коммунистической революции в других странах. Поэтому необходимо отказаться от исторического подхода в построении политической экономии. Я вообще бы сказал, что, будучи марксистом, если бы я писал учебник политической экономии, то излагал бы предмет тем способом и порядком, каким это делал Маркс, и не потому только, что это делал Маркс, а потому, что я стою на точке зрения диалектического метода, и такое построение для меня само собой разумеется.

Покровский, М. Н.

Я полагаю, что наступило время перейти к плановому хозяйству. Сейчас у нас совершенно стихийно развился капитализм в наших прениях. Нам необходимо положить этому конец. Поэтому я думаю, что нам следует ограничить следующих ораторов 10‑ю минутами и предоставить мне держать в руках прения. В порядке записи слово принадлежит мне.

Я ожидал, что т.т. Бухарин, Преображенский и Осинский, можно сказать, в лепешку расплющат бедного И. И. Увы, увы! тов. Бухарин произнес в прошлый раз блестящую митинговую речь. Я лишний раз насладился его ораторским искусством, но ораторское искусство — одно, а политическая экономия — другое. В прежнее время говорили, что история есть прежде всего дело ораторское, но о политической экономии никто не говорил, что это дело прежде всего ораторское. Что же касается двух сегодняшних противников И. И., то даже в ораторском отношении, я извиняюсь, буду совершенно объективным, они меня не удовлетворили. Прежде всего, отличительная особенность каждого оратора — это не давать аргументов против себя, а оба — и тов. Преображенский и тов. Осинский — против себя дали сколько угодно аргументов. Что говорил тов. Преображенский? Он тут развивал ту мысль, что когда наступит социалистический строй, то никакой науки, объясняющей общественные отношения, не будет. Вот как обстоит дело. Дальше, товарищи. Значит, теория электричества была возможна во времена Гальвани и Вольта, в XVIII веке. Но теперь, когда мы электрифицируем все, когда у нас горят эти лампы, когда звонят телефоны, ходят трамваи, такая наука об электричестве не нужна. Без всякой науки, просто подойти и все. (Смех). Это не смешно, это чрезвычайно грустно, потому что в 18 году мы иной раз так именно и подходили к делу, за которое мы отвечали не только перед нашими массами, но перед всем миром, поскольку мы начинали мировую революцию. В социалистическом мире никакой экономической науки не нужно. Все это чепуха. Это вчера нужно было.

Осинский наговорил очень много интересных вещей, хотя довольно элементарных — учил т. Степанова диалектическому материализму, — это у нас проходят на приготовительном отделении Института Красной Профессуры, но И. И. во всяком случае мы не собираемся отдавать учиться, так как он-то во всяком случае это все усвоил, — и, повторяю, т. Осинский говорил вещи бесспорные. Но для нас, марксистов, важно не то, что человек говорит, а что он делает. И тут на трибуне т. Осинский кое-что делал. Он сделал попытку объяснить политическую биографию А. А. Богданова методами его изложения политической экономии. Был человек марксистом, затем стал излагать историческим методом политическую экономию в 90‑х годах, — и перестал быть марксистом. А что у Богданова кроме литературной деятельности была и политическая, что он принимал, например, активное участие в первой революции, — это никакого значения для биографии А. А. не имеет. Я, гелертер (устаревшее — тот, кто обладает обширными, но книжными знаниями, оторванными от практики и условий реальной жизни), профессор — постыдился бы, если бы меня поймали на таком объяснении, — а это говорит практический деятель, который им вчера был и завтра им будет. Это маленький образчик того, как т. Осинский делает историю, он для меня гораздо показательнее всех его бесспорных разговоров на счет диалектики. Он на этот счет рассказал много интересных вещей, но беда в том, что это все слова, а когда от слов переходят к делу, то получаются разные результаты. Что же касается методов политической экономии и того, что представляет собой политическая экономия, то с этой точки зрения я понимаю, почему и Бухарину пришлось говорить так и почему опять-таки уважаемые предыдущие ораторы хотели разъяснить еще эти мысли Маркса, хотя они написаны до последней степени ясно. О чем идет дело: о политической экономии, как о методе писания политэкономических книжек или как о методе исследования известного круга явлений? Разумеется, дело идет о последнем, и Маркс говорит до такой степени ясно и определенно, что моим уважаемым противникам остается только заподозрить точность перевода. «Конечно, — говорит — он, способ изложения не может с формальной стороны не отличаться от способа исследования. Исследование должно детально освоиться с материалом, проанализировать различные формул его развития, проследить их внутреннюю связь. Лишь после того, как эта работа закончена, может быть надлежащим образом изложено действительное движение. Раз это удалось, и жизни материала получила свое идеальное отражение, то на первый взгляд может показаться, что перед нами априорная конструкция»²⁰. Маркс даже предвидел возможность истолкования этого метода, как абстрактного, и сделал специальную оговорку. Все это совершенно бесспорно, и тут никаких споров не должно было бы быть. Маркс был историком, конечно, не в буржуазном смысле, но историком материалистом и диалектиком. Он был историком, точно так же как был таковым и Ленин, и его историзм заключается в его конкретном подходе, в предварительном изучении конкретных фактов, а потом уже в отвлечении того, что нужно. Первый из ораторов, который выступил, т. Бухарин, великолепно это понимает. К сожалению, стесненный дьявольскими условиями своей работы — он должен был поступить наоборот, но, выпустив свою «Экономику переходного периода», он начал собирать конкретный материал и поставил своей задачей проверить на собранном материале свои выводы. Он так поступил, потому что не мог раньше собрать материалов. Он понимал связь этих двух вещей, так что и он, по существу дела, стоит на этой же точке зрения.

Теперь, товарищи, только два слова, почему я, не теоретик, вмешиваюсь в это дело, в этот спор. Потому что я вижу, как неправильно понимается метод Маркса, это заставляет молодых людей, готовящихся быть профессорами, тратить массу времени зря, писать и печатать книжки, которые не нужно не только печатать, но и писать, потому что они ни на йоту не двигают нас вперед и, в конце концов, ставят учреждение, чрезвычайно мне близкое, в идиотское положение. От меня требуют и законно требуют, говорят: дайте нам людей, знающих факты в той или другой области, а мне приходится говорить, что здесь, не фактами занимаются, а изучением теории ради теории.

Марецкий

Я хотел бы указать на некоторый наносный элемент, который был в докладе тов. Степанова. Мне кажется, что тов. Степанов развил неправильную стратегию в том смысле, — я уже не говорю о его замечании насчет «троцкизма», — что он совершенно неправильно изобразил противоположную ему точку зрения.

Дело вовсе не в том, что противники тов. Степанова стоя за абстрактную теоретическую экономию и против практической, против «Развития капитализма в России», как говорил тов. Степанов, а дело заключается в вопросе: в каком сочетании одно с другим должно находиться и нужно ли провести грань, соблюсти определенную дифференцированность разных областей знания. Раз тов. Степанов взялся за разрешение вопроса о том, что является предметом теоретической экономии, он должен был прежде всего отграничить одну научную дисциплину от других дисциплин. Один из самых основных моментов, который ему нужно было иметь в виду, это момент дифференцированности знания. Каждая научная дисциплина должна иметь свой специфический объект. Проделал ли эту работу в своем докладе тов. Степанов? Нет, — не проделал. Существуют дисциплины — история хозяйства, теоретическая экономия, экономическая политика, организация производства, экономическая география. Есть ли в докладе тов. Степанова хоть малейшее разграничение между этими дисциплинами? Нет. Пусть он попытается это сделать в заключительном слове.

Вот между прочим один из образцов аргументации тов. Степанова. Ведь Маркс, рассуждает тов. Степанов, имел в виду не только меновое общество в качестве объекта политической экономии, ведь у Маркса в первой главе «Капитала» сказано не только о неорганизованном обществе. Маркс берет для примера изолированное хозяйство Робинзона, берет средневековое общество, берет свободную ассоциацию производителей общества будущего. Маркс их касается. Раз Маркс их касается, значит, они являются предметом политической экономии. Но тогда можно поздравить вас, тов. Степанов, с тем, что робинзонада является предметом политической экономии.

Чего не проделал тов. Степанов в своем докладе, — это отграничения теоретической экономии от других наук. Он смешал в одну кучу и историю хозяйства, и теоретическую экономию. Это две разные науки.

Покровский. Для буржуазии различные.

Марецкий. М. И. полагает, что это различные науки для буржуазии. По-моему, как раз наоборот. Именно буржуазная историческая школа политической экономии смешивает предмет истории хозяйства с предметом политической экономии. Для нее не было различия между историей хозяйства и политической экономией, последняя была простым «отображением», «описанием» конкретного исторического процесса.

Отмечу некоторые частности в докладе тов. Скворцова.

Тов. Степанов побивает своих противников так. Вы уверяете, что специфическим объектом теоретической экономии является определенная система категорий неорганизованного хозяйства, товарно-капиталистического. Но возьмите знаменитые формы ценности, которые имеются в первой главе «Капитала» у Маркса. Эти формы ценности, справедливо говорит И. И., являются не просто дедуктивным развертыванием отдельных положений, но они являются отображением конкретного исторического процесса. Следует ли, однако, из этого, что формы ценности являются элементами товарного, доменового хозяйства? Нет, конечно, именно постольку существовали эти формы ценности, как исторические формы обмена, поскольку в общественном хозяйстве развивался обмен, поскольку в обществе создавался, вызревал, появлялся рынок. И только постольку устанавливались, «становились», соответствующие категории. Точно также рента. Рента, поскольку она существовала при феодализме, не представляла собой материал «проблемного» характера. Вполне понятно, что то, что крестьянин давал помещику-феодалу оброк, — это еще не было проблемным материалом, экономической загадкой. Но когда рента стала проблемой? Когда экономисты вдруг вообразили, что рента вырастает из земли? Тогда, когда рента вошла в систему обмена, в систему капиталистических категорий, сочеталась с прибылью, с процентом и т. д. Тогда рента приобрела характер «проблемы». Тогда она стала действительным объектом теоретической экономии.

