Вайнштейн И. К вопросу о методологии политической экономии у Маркса и классиков.

Журнал «Под знаменем марксизма», 1929, № 9, с. 103—139

В «Капитале» применена к отдельной науке логика, диалектика и теория познания материализма, взявшего все ценное у Гегеля и двинувшего сие ценное вперед. Ленин.

I

[# 103] Теоретическая экономия Маркса в ее методологическом разрезе есть применение материалистической диалектики к исследованию производственных отношений капитализма. Сущность Марксовой экономии останется непонятой, если обойти лежащие в ее основе философские и методологические предпосылки. Непонимание этого положения характеризует экономический ревизионизм и все виды экономической эклектики, начиная от классического ревизионизма и кончая новейшим.

Ревизионизм ориентируется на притуплении противоречий в теории и практике, имеет своим методологическим стержнем формальное единство, единство без противоположностей. Напротив, основным законом диалектики является единство противоположностей, которое разделяется Гегелем, Марксом, Энгельсом и Лениным. Единство противоположностей модифицируется в единстве качества и количества, которое представляет меру данного бытия. Но количество есть снятое качество, снятая определенность, почему оно в своем отрыве от качества не только не способно уяснить меры действительности, но скорее ликвидирует ее существенные моменты.

Теоретическую экономию Маркс ограничивает рамками капитализма. Где методологические корни такого ограничения, которое некоторыми теоретиками так упорно оспаривается. Можно ли понять это ограничение, оставляя в тени его методологические корни? Конечно, нет. Подобное оспаривание опирается на отрицание диалектики и ее важнейших категорий, одной из которых является категория качества, представляющая логическое обозначение для всего специфического и своеобразного в действительности.

Вещественная маска трудовых связей, характерная для капиталистической организации, представляет ее особое качество, придающее ей иррациональный характер, обеспложивающий все попытки ее непосредственного познания. Иррациональный характер общественного труда, представляющий специфическое качество капитализма, образует исходную предпосылку теоретической экономии, направленной на теоретическое и логическое осознание этого качества. Но категория качества не находит признания в механическом мышлении, которое отождествляет объективность только с ее количественным выражением. Естественно, что именно на основе механического мышления оспаривается указанное ограничение теоретической экономии рамками капитализма и объявляется ее применение ко всем общественным формациям. Маркс чрезвычайно образно и выразительно подчеркивал [# 104] особое качество капитализма, как генетический источник теоретической экономии, когда отмечал различие товара и продукта: «Товар на первый взгляд кажется всем понятною, тривиальной вещью. Анализ его показывает что эта вещь очень странная, полная метафизических тонкостей и теологических капризов. Рассматриваемый только как потребительская стоимость, товар есть вещь осязаемая, в которой не видно ничего таинственного, все равно рассматривать ли ее, как обладающее свойствами, способными удовлетворять человеческим потребностям, или как получающую эти свойства в качестве продукта человеческого труда. Нет решительно ничего загадочного в том, что человек в своей деятельности изменяет формы естественных материалов полезным для него образом. Форма дерева, например, изменяется, когда делают из него стол, тем не менее стол остается деревом, обыкновенной чувственной вещью, но лишь только является в виде товара, как тотчас же превращается в чувственно-сверхчувственную вещь. Он не только стоит своими ногами на полу, но и становится перед всеми другими товарами на голову и производит из своей деревянной башки капризы, которые гораздо чудеснее чуда, когда он начинает по своему произволу плясать»¹.

Труд в качестве рабочего времени, необходимого на производство средств существования, интересовал и будет интересовать человека, ибо представляет естественный закон природы, закон пропорционального распределения труда, общий всем общественным формациям. Но в товарно-капиталистическом обществе связь общественного труда существует в виде частного обмена индивидуальных продуктов труда, что овеществляет эту связь и придает ей загадочный характер. Овеществление труда, приобретающего через это овеществление общественный характер, выражает особый тип общественной организации, которая становится предметом теоретической экономии в этой ее особенности. Теоретическая экономия, предполагая не описание данного явления, а вскрытие его обманчивой внешности, совершенно излишне при такой социальной организации, которой является, например, союз свободных людей, работающих общественными средствами производств и сознательно расходующих свои индивидуальные рабочие силы, как одну общественную рабочую силу.

Решающая роль диалектики, представляющей методологическую сущность Марксовой экономики, настраивает буржуазных экономистов вообще против всякого методологического и философского подхода к проблемам экономии. Буржуазный экономист Лифман и оппортунист Реннер вполне сходятся в этом пункте. Реннер, например, заявляет, что у Маркса все благополучно, исключая губительную философию, отравляющую ядом его экономические исследования. Лифман же предлагает вообще отбросить всякую методологию, которая представляется ему бедной и бесплодной. «Я не могу, — говорит Лифман, — самым грубым философским рассуждениям о сущности и методах политической экономии придавать какое-либо значение в развитии нашей науки. В действительности практический результат от этих современных знаний политико-экономов философией для экономической теории равны нулю. Я опасаюсь, что ожидать чего-нибудь благоприятного для развития экономических теорий от всех этих методологов и философов в будущем не приходится»². Конечно, психологический эмпиризм Лифмана имеет также свою методологическую установку, которая, являясь сквернейшей философией, отвечает вполне классовым интересам буржуазии, санкционирующей такую именно философию.

[# 105] Бем-Баверк точно так же начал свою «атаку» против экономии Маркса с атаки на его философскую установку, так как основной грех Маркса Бем видел в «пути чисто-логического доказательства, диалектической дедукции из сущности обмена». «Шаткость» Марксового принципа стоимости Бем связывал с его философским обоснованием и отсутствием его психологического и эмпирического обоснования. Положение, однако, осложняется, когда скверная философия становится уделом не только буржуазных экономистов и закоренелых ревизионистов, но проникает также в ряды пролетариата в виде сомнения в философских основах Марксова мировоззрения, представляющих также основы его экономического учения. Крупнейшее произведение Маркса есть не только экономическое, но не в меньшей мере философское. Стоило бы лишить Марксову экономию проникающей ее философии, чтобы одновременно лишить ее глубочайшей методологической основы.

