Перейти к содержанию

Дашевский Г. Номинализм и проблема ценности денег⚓︎

Журнал «Под знаменем марксизма», 1928, № 4, с. 93—114

Номинализм, как и всякая последовательная теория денег, должен укладываться в какую-то более общую концепцию хозяйства и вместе с тем выявить свою позицию по отношению к основной проблеме денег — проблеме ценности их.

Мне кажется, что мы не ошибемся, если укажем на самую тесную связь номинализма с психической концепцией хозяйства, особенно с теорией австрийской школы.

Наиболее видные представители современного номинализма — Кнапп, Эльстер, Бендиксен, Лифман и другие — субъективисты1. Являясь, с одной стороны, логическим продолжением теории австрийской школы, пасовавшей до последнего времени перед проблемой денег, номинализм, с другой стороны, имеет общие корни с теорией относительной ценности Бэйли. «Ценность не означает, следовательно, ничего положительного или внутренне свойственного (intrinsic) товару, а только отношение, в каком находятся два предмета как обмениваемые товары»2. Номиналисты также не признают ценности как качества, имманентного самой природе товара; ценность товара есть нечто относительное. Но если товарный фетишист Бэйли рассматривает ценность как отношение вещей к вещам, то психические фетишисты рассматривают ценность как отношение людей к вещам3, как психическое состояние, вызываемое воздействием вещи на психику оценивающего субъекта.

«Ценность товара лежит не в вещах, но в человеческом представлении...

Ценность вещей есть следствие рассудочной человеческой деятельности»4.

«В политической экономии вообще не существует отношений между вещами, но только отношения вещей к людям. Поэтому не может быть менового отношения между деньгами и благами, но только «отношения оценки», если можно так выразиться, индивидуальные отношения каждого единичного человека к благам — с одной стороны, к деньгам, — с другой. Из этих отношений, заключающихся в сравнении полезности и издержек, вытекают экономические отношения людей...»5.

Логическим следствием исходных посылок товарно-фетишистской и психической теорий относительной ценности является отождествление цены и ценности.

Утверждая, что меновая ценность есть отношение двух предметов, обмениваемых как товары, Бэйли в качестве исходного пункта берет «поверхностную форму, в которой меновая ценность проявляется как количественное отношение, в каком обмениваются товары»6.

Номиналисты также исходят из готовой денежной формы товара. Проблема образования в сознании субъекта цен товаров есть в то же время проблема образования их ценности. Таким образом, ценность и цена возникают в результате одного и того же психического акта. Проблема ценности совершенно опускается и подменяется проблемой цен. Действительно, термины «ценность» и «цена» применяются в большинстве случаев номиналистом безразлично в одном и том же смысле.

Итак, связь между номинализмом и теорией относительной ценности Бэйли — несомненна.

Остановимся теперь в нескольких словах на связи номинализма с теорией австрийской школы.

Австрийская школа, исходившая из единичного индивидуального хозяйства, из столь излюбленных буржуазной экономией робинзонад, еще кое-как разрешала проблему непосредственного обмена благ. Но как объяснить явления обращения, явления денежного хозяйства, каковы определяющие принципы ценности денег — этот вопрос австрийская школа до последнего времени пыталась обходить.

Действительно, если ценность товаров можно рассматривать как результат индивидуальной психической оценки, основанной на потребительных свойствах приобретаемого блага, то какую же потребительскую ценность имеют деньги, в результате каких субъективных психических состояний возникает в голове субъекта то или иное представление о ценности денег7? Этот вопрос австрийская школа оказалась не в силах разрешить.

Такой столп теории предельной полезности, как Менгер, примыкает, напр., частично к металлистам; по Менгеру, ценность денег следуй выводить из «ценности их материала и чеканки»8.

С точки зрения Менгера ценность денег обусловливается их потребительской ценностью как металла, но, в то время как потребительная ценность других товаров мимолетна и исчезает с переходом товара из сферы обращения в сферу потребления, потребительская ценность денег имманентно связана с их функцией как орудия обращения.

Таким образом, теория ценности металлических денег Менгера дуалистична: с одной стороны ценность металлических денег выводится из технико-потребительских свойств металла, с другой из функций денег как орудия обращения. Еще более неудовлетворительно разрешение Менгером проблемы ценности бумажных денег. Вопрос о ценности бумажных денег он просто обходит и лишь в одном месте ограничивается замечанием, что ценность бумажных денег, «подобно всем другим имущественным бумагам, находящимся в обращении, вытекает из ценности прав, связанных с владением»9.

Здесь ценность выводится из другой ценности, также нуждающейся еще в объяснении и определении, экономическое понятие выводится из понятия правового.

Разрыв между теорией бумажных и металлических денег обнаруживает слабость аргументации Менгера, рассматривавшего через психологическую призму деньги не как абстрактную счетную единицу, но как товар.

Вопрос же о том, как из субъективных опосредствованных оценок товаров (ибо в товарно-денежном хозяйстве между субъектом и объектом стоят деньги) возникают объективные цены, не зависящие от индивидуального отношения хозяйствующих субъектов к вещам, но, напротив, определяющие психическую оценку вещей, — этот вопрос Менгер также разрешить оказался не в силах.

«Знание цен для акта оценки настолько же необходимо и достаточно, насколько излишне и бесполезно пользоваться единицей ценности (для измерения ценности благ. — Г. Д.)»10. Но разве это признание не означает банкротства психической концепции Менгера, связанной с товарным пониманием денег, как блага, перед проблемой образования цен?

В такой же circle vicieux, как и Менгер, попадают Бем-Баверк и другие теоретики австрийской школы. Так, Бем утверждает, что величина субъективной меновой ценности зависит: 1) от объективной меновой силы вещи, 2) от характера и размера потребности и от имущественного положения собственника11.

Таким образом, теория денег и ценности их у австрийцев разработана весьма неудовлетворительно и представляет наиболее уязвимое место в системе австрийской школы.

«На теории денег австрийской школы яснее ясного видна полна теоретическая бесполезность всей конструкции, ее полное теоретическое банкротство»12. В рамках настоящей статьи мы не можем подробнее остановиться на теории ценности денег в трактовке австрийской школы. Укажем лишь на то, что неспособность психологического направления в политической экономии связать свою концепцию с явлениями денежного обращения вызвала среди некоторых сторонников школы сомнение, насколько вообще теория предельной полезности приложима к теории денег. Уже Визер выразительно указывает на зияющую брешь в теории австрийской школы. Викзель же высказал взгляд, что понятие предельной полезности применимо только для объяснения отношений, вытекающих между непосредственно обмениваемыми товарами; что же касается отношения, в котором обмениваются деньги и товары, то она вообще его не в состоянии объяснить13.

Пытаясь вывести австрийскую школу из того тупика, в который она зашла, номинализм прежде всего решительно отвергает менгеровскую концепцию товарной природы денег. В самом деле, — нетрудно видеть, что признание за деньгами свойства товара находится в непримиримом противоречии с теорией предельной полезности и неминуемо должно привести к эклектизму и внутренним неувязкам. Отрицая субстанциональную ценность денег и их товарную природу, номинализм последовательно развивает психическую концепцию хозяйства в теории денег — и в этом смысле логически завершает теорию австрийской школы.

* * *

В «Критике политической экономии» Маркс дал исчерпывающую и глубокую критику теории «идеальной единицы денежной меры», возродившейся в XX в. под именем номиналистической теории. Какие объективные явления хозяйственной жизни составляют подпочву системы номинализма, где ее экономические корни? Нам кажется необходимым подчеркнуть здесь три момента:

1) Если номиналисты той эпохи, когда короли портили монету, стараясь собрать в свои тигли ее излишний жир, обосновывали свои взгляды на факте исторически только еще намечавшегося расхождения между функцией мерила ценности и функцией орудия обращения, то номиналисты XX в. берут в основу своей теории законченную форму этого расщепления денег — бумажные деньги.

Известно, какое сильное влияние на номиналистов (в значительной мере также и на Гильфердинга, Туган-Барановского и др.) оказало существование бумажно-денежной системы в Австрии. Неспособность товарной металлической теории денег объяснить явления бумажно-денежного обращения повела к другой крайности — к стремлению набросить бумажно-денежный покров на сущность денег, в основе своей являющихся материальными сгустками общечеловеческого труда.

Из того, что деньги в известных своих функциях могут быть заменены знаками, номинализм делает вывод, что деньги по самой своей сущности суть только знаки и не могут выводить своей ценности из своей природы, как товара. Противопоставляя деньги товару, как два полюса, взаимно друг друга исключающие, номиналисты отказываются понять, что противоречия товара могут быть разрешены деньгами лишь в том случае, если сами они являются товаром. Nemo contra Mammon nisi Mammon ipse.