И подобно тому, как мы имеем ряд категорий, находящихся «в становлении», категории вызревающего товарно-капиталистического хозяйства, подобно этому можно усматривать в настоящее время те же категории в процессе отмирания. В переходный период мы наблюдаем, как категории товарно-капиталистической системы, — прибыль, ценность, рента, заработная плата и т. д. — находятся в процессе отмирания. Поскольку в процессе отмирания находится и рынок, поскольку существуют и поскольку отмирают эти категории, постольку они, конечно, являются объектом теоретической экономии.

Пусть тов. Степанов в заключительном слове скажет, признает ли он дифференциацию наук или предлагает нам всеобщую дезорганизационную экономическую науку.

Слепков

тов. Степанов, да и тов. Покровский, защищая здесь свою точку зрения, говорили о марксистском историзме. Я тоже хочу сказать о нем несколько слов. Марксистский историзм в изучении общества проявляется, во-первых, в том, что субъект изучения понимает связь различных общественных структур, новой общественной системы со старой, улавливает преемственность различных исторических эпох. Но не только в этом. Это понимали очень давно и до марксизма.

Марксистский историзм сказывается, кроме того, в том, что, на ряду с пониманием исторической преемственности различных эпох, у марксистов имеется и понимание специфической особенности каждой исторической эпохи, историческая исключительность той эпохи, которая в настоящее время переживается. И вот эта вторая весьма существенная особенность марксистского исторического мировоззрения отсутствует у обоих историков, которые здесь выступали. Я считаю и И. И. историком, потому что лучшее, что, он написал, — его книга о торговом капитализме, — историческая работа.

Маркс написал «Капитал», в котором имеются исторические главы. Но если взять эти главы, то что в них имеется? В них не дана история вообще, а выясняется генезис промышленного капитализма, изучается не то, что вообще предшествовало капитализму, а то, как вот эта, находящаяся в центре внимания и поле зрения исследователя, капиталистическая система складывалась. И только с этой точки зрения Маркса интересует до-промышленно-капиталистическая эпоха. Затем он дает анализ специфически-ограниченной эпохи, которая является промышленно-капиталистической.

Напрасно И. И. пытается опереться на Ленина. Возьмите некоторые из блестящих экономических работ, которые имеются у Ленина — хотя бы его работу о продналоге. В этой работе Ленин вскрывает сочетание различных структур в современном советском обществе. Тут и натуральные формы хозяйства, и простое товарное хозяйство, и частный капитализм, и госкапитализм, и социализм. Ильич представлял себе это в той реальной общественной структуре, которая имелась перед ним, он дал разделение ее на определенные специфические системы и предлагал подходить к изучению сложного явления, именно, учитывая особенности тех элементов, которые затрагивали всю эту сложную общественную систему. Он предлагал при исследовании поступать обратно тому порядку, который предлагает И. И. Он понимал, что советская система — это система сложная. Но чтобы понять особенности сложного объекта нашего изучения, нужно раньше понять, что из себя представляет натуральное хозяйство отдельно, простое товарное хозяйство отдельно, частный капитализм отдельно, госкапитализм отдельно и социализм отдельно, — это нужно раньше понять, чтобы понять все советское общество в целом.

Скворцов. Но ведь это за меня.

Слепков. тов. Скворцов все говорит, что это за него. Пусть утешается.

Возьмем другой пример из Ильича. Ильич писал о кооперации. Он был одним из самых серьезных критиков эсеровского кооперативизма, он говорил, что при условии господства буржуазии кооперация врастет в социализм, разовьет капитализм, и он же сказал в одной из своих последних работ, в одном из этюдов о кооперации, что в наших условиях крестьянская кооперация, расчет на развитие которой при крепнущем капитализме был утопичным, теперь при перспективе крепнущего социалистического развития в условиях диктатуры пролетариата больше утопией не будет. И там и здесь — кооперация, но в ней заключается разное социальное содержание. Это нужно понять.

И когда мы говорим о марксовых категориях капитализма, то не нужно забывать социального содержания этих категорий. Ценность — это есть категория, рисующая отношения между собственниками и товаропроизводителями, как прибавочная ценность предполагает отношения капиталиста и рабочего, и если у Маркса не понимают в его категориях их социального содержания, — значит Маркс не понят. Во всяком случае, необходимо понимать структуру капитализма, как таковую, законы движения капитализма, как таковые, ибо всякое замазывание специфических особенностей этой системы и содержания ее — политически опасно.

Не случайно у А. А. Богданова в оценке теории классов имеется такая замазанность — неумение из анализа реальных тенденций капиталистического общества дать картину социальной революции, — у него тут произошел подмен эксплуататоров и эксплуатируемых организаторами и организуемыми. А. А. Богданов в поисках общего всем системам универсализировал частный момент (организационную роль) и прозевал сущность отношений эксплуатации, ярко вскрытых Марксом в анализе специфически капиталистического общества. Не случайно, поэтому, в оценке Октябрьской революции А. А. не видит социального содержания этой революции, не видит, что переменилась система производственных отношений, и, конечно, не в состоянии увидеть, что идет что-то новое на смену, что перед нами стоит проблема создания нового советского общества.

Розит

Я с самого начала должен оговориться. Я не имел возможности прослушать весь доклад т. Степанова и не имел возможности прочесть его по стенограмме. Я успел только частично с ним познакомиться. Но, насколько мне удалось с ним познакомиться, я увидел, что по сути дела мы здесь не имеем нечто оригинальное, особенное. По сути дела, мы здесь имеем старое известное явление, которое мы можем и в других местах встретить, и поэтому необходимо остановиться на тех положениях, которые здесь даны.

Кое-какие настроения, которые выражает т. Степанов, являются чрезвычайно вредными и опасными. Возьмите вы т. Лядова, в особенности его статью в журнале «Красная молодежь» (№ 1 — за 1925 г.), который читает наша учащаяся молодежь… Он там прямо говорит, что для нашего времени, для наших работников, для нашей молодежи не нужно изучения теоретической политической экономии, как она была разработана Марксом и как эту дисциплину отстаивает в нашем споре т. Бухарин. У т. Степанова дана попытка теоретического обоснования такого взгляда. То, что он оперирует цитатами из Маркса и Ленина, не меняет существа дела. И, вот, мне кажется, нам по этому вопросу нужно договориться определенно. Одно из двух: или знание теоретической политической экономии нам до зарезу необходимо, или вся та работа, которую наша учащаяся молодежь ведет по изучению теоретической политической экономии, является излишней, напрасной. Мы должны ответить совершенно определенно. Понимать марксистскую политическую экономию в настоящих конкретных условиях сейчас, в 25 году, в условиях НЭПа, означает понимать ту механику, благодаря которой вырастает в данный момент капиталист. Тот, кто не знает теоретической политической экономии, тот не понимает, не знает этой механики, не имеет теоретического осмысливания этого явления. Мало просто описывать явления, мало дать просто историю этих явлений. Этого мало. Непонимание этой механики нашей пролетарской молодежью сделает ее слепой. Она не будет понимать самого существенного, самого главного: как нарождается из НЭПа капиталист. Надо понимать ту механику, благодаря которой он нарождается в настоящих условиях. Эту механику нарождения и роста объясняет теоретическая политическая экономия. Некоторые думают, что только в педагогических целях иной раз можно объяснить капиталистическое общество, изучая абстрактную теорию стоимости, применяя абстракцию чистого капитализма. Но это не так. Здесь речь идет не о педагогике. Речь идет о классах и классовом соотношении сил. Без теоретической политической экономии нет теоретического понимания классовых противоречий, их непримиримости, самой анатомии капиталистического общества. Думать в условиях НЭПа и капиталистического окружения СССР, что все это не имеет актуальнейшего значения, в высокой степени наивно. Чтобы победить врага, необходимо знать его природу. Изучение теоретической политической экономии нашей молодежи дает это знание капитализма и, таким образом, служит орудием победы над капитализмом.

Я еще хотел бы остановиться в заключение на одном вопросе. тов. Покровский предупреждал красных профессоров, — но это относится не только к ним, но ко всей молодежи, которая изучает теоретическую политическую экономию, — что слово «красный профессор» в Донбассе является ругательным словом. Почему это является ругательным словом в Донбассе? Нужно понимать в чем здесь ошибка, и нужно просто-на-просто ее исправить. Нужно понимать, что для понимания советской действительности слишком мало знать только теоретическую политическую экономию. Чтобы уметь ориентироваться в конкретной действительности, надо знать конкретную экономическую политику диктатуры пролетариата

Дволайцкий, Ш. М. И экономическую географию.

Розит. тов. Дволайцкий предлагает добавить и экономическую географию. Я думаю, что это верно. В наших рабфаках и комвузах мы имеем чрезвычайно слабую постановку изучения экономической политики советской власти. Эта слабая постановка изучения экономической политики имеет место и в Институте Красной Профессуры, при хорошо поставленном в общем изучении теоретической политической экономии. Этот недостаток необходимо устранить.

Я хотел остановиться еще на той квалификации, которую т. Степанов дает марксистскому пониманию политической экономии, т. е. тому пониманию, которое здесь представлял тов. Бухарин. По этому вопросу тов. Степанов говорит в конце своего доклада, что возврат политической экономии к Рикардо — это неосознанный троцкизм в теории. Видите, товарищи, мне кажется, что в данном случае дело, конечно, не в Рикардо. И Маркс кое-что похвалил у Рикардо. Но в данном случае такая выходка т. Степанова совершенно не к месту. Речь идет о теоретической политической экономии, речь идет о том, что ее изучение, ее понимание квалифицируется как неосознанный троцкизм в теории. Мне кажется, эту выходку нельзя квалифицировать, мягко выражаясь, иначе как неосознанием, недомыслием в области теории.