Существует ряд критиков Маркса, полагающих, что Маркс с презрением относился ко всякой теории познания, не придавал никакого значения теоретико-познавательным проблемам. Одним из таких «критиков» является Б. Кроче. Последний находит в «игнорировании» Марксом проблемы познания продукт его отвращения к схоластике. «Он, — говорит Кроче, — жаждал познания вещей (я говорю о вещах конкретных и индивидуальных) и придавал мало значения исследованиям о понятиях и формах понятий; результатом этого часто являлись неопределенность и преувеличения самых понятий. Таким образом, мы видим странный факт, что его утверждения, взятые в строгом смысле слова, бывают ошибочны, но вместе с тем кажутся содержательными и близкими к истине, и не только кажутся, а действительно таковы. В общем, Маркс склонялся к своего рода конкретной логике»³. Оказывается, что Маркс не придавал никакого значения учению о формах понятий, питал полное безразличие к теории познания, наконец, что его «ошибочные» утверждения кажутся и даже бывают истинными. Говоря, что логика Маркса конкретна, Кроче совершенно не подозревает, что это конкретное неотделимо у Маркса от абстрактного, что оно даже является в мышлении его продуктом, ибо посредством абстрактного Маркс воспроизводил действительность в ее конкретном многообразии, «которое, заключая в себе множество определений, является единством в многообразии». Последнее же выступает в мышлении, «как процесс соединения, как результат», — словом, является продуктом абстракции. Абстракция же в марксовом понимании служит именно орудием мысленного усвоения конкретного, «так как метод восхождения от абстрактного к конкретному есть способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его духовно, как конкретное». «Конкретная логика» в представлении Кроче означает по существу грубый эмпиризм, враждебный подлинной логике Маркса, которая в качестве диалектической логики объединяет абстрактное с конкретным, проникает насквозь его теоретические абстракции. Но Кроче придерживается определенного мнения относительно диалектической логики, считает, что для «прогресса науки» необходимо исследовать, «не есть ли допущение ритма в форме отрицания обломок старой метафизики, от которого нужно избавиться»⁴. Подобное толкование диалектики, логики отрицания, служившей Марксу методологической основой познания, является достаточным свидетельством, что «конкретная логика» Кроче есть грубый эмпиризм и ничего общего не имеет с подлинной логикой Маркса, которая была выражением его глубокого внимания к проблемам познания.

[# 106] Кроче признает, что Маркс допускал ритм в форме отрицания, но находит такое допущение обломком метафизики. Кроче вынужден признать, что Маркс не безразличен к проблемам познания. Подобное безразличие существует только в воображении критиков Маркса. Положительное творчество Маркса и его теоретическая критика постоянно выявляют его теорию познания и методологию. Марксова критика различных экономических направлений обращена в первую очередь к методологической и теоретико-познавательной стороне последних. Вскрывая мелкобуржуазный поверхностный эклектизм Прудона, который превращал учение о противоречиях действительности и морализирование о ее доброй и хорошей сторонах, Маркс характеризует его прежде всего с его методологической стороны: «Прудон является по необходимости доктринером. Историческое движение, потрясающее современный мир, разрешается у него в проблеме открытия справедливого равновесия, синтеза двух буржуазных идей. Путем тонких и деликатных розысков ловкий малый вскрывает скрытую мысль бога, единство двух обособленных идей, являющихся обособленными только потому, что г. Прудон обособил их от практической жизни, от современного производства, которое представляет собою комбинацию реальностей, выражаемых этими идеями. На место великого исторического движения, выражающегося на почве конфликта между уже завоеванными производительными силами людей и и общественными отношениями, переставшими соответствовать этим производительным силам; на место ужасающих битв, которые подготовляются между различными классами каждой нации и между различными нациями; на место практического и насильственного действия масс, которое одно в состоянии будет разрешить эти коллизии; на место этого обширного длительного и сложного движения г. Прудон ставит ребяческое движение своей собственной головы»⁵. Метод Прудона заключается в открытии справедливого равновесия двух идей, благодаря которому они теряют свой разрушающий и гибельный характер. Отвлечение от противоречий капиталистической действительности, которые характеризуют каждую ее категорию, создает идеализованную действительность, которая, однако, имеет мало общего с подлинной противоречивой действительностью. «Само собой разумеется, — говорит Маркс, — что не трудно отвлекаться в теории от противоречий, встречаемых в действительности на каждом шагу. Подобная теория представляет собою идеализированную действительность». Идеализированная действительность получается в результате эклектического познания, которое хочет сохранять категории «выражающие собой буржуазное отношение, и устранить антагонизм, который неотделим от этих категорий». Марксова критика Прудона вскрывает методологическую беспочвенность его рассуждений, которая обрекает последние на полное научное бесплодие. Определенный способ познания, посредством которого данный мыслитель подходит к раскрытию действительности, сущность и видимость которой не совпадают, характерен для Маркса в первую очередь. Утверждение Кроче о безразличии Маркса к проблемам познания является продуктом его критического недомыслия, характерного для критиков Маркса. Марксова критика Прудона и метафизической экономии вообще является именно критикой метафизики политической экономии, эклектики противоречий, жалкой «смеси противоречий и противоядия от противоречий».

II

Категория качества характеризует специфическое в действительности. Механическое мышление, игнорирующее специфические формы и законы действительности, переносит центр тяжести на категорию количества, обез[# 107]личивающую в качестве основной познавательной категории действительность и превращающую ее в безразличный агрегат.

Гегель, начертавший впервые основные контуры диалектики, высшей теоретического мышления, благодаря которой только возможно охватить существенное в действительности и познать ее в ее историческом своеобразии находил, что чисто-количественное познание оставляет совершенно непознанными специфические формы действительности, совершенно пропадающие в ее количественно обезличенной массе. «Абсолютное, — говорит Гегель — есть чистое количество. С этой точки зрения смотрят на абсолютное вообще, когда принимают его за материю, обладающую формой, но в то же время равнодушную к этой определенности. Количество есть также одно из основных определений абсолютного, когда его рассматривают, как абсолютную индифферентность, имеющую одни количественные различия»⁶. Количественное изучение действительности получает значение лишь при условии ее познанности со стороны ее качественной определенности или особенной формы, что узаконяет применение категории количества на фоне уже качественно-познанной закономерности.

Диалектическая увязка качества и количества представляет камень преткновения на пути метафизического и механического мышления, которое также выдает себя в интерпретации Маркса. Пример такой интерпретации дает, например, Франц Петри.