2) Другой момент, помимо роста бумажно-денежного обращения во всех капиталистических государствах — беспримерное развитие международных и внутрихозяйственных безденежных расчетов, жиро-оборота. Обособление денег в символической форме своего существования совершается на более высокой ступени социально-экономического развития, характеризующейся ростом и укреплением кредитных связей.

Насколько быстро развиваются безденежные расчеты в эпоху монополистического капитализма, в эпоху мощного роста банковских капиталов и банковских операций, показывают следующие данные:

ОБОРОТЫ РЕЙХСБАНКА14 (В МИЛЛИАРД. ЗОЛОТ. МАРОК)

1891 1913
По жиро-обороту 81,1 379,2
По расчетным сделкам 17,6 73,6
Всего 98,7 452,8
Наличные расчеты в процентах к общему обороту 24,7% 9,6%

Таким образом, роль наличных расчетов за 22 года пала в 2½ раза. И то нужно отметить, что в Германии безденежные операции развиты слабее, чем в Англии и С. Штатах.

В С. Штатах в 1871 г. платежи с помощью наличных банкнот и металлических денег производились только на 12%, а на 88% — с помощью чеков и векселей. В 1881 г. всякими безналичными операциями погашались уже 92% всех платежей, потом в дальнейшем процент этот еще увеличился...

О развитии безналичных операций во время войны богатый материал дает Англия. Обороты по взаимным расчетам лондонских и провинциальных банков составляли15:
1914 г. 14.665 млн. ф.
1915 » 13.408 » »
1916 » 15.275 » »
1917 » 19.121 » »
1918 » 21.198 » »

Но кредитные документы, являющиеся орудиями безденежных операций — вексель, чек, перевод в различных их формах и видах, — выступают на первый взгляд только как идеальные комплексы абстрактных счетных единиц. Развитие в мировом хозяйстве безденежных расчетов невольно наталкивает буржуазного экономиста на мысль о том, что и деньги, по самой своей сути, не более, как абстрактные счетные единицы, в которых измеряется ценность товаров и услуг. И, по нашему мнению, далеко не случайно то, что виднейший представитель «экономического» номинализма, Бендиксен, был в то же время крупным банковским деятелем.

Отсюда и идея возможности организации безденежного хозяйства, мировых контокоррентных расчетов, comtabilité sociale, по выражению Шумпетера, в развитии своем приводящая к идее рабочих денег. С другой стороны, так как кредитные отношения, вырастающие из стихийного капиталистического хозяйства, предполагают наличие организованной связи, известных соглашений между участниками платежного оборота, то развитие и рост безденежных расчетов вызывает у номиналиста представление о мировом денежном хозяйстве, как о грандиозной расчетной палате, и представление о деньгах, как о категории организованного общества. Обращение подменяется организованным обменом, денежная масса противопоставляется товарной «каше»16.

Таким образом, номинализм — не только бумажно-денежная, символическая, но и кредитная теория денег, нашедшая свое дальнейшее развитие и завершение в известной кредитной теории Hahn’a.

Вот почему деньги растворяются номиналистами в понятии платежного средства, а последнее в свою очередь (мы попытаемся доказать это на примере Кнаппа) в понятии денег. Это то специфически новое, что привнесено номиналистами в теорию «единицы денежной меры», развивавшейся в свое время Бэркли, Лаундсом, Джемсом Стюартом и т. д.

3) Наконец, третий момент, связанный с развитием монополистических тенденций в современном капитализме, это — наличие ограниченной монополии в сфере ценообразования металлов. Отсюда представление о том, что не деньги получают свою ценность от золота и серебра, но, напротив, золото и серебро получают свою ценность от денег. Отсюда и своеобразная теория интервалютарных курсов, сводящаяся к тому, что ценность золота и серебра определяется состоянием интервалютарных паритетов, в свою очередь, обусловливаемого авторитарной экзодромической деятельностью государства17.

На этом мы ограничим наш чрезвычайно конспективный анализ экономических факторов, создавших благоприятную почву для пропаганды номиналистических идей и перейдем к прямой нашей теме — постановке проблемы ценности денег в теории номинализма.

* * *

Отрицая товарную сущность денег, номиналисты последовательно приходят и к отрицанию за деньгами ценности. Это вытекает уже из психической концепции номиналиста, согласно которой ценность вырастает из оценки предмета субъектом как потребительного блага.

Но так как деньги — не потребительное благо, так как сущность их — не материальная субстанция, но абстрактная счетная единица, то невозможно и установление самостоятельного ценностного отношения между деньгами и людьми18. Проблема ценности денег или совершенно элиминируется (Кнапп), или находит себе разрешение в попытках вывести ценность денег из ценностных отношений всего противостоящего им товарного мира (Зиммель, Шумпетер, Бендиксен). Однако, не признавая за деньгами самостоятельной ценности, номиналисты видят себя вынужденными примирить свой взгляд с тем реальным фактом, что деньги все же измеряют ценности товаров. Но как можно измерять какое-либо свойство, общее двум предметам (в данном случае ценность) телом, которое этим свойством не обладает? В самом деле, можно ли измерить длину всех предметов телом, не обладающим свойством протяженности? Человека, который изъявил бы желание измерить известный промежуток времени не часами, а аршинами, сочли бы душевнобольным. Но как отнестись к номиналистам, считающим возможным измерение ценности двух предметов субстанцией, лишенной ценности?

Hic Rhodus, hic salta. И нужно сказать, что, несмотря на привлечение теории пропорционального измерения, теории измерения отношениями, номинализм при этом головоломном прыжке расшибает себе лоб.

Еще Иоанн Буридан в труде, выпущенном в 1489 г. «Quaestiones super decern libros ethicorum Aristoteles ad Nicomachiim» утверждал, что для измерения предметов вовсе не всегда обязательно пользоваться вещами, обладающими теми же свойствами, что и измеряемые предметы. «Унц измеряет тяжесть, четверть — бочку вина, локоть — платок и т. д. Об этом говорит Аристотель в десятой книге своей «Метафизики». Эти меры суть одного свойства с измеряемыми вещами. Иначе обстоит дело с измерением по подобию отношений. (Курсив мой. — Г. Д.). Напр., движение можно определить как пространством, так и временем, ибо, если движение \(а\) совершается за время \(b\), а движение \(с\) за время \(d\), то мы заключаем: \(a : b = c : d\) или, переставляя члены пропорции, \(а : с = b : d\). Если время \(b\) вдвое больше времени \(d\), то и движение \(а\) вдвое больше движения \(с\).

Равным образом можно привести пример, когда движение измеряется пространством. Итак, я утверждаю, что человеческая потребность измеряет предметы обмена по подобию пропорций, а не путем количественного их сравнения»19.

Таким образом, для того, чтобы измерить относительное значение двух величин, нам вовсе нет надобности их непосредственно измерять масштабом того же свойства. Последнее было бы не обходимо только для измерения абсолютной величины; для нашей же цели достаточно знать отношение двух других величин, качественно отличных от первых двух, но сопряженных с ними известной функциональной зависимостью.

Из современных номиналистов наиболее оригинально обосновал теорию «пропорционального измерений» ценности благ Георг Зиммель.

Остановимся несколько подробнее на аргументации Зиммеля. Зиммель ссылается на известный психофизический закон Вебера и Фехнера (в то время как сила ощущений растет в арифметической, величина раздражений растет в геометрической прогрессии). Здесь относительная величина ощущений измеряется не непосредственным их сравнением, но в порядке пропорциональной связи с отношением раздражений. «Сравнивать количества различных объектов можно только тогда, когда они качественно однородны; таким образом, там, где измерение могло происходить только путем непосредственного сравнивания двух количеств, предполагается их качественное равенство. Но там, где измеряется изменение, разница или отношение двух количеств, там достаточно, чтобы пропорции измеряющих субстанций отражались в пропорциях измеряемых; этого вполне достаточно для полного определения последних, и здесь вовсе нет надобности в каком-либо качественном равенстве измеряющих и измеряемых субстанций»20.

Рассмотрим доводы Буридана и Зиммеля.

Прежде всего о движении. Движение происходит во времени и пространстве. Измерять движение можно поэтому и временем и пространством. Возможность измерения дана уже самим объективным фактом реального единства движения, времени и пространства. Движение вне времени и пространства есть contradictio in adjecto, чистейший абсурд. Буридан, собственно говоря, имеет в виду не измерение движения, как такового, в единицах движения, но измерение временем отношений пространства, пройденного движущимся телом.