Кон, А. Ф.

Я, товарищи, к сожалению, не слышал сегодняшнего выступления тов. Богданова. Поэтому на нем не смогу остановиться. Но мне кажется, что и тов. Степанов в своем выступлении в прошлый раз дал достаточно материала для критики. Основной ошибкой тов. Степанова является несомненно то, что он не учел целеустремленности марксистской теории. Маркс говорит, что пролетариату для того, чтобы изменить существующее общество, надо его изучить. Мне казалось бы, что эта фраза будет верной и в том случае, если мы ее перевернем и скажем: пролетариату для того нужно изучить общество, чтобы его изменить. Но и только для этого. Нам не нужна теория как самоцель, нам нужна теория только как орудие изменения общества. Если мы это признаем, а мы это несомненно признаем, то мы должны будем прийти к выводу, что нам надо изучать то общество, которое нам предстоит изменить. Несмотря на то, что современное общество в определенном смысле представляет собой эмульсию, что здесь имеется смешение капиталистических форм с формами докапиталистическими, несмотря на это, — и мы и тов. Степанов все-таки не поколеблемся назвать современное общество — обществом капиталистическим, а не каким-нибудь другим.

Степанов. Совершенно верно.

Кон, А. Ф. А если это верно, то мы должны будем сказать, что целью политической экономии, ее предметом является капиталистическое общество, современное общество. Если предметом политической экономии является капиталистическое общество, а не все общественные формации, когда-нибудь и где-нибудь существовавшие, то мне кажется — мы уже кое-чего достигли.

Мы можем прибегать к помощи исторической науки, мы можем прибегать к помощи экономической истории, но только постольку, поскольку нам необходимо выяснить определенные элементы капитализма, лучше их осознать. Исторический метод изучения капитализма не в смысле исторического понимания отдельных капиталистических категорий, а в смысле исторической последовательности изложения, мне кажется, совершенно не приемлем для изучения теории капиталистического общества. Как бы капиталистическое общество ни было смешано, как бы оно ни было нечисто, во всяком случае оно не представляет собой суммы составляющих его общественных отношений, а представляет собой определенную систему отдельных частей, которые находятся в определенной связи, и, только в этой связи изучая общественные явления, вы можете их понять. Если вы захотите исторически изучать капиталистическое общество, вам придется встретиться с отдельными категориями экономическими и общественными не в той последовательности, которая требуется целью изучения капиталистического общества и которая способствует выявлению связи этих явлений в реальной действительности, а в той последовательности, в которой эти явления зарождались и развивались. Допустим, мы встречаемся в учебнике т. Степанова с акционерными обществами в эпоху торгового капитализма. Никто не станет отрицать, что акционерные общества появились в XVII или даже в XV веке, но всякий будет сомневаться в том, что они в XV веке имели такую же сущность, такое же содержание, какое они имеют в XX веке. Если вы акционерные общества включите в круг своего изучения не тогда, когда это требуется нуждами понимания системы капитализма, а тогда, когда эти акционерные общества появились, вы несомненно выхолостите из данной экономической категории все ее содержание и оставите только форму.

Здесь много говорилось о том, что нужно изучать явления в их диалектическом развитии, что основным нашим методом является диалектика. Это, конечно, несомненно. Между тем мне кажется, что исторический метод изучения в степановском понимании исключает возможность широкого применения диалектического метода. Те противоречия, которые двигают и развивают всю систему общественных отношений и отдельные ее звенья, возникают не в каждой общественной категории, взятой в отдельности, но внутри всей системы, взятой и целом. И если ваш метод, тов. Степанов, изолирует отдельные общественные категории от всей системы капиталистических отношений, вам не удастся понять всей системы в целом и уловить тех противоречий, которые здесь возникают, и тех движущих сил, которые имеет каждая система и, в частности, капиталистическая. Поэтому мне представляется, что ваш метод будет методом не диалектическим.

Т. Степанов почему-то боится слова «абстракция». Я совершенно не ожидал такого выступления от тов. Степанова вообще, а в частности сейчас, когда мы имеем широкий поход против абстрактной теории. Абстрактная теория вовсе не должна быть оторвана от реальной действительности. Она не представляет собой схемы, высосанной из пальца. Конкретная реальная жизнь бесконечно многообразна. Законы общественной жизни имеют слишком много частных проявлений и никогда не проявляются в таком виде, чтобы их можно было уловить путем простого наблюдения и описания. Поэтому ясно, что если вы хотите иметь дело не с поверхностными явлениями, если вы хотите изучать не только форму экономических категорий, а также и их содержание, — то вам придется отвлечься от этих конкретных проявлений и установить абстрактный закон, который проявляется в каждом отдельном случае, но который может преломляться в конкретной действительности, отклоняясь от своего идеала.

Когда вы говорите о первом и втором классе, то мне кажется, что вы не учитываете того, что нужно для перехода во второй класс. Прежде всего при этом нужно знать абстрактные законы, которые, конечно, нужно изучать в связи с капиталистической действительностью и на основе конкретного материала, а не как упавшие с неба схемы.

Стэн

Товарищи, мне кажется, что тов. Кон как раз подошел к тому основному вопросу, который составляет центральный пункт той дискуссии, которая сейчас поставлена в порядке дня.

Основной методологический вопрос заключается в том, чтобы осветить с точки зрения диалектического материализма соотношение исторического и логического. В этом отношении тов. Кон ухватил вопрос за «живое», и мне придется непосредственно его продолжать. Тов. Кон говорил, что нельзя излагать марксистскую теорию политической экономии в порядке исторического развития отдельных категорий. Отдельные категории, входящие в состав капиталистического общества, как элементы, конечно, существовали раньше. Маркс этот вопрос точно и недвусмысленно ставит в введении к «Критике политической экономии», имеющей непосредственное отношение к обсуждаемому нами вопросу. Маркс спрашивает: «Не имеют ли эти простейшие категории независимого исторического или естественного существования раньше более конкретных?» На этот вопрос он отвечает, что «деньги могут существовать и существовали исторически раньше капитала, раньше банков, раньше наемного труда и т. д. С этой стороны можно сказать, что простейшая категория может выражать собою господствующие отношения неразвившегося целого, которые уже существовали исторически раньше, чем целое развилось в том направлении, которое выражает конкретная категория. Постольку законы абстрактного мышления, восходящего от простого к сложному, соответствуют действительному историческому процессу». Простейшая категория, встречающаяся в более ранних общественных формациях, свой специфический смысл, свое конкретное выражение находит только в развитом товарно-капиталистическом обществе. Если в известном относительном смысле можно говорить о соответствии исторического порядка развития отдельных категорий, их логической связи в развитом капиталистическом обществе, то категории, выражающие его отношения, могут служить в некоторой степени ориентирующим началом для подхода к изучению предшествовавших общественно-экономических форм. Но отсюда ни в какой степени не вытекает тот вывод, что изучение остальных экономических форм есть необходимая составная часть марксистской теории политической экономии. Если анатомия человека дает ключ к анатомии обезьяны, то отсюда вовсе нельзя заключить о необходимости растворения анатомии человека в анатомии обезьяны, или наоборот. Что логическая структура марксовой теории политической экономии определяется соотношением отдельных категорий в развитом капиталистическом обществе — ясно из следующих слов Маркса: «Таким образом, совершенно неподходящим и ошибочным приемом было бы брать экономические категории в том порядке, в каком они исторически играли решающую роль. Наоборот, их порядок определяется тем отношением, в котором они стоят друг к другу в современном буржуазном обществе, при чем это отношение прямо противоположно тому, которое кажется естественным и соответствующим последовательности исторического развития. Речь идет здесь не о том месте, которое занимают экономические отношения исторически в чередовании различных общественных форм… Речь идет об их группировке в рамках современного буржуазного общества». Прав был т. Бухарин, когда он в своей речи указывал, что мы не имеем ничего против изучения общественно-экономических формаций, предшествовавших капиталистическому обществу, а дело заключается том, чтобы не смешивать закономерностей различных экономических форм в одну кучу. Марксистская теория политической экономии, как дальше заметил тов. Бухарин, отличается своеобразным «логическим свойством». Если порядок исторического развития категорий и их логическая связь в капиталистическом обществе не совпадают, то нельзя говорить о создании универсальной, однородной по своей логической природе, экономической науки. К вопросу о различии между теоретическим анализом и историческим исследованием экономических вопросов Маркс в первой части III тома «Капитала» замечает следующее: «В ходе научного анализа исходным пунктом образования общей нормы прибыли является промышленный капитал и конкуренция между ними, и только позже вносится поправка, дополнение и модификация вследствие вмешательства купеческого капитала. В ходе исторического развития дело обстоит как раз наоборот. Капитал, который сначала определяет цены товаров, более или менее по их стоимости, есть торговый капитал, и та сфера, в которой впервые образуется общая норма прибыли, есть сфера обращения, которая служит посредствующим звеном для процесса производства. Первоначально торговая прибыль определяет промышленную прибыль. Только после того, как внедрился капиталистический способ производства, и производитель сам сделался купцом, торговая прибыль сводится к такой соответственной части всей прибавочной стоимости, которая приходится на долю торгового капитала, как соответственной части всего капитала, занятого в общественном процессе воспроизводства». Здесь мы имеем применение Марксом своей методологической постановки к частному вопросу.