Оригинальность Маркса состоит прежде всего в выяснении качественной стороны стоимости, ибо ее количественную сторону осветил в значительной степени Рикардо. Отсюда, однако, не следует, что количественная сторона стоимости непримиримо противостоит у Маркса качественной. Напротив, первая познается из последней, которой она определяется. Единство качества и количества означает меру действительности, понимание которой включает понимание этих обоих ее аспектов. Петри же в своей кантианской интерпретации Маркса ограничивает методологическую структуру понятия ценности только ее качественной стороной. «Совокупность вопросов, — говорит Петри, — относящихся к методологической структуре понятия ценности, можно в виде качественной проблемы ценности противопоставить количественной проблеме ценности, которая вращается в круге вопросов, касающихся величины меновой ценности»⁷. Между тем, непримиримого противопоставления качественной и количественной сторон стоимости не существует у Маркса. Возьмем, например, категорию денег. Последние в своем качественном выражении являются всеобщим представителем труда в его овеществленном выражении, который одновременно выступает в своем количественно-ограниченном выражении, представляя в этом отношении одно из вскрытых Марксом диалектических противоречий, совершенно непонятных для Петри. «Качественно, — говорит Маркс, — или по своей форме, деньги неограничены, т. е. они служат общим представителем вещественного богатства, потому что могут превращаться непосредственно во всякий товар. Но в то же время каждая действительная сумма денег количественно ограничена, и потому представляет покупательное средство ограниченного действия»⁸. Деньги, представляя качественное выражение всеобщего труда в фетишистской форме, одновременно являются количественным мерилом для масс овеществленного рабочего времени. Пренебрежение к одной из этих сторон ведет к непониманию категории денег. Рикардо ограничивался лишь количественной стороной в трактовке этой категории. Маркс резко подчеркивал эту односторонность. «Деньги представляют не только “орудие”, с помощью которого совершается об[# 108]мен», но также орудие, благодаря которому обмен продукта на продукт распадается на два акта, которые друг от друга не зависят и разделены пространством времени. Но это ошибочное понимание денег основано у Рикардо на том, что он вообще имеет в виду лишь количественное определение меновой ценности, именно, что она равна определенному количеству рабочего времени. Но он забывает качественное определение, что индивидуальный труд должен путем своего отчуждения быть представлен в виде абстрактно-всеобщего и общественного труда»⁹. Философская установка Петри — продукт философии Канта — разрывает между количеством и качеством, чтобы в результате такого разрыва оказаться насквозь эклектической.

Общественные отношения труда в товарно-капиталистической системе представляют определенное социальное качество, которое проявляется в вещественной форме этих отношений. Однако вещественная форма проявления рабочего времени, вещественная форма производственных отношений не исключает, но необходимо обусловливает определенное количественное выражение труда, соответствующее данной форме. Гильфердинг это правильно высказывает в следующем положении, где указывает, что количественные взаимоотношения трудовых масс в капиталистическом обществе представляют результат ее качественно определенного строения. «Таким образом, — правильно говорит Гильфердинг, — результат качественно-определенного общественного процесса производства количественно выражается в общей массе затраченного общественного труда. Как некоторая часть общественного продукта труда, — а только в этом качестве он и фигурирует в меновом обороте, — отдельный товар определяется количественно содержащейся в нем долей совокупного рабочего времени»¹⁰. Извращенная оценка Маркса вполне естественна со стороны Петри, ибо на фоне философии Канта, являющейся классическим типом дуалистического мировоззрения, можно в лучшем случае прийти к таким извращениям.

Любопытно отметить, что Петри видит в учении Маркса о товарном фетишизме возрождение принципов практической философии Канта, которым он противопоставляет человека всей остальной природе в качестве непримиримых антагонистов. «Однако, и учение Маркса о фетишизме экономических категорий, и вытекающее из него возрождение теории трудовой ценности имеют в конечном счете своим крестным отцом Канта, ибо предпосылкой этого учения Маркса является учение Канта о примате практического разума, согласно которому человек и человеческие отношения противопоставляются всей остальной природе в силу особого, совершенно отличного акцента ценности. В своем экономическом применении учение Канта, опосредствованное долгим историческим процессом, в особенности же Гегелем, снова появляется на свет в том постулате Маркса, что за вещным фетишизмом товарного обращения должны быть вскрыты идеальные социальные отношения»¹¹. Попытка истолковать экономическую систему Маркса в духе философии Канта является лучшим способом выхолащивания проникающей ее материалистической диалектики, которая представляет ее глубочайшую методологическую сердцевину.

Не философия Канта с ее субъективизмом и дуализмом способна осветить и раскрыть глубину Марксовой экономии, а материалистическая диалектика одна способна ориентировать в противоречивости ее категорий, которая в философском мышлении Петри неизбежно преломляется в дуализм и [# 109] метафизическую двойственность. Именно логика Гегеля оказывает огромную помощь в деле выяснения методологической структуры Марксовой экономии. Но Петри видит между диалектическим методом Маркса и его материализмом основное противоречие, которое делает вообще невозможным целостное понимание его теории — словом, навязывает этой системе дуализм в таком пункте, который в действительности является единопроникающим для всего мировоззрения Маркса.

Существуют, однако, «сторонники» Маркса, которые, разрывая между качеством и количеством, полагают, что Маркс при решении проблемы теоретической экономии ориентировался только на количество, как основную познавательную категорию, что, конечно, не выдерживает критики, ибо проблема теоретической экономии неразрывно связана у Маркса с качественной формой труда, ставшей исходной точкой его экономической конкуренции.

История общества есть история развития труда, которая далеко не представляется в виде прямой линии, лишенной противоречий, качественных переходов и превращений. Механический способ мышления предстает развитие таким именно бескачественным и непрерывным. Развитие труда, напротив, демонстрирует истинность диалектического тождества, включающего различие и противоположность. Труд в организованной общине выступает без всяких таинственных одежд, проявляется в непосредственно общественной форме, которая характеризует производство и распределение ее общественного продукта. «Сумма же произведений общины есть общественный продукт. Часть его служит средством производства; она остается общественной. Другая же часть потребляется членами общины, как средства существования. Следовательно, она должна быть распределена между ними. Способ этого распределения меняется сообразно видам самого общественного производительного организма и соответственно высоте исторического развития производителей. Только для параллелизма с товарным производством мы предполагаем, что доля каждого производителя в средствах существования определяется его рабочим временем. Рабочее время, следовательно, играло бы тогда двоякую роль. Распределение его по общественному плану устанавливает надлежащие отношения между различными видами труда, сообразно различным потребностям. С другой стороны, рабочее время служит мерою индивидуального участия производителя в общей работе, а потому, также, их мерою индивидуально потребляемой части общего продукта. Общественные отношения людей к их труду и к произведению их труда остаются здесь ясными, простыми как в производстве, так и в распределении»¹².