Возможность измерения отношений пространства отношениями времени обусловлена наличием известной закономерной связи между этими — качественно отличными — пропорциями; закономерность же эта базируется, как мы уже указывали, на том, что как отношения пространства, так и отношения времени суть различные стороны одной и той же субстанции — движения. Мы имеем здесь различия в единстве.

Обратимся к психофизическому примеру Зиммеля.

Для идеалиста Зиммеля явления душевной жизни подернуты, конечно, мистической оболочкой, являются чем-то субстанционально отличным от явлений материального мира. Для Зиммеля материальные движения и явления сознания суть «наиразличнейшие из вообще известных нам объектов; это — два полюса мира, взаимная, редукция которых не удалась ни метафизике, ни естествознанию»21.

Зиммель не понимает того, что отношения раздражения только потому могут измерять отношения ощущения, что между теми и другими существует некая закономерная связь, обусловленная тем, что как ощущения, так и раздражения являются формами одной и той же субстанции — материи. Возможность измерения относительной величины ощущений в пропорциях раздражений дана уже тем, что в природе объективно, реально существует закономерная связь между изменениями величины ощущения и изменениями величины раздражения — первой величины как функции второй. Никому не придет в голову измерять отношения мощности турбогенераторов отношениями количества ботинок или отношениями количества съеденных пирожных, так как между этими рядами никакой зависимости нет.

Какая же закономерная связь существует между деньгами — измеряющей субстанцией и ценностью товаров? Посмотрим, как подходит к этому вопросу Зиммель

Исходя из предпосылок количественной теории22, Зиммель выдвигает следующий постулат: «Если товар \(n\) относится к сумме \(А\) всех продаваемых товаров, как \(а\) денежных единиц к сумме \(В\) всех имеющихся денежных единиц, то экономическая ценность \(n\) выражается через \(a/B\)23.

В пропорции \(n : А = а : В\), где \(n\) есть ценность данного товара, \(А\) — сумма ценностей всех товаров, \(а\) — цена товара, \(В\) — сумма цен всех товаров, — отношения ценности механически противопоставляются отношениям цен. Совершенно непонятно, какая реальная связь существует между ценностью и ценой, суммой ценностей и суммой цен, которая давала бы право измерять отношения ценности отношениями цен.

Этой связи Зиммель не указывает, да и не может указать, ибо общественного рабочего времени — действительной субстанции обоих отношений он не понимает.

Правда, пытаясь заполнить эту зияющую брешь, Зиммель находит, что «для того, чтобы количественные модификации денег служили индексом для измерения количественных модификаций товаров (ценностей), достаточно, чтобы обе эти категории играли известную роль для человеческой жизни внутри ее практической системы целей»24.

Такая формулировка чрезвычайно туманна и решительно ничего не объясняет.

Но Зиммелю следует преодолеть еще одну трудность. Обычно, при относительном измерении двух величин в порядке пропорциональной связи с двумя иными, качественно отличными от первых двух, величинами, последние выступают как неизменные, для данного случая вполне определенные величины.

В выражении же \(n : А = а : В\), т. е. сумма цен всех товаров есть величина, меняющаяся буквально каждую минуту, зависящая от весьма сложных и многообразных факторов. Одно это уже говорит против допущения возможности измерения пропорций ценности в пропорциях цен. Но остается еще одна загвоздка.

Каким образом \(А\) и \(В\), сумма ценностей и сумма цен, величины, эмпирически совершенно не воспринимаемые, находят себе отражение в указанных пропорциях?

Зиммель и здесь пытается найти лазейку.

То, что мы эмпирически совершенно не представляем себе величин \(А\) и \(В\), объясняется, по мнению Зиммеля, тем, что сумма цен и сумма ценностей, так как «изменения их не легко усваиваются нашим восприятием, не сознаются нами в свойственной им функции знаменателей. То, что интересует нас в каждом отдельном случае, это — исключительно числители \(n\) и \(а\). Отсюда может возникнуть представление, что \(n\) и \(а\) сами по себе, непосредственно и абсолютно, соответствуют друг другу, для чего их сущность, во всяком случае, должна быть одинакова»... Причина этого та, что «в сознание к нам проникает только абсолютно индивидуальное, всеобщее же и фундаментальное остаются за порогом сознания. Между обеими этими крайностями движутся в многобразнейших проявлениях точки, к которым, как к сторонам общих явлений, приковано высшее сознание. Вполне определенно можно сказать, что теоретические интересы сознания обращены более на общую сторону, практические же — более на индивидуальность вещей»25.

Согласимся на миг с аргументацией Зиммеля. Допустим, что процесс измерения ценности товаров есть процесс психический, опосредованный теоретическими интересами нашего «высшего сознания». Но как в действительности этот процесс происходит, каким путем происходит редукция индивидуального во всеобщее? На это Зиммель ответа не дает.

Отнести какое-либо явление к тому, что оно совершается за порогом нашего сознания, еще не значит объяснить явление. С одним только отрицательным признаком далеко не уедешь. Марксистская теория политической экономии также утверждает, что индивидуальное сводится во всеобщее за порогом человеческого сознания, но помимо этого она умеет объяснить тот реальный процесс, посредством которого совершается приравнение индивидуальных числителей единичных трудовых затрат к общему знаменателю — эмпирически не воспринимаемому общественному рабочему времени. Пропасть, вырываемая Зиммелем между товаром и деньгами, измеряемой и измеряющей субстанцией, переносится Зиммелем в человеческое сознание, но объявление загадки денежной формы, стоимости психическим феноменом еще не означает разрешения этой загадки.

Отрицание субстанционального равенства денег и товара приводит Зиммеля к невозможности объяснить историческое происхождение символических денег от товара. Хотя Шумпетер и утверждает, что «историческое происхождение ценности денег лежит в ценности денежного товара»26, но такое утверждение явно противоречит исходим посылкам номинализма.

Головоломный прыжок от товара к деньгам, от качественного количества к чистому количеству переносится здесь из плоскости чисто-логической в плоскость историко-генетическую. Если бы номинализму удалось благополучно совершить этот прыжок, тайна эквивалента была бы раскрыта. Историческая эволюция денег в сторону замещения их символами денег, денежными суррогатами, могущая быть понятой только исходя из правильного представления о взаимном соотношении функций денег, объясняется Зиммелем с точки зрения предельной полезности.

Однако, хотя деньги в своем развитии и стремятся получить характер чистого символа, но полностью достичь этого им не удается, ибо, по мнению Зиммеля, атом собственной материальной ценности заключенный в деньгах, необходим, в виду несовершенства нашего познания, не постигающего еще столь точного определения пропорций, чтобы субстанциональное равенство между измеряющим и измеряемым стало излишним.

Таким образом, Зиммель, восставший с огнем и мечом против тех, кто утверждает качественное равенство ценности и цены, денег и товара, сам пришел, хотя и в виде незначительной уступки «атома» субстанциональной ценности, к отрицанию идеального и абстрактного характера денежной единицы. Еще ярче банкротство номинализма в концепции Зиммеля обнаружится, если присмотреться внимательнее к его, ранее уже приводившейся формуле \(n : А = а : В\). Так как общая сумма цен — \(В\), несмотря на отклонения единичных цен от лежащих в их основе ценностей, всегда равна ценности всей товарной массы — \(А\), то и \(n = а\), т. е. ценность данного товара есть его цена.

Логический круг завершен! Стремясь доказать, что деньги не заключают в себе ни одного атома ценности, т. е. что цены, как выражение идеальной счетной функции денег27 и ценности товаров несоизмеримы, Зиммель на деле пришел не только к доказательству их соизмеримости, но и их тождества. Прекрасная иллюстрация к нашему прежнему утверждению, что «логическим следствием исходных посылок товарно-фетишистской и психической теории относительной ценности является отождествление ценности и цены».

Проблема, поставленная Зиммелем, — каким образом деньги, не имеющие собственной ценности, могут измерять ценность товаров, каким путем совершается переход качественного количества — ценности к чистому количеству, абстрактному числу — деньгам, эта проблема представляет тот философский камень, в поисках которого номиналистические мудрецы неизбежно запутываются во внутренних логических противоречиях.

Возьмем к примеру Бендиксена.

Так же, как и у Зиммеля, деньги, по Бендиксену, не имеют ценности. «То, что мы называем ценностью денег, есть только рефлективное представление, дериват всех известных нам цен»28.