Неправ был т. Покровский, когда он, цитируя предисловие ко второму изданию I тома «Капитала», говорил о необходимости различать способ исследования от способа изложения и на этом основании старался доказать существование марксовой политической экономии, как всеобщей исторической науки.

Покровский. Это не я говорю, а Маркс говорит.

Стэн. Маркса надо не только читать, но, читая, и понимать. В этом заключается, тов. Покровский, весь вопрос. Когда Маркс подходил к анализу капиталистического общества, он исходил из конкретных данных, материалов, дававших ему возможность обозреть экономику капитализма. Он исходил из так называемого «первого конкретного», расчленял его на абстрактные категории и из них восстанавливал «второе конкретное» — познанную капиталистическую действительность. Нельзя абсолютно противопоставлять метод изложения методу исследования. Метод изложения у Маркса есть вторая часть метода исследования. Задача Маркса заключалась не только в том, чтобы анализировать, разложить на абстрактные определения капиталистическую экономику, но и в том, чтобы из этих абстрактных определений синтезировать капиталистическую действительность. В этом отношении ход изложения отдельных категорий в «Капитале» вскрывает вторую часть метода исследования. Если в I томе «Капитала» мы имеем анализ производства капитала, а во II томе анализ процесса обращения капитала, то в III томе Маркс нам дает развернутую познанную капиталистическую действительность. У Маркса, т. Покровский, имеется исторический подход, но исторический подход в определенных рамках. Если же исторический подход толковать таким образом, что политическая экономия превращается в теорию хозяйства вообще, то историческое как раз исчезает. Маркс же диалектически историческим подходом устанавливает особенные свойства капитализма. Совершенно неправ был выступавший здесь Богданов, зачислявший экономический анализ феодализма и других общественных экономических формаций в марксовую теорию политической экономии только на том основании, что, видите ли, и при анализе феодализма нам приходится применять абстрактный метод. Дело вовсе не в этом. Ведь как Степанов, так и Богданов заявляют себя сторонниками абстрактно-аналитического метода. Дело заключается в логическом содержании этого анализа, отражающего определенный тип связи данной общественно — экономической формации. Только исходя из этого содержания, мы можем отграничить одну науку от другой. Ведь иначе, если исходить из того, что абстрактный анализ применим ко всем экономическим формам, то ведь и исследование природы придется зачислить в экономическую науку, ибо и тут мы не обходимся без абстрактного метода. Вычеркивая анализ содержания, рассмотрения качественной стороны данной формы общества, мы создаем богдановскую всеобщую организационную экономическую науку. Методологически в этом отношении Степанов целиком стоит на почве Богданова.

Прав был т. Осинский, когда он заметил, что Степанов создает своеобразную историческую школу политической экономии. Тов. Степанов исходил из совершенно правильного положения, что нам, как практическим материалистам, т. е. коммунистам для того, чтобы действовать надо вещи знать, как они есть. Но когда мы начинаем действовать и производим изменение мира, является опасность сосредоточить свое внимание только на отдельные вещи, изменением которых мы заняты, и упустить из виду общую закономерность. Когда мы изменяем вещь, мы подходим к ней так близко, что становится трудным заметить ее общие связи, ее опосредствования с другими вещами. Ревизия тов. Степанова как раз отражает эти настроения и это положение, создающееся в связи с нашей практической деятельностью, изменяющей мир. Чтобы правильно действовать, недостаточно иметь представление об отдельных вещах, а необходимо знать законы развития. Если мы имеем капиталистическое общество, капиталистический способ производства, то нельзя говорить о том, чтобы на равных теоретических правах производить анализ всех сохранившихся в капиталистическом обществе других общественно-экономических укладов. При условии господства капитализма закономерность развития остатков прежних общественно-экономически формаций, как-то: патриархального хозяйства, феодализма и др., подчиняется основной, господствующей закономерности капиталистического развития. Поэтому, если мы в своей практической деятельности должны принять в расчет остатки прежних экономических формаций, то их настоящую роль можно выяснить только на основе знания общих законов капитализма, подчиняющих себе эти остатки.

Сапожников

Вопросы, которые затронуты тов. Степановым в его докладе, уже нашли себе в выступлениях предыдущих оппонентов достойный ответ. Мне лично хотелось бы коротко затронуть два момента: во-первых, определение предмета политической экономии и, во-вторых, вопрос о сочетании конкретного с абстрактным в методе марксизма. Степановское определение предмета политической экономии прежде всего, обходит, игнорирует основное требование со стороны научной методологии: точно отграничить предмет данной науки от предметов других дисциплин, дабы не смешивать различные ряды явлений. И только изучив данный ряд явлений в их «чистом» виде (конечно, беря их в развитии и пр.), необходимо дальше связать их с рядом других явлений, служащих предметами других наук. А тов. Степанов этому правилу в определении предмета политической экономии как раз и не хочет следовать.

Далее, беря предметом марксистской политэкономии историю экономических отношений вообще, тов. Степанов по существу рассматривает ее вслед за Богдановым, как науку о трудовых отношениях вообще. Но с точки зрения методологии Маркса совершенно неверно сваливать в одну кашу общество организованное и общество неорганизованное, ибо они управляются различными законами и далее так как в основе экономики неорганизованного, т. е. товарного, общества лежит закон стоимости, тогда как общество организованное, где товарное производство отсутствует, управляется и регулируется, конечно, не этим законом.

Теперь, как понимали предмет политической экономии Маркс и Энгельс. Тов. Степанов приводил слова Энгельса из «Анти-Дюринга» о том, что политической экономии в широком смысле слова еще нет и что она должна еще быть создана. Но ведь следом за этим Энгельс указывает, что сейчас задача политэкономии в том, чтобы показать возникновение, развитие и умирание капитализма. Любопытно, что Маркс в предисловии ко 2‑му изданию первого тома «Капитала» указывает, что политическая экономия, как наука, возникает только с момента развития буржуазного общества. «Но, — подчеркивает он, — едва наступили условия, при которых буржуазная наука политической экономии казалась возможной, как она уже снова сделалась невозможной», именно в силу того, что она не могла научно осмыслить противоречия капитализма и неизбежность его уничтожения. Это значит, что буржуазная политическая экономия рассматривала буржуазное общество в абстрактном виде, как вечную категорию, не беря его в развитии, не беря его, как процесс, который приводит к уничтожению себя и замене социализмом. Не следует ли из этого, как полагает тов. Степанов, что нужно отказаться от марксистской политической экономии, как науки о законах, управляющих производством и обменом развитого товарного, т. е. капиталистического, общества и поставить знак равенства между политической экономией и историей хозяйственных форм и т. д. Совсем напротив. Именно марксистская, т. е. пролетарская политэкономия должна поставить своим предметом изучение законов капитализма и тенденций его гибели, и только постольку, поскольку другие формы общества порождают капитализм и продолжают существовать внутри его в том или ином виде, марксистская политэкономия должна брать и их и изучать их возмущающие влияния.

Далее, поскольку политическая экономия Маркса есть наука, изучающая производство и обмен капиталистического общества, но не как вечную форму, а в его противоречивом движении, и указывает его гибель и т. д., постольку она является и критикой политической экономии, потому что она показывает, исторически преходящей характер капиталистического общества, с уничтожением которого теряется и надобность в политической экономии, как теоретической науки, изучающей общество, в основе которого лежит и управляет закон стоимости. Тов. Степанов, в подтверждение правоты своей точки зрения, ссылается на спор Ленина с Плехановым по вопросу о программе. Но что доказывает этот спор? Отнюдь не то, что Ленин отвергал необходимость абстрактной политической экономии, как науки о законах развития и падения капитализма. Напротив того, Ленин подчеркивал необходимость именно так понимать и обстоятельно штудировать эту марксову науку. Но это первый класс марксистской науки. Чтобы перейти во второй класс и дать программу пролетарской партии борющейся за власть, нужно пойти дальше и, опираясь на теорию политэкономии, разобрать законы конкретного капитализма и условия борьбы с ним. Таким образом, без первой ступени не было бы второй. Пусть тов. Степанов докажет нам, что Ленин не понимал политической экономии, как науки о законах развития и смерти капитализма. Он этого не докажет. Любопытно вспомнить, что Ленин в споре с народниками в своей работе «Что такое друзья народа», возражая народникам — Михайловскому и другим, — определенно указывал, что задача Маркса в области исследования экономических законов заключалась именно в том, чтобы изучить законы движения капиталистической формации общества.

Тут мы подходим к вопросу о методе Маркса в политэкономии, в частности, к вопросу о соотношении в нем конкретного и абстрактного. Как он стоит у Степанова у и Маркса? Тов. Степанов говорит: «Метод Маркса есть диалектическое единство абстрактно-аналитического и конкретно-исторического метода». Но ведь сказать так, — это значит, во-первых, приравнивать конкретное описательно-историческому, а во-вторых, не понимать соотношения конкретного и абстрактного у Маркса. Для Маркса абстрактное должно оставаться на почве конкретного, фактического, исторического, а конкретная истина есть всегда результат сложнейшей аналитическо-синтетической работы. Об этом Маркс прямо говорит во введении «К критике политэкономии».

Опираясь на свой метод, Маркс в своем «Капитале» и во всех своих работах шел следующим путем: он берет сырой материал фактов пестрой действительности, извлекает из него ту область явлений, которые его интересуют, отбрасывает затем видимость и берет сущность явлений; изучает затем формы ее проявления в их чистом движении, особенности и взаимодействии. А дальше что? А дальше он начинает показывать, как эти взятые в чистом виде законы, например, капитализма, видоизменяются наличием других хозяйственных структур, которые тоже остались в недрах капитализма от прошлого, как затем на целый ряд капиталистических экономических категорий оказывают влияние надстройки и «возмущающие влияния». Возьмем теперь Ленина. По тов. Степанову выходит, что если не стать на его точку зрения, то нельзя ни понять, ни отнести к теории политической экономии такие работы Ленина, как «Развитие капитализма в России», «Империализм» и проч. Мы думаем, что наоборот: они именно, пользуясь тем же методом, что и Маркс, являются продолжением марксовой политической экономии, применением ее к изучению уже не капитализма в чистом виде, а капитализма в определенной стране, в определенную эпоху. При этом Ленин пользовался именно методом Маркса, умеющим пользоваться силой абстракции, оставаясь на почве действительности, и умеющим благодаря этому найти истину, соответствующую действительности и представляющую венец сложнейшей анализо-синтетической работы.