Производство и распределение общественного продукта в такой общине роисходит планомерно и организованно, лишено загадочности и мистификации, которые выступают на сцену с превращением продукта труда в товар овеществлением производственных отношений, появляются на основе качественного превращения труда. «То обстоятельство, что общественные отношения по производству представляются в форме вещи, находящейся вне лиц, определенные отношения, в которые эти лица вступают в процессе отправления своей общественной жизни, являются, как специфические свойства вещи, — это такое превращение, которое представляет не воображаемую, но прозаически реальную мистификацию, характеризующую все общественные формы труда, создающего меновую стоимость»¹³. Стоит продукту сделаться товаром, чтобы естественная простота производственных отношений была безнадежно утрачена и уступила место «метафизическим тонкостям» и «теологическим капризам». Продукты труда ста[# 110]новятся товарами, когда становятся продуктами самостоятельных и друг от друга независимых частных производителей, работы которых являются при наличии такой независимости непосредственно частными работами отдельных работников. Но индивидуальный труд, находящийся в зависимости от всего общества, нуждается в социальной значимости, которую он приобретает через товарную стоимость. Общественный характер труда независимых производителей, непосредственно не выступающий во взаимных отношениях людей, передает свою функцию вещи, которая принимает на себя роль связывания разобщенных производителей, роль связующего звена в общественном процессе производства. Частные производители, не состоя в непосредственной общественной связи, вступают в эту связь посредством продуктов труда, выражающих эту социальную функцию в форме стоимости, специфической формы труда в обществе разобщенных производителей. «Частные производители входят в общественное соприкосновение впервые посредством частных продуктов — вещей. Поэтому общественные отношения их работ не суть и не являются как непосредственно общественные отношения лиц в их работах, но как вещественные отношения лиц или общественные отношения вещей. Первое же и самое общее выражение вещи, как общественной вещи, есть превращение продукта труда в товар»¹⁴. Труд, принимающий общественный характер лишь через вещную форму, которая выражает его специфическую форму на данной высоте развития производительных сил, резко отличается от непосредственно общественной формы труда. Вещный характер труда в товарно-капиталистическом обществе представляет его социальное качество, которое выделяет его от всех прошлых видов труда и определяет его особые закономерности, недоступные эмпирическому познанию. Особый характер труда, который, употребляя выражение Гильфердинга, выступает в виде вещественного миража, делает экономические проблемы загадочными, побуждая агентов производственного процесса «путем науки проникнуть в тайну своего собственного общественного продукта, потому что определение вещи, как стоимости, есть также их продукт, как язык»¹⁵.

Общество есть трудовая организация. Труд, как полезная работа, говорил Маркс, образует условие существования человека независимо ни от каких социальных форм, вечную и естественную необходимость, посредством которой совершается человеческая жизнь. Но в товарно-капиталистическом обществе эта трудовая деятельность людей далеко не находит своего прямого выражения в своей внешней видимости или товарной форме, которая в первую голову стала предметом Марксова анализа.

Правильное понимание Марксовой экономики упирается в правильное понимание единства формы и содержания, которое коренным образом искажается механическим и метафизическим мышлением. Единство противоположностей, основной закон диалектики, модифицируется в единстве формы и содержания. Содержание, оторванное от формы, вырождается в бессодержательность, которая оставляет для теоретического рассмотрения одни общие места. Производство есть тождественная основа всякого общества, имеющая свои общие условия. Мышление, которое фиксирует только эти условия, занимается пустыми абстракциями, которые вследствие своего безразличия оказываются совершенно бесплодными. «Имеются определения, — говорит К. Маркс, — общие всем ступеням производства, которые, как общие, фиксируются мышлением. Однако все т. н. общие условия всякого производства суть не что иное, как эти абстрактные моменты, с помощью которых нельзя понять ни одной действительной исторической ступени произ[# 111]водства»¹⁶. Проблема теоретической экономии стала для Маркса проблемой определенной социальной формы труда. Категории качества и формы, как определенные логические категории, играли для Маркса выдающуюся роль, как орудие познания капитализма, который в своих особенностях и качественной определенности ускользает от механического познания, опирающегося исключительно на количество.

Маркс говорил, что вся мудрость экономистов-апологетов заключается в игнорировании специфического в действительности, которое превращает исполненные антагонизма категории в гармонические, лишенные всяких противоречий. Капитал в таком механическом понимании оказывается «только» «средством производства», «всеобщим, вечным, естественным отношением». Капитал — категория специфическая — превращается в всеобщее, вечное и естественное отношение, когда откидывается его специфическая определенность, которая одна превращает «средства производства», «накопленный труд» в капитал. Категория качества служила Марксу для осмысления специфических закономерностей бытия, которые при игнорировании этой категории откидываются в своем историческом характере, чтобы уступить гармонии и увековечиванию переходящих форм.