«Одновременно с тем, как производится оценка ценности одной вещи, высказывается суждение об отношении ее ко всем остальным благам. Но одна ценность не определяется сама по себе, но определяется своим отношением к другим ценностям. Таким образом, мир ценностей есть необъятная сеть ценностных отношений. Для сравнения нескольких отношений необходимо свести их к единой счетной единице. Каждый знает, каким образом поступают с большим числом дробей с различными знаменателями. Их приводят к общему знаменателю.

Дробь — не что иное, как отношение двух величин (числителя и знаменателя). Подобно тому, как путем приведения к общему знаменателю разрешаются отношения числителей к различным знаменателям и числители вступают в новое отношение с общим знаменателем, так и ценности отрываются от своих отношений друг к другу и приводятся к общему знаменателю, облегчающему взаимное сравнение неограниченного числа ценностей. Эту работу выполняют деньги»...

«Деньги — это общий знаменатель всех ценностей»29. Аналогия с доведением дробей к общему знаменателю не выдерживает критики Прежде всего, совершенно непонятно, каким образом ценностные знаменатели в отношениях ценности перевоплощаются в знаменатели денежные. Если мы возьмем приведение дробей к общему знаменателю, то ведь и общий знаменатель и все остальные знаменатели соизмеримы, ибо они все выражают определенные суммы абстрактных числовых единиц.

Но в чем выражается соизмеримость ценностных знаменателей и общего денежного знаменателя? Напротив — денежный знаменатель — по Бендиксену — не заключает в себе ни одного атома ценности, есть абстрактное число; ценностный же знаменатель выражает известное качественное, а не абстрактное количество. С другой стороны — общий знаменатель соизмерим со всеми новыми числителями, образовавшимися в результате приведения дробей к общему знаменателю, ибо все они являются различными количествами одной и той же субстанции — числа. Этого не приходится утверждать, однако, относительно денежного знаменателя, ибо, по мнению Бендиксена, его субстанция — число, субстанция же ценностных числителей — ценность.

Насколько искусственен и противоречит действительности субстанциональный отрыв денег от товара, показывает то, что в другой статье «Vom Gelde als Generalnenner» (О деньгах как общем знаменателе) Бендиксен фактически отказывается от своих исходных посылок и приходит к признанию субстанционального единства денег и товара.

«Представим себе, что деньги как платежное средство и единица ценности исчезли и все ценности выражаются в их отношении к другим ценностям — мыслить себе это позволительно, хотя вряд ли подобное могло бы действительно случиться. Тогда мы получили бы бесчисленное количество отношений или дробей с различными знаменателями. Один дает оценку своего платья в сапогах (\(П/С = 5/1\)), другой — в годовой зарплате (\(П/3 = 1/7 = 0,143/1\)). В этих случаях ценностным знаменателем для ценностного числителя — платья, служат в первом случае — сапоги, во втором — зарплата. Подобно этому и сельский хозяин может выразить ценность лошади в свиньях или телятах и наоборот. Но все эти отношения остаются друг с другом не сравнимы, пока их не приводят к общему знаменателю и последний не используют для выражения ценности всех остальных благ. Тогда могут избрать металл, напр., серебро, и выразить ценность благ в весовом количестве этого металла. Числитель платье отбрасывает знаменатель сапоги и принимает в качестве знаменателя 1 ф. серебра (\(П/ф. с. = 2/1\)); сапоги, по ценности составляющие ⅖ ф. серебра, дают такое отношение: \(С/ф. с. = 0,4/1\); лошадь относится к 1 ф. серебра как \(10 : 1\), свинья как \(3:1\) и т. д. Таким путем — с помощью общего знаменателя — 1 ф. серебра — ценности всех благ приводятся в связь друг с другом и получившиеся таким образом пропорциональные числа (\(2:0,4:10:3\)) обозначают отношение ценностных числителей к общему знаменателю — фунту серебра, который, как единица ценности, обозначает число 1»30. Основная ошибка в рассуждении Бендиксена та, что 1 ф. серебра — не общий знаменатель, но общепризнанная единица, всеобщий эквивалент. Эта единица есть только необходимая предпосылка для общего знаменателя. Это видно из следующих соображений: отношение к 1 ф. серебра определяется: для сапогов как \(2:5\), для лошади как \(10:1\), для свиньи как \(3:1\); мы получаем, таким образом, дроби: \(2/5\), \(10/1\) и \(3/1\). Приведя их к общему знаменателю 5, мы получим: \(2/5\), \(50/5\), \(15/5\); отношение же этих величин будет соответствовать \(50:15:2\). Получившиеся же у Бендиксена числа: \(2:0,4:10:3\) еще не приведены к общему знаменателю, ибо среди них имеется десятичная дробь. Единица ценности — 1 ф. серебра — образует здесь не число 1, но число 2.

На разобранном выше примере Бендиксен отлично показал, как с развитием меновых связей из случайной и единичной формы стоимости вырастает развернутая и всеобщая форма стоимости; но логического прыжка от ценностного знаменателя к абстрактному ему совершить не удалось, ибо 1 ф. серебра — не абстрактное, но качественное количество. Указанной цитатой Бендиксен опроверг сам себя: он показал, что деньги — отнюдь не общий знаменатель, что «не деньги делают товары соизмеримыми»31, во-первых, и что деньги не абстрактное но качественное количество, во-вторых.

Исходя из отрицания субстанциональной ценности денег, Бендиксен тщился доказать, что изменения в ценах товаров могут лежать на стороне только товаров, но не денег.

Если «ценность» денег есть только рефлективное отражение ценности товаров, то для деловых калькуляций та или иная высота уровня цен — безразлична. «Для деловой жизни этот феномен (изменение цен. — Г. Д.) не существует. Подымающаяся или падающая ценность денег имеет значение только для денежно-кредитных операций и в колеблющемся ссудном проценте отражаются колебания ссудной цены денег... Меняющаяся покупательная сила денег есть только объект теоретических исследований, но не деловой калькуляции»32. Недавние факты из военной и послевоенной эпохи убедительно разбивают доводы Бендиксена.

Как раз именно в Германии в эпоху стремительного падения немецкой марки покупательная сила денег была не только объектом теоретических исследований, но и объектом самой прозаической деловой калькуляции. Вся биржевая игра на падении и повышении курса марки, все заключавшиеся торговые сделки именно и имели спекулятивным объектом меняющуюся покупательную силу денег.

А в валютный дэмпинг, дававший возможность германской промышленности, несмотря на общий кризис народного хозяйства, несмотря на тяжелое положение широких масс, работать с полной загрузкой на мировой рынок, — разве этот валютный дэмпинг имел значение только для ссудных операций, разве он был безразличен для промышленного капитала?

Факты опровергают все те выводы, к которым приводит Бендиксена отрицание субстанциональной ценности денег.

Над проблемой эквивалента безуспешно бьется и другой видный представитель современного номинализма — Карл Эльстер.

По Эльстеру единица ценности есть количество, число; деньги — тоже число33, но в то же время и «возможность участия в социальном продукте»34. Но одно, противоречит другому, так как «единица участия» (Beteiligungseinheit) не есть чистое количество, но качественно определенная реальная единица.

К этому приходит, впрочем, и сам Эльстер: «Единица ценности есть количество, есть число; но возможность участия есть субстанция, количественно выраженная через единицу ценность»35.

Здесь Эльстер впадает в явное противоречие: деньги одновременно и чистое и субстанциональное количество!

Пытаясь вырваться из заколдованного круга внутренних противоречий, Эльстер вконец совершенно отказывается от отыскания связи между товаром и деньгами.

Проблема ценообразования, проблема врастания субъективного в объективное объявляется непостижимой. «От ценности, как субъективного восприятия, нет никакого моста к ценам, как объективному числовому выражению».

Такое заявление — по существу — обозначает признание полного банкротства теории номинализма перед загадкой эквивалентной формы стоимости.

* * *

Прежде чем приступить к постановке проблемы ценности денег в системе Кнаппа, следует задать себе вопрос: может ли эта система быть вообще предметом экономического анализа?

Такой вопрос, возможно, показался бы праздным, если бы у нас не было распространено представление о концепции Кнаппа, как о чисто юридическом, правовом построении. Ничего общего с хозяйственными явлениями, с теоретической экономией эта концепция, мол не имеет. Таково распространенное мнение, к которому примыкает большинство критиков Кнаппа — металлисты, марксисты и даже некоторые номиналисты. С легкой руки Мизеса, разбившего все теории на каталлактические и акаталлактические, т. е. теории, включающие в себя явления обмена, и теории, совершенно игнорирующие последний и построенные на чисто-философских, юридических, этических и др предпосылках; за теорией Кнаппа прочно утвердилось название теории акаталлактической. Номиналист Лифман отзывается о работе Кнаппа, как о «совершенно не экономическом, чисто-юридическом построении»36.