Таким образом, те положения, которые развивал тов. Степанов, и те возражения, которые он выставлял по отношению к своим противникам, — не могут найти себе почвы ни в работах Маркса ни в работах Ленина.

Крицман, Л. Н.

Товарищи, от доклада тов. Степанова у меня получилось такое впечатление, что в основе его построения лежит неправильное применение, неправильный вывод из диалектического характера познания вообще. Дело в том, что каждая истина, разумеется, конкретна. Это положение общеизвестно. Но, с другой стороны, конкретное познается, т. е. усваивается, мышлением не непосредственно. Непосредственно как конкретное оно дано в представлении, но в этом виде представляет лишь исходный пункт познания. Чтобы мышление усвоило себе конкретное, как таковое, для этого нужна предварительная работа абстракции, разложение конкретного на определенные элементы. Только после этого возможно усвоение конкретного мышлением через посредство воспроизведения его из абстрактных элементов²¹.

Тов. Степанов основывается на том, в сущности, правильном положении, что теоретический разбор действительности не заканчивается построением абстрактной системы. Это есть только первый шаг теоретической работы. Положение это само по себе правильно. Можно самую конкретную вещь разобрать теоретически, если только ее разложить на ее составные элементы и построить ее вновь из известных абстрактных положений. Но тов. Степанов отсюда сделал другой вывод, который тов. Бухарин обозначил как универсализацию категорий капиталистического общества, как попытку распространить их на все развитие человеческого общества. Может быть, я тов. Степанова неправильно понял, но попытка построить политическую экономию, как науку, охватывающую все эпохи человеческого общества, на мой взгляд, неправильна. Она не может не натолкнуться на то препятствие, что в разные эпохи своего развития человеческое общество представляет собой нечто совершенно различное, и поэтому совершенно невозможно на основании одних и тех же законов познать эти различные эпохи. Тут целый ряд товарищей указывал, что те категории, которыми мы пользуемся в политической экономии, ничего не могут дать, если мы перенесем их в докапиталистическое общество, в первобытное общество, ибо там они познавательно не применимы. Воспроизвести конкретное из абстрактного возможно лишь в том случае, если абстракции получены из того (принципиально) конкретного материала, для воспроизведения которого они должны послужить. Таким образом, вывод, который сделал тов. Степанов, по-моему, совершенно неправилен.

Разумеется, разграничение различных эпох условно. В каждой данной эпохе имеются зародыши будущего, имеются остатки прошлых эпох, но все же любая эпоха имеет нечто основное, для нее характерное, и в соответствии с этим первый шаг теоретического познания связан с анализом того основного содержания, которое данную эпоху характеризует. Политическая экономия есть теоретическое выражение эпохи капитализма, поэтому ее теоретическая система есть теоретическая система капитализма. Я поэтому думаю, что теоретические выводы, которые делает тов. Степанов, неправильны. Необходимо, однако, отметить еще одно обстоятельство. Я не был во время речи тов. Осинского, но, как говорят, он охарактеризовал выступление тов. Степанова, как попытку построить историческую школу марксизма. Мне кажется, что здесь такая тенденция имеется. И она является реакцией на то явление, которое наблюдается в нашей действительности. У нас существует, с одной стороны, тенденция вообще изгнать теорию как систему, под видом установления связи ее с практикой, а, с другой стороны, тенденция к абсолютно «чистой» теории. Познание ценности теории может быть обнаружено только на практике. В конце концов, то познание оказывается правильным, которое дает правильные практические результаты.

С другой стороны, ценность метода, который составляет основную часть всякой теории, также выявляется лишь в применении этого метода. Но что получается в том случае, если метод не применяется, а если им занимаются сами по себе? В этом случае метод превращается в свою противоположность, он превращается по сути дела в неподвижную систему, которая представляет, собой метод, лишенный того, что в нем существенно, метод, который не применяется, как метод. И вот, у нас в действительности наблюдается такая тенденция, связанная с известным, на некоторое время неизбежным попутным явлением нашей действительности. Дело в том, что у нас сейчас существует целая категория людей, специализировавшаяся на том, чтобы метод марксистский не применять, а излагать. У нас значительная масса людей занимается чисто педагогической деятельностью, а это накладывает известный отпечаток на характер изложения марксистской политической экономии, ибо люди эти практически в своей работе имеют дело не с методом, а с системой. Это явление есть результат нашего роста, ибо не что иное, как громадная потребность колоссальных масс в усвоении марксистской теории вызывает такое одностороннее направление громадного количества сил в эту сторону. А с этим связан, по-моему, определенный характер в изложении марксистской политической экономии у очень многих товарищей. Мне кажется, что в известной мере выступление тов. Степанова является реакцией против этого явления.

Смирнов, В. М

Товарищи, я, к сожалению, не был на докладе тов. Степанова и только между прениями успел просмотреть тот доклад, который был им в прошлый раз прочитан здесь.

Насколько я понял, два основных положения, которые выдвигает тов. Степанов, заключаются в следующем:

Во-первых, предметом политической экономии могут быть не только производственные отношения капиталистического общества, но и производственные отношения других общественных формаций.

Во-вторых, что при изучении и капиталистического общества действительной политической экономией мы можем назвать только ту, которая изучает это общество во всей его конкретности, в совокупности со всеми пережитками прежних экономических формаций.

Определив так предмет политической экономии, тов. Степанов энергичнейшим образом возражает против абстрактного метода и в заключительной части своего доклада приходит к выводу, что защита абстрактного метода в политической экономии является возвратом к Рикардо и даже «неосознанным троцкизмом в теории».

Так это или не так — об этом поговорим потом. Пока же отметим, что Рикардо жил в те времена, когда тов. Троцкого не было на свете, и что если в области политической экономии он применял абстрактный метод исследования, то происходило это не потому, что он был троцкистом, а потому что в той области, которую он изучал, были, очевидно, какие-то особенности, которые и заставили его прибегать к абстрактному методу, как то было и с физиократами, и с Адамом Смитом, и с Марксом.

В чем тут дело? Почему в политической экономии, которая изучала капиталистическое общество, нужно было так или иначе прибегать к абстрактному методу?

И вот мне кажется, что тов. Степанов не обратил внимания на характернейшую особенность капиталистического общества. Он считает, что капиталистическая экономия есть наука, изучающая производственные отношения людей всякого общества, и забывает при этом то, что в капиталистическом обществе эти производственные отношения людей принимают форму отношения вещей, выражаются в виде свойств вещей и только в таком виде непосредственно воспринимаются участниками производственного процесса. Если так, то понятно, почему для изучения производственных отношений капиталистического общества, прежде чем перейти к их конкретному описанию, необходимо прежде всего снять с них видимость вещественных отношений, потому что предварительно нужно понять, что означает превращение производимых продуктов в товары, появление особого свойства продукта — стоимости. Как бы вы конкретно не изучали капиталистическое производство, вы никогда не сумеете при помощи конкретного описания разобраться в этих явлениях, не установив предварительно при помощи абстрактного метода, какие производственные отношения скрываются за такими категориями капиталистического общества, как ценность, капитал, прибыль и т. п. Политическая экономия, изучающая капитализм, неизбежно должна была пользоваться абстрактным методом, более того, именно абстрактный анализ категорий капиталистического общества и являлся до настоящего времени содержанием той политической экономии, которую мы знаем.

Не приняв в соображение этого обстоятельства, тов. Степанов приходит к весьма опасным выводам. Так, например, для того чтобы показать необходимость конкретного изучения, он говорит, что понимание денежной формы стало возможным только после того, как были изучены формы обмена у дикарей. Я останавливаюсь в совершенном изумлении перед этим утверждением. Ведь загадку денежной формы вскрыл отнюдь не дикарь, а Маркс, и именно на основе анализа капиталистических отношений. Иначе и быть не могло: при натуральном обмене продуктами денежная форма находилась в самом зачаточном, неразвитом виде, и понять ее смысл было, конечно, нельзя. Сделать это можно было только тогда, когда эта форма стала господствующей всеобщей формой, а тогда прибегать к анализу обмена у дикарей совершенно необязательно: продавцы холста и сюртуков, фигурирующие в «Капитале» Маркса, отнюдь не дикари. А именно так и понимает дело т. Степанов и тем, в сущности, предлагает вместо анализа развития форм стоимости заняться описанием обмена в различных исторических формациях. Это — прямая дорожка к исторической школе в политической экономии.