Поняв проблему теоретической экономии, как проблему специфической формы труда, ибо «обмен продуктов, как товаров, есть определенный способ обмена труда, определенная форма зависимости труда одного от труда другого, определенный вид общественного труда или общественного производства», Маркс увязал трудовую сущность с ее определенной формой, преодолев односторонность прежней экономики. Маркс, следуя Гегелю, вскрывал особые формы действительности, которые не существуют для механического мышления. «Сущности свойственна форма и ее определения. Лишь как основание, сущность обладает прочной непосредственностью или есть субстрат… Но сущность, как относящийся субстрат, есть определенная сущность; и в силу этого положения она по существу имеет форму. Напротив, определения формы суть определения в сущности; она лежит в их основании, как неопределенное, которое в своем определении безразлично к ним»¹⁷. Сущность и форма, следовательно, различны в своем единстве. Рассудочное мышление, которое не понимает единства противоположностей, пытается утвердиться на таком различии, впадая в односторонность. Гегель, признавая необходимость такого различия, предупреждает, что оно еще недостаточно. «На этом различении сущности и формы пытается утвердиться внешняя рефлексия; оно необходимо, но самое это различение есть их единство, также как это основное единство есть отталкивающаяся от себя и образующая положение сущность»¹⁸. Отрыв труда от его особой формы имеет своей методологической предпосылкой непонимание диалектического единства этих категорий, которое в механическом мышлении уступает односторонней ориентации на сущность, оторванную от формы, что неизбежно приводит к извращенному и упрощенному пониманию экономических категорий. Чтобы понять методологическую важность категории формы или качества в марксовом анализе капиталистической экономии, чрезвычайно интересно обратить внимание на проводимую Энгельсом параллель между французскими материалистами и философией Гегеля, бросающую яркий теоретический свет на трактуемую проблему. Мышление стремится познать бытие. Познание может быть плодотворным лишь при условии такого соответствия бытию, ибо истина есть такое соответствие познания действитель[# 112]ности. Энгельс говорит, что предположение такого соответствия составляет бессознательную предпосылку всякого мышления. Однако соответствие мышления бытию может иметь отвлеченный характер, который умаляет эту истинность, лишает ее содержания. Энгельс останавливается на этой проблеме, чтобы оттенить и выявить логическую революцию, проделанную Гегелем и упирающуюся в понимание формы. «Над всем нашим теоретическим мышлением господствует с абсолютной силой тот факт, что наш субъективное мышление и объективный мир подчинены одним и тем же законам, и что, поэтому, оба они не могут противоречить друг другу в своих конечных результатах, а должны согласоваться между собой. Факт этот является безусловной предпосылкой каждого теоретического мышления. Материализм XVIII столетия, будучи по существу метафизического характера, исследовал эту предпосылку только с точки зрения ее содержания. Оно ограничивается доказательством того, что содержание всякого мышления и знания должно происходить из чувственного опыта, и восстановил старые положения: Non est in intellektu, qwod non prius fuerit insensu. Только современная идеалистическая, но вместе с тем и диалектическая философия, и в особенности Гегель, исследовали эту предпосылку также с точки зрения формы»¹⁹. Французский материализм и его основные представители исходили из положения, что мышление есть продукт бытия, что оно отражает это бытие, что без такого соответствия мышление бесплодно и пусто. Но это истинное положение не двигает познания вперед, ибо оно совершенно оставляет в тени вопрос о форме такого соответствия, которая должна именно выявить, каким образом формы мышления соответствуют формам бытия, каким образом осуществляется это соответствие. Гегель в идеалистической форме исследовал эту предпосылку с точки зрения ее формы, совершив переворот в области мышления.

Отношение между Рикардо и Марксом в значительной степени сходно с указанным отношением Гегеля к французскому материализму. Можно сказать, что Маркс и Рикардо выражают два методологических полюса в понимании капиталистической экономики. Рикардо, крупнейший представитель классической экономии, выступил с положением, что стоимость определяется трудом, заложив фундамент для научного построения теоретической экономии. Правильное положение Рикардо в состоянии, однако, было двинуть экономическую науку вперед только в ограниченной степени, ибо превращение труда в стоимость, причина, превращающая труд в такую специфическую форму, положением Рикардо не задевалась. Экономическое мышление Рикардо дает законченное выражение механического способа мышления. Высказав правильное положение, ставшее краеугольным камнем его экономической системы, Рикардо остановился на сущности стоимости, формы которой он совершенно не касался, в то время, когда только выяснение этой формы пролило исторический свет на структуру капитализма и выявило все ее своеобразие. Сущность без формы представляет одностороннее выражение только тождественной основы капитализма, сглаживающее ее исторический и переходящий характер, что превращает ее закономерности в вечные и естественные. Непонимание формы имело у классики не только социально-классовую причину, но и обусловливалось определенной методологической установкой, которая являлась объектом пристальной критики со стороны Маркса. «Рикардо, — говорил Маркс, — исходит из определения относительных ценностей или меновых ценностей товаров при посредстве количества труда, требующегося для их производства. Характер этого «труда» дальше не исследовался. Если два товара суть эквиваленты или эквиваленты в определенной пропорции, или, что то же самое, если они [# 113] не равны по величине, смотря по количеству «труда», который они заключают в себе, то ясно, все же, что они одинаковы по субстанции, поскольку они — меновые ценности. Их субстанция — труд. Поэтому, они и являются «ценностями», и их величина различна смотря по тому, заключает ли она себе больше или меньше этой субстанции. Вида же, особенного назначения труда как создающего меновую ценность, или выражающегося в меновых ценностях — характера этого труда Рикардо не исследует. Он поэтому не понимает связи этого труда с деньгами, т. е. того, что он должен проявляться в виде денег. Он, поэтому, совершенно не понимает связи между определением меновой ценности товара рабочим временем и необходимости для товаров в своем развитии дойти до образования денег. Отсюда его неверная теория денег. У него априори идет дело только о величине ценности, т. е. о том, что величины товарных ценностей относятся, как количества труда, требующегося для их производства»²⁰. Товары являются ценностями, потому что они одинаковы по субстанции, одинаковы по своей сущности, являются продуктами труда. Характера, формы, качества труда, как образователя стоимости, Рикардо не исследует. Не исследуя характер этого труда в его исторической форме, которая делает его образователем стоимости, Рикардо, естественно, перемещает центр тяжести на количественное выражение этой субстанции. Маркс в такой исключительно количественной трактовке субстанции стоимости, отрывающей от ее формы, видит исходный методологический пункт всех коренных погрешностей рикардовской экономии. Таким образом, Маркс именно в философии и методологии Рикардо, лежащей в основе его экономической системы, видит основной теоретический корень ее недостаточности, которая вела к ошибочной трактовке всех основных категорий капиталистической экономики. Указывая на историческую обусловленность метода Рикардо, Маркс отмечает одновременно его недостаточность, «которая проявляется не только в способе изложения формально, но и приводит к ошибочным результатам, потому что этот метод перепрыгивает через необходимые промежуточные звенья и стремится показать непосредственным образом совпадение экономических категорий между собою». Маркс указывает на исключительное внимание Рикардо к субстанции стоимости, которая только и является объектом его теоретического внимания со стороны количественного бытия. Что характерно для механического способа мышления и представляет модификацию его основной предпосылки о единстве без противоположностей, Рикардо, который может быть не всегда отдавал себе отчет в методологических предпосылках своей экономической системы, имел определенную методологическую установку, которая решающим образом влияла на его толкование всех экономических категорий. Основное положение Рикардо страдает механической односторонностью, которая поражает его экономичную систему. Действительно, установив свое центральное теоретическое положение, Рикардо потерпел полное крушение на исследовании основных категорий капиталистической экономии, например, категории прибавочной стоимости, не сумевши объяснить, почему живой труд при обмене на капитал имеет меньшую стоимость, нежели овеществленный труд, который представляет его эквивалент.