В другом месте мы встречаем у него такую — нелестную — характеристику кнапповской системы : «Идеи Кнаппа — не экономическая теория, но не что иное, как ложные (falsch), т. е. только юридически обоснованные подтверждения правильных индуктивных и исторических наблюдений»37.

С неменьшей силой обрушивается на Кнаппа и Блок, критикующий в своей книге денежную теорию Маркса. «Государственная теория денег, это — юридическая и историко-правовая, но не экономическая теория. Это явствует хотя бы из того, что учение о достоинстве (Geltung) денег заняло в кнапповском исследовании центральное место, в то время как центральной проблемой экономической теории денег — ценностью денег Кнапп совершенно пренебрег»38.

Другой автор — советский исследователь — отрицает вообще за теорией Кнаппа какую-либо связь с номинализмом и предлагает рассматривать ее отдельно от экономических номиналистических теорий, как теорию чисто правовую.

«Экономическая формулировка у Кнаппа так беспомощна, что она вряд ли может претендовать на серьезное научное значение, к тому же мало вяжется со всей его системой... Это обязывает нас признать, что теории номинализма у Кнаппа нет. Его теория, по праву именуемая государственной, есть система платежных средств вообще и важнейшего из них — денег, в частности, под углом зрения государства, всестороннее определение зависимости между развитием платежного оборота и государством»39.

Если бы дело и впрямь обстояло так, как это изображают выше поименованные авторы (в известной мере также и Гильфердинг), то от попытки подвергнуть систему Кнаппа критическому разбору мы вынуждены были бы совсем отказаться. Критиковать можно только там, где имеются общие точки соприкосновения. Поскольку за теорией Кнаппа признается только юридическое, догматически правовое значение, постольку же и критика этой теории возможна только на почве права, и экономисту тут нечего делать. Систему Кнаппа следовало бы приравнять системе Штаммлера и подвергнуть ее обстрелу с высоты общесоциологических позиций диалектического материализма, отмежевавшись таким образом от области исследования марксовой теоретической экономии.

Такая интерпретация кнапповской теории представляется нам глубоко неверной и основанной в значительной мере на недоразумении. Отчасти виновен в этом и сам Кнапп, который всячески выпячивает правовую природу своей концепции и на каждом шагу открещивается от надоедливых поползновений рыночной стихии. Это не мешает, однако, тому, что экономическая стихия, выгнанная Кнаппом в дверь, незаметно для него врывается в окно — и этим обусловливается внутренняя противоречивость системы Кнаппа, порочный круг, в котором безнадежно запуталась пресловутая «железная логика» творца государственной теории денег40.

Нас в данном случае интересует не то, что теория Кнаппа есть государственная теория денег, но то, что это есть номиналистическая теория денег. Ударение на правопорядке и государстве вовсе не существенно для номинализма. Напротив — в этом отношении Кнапп близко сходится не с австрийской, но с исторической школой. Теории Рихарда Гильдебранда, Диля, отчасти Стефенгера и др. свидетельствуют о том, что, исходя из историко-правовой точки зрения, можно прийти — последовательно или эклектически — к признанию субстанциональной ценности денег.

В книге Кнаппа экономиста интересует не учение о valor impositus, корни которого уходят в седое средневековье, но учение о номинальной единице ценности. В том-то и заключается своеобразие государственной теории денег, что Кнапп набрасывает на себя хартальный плащ для того, чтобы петь серенады под окнами номиналистов. Хартализм служит здесь для прикрытия логической путаницы, вытекающей из неспособности номинализма раскрыть тайну эквивалента.

Нас не занимает в данном случае вопрос, ставил ли Кнапп сознательно перед собой эту загадку, пытался ли он разрешить ее или только ускользнуть от нее; важно то, что мысль Кнаппа движется в орбите тех же противоречий в антитезе деньги-товар, в которых движется мысль Зиммеля, Бендиксена и Эльстера.

Под таким именно углом зрения мы и попытаемся — по необходимости чрезвычайно бегло — бросить ретроспективный взгляд на построение Кнаппа.

Вновь подчеркиваю: из того, что у Кнаппа теория ценности денег неразвита, не оттенена, вовсе не следует, что у него вообще нет теории ценности денег.

«Учение о ценности денег здесь вырабатывается подсознательно, его не излагают открыто, его не продумывают, ибо, если его продумать последовательно, до конца, то в результате придешь к сознанию внутреннего противоречия»41.

* * *

Уже в первой главе Кнапп сталкивается с трудной задачей: каким образом совершился переход от реального пензаторного42 платежного средства, циркулировавшего в обороте на ранних ступенях человеческой истории к развитому идеальному платежному средству — деньгам; как совершился прыжок от качественного количества к чистому количеству, числу?

Мы уже упоминали, что для номинализма эта проблема неразрешима, ибо головоломное сальтомортале от товара к деньгам, при котором номинализм расшибает себе лоб, здесь не устраняется, но только переносится из сферы чисто-логической в сферу историко-генетическую.

Утверждая, что в историческом генезисе своем платежное средство есть меновое благо и обязано своим возникновением меновому обороту43, Кнапп вынужден на первых же страницах впасть в явное противоречие с самим собой. Циркуляторное свойство44; конституирующее понятие платежного средства45, только что признанное институтом социального оборота, превращается Кнаппом уже в историческом своем генезисе — в явление правопорядка46. Следовательно, и само платежное средство есть явление правопорядка.

Итак, пензаторное платежное средство, наиболее древний и примитивный вид платежного средства, у Кнаппа — одновременно есть меновое благо — явление социальной жизни, комплекс реальных единиц ценности и явление правопорядка, комплекс абстрактных счетных единиц, декретированных государством.

Для того, чтобы замазать это зияющее противоречие в определении основного понятия своей системы — понятий платежного средства и затушевать переход от реальной к номинальной единице ценности, объяснить который номинализму не под силу, Кнаппу необходимо из понятия платежного средства вытравить скрытое за ним обращение товаров, противопоставить его меновому благу. Достигается же это за счет того, что как пензаторное, так и более развитое платежное средство — деньги — растворяются в понятии правопорядка, меновое благо и скрытый за ним товарный оборот незаметно для читателя отрываются от платежного средства, с которым еще на стр. 3 они составляют единое целое.

Вместо же товарного оборота на сцену выступает долг, реальная единица ценности подменяется номинальной.

Платежное средство объявляется средством погашения долгов. Но ведь долги возникают в результате экономического оборота, т. е. в результате движения товаров. Платежное средство, как выразитель долгового обязательства, только потому и может гласить на единицы ценности, что товары еще до заключения кредитной сделки приравнивались к платежному средству, выражались в единицах ценности. Таким образом, Кнапп снова наталкивается на проклятый вопрос — «мене такел фарес» номинализма — проблему выражения ценности товаров в ценности денег и из этого капкана ускользает только, ловко заметая следы, подменяя экономический оборот товаров юридической фикцией долга, как чисто правового понятия, привлекая понятие государства и амфитропии47 членов платежной организации.

Итак, в противоречии с ранее выдвинутым положением о социально-экономической природе платежного средства, Кнапп вынужден для прикрытия логического прыжка от реальной к номинальной единице ценности признать, что развитие платежного средства совершается уже в недрах правопорядка, номинальность денежной единицы48, государство, долги, платежное средство — суть категории логические.

Таким образом, Кнапп вынужден растворить платежное средство в деньгах, что приводит его в результате к явному абсурду: деньги существуют еще прежде, чем они возникли, ибо, если платежное средство при автометаллизме49 есть явление правопорядка, если единица ценности и здесь номинальна, если она прокламируется государством, то в чем же его отличие от хартального50 платежного средства, т. е. от денег?

Ясное дело — здесь у Кнаппа концы не сведены с концами. Признание номинальности единицы ценности и при автометаллизме опрокидывает всю генетическую схему Кнаппа. Помимо противоречий в определении циркуляторного свойства и платежного средства, неспособность номинализма разрешить проблему ценности денег сказывается у Кнаппа в порочном круге в определении взаимоотношений между платежным средством и единицей ценности.