И с этой точки зрения он обрушивается на абстрактный метод. По его словам выходит, что абстрактный метод в политической экономии заключается в том, что автор, ничего не зная о конкретной экономике, на основе нескольких априорных положений, выводит законы капиталистического общества. Это, конечно, совершенно неверно. Возьмите хотя бы Рикардо, построение которого, на первый взгляд, как бы более всего подходит под это определение. Для всех, однако, ясно, что эти построения основываются на весьма глубоком знании современной ему экономической действительности, с одной стороны, и являются необходимым ключом для настоящего положения действительности — с другой. У Маркса даже и по форме видно, что все его построение есть целиком и всецело обобщение фактов капиталистической действительности, что его теория вытекает не из общих свойств человеческой природы, а из конкретных фактов определенной исторической эпохи — капитализма. Историзм и «абстрактный» метод находятся здесь в гармоническом сочетании. Но тов. Степанов перескакивает здесь на другой вывод, целиком, как уже отмечалось другими авторами, отбрасывающий его на точку зрения исторической школы, пытающейся теоретические исследования заменить простым описанием явлений. «Вы хотите знать, что такое современный капитализм, — спрашивает он, — и отвечает, что для этого нужно изучить конкретно, в каких странах производятся сырые материалы, необходимые для производства развитых капиталистических стран, в каких местах они сбывают свои продукты, каковы их естественные богатства и т. д.» Конечно, все это вещи очень полезные и нужные, но если вы будете знать только это, то ни взаимной связи этих явлений, ни тенденций их развития вы не поймете.

А это и есть точка зрения простого описания, точка зрения исторической школы.

Тов. Богданов ставит вопрос обратно: «Абстрактный метод, — говорит он, — необходим, но ограничиваться им нельзя. Надо, пользуясь им, подходить к изучению конкретной экономической действительности, и только это может быть названо работой по политической экономии». Конечно, правильно, что знание «Капитала» Маркса не дает еще знания хотя бы русской экономики даже довоенного периода. Но делать отсюда вывод, что только то произведение можно назвать работой по политической экономии, которое занимается конкретным изучением экономических фактов, это значит выключить и Смита, и Рикардо, и Маркса из числа творцов политической экономии или, в лучшем случае, признать их таковыми лишь постольку, поскольку в их работах в качестве иллюстраций к их теоретическим построениям дан тот или иной фактический материал, признать, что вся классическая политическая экономия являлась не политической экономией, а лишь разработкой метода политической экономии. Тов. Богданов и становится на этот путь, насилуя все исторически сложившееся понимание термина политической экономии, имеющее, как вы видели выше, полнейшее теоретическое оправдание в той основной особенности капиталистического общества, которая называется товарным фетишизмом.

И ему вторит тов. Степанов: «Помилуйте, говорит он, ведь, с вашей точки зрения такое гениальное произведение, как «Развитие капитализма в России» Ленина, является только работой по прикладной экономике». Можно выразить по поводу этой тирады только величайшее изумление: откуда у тов. Степанова, марксиста и коммуниста, прекрасно знающего, что задача всякого знания, всякой теории сугубо практическая, такое пренебрежение к прикладной науке, что работу над ней он считает недостойной гениального человека. На вопрос т. Степанова мы можем ответить с полным спокойствием: да, работа Ленина — работа по прикладной экономике, и она не могла бы быть проделана без работы Маркса по теоретической экономике. Но работа над столь «низким» предметом ни в малейшей степени Ленина унизить не может. Ленину и РКП, которые вели революционную работу в России, надо было, конечно, конкретно знать и конкретно изучать те конкретные условия, в которых им приходилось работать, и прикладная работа Ленина легла в основу всей деятельности партии, под руководством которой начался социалистический переворот в мировом масштабе. По-моему, этого совершенно достаточно даже и для гениального человека, и мы можем совершенно спокойно пройти мимо трагической тирады т. Степанова.

Скворцов-Степанов (Заключительное слово)

Товарищи, сегодня я настолько болен, что мне не следовало бы выступать. Да, я мог бы отказаться и от заключительного слова. Мой доклад пойдет в печати в том самом виде, как я здесь прочитал его. Я внес в корректуру буквально только одну короткую фразу, резюмирующую один отдел доклада. А затем в «Вестнике Коммунистической Академии» доклад будет напечатан вместе с сделанными против него здесь возражениями. Беспристрастные сопоставления убедят вас, что эти возражения были направлены против кого и чего угодно, но только не против меня и моего доклада. Вот вам пример. Оппоненты один за другим повторяют: надо бороться с историзмом в политической экономии, надо всеми силами защищать абстрактно-аналитический метод, так как Степанов значительнейшим образом отвергает его или относится к нему пренебрежительно. Читая мой доклад, читатели удивятся: ничего подобного у меня нет. Напротив, я много раз настойчиво повторяю: абстрактные категории, которые мы получаем, взяв капитализм в воображаемом чистом виде, представляют высокую познавательную ценность, — они дают ключ к пониманию действительности. Что же, товарищи, неужели вы хотите сказать, что я признаю ненужным тот ключ, который служит к познанию действительности? Но каким образом мы получаем этот ключ? Абстрактным анализом. Так к чему же защищать вам политическую экономию от грядущей в моем лице «исторической школы»?

Осинский. Вы же ругаете Рикардо!

Степанов-Скворцов. тов. Осинский, я Рикардо не ругаю, а сказал о нем в докладе буквально следующее: «Рикардо мог определять политическую экономию, как науку об абстрактных законах капитализма: в такой ее разработке была великая сила Рикардо, это дает ему право па одно из почетнейших мест в истории нашей науки».

Дволайцкий. Вы применяли это только к Рикардо.

Степанов-Скворцов. Теперь насчет троцкизма. Я не хотел к этому возвращаться. Но позвольте мне прочитать вам хотя бы одно место: «Методология меньшевизма характеризуется отказом от марксистской диалектики и возвратом к буржуазной метафизике… Вместо того, чтобы ставить практически и конкретно —по-революционному — вопрос о новой полосе капитализма и о необходимости разрушения буржуазного строя и борьбы за диктатуру пролетариата, теоретики II Интернационала рассуждали о капитализме и демократии вообще, о «мирном врастании» и классовой борьбе вообще, отодвигая историческую задачу пролетариата в неопределенное будущее. Таким образом, вместо того, чтобы, пользуясь диалектическим методом Маркса, развивать революционную теорию применительно к новой исторической эпохе и борьбе пролетариата за власть, вместо этого меньшевики опошляют эту теорию, подменяют ее пустыми догмами, схематикой, бессодержательной абстракцией, метафизической эклектикой».

Товарищи, не находите ли вы, что здесь есть нечто, напоминающее некоторые положения моего доклада? Но я говорил о троцкизме, в этой же статье говорится о меньшевизме и на дальнейших страницах о II Интернационале. Но это пишет тот самый тов. Сапожников, который здесь выступал против меня. И где он это пишет? Он пишет в «Большевике» за 1924 г., № 15—16, стр. 136. Значит то, что позволительно писать в «Большевике», это непозволительно говорить в Коммунистической Академии.

Голос с места: он старый эсер.

Я не знаю.

Голос с места: вот именно, что вы не знаете.

Вы хотите сказать, что я говорю то, что говорится эсерами? Я говорю то, что печатается в «Большевике». Идем дальше. Защита абстрактно-аналитического метода от меня представляется по меньшей мере недоразумением, потому что доклад ясно обрисовывает мое отношение к нему. Вопрос ведь только таков: результаты, которые вы получаете абстрактно-аналитическим методом — являются ли они орудиями науки, или же они составляют все содержание науки теоретической политической экономия? Я отвечаю: это — орудия, но они еще не дают всего содержания теоретической политэкономии, не дают всего содержания экономической науки. Я говорю: совокупность тех результатов, которые получаются абстрактно-аналитическим методом, и тех результатов, которые получаются от применения этого орудия, и составляют теоретическую науку политэкономии.

Дальше тов. Бухарин очень остроумно говорил о той нелепости, которая приключилась со мной, когда я, начав лекции по политэкономии, завяз на феодализме и дальше не сдвинулся. Это смешно. Но это было весной 1920 г… Это было в разгар гражданской войны, когда многие товарищи, начав курс, вынуждены были прерывать его, где придется. Уж если вспоминать об этом, вспомним и о другом. Те мысли о политической экономии, которые я развивал здесь, изложены в одной статье, напечатанной в журнале «Коммунистическая революция» еще осенью 1922 года и в статье «Правды» того же времени, представляющей краткое ее изложение. Уже там я указывал на стремление выделять из «Капитала» Маркса только абстрактнейшие главы и показал, к чему это привело. Вы, верно, помните, как свердловцы, у которых весь курс составлял тогда 6 месяцев, почти все время ухлопывали на вопрос о том, что такое труд производительный и что такое труд непроизводительный.

Дволайцкий. Непроизводительнейшее занятие.

Степанов-Скворцов. Да, я тоже думаю, что в их положении это был непроизводительнейший труд, как правильно мне подсказывают. И выходило так, что свердловцы, еле-еле разобравшись в том, что такое производительный и непроизводительный труд, отправлялись на фронт. Но ведь нам нужны не такие анекдоты, нам надо разобраться в деле.

В прошлый раз я рассказывал вам о странных учебниках политэкономии. У нас много развелось теперь закройных дел мастеров по части учебников. Но вот перед вами учебник тов. Михалевского. Общее впечатление таково, что это отнюдь не закройных дел мастер, что это вдумчивый, добросовестный работник. Но то, что у него получилось, тесно, логически связано с модными теперь воззрениями, будто политическая экономия — наука о закономерностях только абстрактного капитализма. Михалевский чувствует, что в эту политэкономию не укладывается многое такое, безусловная необходимость чего для него вне сомнений. Как он вышел из такого положения? У него появилось две части: одна часть чисто описательная, другая теоретическая. Первая описательная в самом узком смысле. Экономист-теоретик должен овладеть, полагаю я, и техникой. Но техника не укладывается в абстрактные категории чистого капитализма Михалевского и ее нет в теоретической части. Его капитализм без технического базиса. Несчастье его в том, что он — жертва моды. Империализм отнесен у него к теоретической части. И здесь ничего нет о том техническом базисе, на котором развился финансовый капитал. Но тот, кто не видит технической базы империализма, теоретически не понимает последнего.

Дволайцкий. Это — простой промах.