Взаимный обмен капитала и труда оказался в противоречии к исходному положению Рикардо, согласно которому рабочему надлежало получить полный эквивалент своего труда. Но Рикардо не видел внутренней противоречивости экономических категорий капитализма, которая в отношении прибавочной стоимости выражается в исторической форме — эксплуатации труда рабочего. Энгельс поэтому говорит, что Маркс, приступая к критике [# 114] учения о прибавочной стоимости Рикардо, подверг предварительной критике его теорию стоимости. «Для того, — говорит Энгельс, — чтобы знать, что такое прибавочная стоимость, он (Маркс. И. В.) должен был знать, что такое стоимость. Прежде всего, необходимо было подвергнуть критике самую теорию стоимости Рикардо. Итак, Маркс исследовал труд со стороны его свойства создавать стоимость и в первый раз установил, какой труд, и как образует стоимость»²¹. Специфическую форму труда, благодаря которой он становится образователем стоимости, Маркс сделал исходной точкой экономического познания, представив ее во всей ее внутренней противоречивости, познание которой осветило ярким факелом все туманности капитализма и преодолело все трудности, оказавшиеся роковыми для всей предшествующей экономической науки.

III

Диалектика Гегеля, как логика противоречий, переработанная на материалистический лад, явилась в руках Маркса сильнейшим орудием преодоления всей прежней экономии, и вскрытия ее недостаточности. Превратное понимание этого орудия и его роли в мышлении Маркса представляет неотъемлемое достояние всякого рода эклектиков. Любопытен в этом отношении Гильфердинг. Признавая, что Маркс сознательно перенес метод Гегеля в политическую экономию, Гильфердинг обнаруживает в этом признании эклектическую беспомощность в понимании диалектики. Плеханов называл диалектику Гегеля логикой противоречий, ибо Гегель с толкованием противоречий связывал, главным образом, логическую революцию, сокрушившую окостенелость старой формальной логики. Гильфердинг же, говоря о роли диалектики в экономическом познании Маркса, полагает, что эту диалектику можно в первую голову найти не там, где ее обыкновенно ищут: «Не в изображении реальных классовых противоречий и в открытии противоречия между социально-исторической ограниченностью капиталистического способа производства и общественной потребностью, носителем которой является пролетариат и которая направлена к овладению производительными силами, возникшими из капиталистической организации, но все более перерастающими ее. Это приложение метода скорее выполняет свою специфическую логическую роль в способе образования и изложения логических понятий»²².

Утверждение Гильфердинга насквозь пропитано эклектизмом и обнаруживает полнейшее непонимание диалектики, которую он отрывает от действительности и превращает в самодовлеющую логическую абстракцию. Диалектика, согласно Гильфердингу, равнодушна к противоречиям действительности, которых она не касается, представляя лишь способ образования и изложения логических понятий. Гильфердинг, говоря о принятии Марксом гегелевской диалектики, толкует последнюю в духе критической философии, ибо не только Маркс, но и Гегель видел критерий истинности логики в ее соответствии действительности, которая в своей основе противоречива. Гегель видел большую заслугу Канта в его попытке преодолеть формальную логику, которая выразилась у Канта в идее «объективной видимости и необходимости противоречия». «Кант понимает антиномии так, что они суть не искусственные софистические ухищрения, но противоречия, на которые разум должен необходимо наталкиваться»²³. Однако Кант ограничивал такую необходимость рамками мышления и оторвал ее от объективного бытия. Гегель резко клеймил этот разрыв мышления от бытия, клеймил трансцендентальное, [# 115] субъективное разрешение встающих перед познающим противоречий, которые остаются неразрешенными. Гегель смеялся над критическим «разрешением» этих противоречий, которые выразились у Канта в отстранении последних от действительности, насквозь противоречивой в ее объективной основе. «И именно критическое их разрешение при помощи т. н. трансцендентальной идеальности воспринимаемого мира дает лишь тот результат, что это противоречие становится чем-то субъективным, при чем оно остается такой же видимостью, т. е. неразрешенным»²⁴. Гегель вообще издевался над субъективизацией мышления, ибо поскольку говорится, «что рассудок присущ предметному миру, что дух и природа имеют общие законы, по коим совершают свою жизнь и изменения, то тем самым признается, что мысленные определения также имеют объективную ценность и существование».

Гильфердинг, однако, полагает, что диалектическая логика как способ образования и изложения понятий, равнодушна к противоречиям действительности, извращая подобной интерпретацией ее подлинную природу. Применяя материалистическую диалектику к экономике капитализма, Маркс преодолевал односторонности классической экономии, выявлял внутреннюю противоречивость категорий капитализма, которые в классической экономии представлялись гармоническими и тождественными. Выдвинув положение, что в основе стоимости товара лежит труд, классическая экономия дальше этого положения не двигалась, а старалась непосредственно из последнего освещать все другие категории, которые лишаясь своей подлинной физиономии. Отрезав себе механическим мышлением путь к пониманию противоречивой природы экономических категорий, классики оказались не в состоянии понять экономику капитализма, важнейшие категории которой настоятельно требовали еще своего диалектического извещения.

Исходя из взгляда на общество, как на производственную организацию, находящуюся в процессе развития, Маркс подошел к капиталистической экономике под углом зрения имманентных ей специфических антагонизмов. Положение, что труд лежит в основе стоимости, не выражает ни его специфического характера, ни его антагонистической природы, ибо труд лежит в основе всякой общественной организации. Начав анализ капитализма с анализа товара и присущей ему двойственности, Маркс вскрыл основу этой двойственности в двойственном характере труда, открытие которого стало краеугольным камнем всей его экономической концепции. «Сначала мы видели, — говорит Маркс, — что товар есть нечто двойственное — потребительная стоимость и меновая стоимость. При более близком рассмотрении окажется, что заключающийся в товаре труд имеет двойственный характер. Этот пункт, впервые исследованный критически мною, есть основной пункт, на котором зиждется все понимание политической экономии»²⁵. Пункт о двойственном характере труда называется Марксом центральным пунктом всей его системы, необходимой предпосылкой понимания капиталистической экономики. Механическое мышление Рикардо мешало ему эту двойственность познать, почему он видел в труде только простой средний труд, который он исследовал с количественной стороны. Величина стоимости стала единственным предметом исследования Рикардо, которого качественная сторона труда, обусловленная его особым характером в товарно-капиталистической системе, совершенно не интересовала. Маркс усматривал ограниченность Рикардо в отсутствии качественного понимания экономических категорий капитализма. «Ошибка Рикардо заключается в том, что он исследует только величину [# 116] стоимости, поэтому он интересуется только относительным количеством труда, который представляют различные товары, которые они содержат в себе, как ценности в воплощенном виде. Но заключенный в них труд должен быть представлен, как общественный труд, как отчужденный индивидуальный труд. В цене это представлено идеально. Реализуется это лишь в продаже. Это превращение всех видов заключенного в товарах труда отдельных индивидуумов в одинаковый общественный труд, который поэтому может быть представлен во всех потребительных ценностях, может быть обменен на любую из них; эта качественная сторона дела, которая содержится в выражении меновой ценности в деньгах, у Рикардо не развита. Это обстоятельство — необходимость представить заключенный в них труд одинаковым общественным трудом, т. е. в деньгах — Рикардо упускает из виду»²⁶. Маркс называет качественной стороной дела в товарно-капиталистической системе необходимость для индивидуального труда превращаться в собственную противоположность — общественный труд, которым он непосредственно не является. Указанную сторону дела, понимание которой было совершенно не доступно метафизической экономии, Маркс открыл посредством материалистической диалектики, которая не отворачивается от противоречия, а считает его корнем движения и деятельности, видит в единстве противоположностей закон объективного мира и познания.