Определений платежного средства у Кнаппа три:

1) «Платежное средство есть... движимая вещь, могущая во всяком случае (jedenfalls) быть употребленной циркуляторно» (S. 6). Плохо скрытая тавтология! Что значит быть употребленным циркуляторно? Это значит быть употребленной как платежное средство.

2) «Платежное средство есть... движимая вещь, рассматриваемая правопорядком, как носитель единицы ценности» (S. 6). Новое в этом определении — понятие единицы ценности. Но что такое единица ценности? «Единица ценности для нас есть не что иное, как единица в которой выражают величину платежей» (S. 7). Итак, великолепный порочный круг! Платеж выводится из единицы ценности, единица ценности — из платежа.

3) Наконец, на стр. 140 мы находим указание, что для понятия платежного средства «физическая передача вещей вовсе не необходима; достаточно юридического перенесения требований, выраженных в единицах ценности и обращенных к центральной кассе». Не говоря уже о неправильности этого определения по существу51, здесь опять-таки конституирующим моментом является номинальная единица ценности, в свою очередь выводимая из платежного средства.

Итак, сфинкс эквивалентной формы стоимости, загадку которого Кнапп разрешить оказался не в силах, отмстил — и отмстил жестоко — уже в первой главе в следующих пунктах:

а) противоречие в определении циркуляторного свойства;

б) противоречие в определении платежного средства;

в) порочный круг в определении взаимоотношений платежного средства и номинальной единицы ценности.

В указанных противоречиях, обусловленных непониманием связи денег и товара, заключается in nuce все противоречия кнапповской системы, развертываемые и дальше при построении генетической и функциональной схем.

За недостатком места мы не можем входить в детальное рассмотрение обеих схем с точки зрения развития указанных основных противоречий, вытекающих из номиналистической концепции проблемы ценности денег у Кнаппа.

Укажем лишь на то, что попытка Кнаппа в наличных деньгах — первичном звене в развитии хартального платежного средства — перебросить мостик от реальной единицы ценности к номинальной кончается крахом. Перехода от пензаторного к хартальному платежному средству у Кнаппа нет.

Что же касается функциональной схемы, схемы, характеризующей современную конституцию платежных средств, то, стремясь все же, несмотря на многочисленные противоречия, доказать, что деньги — суть создание правопорядка, что сущность их — номинальная единица ценности, Кнапп первым делом сбрасывает за борт неудобный для него балласт — акцессорные деньги52.

Акцессорные деньги признаются товаром.

Но так как деньги не могут иметь ценности53, так как они не могут быть товаром54, то, будучи последовательным, Кнапп должен был бы прийти к отрицанию акцессорных денег, как денег, т. е. к разрушению функциональной схемы. Остается последняя твердыня, — валютарные деньги55, в которых, как в фокусе, сконцентрировались все номиналистические лучи кнапповской системы. По мнению Кнаппа, валютарные деньги, в противоположность акцессорным, не могут иметь ни ажио, ни дизажио, не могут быть товаром, не могут обладать ценностью56.

Но как можно говорить об измерении ценности акцессорных денег валютарными, если последние не обладают ценностью? Сам Кнапп впадает в явное противоречие, признавая, что серебряные гульдены были менее ценны, чем бумажные гульдены (бывшие тогда в Австрии валютными деньгами)57.

Если серебряные гульдены были менее ценны, чем бумажные, то бумажные были более ценны, чем серебряные. Но как можно говорить что бумажные гульдены — валютарные деньги — более ценны, чем серебряные, отрицая за ними свойство ценности?

В такое же противоречие впадает Кнапп, подразделяя переходы к новым валютарным деньгам на подымающиеся (steigend) и падающие (sinkend). Понятия «подымающиеся» и «падающие» предполагают сравнение старых валютных денег, ставших теперь товаром, и новых, являющихся по мнению Кнаппа, комплексом абстрактных счетных единиц. Сравнение старых и новых валютарных денег, дающее Кнаппу возможность утверждать, что новые валютарные деньги выше или ниже старых, предполагает субстанциональное равенство обоих видов денег. Можно было бы указать еще на одно противоречие в построениях Кнаппа: так, в главах о выборе валютарных денег, переходе к новым валютарным деньгам и пр., Кнапп фактически вращается в пределах порочного круга — номинальная единица ценности выводится из цен, уже гласящих на номинальные единицы ценности58.

Основной стержень всех указанных выше противоречий, указанных — по необходимости — чрезвычайно сжато и конспективно — отрицание субстанционального единства денег и товара, отрицание ценности денег, как свойства, имманентного самой природе денежного товара.

Примечания⚓︎

  1. Утверждение это, возможно, покажется несколько парадоксальным в отношении Кнаппа, но мы отвлекаемся в данном случае от объективных юридических построений Кнаппа и подчеркиваем лишь те моменты, которые сближают его с, так сказать, «экономическими» номиналистами, и эти моменты, по нашему мнению, сводятся к глубокому психологизму Кнаппа в понимании хозяйственных явлений. Вряд ли нужно особо доказывать, что в понимании проблемы ценности и даже в понимании интервалютарного курса («Интервалютарный курс есть... явление психическое», Кнапп, Staatliche Theorie, 1923, S. 205). Кнапп является сторонником психической концепции хозяйства. ↩

  2. Baley, Critical Dissertation, р. 4, 5, цит. по «Теориям прибавочной ценности», т. III, стр. 119, изд. 1924 г. ↩

  3. Обосновывая свое понимание ценности в § 20 «Staatliche Theorie» (Злосчастный параграф! Эпигоны хартализма стараются представить его как искусственное и неудачное построение Кнаппа, не имеющее будто бы никакой связи со всей его концепцией в целом), Кнапп ссылается на §8 шопенгауэровской «Grundlage der Moral». «Каждая ценность есть сравнительная величина в двояком отношении: во-первых, ее относительность выражается в том, что она для кого-то (dann erstlich ist er relativ, indem er für jemandem ist), во-вторых, она сравнительна, будучи поставлена в отношении оценки с чем-то иным. Вне этих двух отношений ценность теряет всякий смысл и значение». Из этой выдержки явствует, что номинализм склонен синтезировать представление о ценности, как отношении людей к вещам, с представлением о ценности, как отношении вещей к вещам (Бэйли). На деле же, как мы покажем в дальнейшем, номинализм знает только второе производное отношение, ибо основное отношение включает в себя загадку всеобщего эквивалента, вообще непостижимую для номиналиста. ↩

  4. Bendixen, Geld und Kapital, 1912, S. 21. ↩

  5. Liefmann, Geld und Gold, 1916, S. 501. Конечно, ни Бэйли, ни номиналисты не правы. Ценность товаров не есть отношение вещей к вещам или людей к вещам, но есть отношение людей к людям. В этом смысле признание за ценностью товара свойства «абсолютной» ценности вовсе не означает, что ценность эта действительно абсолютна. Абсолютная ценность также относительна в том смысле, что она выражает отношение индивидуального рабочего времени к рабочему времени, общественно необходимому для воспроизводства данного товара. Но она абсолютна в том смысле, что бытие ее не зависит от определенных материальных свойств или количеств тех или иных товаров, ценность есть душа товара, меняющая свои телесные оболочки, меняющая свои формы проявления. В отличие от бесконечно многообразных относительных форм своего проявления, ценность, как общественная субстанция товара, — абсолютна. ↩

  6. Теории прибавочной ценности, III, стр. 118, изд. 1924 г. ↩

  7. «Потребительная ценность золота как орудия обращения есть само обращение» (Маркс, К критике..., 1923, стр. 108). ↩

  8. К. Menger, Grundsätze der Volkswirtschaftslehre, 1923, S. 260. ↩

  9. Menger, ibid., S. 260. ↩

  10. Там же, S. 297. ↩

  11. Австрийцы, также как и номиналисты, хотя и исходят на словах из чисто-психического субъективного понимания хозяйства, незаметно для себя примешивают к своей концепции элементы социальные, объективные. Подобно Менгеру и Бем-Баверку, номиналист Лифман индивидуальную психическую оценку благ ставит в зависимость от объективно существующих денежных цен товаров. ↩

  12. Н. Бухарин, Политическая экономия рантье, 1923 г., стр. 96. ↩

  13. Ср. Wicksell, Geldzins und Güterpreise, 1898, IV, 16. Столь же пессимистично высказывается Гельферих. Мизес же, напротив, ошибочно полагает, что к обеим оценкам денег, основанным на «реальном» и «циркуляторном», — выражаясь терминами Кнаппа, — свойствах денег, в равной мере может быть применен закон предельной полезности (Mises, Theorie des Geldes und der Umlaufsmittel 1924, S. 101). ↩