Степанов-Скворцов. Нет, тов. Дволайцкий, в таких промахах есть система, и если вы посмотрите на теперешние учебники политической экономии, то скажете, что такие «промахи» действительно составляют систему. Дальше, тов. Бухарин, защищая в прошлый раз иные, чем я, воззрения на предмет и метод политической экономии, между прочим зачем-то решил взять под свою защиту взгляды, о которых я выразился резко, — что это «чепуха и безграмотность». Именно, в одном учебнике политической экономии, который еще не появился из печати, говорится о «первоначальном капиталистическом накоплении». Защищая это выражение, тов. Бухарин говорит, что толкуем же мы о «первоначальном социалистическом накоплении». Когда тов. Покровский крикнул: «нельзя говорить о первоначальном капиталистическом накоплении, можно говорить о первоначальном накоплении капитала», — тов. Бухарин заявил, будто тов. Покровский сдает позиции. Это — вовсе не сдача позиций хотя бы потому, что и Энгельс употребляет выражение первоначальное накопление капитала. Но нельзя говорить о первоначальном капиталистическом накоплении: либо первоначальное, либо капиталистическое. Первоначальное накопление в смысле Маркса, это — когда непосредственный производитель отделяется от средств производства, превращающихся в капитал. Реального накопления здесь нет. Поэтому Маркс и говорит о «так называемом» первоначальном накоплении. После того, как возник капитал, начинается уже капиталистическое накопление. А теперь, — что такое первоначальное предсоциалистическое (но отнюдь не социалистическое) накопление? У Маркса уже дана его концепция, которая прямо напоминает о гегелевской триаде. У нас оно развернулось, главным образом, в 1917 — 1918 годах. Это была национализация земли и крупной промышленности. Первоначальное предсоциалистическое накопление в основных чертах пока завершилось, а теперь идет, главным образом, уже не первоначальное предсоциалистическое накопление, — оно осуществляется преимущественно методами ведомства Сокольникова, — а идет социалистическое накопление. В эпоху военного коммунизма, когда мы склонны были говорить о гегемонии промышленности, еще можно было толковать, будто первоначальное предсоциалистическое накопление все еще продолжается. Но говорить о первоначальном социалистическом накоплении, будто оно идет и теперь, не согласуется с общим характером нашей экономической политики, не согласуется и с нашими отношениями к деревне, — не согласуется и со статьями тов. Бухарина против тов. Преображенского. Вы видите, что спор идет как будто о пустяках, о словах, но за словами открывается нечто очень реальное и очень существенное.

Я не совсем понимаю постановку вопроса у тов. Бухарина. Мне приходится больше всего останавливаться на нем, потому что сегодня в основных чертах были повторены его прошлые возражения.

Он говорил: Вот Степанов сидит у себя в комнате и не понимает, с какими реальными опасностями нам приходится бороться. А нам приходится бороться с теоретиками II Интернационала, нам приходится поэтому строить свою политическую экономию таким образом, чтобы мы могли бороться именно со II Интернационалом. Товарищи, для меня совершенно непонятно, как будет тов. Бухарин вести эту борьбу. Если II Интернационал говорит, что политэкономия до той поры остается наукой, пока она работает абстрактно-аналитическим методом, я как раз и указываю, каким способом бороться с этой политической экономией. Этой экономической науке II Интернационала, которая явным образом направлена против революции, этой политической экономии, говорю я, необходимо противопоставить действительную политическую экономию Маркса, ту политическую экономию, которая изучает современный капитализм, для которой абстрактные категории чистого капитализма служат орудием. Между прочим, тов. Бухарин в подтверждение своего понимания приводил следующую цитату из Ленина. К сожалению, других его цитат я не мог найти, потому что они не попали в стенограмму его речи. Вот его цитата: «Теория реализации есть абстрактная теория, показывающая, как происходит воспроизводство и обращение всего общественного капитала. Необходимыми посылками этой абстрактной теории является, во-первых, абстрагирование внешней торговли, внешних рынков. Но абстрагируя внешнюю торговлю, теория реализации отнюдь не утверждает, чтобы когда-либо существовало или могло существовать капиталистическое общество без внешней торговли. Во-вторых, абстрактная теория реализации предполагает и должна предполагать пропорциональное распределение продукта между различными отраслями капиталистического производства… Но, предполагая это, теория реализации отнюдь не утверждает, что в капиталистическом обществе продукты всегда распределяются или могут распределяться пропорционально». Очень хорошо. Никто никогда не отрицал, что теория реализации, которая дана во II томе «Капитала», — абстрактная теория реализации. Но как будто все еще мало содержащихся в цитате указаний на тот счет, каким образом эта абстрактная теория реализации применяется к изучению реальных отношений, Ленин в примечании к этому месту особенно еще раз указывает: «Излагая абстрактную теорию, надо указать на те противоречия, которые присущи действительному процессу реализации». («Собрание сочинений» т. II, стр. 482—483). Это как раз совпадает с тем, на чем я настаиваю в своем докладе. Не сидите, не оставайтесь в этом приготовительном классе, на этом первом курсе. Эта абстрактная теория реализации, развитая во II томе «Капитала», еще не дает вам теоретического познания современной экономики, еще не представляет, вопреки тому, что говорил тов. В. М. Смирнов, всей науки; изложив абстрактную теорию реализации, надо указать на те противоречия, которые присущи действительному процессу реализации.

Дволайцкий. Вы предлагаете абстрактную теорию действительности.

Степанов-Скворцов. Совершенно верно. В моем докладе неоднократно подчеркивается: «господствующая экономическая форма современности — капитализм», «современная экономическая эпоха характеризуется господством капитала». Уже этого достаточно, чтобы сказать, что я не являюсь представителем какой-то «исторической школы» в марксистской политической экономий. Всякий понимает, что в устах марксиста означают слова: «современная экономическая эпоха характеризуется господством капитала». Это означает, что первенствующее значение для нас имеет именно «первый курс» политической экономии, познание абстрактных категорий капитализма. Но, познав только это, мы, по всей вероятности, блуждали бы в потемках, в частности, не знали бы, где искать этих союзников. Но как раз ближайший подход к действительности раскрывает в ней не только капитализм, но и остатки феодализма, которые с величайшей убедительностью показывают, где нам искать этих союзников. Здесь, впрочем, мне достаточно будет напомнить вам известные места из II «Ленинского сборника», в котором так ярко обрисовались противоречия между абстрактным Плехановым и учитывающим современный капитализм Лениным. Сказав, что современность характеризуется господством капитала, я тем самым уже сказал, какое первенствующее значение имеет познание стоимости и прибавочной стоимости и тех форм, какие они принимают в капиталистическом обществе. Следовательно, возражения, которые делал тов. Стен, — мнимые возражения, они бьют мимо цели. Все это имеется в моем докладе. Между прочим, тов. Преображенский привел несколько цитат, которые должны опровергать меня. Но в действительности они являются для меня дополнительным подтверждением. Помнится, товарищ же Преображенский говорил, что политическая экономия, которая теоретически охватывала бы по Энгельсу различные эпохи хозяйства, еще только должна быть создана, но она не будет создана, так как для этого не будет времени. А теперь такой политической экономии нет. Однако, посмотрите, что говорит Энгельс о политической экономии Маркса. Она не является только учением о внутренних закономерностях капитализма. Нет, он берет за последний пункт феодализм, потом дает теорию развития феодализма в капитализм, а затем показывает, каким образом капитализм должен превратиться в свою собственную противоположность, в социализм. Так вот чем является марксова политическая экономия. Она охватила феодализм, капитализм и превращение капитализма в социализм. Нельзя изображать дело таким образом, как его изображает т. Бухарин: будто политическая экономия историческая наука только в том смысле, что капитализм представляет лишь историческую преходящую форму. Это значит излагать не всего Маркса, не всего Энгельса, это значит преднамеренно обходить те ясные цитаты и те связи, которые приведены и установлены в моем докладе.

Не знаю, товарищи, часто ли бывали в Коммунистической Академии такие доклады, которые в печатных гранках раздавались бы вероятным оппонентам за 4—5 дней до доклада.

Дволайцкий. Раньше не было.

Степанов-Скворцов. Ни разу не было. Значит, товарищи, мой доклад — первый такой доклад. Если бы я что-нибудь сшарлатанил с цитатами или их толкованием, воображаете вы, как бы в таком случае со мною расправились. Конечно же, за этот срок мои цитаты проверили, и конечно же нашли, что они правильны. И когда перед читателями будет мой доклад и возражения моих оппонентов, у читателей получится удивительное впечатление: противники не бьют моего доклада, они возражают кому-то другому. Тов. Бухарин приписывает мне универсализацию категорий капитализма. Кто-то другой, а я меньше всего склонен их универсализировать: об этом ясно говорит мой доклад. Во время возражений тов. Бухарина я сделал один не совсем правильный цвишенруф (Zwischenruf). Когда тов. Бухарин говорил: «а когда хвостиков обмена не останется, что же останется от капиталистических категорий?» Я ответил: «Ничего». Конечно, от капиталистических категорий ничего не останется, но это было понято, будто бы для теоретической политической экономии ничего не останется. Нет, товарищи, для теоретического анализа останется очень много, хотя бы обмен был сведен до таких размеров, как в феодальную эпоху, когда он играл незначительную роль. Когда преобладающим было феодальное хозяйство, тогда решающую роль играло производство не стоимости, а потребительной стоимости. В противоположность капиталистической эпохе феодальная эпоха характеризуется как раз почти полной неразвитостью обмена. И тем не менее теоретический анализ этой эпохи возможен. Этим анализом занимались Маркс и Энгельс и дали ряд положений, которые мы и теперь признаем правильными. В том «Курсе политической экономии» который я писал вместе с тов. Богдановым, посмотрите мои отделы о феодализме, ремесле, крепостнической эпохе: вы должны будете признать, что тут установлен ряд закономерностей, которые имеют чрезвычайную важность и для понимания современной экономической эпохи. Но тут нет никакого отождествления или хотя бы только сближения с капитализмом. Нет, об универсализации категорий капитализма, разумеется, говорить не приходится.