Товарное общество покоится на разобщенности труда, ибо продукты труда не делались бы товарами, если бы они не были произведениями самостоятельных, частных работ, производимых независимо друг от друга. Но индивидуум не может жить в абсолютной изолированности, ибо индивидуумы, производящие вне общества, представляют фикцию и выдумку. «Единичный и обособленный охотник и рыболов, с которых начинает Смит и Рикардо, принадлежат к лишенным фантазии химерам XVIII века»²⁷. Частный труд, чтобы преодолеть такую изолированность и приобрести общественную значимость, необходимо должен превратиться в собственную противоположность — абстрактно-всеобщий труд, который в лице стоимости и представляет такое преодоление. «Труд есть труд отдельного индивидуума, представленный в определенном продукте. Как ценность, однако, продукт должен быть воплощением общественного труда, и как таковой он может непосредственно превращаться из одной потребительной ценности в любо другую. Частный труд, следовательно, должен быть представлен непосредственно, как его противоположность — общественный труд; определенным образом примененный труд, как его непосредственная противоположность — абстрактно-всеобщий труд, который выражается также в общем эквиваленте. Лишь благодаря его отчуждению индивидуальный труд представлен как его противоположность. Но товар должен иметь это общее выражение прежде, чем он отчужден. Эта необходимость выражения индивидуального труда, как всеобщего труда, есть необходимость выражения товара в виде денег»²⁸. Рикардо, которому чужда была диалектика, видел в количественном понимании стоимости ее исчерпывающее понимание, которое в действительности страдает крайней односторонностью. Необходимость для товара превращаться в деньги, обусловленная его внутренней противоречивостью, оказалась непонятной для буржуазного экономиста, скованного рамками механического мышления. Тайна критического понимания, употребляя выражение Маркса, оставалась скрытой для Рикардо. Механический способ мышления, мало благоприятный для правильного понимания действительности, сказался для Рикардо, в первую голову, в непонимании двойственного [# 117] характера труда, лежащего в основе двойственности товара. «Что все без исключения экономисты не замечали простой вещи, а именно, что если у товара двоякий характер, если он, с одной стороны, потребительная стоимость, а с другой стороны, — стоимость меновая, то и труд, воплощенный в товаре, должен иметь двоякий характер. Простой же анализ труда, без дальнейших различий, как, например, у Адама Смита, Рикардо, постоянно должен наталкиваться на необъяснимые вещи. В сущности тут и заключается вся тайна критического понимания»²⁹. Тайна критического понимания есть тайна диалектики, которая в единстве противоположностей находит свою основную разгадку. Рикардо, невзирая на его огромную историческую заслугу перед экономической наукой, которая в его лице призывалась оставить свою прежнюю рутину и тщательно исследовать противоречия между кажущимся и действительным миром, явился жертвой неверного мышления, мешавшего ему охватить закон стоимости во всех его связях и опосредствованиях. Внимание к количественной стороне явления в ущерб его качественной стороне необходимо ведет к его внешнему познанию, оставляющему непознанными его существенные черты. Маркс именно в особой форме труда, выражающей его исторический и преходящий характер в данной общественной системе видел основной объект теоретической экономии. Преодоление Рикардо со стороны Маркса, выражавшееся прежде всего в его философском преодолении, означало торжество материалистической диалектики, как определенной теории мышления, представляющей аналог действительных связей природы и общества.

Естественно, что оппортунизм более склонен к механическому мышлению, нежели к революционной и критической диалектике, которая со стороны его представителей подвергается ужасающей фальсификации. Оппортунизм под маской интерпретации диалектики занимается в действительности опошлением и притуплением ее революционной стороны. Отто Бауэр, например, предлагающий «свое» толкование гегелевской диалектики и ее роли в мышлении Маркса, представляет интересный пример такого извращения, которое сводится к ее механизации. Размышления Бауэра по этому поводу поистине изумительны. Оказывается, что диалектика в руках Маркса сводилась к чисто-количественному пониманию вещей. «Маркс следовал методу Гегеля. И он ищет за видимостью конкуренции истинное и действительное. И он хочет найти за непосредственно данным истину бытия, устраняя качественную определенность бытия в ее эмпирическом существовании, считая ее безразличною и переходя к бытию, как к чистому количеству»³⁰. Что по этому поводу сказать? Маркс действительно искал за внешностью явления его внутреннюю сущность, искал закон явления, ибо он не был эмпириком и враждебно относился к эмпиризму. Грубый эмпиризм Маркс просто отождествлял с метафизикой. «Грубый эмпиризм превращается в ложную метафизику, в схоластику, которая с мучительным усилием старается непосредственно вывести из общего закона или объяснить согласно с ним посредством простой формальной абстракции неопровержимые явления эмпирической действительности»³¹. Однако преодоление грубого эмпиризма не выразилось у Маркса в сведении бытия к чистому количеству, которое, согласно Бауэру, выражает сущность вещей. Бауэр просто извращает Маркса и Гегеля, извращает вопреки всякой очевидности. Относительно Гегеля такое извращение выступает наглядно. «Велика заслуга, — говорил Гегель, — познать эмпирические числа природы, например, взаимные расстояния планет; но еще неизмеримо бо́льшая заслуга — [# 118] заставить исчезнуть эмпирически определенные количества, возвысив их до общей формы количественных определений, так, чтобы они стали моментами закона и меры. Бессмертны заслуги, оказанные, например, Галлилеем относительно падения тела и Кеплером относительно движения небесных тел. Они доказали найденные ими законы, показав, что им соответствует весь объем воспринимаемых частностей. Но должно потребовать еще высшего доказательства этих законов, состоявшего ни в чем ином, как в том, чтобы их количественные определения были познаны из качеств и из определенных соотносящихся понятий (каковы время и пространство)»³². Приведенные слова Гегеля, освобожденные от своей идеалистической формы, бесспорно правильны, указывают, что познание должно сообразоваться с определенными закономерностями действительности, которые выражаются в ее качественной стороне и ее особенной форме. Высшим доказательством Гегель считал не сведение бытия к чистому количеству, а познание количественной стороны бытия на основании его определенного качества, представляющего это бытие в его специфических закономерностях. Маркс в этом пункте солидаризировался с Гегелем, применив это положение в другой области явления. Маркс постоянно подчеркивал недостаточность одного количественного масштаба для изучения бытия в любой его области, ибо мера бытия, согласно Марксу, может и должна быть постигнута из его особенной структуры, которая выражает его качественную определенность. «Мера общественности должна быть заимствована из природы условий, свойственных каждому способу производства, а не из представлений ему чуждых»³³. Рикардо не знал этой меры, так как, ограниченный буржуазным кругозором, не знал способа ее познания.