  14. По данным Шульце-Геверницa, Die deutsche Kreditbank, Grundrisz der Sozialökonomie, V Abt., II Teil: Bankwesen. ↩

  15. Я. M. Куперман, Безденежные расчеты, Финансовое Издательство, Москва 1927 г., стр. 33, 34. ↩

  16. Наиболее ярко это выражено у Шумпетера. «В самом деле, — пишет Шумпетер, — если бы вместо денег были введены свидетельства о производительных затратах, которые в то же время были бы притязаниями на производительный фонд народного хозяйства, и свидетельства эти были бы выпущены центральным бюро, то мы имели бы одну из возможных форм социальной счетной системы, comptabilité sociale по Solvay. И поэтому также и денежное обращение по своей сущности, по своей главной функции экономического обращения не что иное, как: 1) автоматическая, 2) чрезвычайно примитивная, подверженная бесчисленным недостаткам и нарушениям, счетная система» (Schumpeter, Das Socialprodukt und die Rechenpfennige в Archiv für Socialwissenschaft und Socialpolitik, 44 Band, 3 Heft, S. 637). Итак, единственным принципиальным отличием между знаками, выпущенными центральным бюро при организованном хозяйстве, знаками, непосредственно выражающими притязание на известную часть народно-хозяйственного потребительного фонда и современными деньгами, является более высокое совершенство первой системы перед второй! С вышеприведенной выдержкой из Шумпетера небезынтересно сопоставить следующую цитату из Кнаппа: «Если мы при входе в театр отдаем на хранение пальто, мы получаем взамен дощечку (Platten) из определенного материала с каким-либо знаком, напр., номером. Эта «марка» имеет правовое значение: она служит свидетельством того, что я имею право вновь требовать сданное на хранение пальто. Отправляя письмо, мы наклеиваем на него марку, свидетельствующую о нашем праве, благодаря известному платежу, требовать от почты его отправления. Таким образом, «марка» — вполне подходящий термин и для движимых, оформленных, заклейменных вещей, находящих в правопорядке применение, независимое от своего материала» (Knapp, Staatliche Theorie, 1923, S. 26). Сравнение денег с маркой, со свидетельством на определенное конкретное благо или услугу, показывает полное непонимание номиналистами сущности денег. Номерок от гардероба, почтовая марка и т. д. свидетельствуют о нашем праве предъявить известные требования к центральному органу, эти обязательства выпустившему «Рабочие деньги», олицетворяющие непосредственные трудовые затраты участников хозяйства, были бы такими марками, свидетельствующими о праве предъявления известного притязания к органу, распоряжающемуся общественным фондом. Но это отнюдь не относится к деньгам как таковым. ↩

  17. Вопрос этот детально разработан в статье А. Б. Эйдельман «Номиналистическая теория денег и монополистические тенденции» («Социалистические Хозяйство» кн. IV, 1926 г.). Следует, впрочем, заметить, что противоречивость в экономической структуре капитализма вызывает противоречивость и в номиналистической теории интервалютарных курсов. В международных расчетах выступают не только кредитные документы, гласящие на идеальные счетные единицы, но и золото, служащее для погашения сальдо по расчетным балансам. Можно даже сказать, что в эпоху монополистического капитализма деньги практически выступают по преимуществу в функции мировых денег. Отсюда, наряду с идеей возможности идеального существования денег в форме контокоррентных расчетов, представление о деньгах на мировом рынке как о товаре. Кнапп не замечает, что то обстоятельство, что на мировом рынке товарная сущность денег прорывает свою символическую оболочку, свидетельствует о коренном различии между деньгами и маркой. Деньги — если бы они были только марками — могли бы представлять какую-либо ценность за границей только в силу соглашения правительств, только в случае установления интернациональной денежной системы, подобной международному почтовому союзу. ↩

  18. «Вопрос о ценности денег не подлежит рассмотрению в современном учении о деньгах. Если ценность понимается как покупательная сила, то дело в действительности идет о цене, а не о ценности денег. Если же говорят о субъективной ценности денег, т. е. о психологической оценке денег индивидуумом, то опять-таки совершают ошибку, ибо такая психологическая оценка практически не существует; она существует только в системах теоретиков ценности. Так называемая оценка (Wertschschätzung) денег — не что иное, как оценка благ, которые я могу добыть посредством денег. Никто не воспринимает ценности денег, как ценности, независимой от цен благ» (Berdixen, Geld und Kapital, 1920, S. 30). ↩

  19. Цит. по Karl Diehl и Paul Mombert, Ausgewällte Lesestücke zum Studium der politischen Öekonomie, IV Bd. I Abt., S. 41, изд. 1923 г. ↩

  20. Georg Simmel, Philosophie des Geldes, 1920, S. 103. ↩

  21. Там же, S. 89, 1900 г. ↩

  22. «Мы предполагаем наличие всеобщего отношения измерения (Massverhältniss) между количеством благ и количеством денег, как оно проявляется в зачастую скрытой и богатой исключениями зависимости между растущим запасом денег и подымающимися ценами, между растущим запасом благ и падающими ценами (Simmel, Philosophic des Geldes, 1920, S. 104). Это эмпирическое восприятие количественной концепции чрезвычайно характерно для номинализма. Обе теории отрицают субстанциональную ценность денег, выводят ценность денег из ценности товаров, отождествляют ценность и цену и ограничивают поле своего исследования проблемой изменения цен товаров, обходя кардинальнейший вопрос об образовании цен. Под утверждениями Бендиксена, что ценность денег есть только рефлективная ценность, дериват всех известных нам цен, подпишутся обеими руками и количественники. Особенно ярко связь между номинализмом и количественной теорией сказывается у Шумпетера. Так же как и Бендиксен, Шумпетер считает, что ценность денег или, иначе, «покупательная сила единицы дохода» выводится из ценности всех противостоящих им товаров. «Ценность денег не может быть обозначена иначе как покупательная сила единицы дохода, которая не покоится ни на меновой, ни на потребительной ценности. В основе же понятия покупательной силы лежит понятие цены: покупательная сила предполагает цену» (Schumpeter, Socialprodukt und Rechenpfennige в Archiv für Socialwissenschaft und Socialpolitik, 44 Band, 3 Heft, S. 651). Здесь имеется варварское смешение ценности и покупательной силы денег, ценности и цены товара. Введением категории денежного дохода Шумпетеру так же не удается спастись от ошибок количественной теории, как до него не удалось это Визеру. В каком же отношении находится сумма денежных доходов к сумме цен всех товаров? «Сумма цен всех потребительных благ находится в состоянии стационарного(!) равновесия с суммой цен всех произведенных благ. Обе же эти суммы порознь равны сумме всех денежных доходов» (Там же, стр. 625). Не трудно видеть, что если бы дело обстояло так, как рисует Шумпетер, не было бы никогда затруднений в сбыте товаров, не было бы кризисов. Подменяя денежное хозяйство меновым (а к этому сводится в конечном счете как номинализм, так и количественная теория), Шумпетер приходит к вульгарным пошлостям prince de la Science — Сэя. По нашему мнению, Шумпетер вполне правильно подчеркивает, что «основная мысль количественной теории не только терпима символической теорией, но она постулирует последнюю как ее более глубокое обоснование, как это указывал уже Милль» (Там же, S. 649). Последовательный номиналист должен быть количественником, последовательный количественник — номиналистом. ↩

  23. Simmеl, ibid., S. 106. ↩

  24. Simmel, цит. по изданию 1900 г., S. 95. ↩

  25. Simmel, ibid., S. 106. ↩

  26. Schumpeter, Das Socialprodukt und die Rechenpfennige, — Archiv für Socialwiss. und Socialpolitik. 44 Bd., 3 H., S. 64. ↩

  27. А именно: к функции счетных денег сводится номиналистами вся сущность денег. Утверждение Каценеленбаума, будто бы «абстрактно-номиналистическое направление сводит сущность денег к их функции измерения ценности и растворяет в этой функции все остальные (Каценеленбаум. Учение о деньги и кредите, Ярославль 1922, ч. I, стр. 29), представляется нам неверным хотя бы уже потому, что номиналист, не понимая проблемы ценности, вытравляет из цены ее ценностную субстанцию. ↩