В сущности, в основных чертах я ответил всем оппонентам, в том числе и тов. Дволайцкому. Тов. Дволайцкий так и начал: «Степанов преподносит нам азбучные, известные истины». Конечно, интересно изучать и феодализм, и другие эпохи хозяйства — родовую и т. д. Все это интересно и все это по мере возможности надо делать.

Товарищи, надо различать две вещи, которые не всегда различают: политическую экономию, как науку, и политическую экономию, как предмет преподавания. О политической экономии как предмете преподавания, можно умолчать в данной связи: здесь решающее значение имеют соображения педагогической целесообразности. Но речь идет не об этом: речь идет о политической экономии, как науке. А тут надо прямо сказать: политическая экономия — историческая наука в том смысле, что она не является исторически-ограниченной дисциплиной. В принципе ее исторический охват не ограничивается какой-нибудь определенной эпохой хозяйства. Но чем она была в своем историческом развитии? У физиократов и классиков она была теорией капиталистического общества. У Маркса, оставаясь теорией капиталистического общества, она сделалась теорией развития феодализма в капитализм и теорией развития от капитализма к социализму. И Энгельс, и Маркс в принципе считали необходимым раздвинуть исторический охват политической экономии.

Я не буду останавливаться на многих мелочах, которые сделаются сами собой ясными, когда перед читателями будут стенограммы доклада и возражений. Резюмирую: абстрактно-аналитический метод дает нам возможность познать отношения чистого капитализма. Эти абстрактные категории имеют для нас колоссальную ценность. Это — орудие познания современной действительности, которая в первую очередь характеризуется именно господством капитала. Если бы эти абстракции были почерпнуты не из анализа капиталистического общества, а, например, из анализа психики какого-нибудь «человека вообще», если бы это были, следовательно, такие абстракции, как, например, у Grenfznutzler‘ов (сторонников теории предельной полезности), они не имели бы познавательной ценности, не могли бы служить для познания современного капитализма. тов. Бухарин указывал, что необходимо бороться со школой предельной полезности. Но если эта школа говорит: метод политэкономии абстрактно-аналитический, а мы повторяем то же самое, разве это борьба? Мы отвечаем: со своими абстракциями вы, пожалуй, можете исследовать некоторые явления, например, монопольных цен, но до познания капитализма вообще и современного капитализма вы никогда не дойдете. А вот метод Маркса, который сочетает в диалектическом единстве абстрактный анализ с изучением реальной действительности, дает это познание — и даже возможность предвидения, предсказаний. Вот в каком направлении надо вести борьбу с австрийской и англо-американской школой. Пусть мне не говорят, что это будет своего рода «историческая школа» в марксизме. Тов. Бухарин говорит, что ему приходится вести борьбу и с возрождающейся исторической школой. Но можно ли бороться с ней так, как он предлагает? Нет. Неужели это будет борьба, если он станет говорить: политическая экономия — абстрактная наука. Предыдущие экономические формы и их развитие из одной в другую ее вовсе не интересуют. Нет, мы должны сказать, что марксистский историзм в политической экономии — совершенно другое дело. Нам не нужен бесплодный беспринципный описательный историзм, который будто бы свободным от всяких теоретических предпосылок подходит к изучению действительности. Нам нужен тот историзм, который, пользуясь абстрактно-аналитическим методом, затем — воспроизводит конкретное посредством мышления».

Товарищи, я ожидал, что подвергнусь жестокому разносу. Я был приятно удивлен, что разносят меня много слабее, чем я ожидал.

Примечания

---

1. Заслушан 31.01.1925 г. ↩

2. К. Маркс и Ф. Энгельс, Немецкая идеология — «Архив К. Маркса и Ф. Энгельса», кн. 1, стр. 217. Д. Б. Рязанову принадлежит великая заслуга, что он раскопал и напечатал эту замечательнейшую работу, которая дает поразительно много для марксистской методологии. ↩

3. Буквально так «воображают себе» и некоторые критики, которые в последнее время занялись моей брошюрой «Исторический материализм и современное естествознание». После моих возражений они стали искать спасения в повороте от Маркса «назад к Гегелю». Впрочем, ими придется заняться в другой раз. ↩

4. К. Marx. «Zur Kritik der Politischen Oekonomie». Einleitung, Stuttgart, 1907. стр. XV — XVI. ↩

5. «Но мы не считаем ни рабочих (хотя бы и слабо развитых), ни учащихся «небогими» (убогими калеками), мы не думаем, что им «не по зубам» те орехи, которые разгрызают даже беззубые старцы, мы не считаем нужным кормить их всякою завалью, всем тем, что было «почти свежим» лет 30 — 40 назад. Мы полагаем, наоборот, что им надо сообщать то, что составляет последнее достояние науки» (подчеркнуто мною. И. С.). Л. Любимов, «Азбука политической экономии», Гиз, 1924. стр. 4. Это заодно может служить примером той невыносимой болтовни, банальщины и претенциозности, которой характеризуются «Азбука» и в особенности «Курс» этого автора. Очень хорош он, когда преподносит свои «открытия» якобы «в развитие Маркса». От этих «открытий» он не пощадил даже злополучных читателей «Азбуки». ↩

6. «Если уже оценивать Маркса со стороны изложения, то следует сказать, что более всего силен он там, где наименее конкретизирует, где он более абстрактен» (Н. Петров, в № 5 — 6 «Большевика» за 1924 г., стр. 97). Уж не доживем ли мы до того времени, когда с нескрываемым состраданием начнут говорить о тех отделах «Капитала», где Маркс ослабел настолько, что, опустившись с высот абстракций, унизился до изложения развития реальной техники, реального фабричного законодательства, реального первоначального накопления и т. д.? В этих глубокомысленных — в действительности до отчаяния безграмотных — попытках построения двух Марксов: «абстрактного» и «конкретного», воскресают измененные сообразно новым условиям убогонькие соображеньица приснопамятного народничества об «экономической теории» Маркса, за которую они снисходительно его поощряли, и об его «исторической» или «историко-философской теории», над которою их, разумеется, возвышала эклектическая окрошка из самых несовместимых воззрений. По полному непониманию единого и целостного метода Маркса оба эти разграничения стоят одно другого. ↩

7. Смотрите, в частности, очень выразительные места в письме Маркса к Энгельсу от 2 апреля 1858 г., где Маркс намечает общий план «Капитала». Например: «Переход капитала на земельную собственность является в то же время историческим, так как современная форма земельной собственности есть продукт действия капитала на феодальную и т. д. земельную собственность. Точно так же переход земельной собственности в наемный труд не только диалектический, но и исторический, так как последним продуктом современной земельной собственности является всеобщее утверждение наемного труда, который затем выступает базисом всей похлебки» («Briefwechsel». И. В., стр. 265. Сравните также стр. 266 и III В. стр. 380, 383). ↩

8. «Как во всякой исторической науке, по отношению к ходу экономических категорий следует постоянно иметь в виду»… и т. д. («Zur Kritik», стр. XLIII). ↩

9. Сравните «Послесловие» Маркса ко 2 изд. I т. «Капитала»: «Способ изложения не может с формальной стороны не отличаться от способа исследования. Исследование должно детально освоиться с материалом, проанализировать различные формы его развития, проследить их внутреннею связь. Лишь после того, как эта работа закончена, может быть надлежащим образом изложено действительное движение. Раз это удалось, и жизнь материала получила свое идеальное отражение, то на первый взгляд может показаться, что перед вами априорная конструкция» («Капитал», т. I, русское изд. 1923 г., стр. XLVII). Вот и говорите после этих прямых заявлений Маркса об его «абстрактно-аналитическом методе». ↩

10. Сравн. заключительное слово Ленина к решениям о программе на VIII съезде РКП (Стенографический отчет, стр. 88 — 89). ↩

11. Ударная формула Ленина: «руководство к действию» поразительно напоминает уже известные нам слова Маркса, которых Ленин в 1917 году не знал, так как тов. Рязанов только летом 1924 г. опубликовал отрывок из «Немецкой идеологии»: «Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом реальное движение, которое уничтожает теперешнее состояние. Условия этого движения вытекают из имеющихся теперь налицо предпосылок». Эти слова можно было бы поставить эпиграфом к речам Владимир Ильича на VIII съезде, — да и ко многим другим его речам. См. также первый тезис Маркса о Фейербахе. ↩

12. «Капитал», т. I., русское издание 1923 г., стр. 39—46, 47—49. ↩

13. См. «VIII съезд РКП. Стенографический отчет». М. 1919, стр. 4 — 50, 67 — 68, 70, 75, 86 — 90, 92 — 96. См. там же доклад Ленина о работе в деревне, стр. 294 — 306. ↩

14. … «борясь с его (среднего крестьянства) отсталостью мерами идейного воздействия, отнюдь не мерами подавления» … ↩

15. Стенограмма выступления тов. Бухарина приведена в несколько сокращенном виде. ↩

16. «Капитал», том I, глава первая, последний параграф. ↩

17. Богданов-Степанов. «Курс политической экономии», т. II, вып. 4, стр. 15, 2‑е изд. ↩

18. Богданов-Степанов т. II, вып. 4, стр. 15—16. 2‑е изд. ↩

19. «Капитал», т. I гл. I, стр. 44. по переводу Базарова—Степанова, издание 1920 года. ↩

20. «Капитал», т. I, предисловие ко 2‑му изданию. ↩

21. См. К. Маркс — «Введение к критике политической экономии». ↩