  28. Bendixen, Geld und Kapital, 1912, S. 16. ↩

  29. Bendixen, ibid., S. 21, 22. Но если ценность возникает в результате психологической оценки, то непонятно, почему же существует «необозримая сеть ценностных отношений». Ведь не ставим же мы себя одновременно в отношение оценки со всеми предметами. Психологическая точка зрения на образование ценности товаров, исповедуемая почти всеми без исключения представителями номинализма, рекламируемая ими, как продукт современнейшей мысли Запада, и самом деле возвращает нас к средневековой метафизике иллюзионизма. Разве взгляды номиналистов на образование ценности не напоминают воззрения Беркли или Юма, не сводятся к декартовскому «cogito ergo sum»? Этот иллюзионизм, доведенный у Юма до соллипсизма, до растворения всего внешнего мира в «Я», так же, как и иллюзионизм ценности номинализма, находятся в явном противоречии с миром, объективно существующим независимо от наших восприятий, с ценами, объективно существующими, независимо от того, как относится к ним наша «оценивающая мысль» (der wertende Gedanke). ↩

  30. Bendixen, Geld und Kapital, 1920; статья «Vom Geld als Generalnenner», S. 26, 27. ↩

  31. Маркс, Капитал, т. I, 1923 г., изд. «Пролетарий», стр. 51. (т. 23, стр. 104 2-го издания — Оцифр.) ↩

  32. Bendixen, Geld und Kapital, 1912, S. 28. ↩

  33. Karl Elster, Die Seele des Geldes, 1920, S. 46. ↩

  34. Там же, S. 86. ↩

  35. Там же, S. 95. ↩

  36. R. Liefmann. Geld und Gold, 1916, S. 25. ↩

  37. Там же, S. 19. ↩

  38. Block, Marxsche Geldtheorie, 1926, S. 62. Критика марксовой теории денег основана у Блока на следующем соображении: в теории денег Маркса сади различать две теории денег: первая философско-социальная — должна быть совершенно отвергнута, ибо «экономические категории не могут включать в себя философского содержания»; вторая — экономическая теория денег. Таким образом, позиция Блока диаметрально противоположна позиции Петри, который, также различая в теории Маркса две струи, считал правильной, однако, не экономическую, но социально-философскую теорию Маркса. Возражения обоих критиков (точка зрения их близко напоминает воззрения Струве, Штольцмана и др., также узревших у Маркса две теории), конечно, бьют мимо цели, так как основная посылка их — искусственный разрыв реального единства социальной формы и материального процесса производства — в корне ложна. ↩

  39. А. Угаров, Государственная теория денег в разработке Кнаппа и попытка ее экономического обоснования в сборн. «Проблемы теоретической экономии», 1925 г., стр. 286. ↩

  40. Эльстер вполне основательно подчеркивает, что уже само понятие платежа и платежного средства, на которых базируется государственная теория денег — уже эти понятия, оставляя в стороне влияние, которое оказывает на денежные системы государство, имеют не только догматически-правовое содержание, но заключают в себе высокой важности экономические проблемы (Elster, Die Seele des Geldes, 1920, S. 2,3). ↩

  41. Mises, Theorie des Geldes und der Umlaufsmittel, 1924, S. 200. ↩

  42. Платежная сила его определяется путем взвешивания. ↩

  43. «Всеобщее меновое благо есть... институт социального оборота, есть благо, получившее определенное применение в обществе сперва благодаря обычаю, а впоследствии благодаря праву» (Staatl. Theorie, S. 3). Таким образом, за правопорядком здесь признается лишь второстепенное, санкционирующее значение. ↩

  44. Использование платежного средства для производства платежей. ↩

  45. «Платежное средство есть... движимая вещь, могущая во всяком случае (jedenfalls) быть употребленной циркуляторно». (S. 6). ↩

  46. «Циркуляторное применение есть явление правовой жизни, следовательно, уже автометаллизм есть правовая конституция платежного средства» (S. 5). ↩

  47. Положение об амфитропии, т. е. о неизменном соотношении долговых обязательств при переходе к новой единице ценности, на котором Кнапп базирует номинальность литрических долгов и единиц ценности, представляется нам неверным по следующим соображениям: а) Вводя новую единицу ценности, государство непосредственно не декретирует новое денежное выражение платежных обязательств, величина последних в новых единицах ценности определяется рефлективно изменением цен товаров. Вот почему приспособление к новой денежной единице платежных обязательств всегда совершается с опозданием и неравномерно, в силу чего нарушается прежнее соотношение литрических долгов. б) Неправильно, будто бы каждого участника платежного оборота следует рассматривать одновременно как должника и кредитора. В процессе исторического развития целые классы и классовые группировки попадают в положение перманентных должников, другие — в положение перманентных кредиторов. Государство обычно выступает как защитник или противник той либо иной социальной группы и стремится введением новой денежной единицы не поддержать амфитропию, но подорвать ее и в значительной мере видоизменить соотношение платежных обязательств (английская денежная реформа в конце XVII в., пошедшая на пользу молодой английской буржуазии, выступавшей в качестве кредитора государства, военная и послевоенная инфляция и т. д.). Стремление Кнаппа выставить государство, как некую надклассовую надстройку, высшая задача которой — сохранение в неприкосновенности платежного оборота, характеризует его как апологета буржуазии, стремящейся затушевать классовый характер государства. Столь же неверно и утверждение Кнаппа, будто бы творцом номинальной единицы ценности, силой, превратившей аморфное пензаторное средство в морфное хартальное — деньги, было государство. История денежного обращения показывает, что прежде, чем государство выступило как орган, прокламаторно определивший достоинство монет, их форму и т. д., эту приятную обязанность брали на себя (да и теперь берут в некоторых странах, напр., в Китае) либо организации, непосредственно возникавшие из экономического оборота, либо частные лица, пользовавшиеся авторитетом на рынке (ср. Ernest Babelon, Les origines de la Monnaie, Paris 1897, p. 95, 96 etc.; Helfferich, Das Geld, 1923, S. 39). Вмешательство государства нисколько не помогает Кнаппу совершить логический прыжок от реальной единицы ценности к номинальной, от денег — товара к деньгам — символу. Выставлять в качестве силы, создавшей деньги — государство, все равно, что объяснять сотворение мира — богом. ↩

  48. Номинальность единицы ценности, следовательно, и литрических долгов... будет существовать вечно; она связана с любой определенностью платежного средства» (курсив мой.— Г. Д.). S. 15. ↩

  49. Автометаллизм — по Кнаппу такая система платежного оборота, когда в качестве платежного средства функционирует металл. ↩

  50. От слова charta - марка, что обыкновенно означает документ, сила которого не зависит от материала, послужившего для его изготовления. ↩

  51. По следующим соображениям: а) Сущность платежа составляет не юридическое перенесение требований, но именно физическая передача вещей: Кнапп делает здесь ту же ошибку, что и Шумпетер, представляя себе денежную систему, как счетную систему, comptabilite sociale. б) Под это определение не подходят деньги, циркулирующие одновременно в двух или больше государствах — по терминологии Кнаппа — синхартальные деньги. ↩

  52. Все виды денег, которые государство не навязывает получателю при своих платежах и которые получатель не может требовать исключительно. Характерно, что в основе функциональной схемы (которую Кнапп искусственно отгораживает китайской стеной от генетической схемы) лежат только центрические платежи, т. е. обязательства, одним из субъектов которых обязательно является государство. Элиминирование парацентрических платежей как «складывающихся сами собой (!) (какая же тогда может быть связь между номинальной единицей ценности и частными обязательствами?) характерно для Кнаппа. Не будучи в силах раскрыть тайну эквивалента, Кнапп вынужден замыкать себя в круге организованного государственного хозяйства, от реальных платежных отношений, за которыми скрыто обращение товаров, от мира цен и рыночных отношений, гибельных для номинализма, Кнапп вынужден, подобно страусу, прятать голову в песок сухих формальных схоластических схем, подменяющих неорганизованное хозяйство организованным, обращение — обменом, в логическом своем развитии ведущем к идее безденежного хозяйства, к идее мировых контокоррентных расчетов. ↩

  53. S. 25. ↩

  54. S. 143. ↩

  55. Деньги, которые государство навязывает при своих платежах и которые получатель может требовать. ↩

  56. S. 151. ↩

  57. S. 152. ↩

  58. Сам Кнапп признает, что обструкционный переход к новой валюте, т. е. переход, вызываемый «затоплением» (stanung) государственных касс акцессорными деньгами — наиболее обычный (allergewöhnichste) переход. Явления же stanung акцессорных денег вызываются рыночными, пантологическими моментами, завися от цен. Итак, судьба валютарных денег, следовательно, и судьба номинальной единицы ценности, зависит от цен, цены же, в свою очередь, гласят на номинальные единицы ценности. ↩