История мышления знает случаи, когда мера общественности ограничивает познавательные искания, находящие в этой мере непреодолимое препятствие к своему правильному разрешению. Аристотель, например, анализировавший впервые форму стоимости, не мог ее познать, ибо товарная форма продукта еще не была мерой общественности, т. е. античного общества, основывающегося на труде рабов, не знавшего равного труда. Форма стоимости есть вещное выражение общественных отношений труда, равного по своей субстанции. Но равный труд не составлял меры греческого общества, почему Аристотель в смущении останавливался перед напрашивающей единицей соизмерения, лежащей в основе обмена. Мера общественности дала себя знать, поставив исследованию Аристотеля непреодолимые границы. Выдвинув положение, что мена не может происходить без равенства, а равенство не может быть без соизмеримости, Аристотель, однако, констатирует невозможность такой соизмеримости в действительности, где невозможно качественное равенство глубоко разнородных вещей, где приравнивание может представлять только нечто постороннее истинной природе вещи, только «удовлетворение практической потребности». «Следовательно, сам Аристотель высказывает нам, почему не удается его дальнейший анализ именно, вследствие отсутствия понятия стоимости. В чем заключается равное, т. е. общая субстанция, которая позволяет дому представлять матрац в выражении стоимости матраца. Ничего подобное этому «в действительности существовать не может», — говорил Аристотель. Почему? Дом представляет относительно матраца нечто равное, если в обоих, доме и матраце, заключается действительно нечто равное; и это нечто есть — человеческий труд. Но Аристотель не мог усмотреть в форме стоимости товаров того обстоятельства, что них все виды труда считаются одним и тем же человеческим тру[# 119]дом и потому выражены как равнозначащие, потому что греческое общего основывалось на труде рабов и, следовательно, имело своим естественным базисом неравенство людей и их труда. Можно проникнуть в тайну выражения стоимости — равенство и равное значение всех видов труда настолько, насколько они представляют человеческий труд вообще — только тогда когда идея равенства людей обладает прочностью народного обычая. Но это возможно только в таком обществе, в котором товарная форма есть общая форма продукта труда и, следовательно, отношения людей друг к другу, как товаровладельцев, есть господствующее социальное отношение. Гений Аристотеля в том и виден, что он в выражении стоимостей товаров открывает отношение равенства. Только исторические рамки общества, в котором он жил, мешают ему найти, в чем состоит «в действительности» это отношение равенства»³⁴.

Рикардо по сравнению с Аристотелем находился в значительно более благоприятных условиях для нахождения формы стоимости, так как в буржуазном обществе, идеологом которого он являлся, «товарная форма есть общая форма продукта труда и, следовательно, отношения людей друг к другу, как товаровладельцев, есть господствующее социальное отношение». Роковой для Рикардо оказалась классовая мера буржуазного бытия, ограничившая его познавательный кругозор, отвлекавшая его от формы стоимости, которой буржуазный способ производства характеризуется, «как особенный вид общественного способа производства, а тем самым характеризуется исторически». Форма стоимости выражает историческую ограниченность буржуазной организации труда, познание которой становится возможным при наличии исторического способа познания, рассматривающего действительность в ее возникновении и исчезновении, становится возможным при наличии диалектической философии. Но Рикардо, которому диалектика, как высшая форма исторического познания, оставалась чуждой, мог своим способом познания распознать только содержание стоимости, ставив в стороне ее форму, которой это содержание характеризуется исторически.

Гегель в своем понимании формы выявил свою глубокую проницательность, которую отметил Плеханов. Гегель под формой понимал определение строение содержания, формирующую его закономерность. «Материя, — говорит Гегель, — как по своему определению безразличное, есть пассивная, в противоположность форме, как деятельному. Последняя, как относящееся к себе отрицательное, есть противоречие внутри себя самого, разлагающееся, отталкивающее себя от себя и определяющее»³⁵. Форма не безразлична к содержанию, ибо в таком понимании она есть «несущественное, неудержимо исчезающее определение рефлексии», но представляет в отношении к этому содержанию его определяющее начало, начало деятельности, определения, инициативы. «Что форма определяет сущность — это значит, стало быть, что форма в своем различении сама снимает это различение и есть тождество с собой, которое есть сущность, как устойчивость определения; форма есть противоречие, состоящее в том, что она снимается в своем положении и сохраняет устойчивость в этом снятии и потому есть основание, как тождественное себе в своем определении и отрицании сущность»³⁶. Форма для Гегеля представляет наполненную историческим содержанием сущность, начало ее конкретизации и исторического своеобразия, отрицательное тождество, тождество противоположностей. «Взятое отвлеченно, это тождество [# 120] есть сущность в противоположность форме, так же, как взятая отвлеченно отрицательность есть положение, отдельное определение формы»³⁷.

История интерпретации стоимости дает примеры непонимания единства формы и содержания, уклонений в одну или другую сторону, дающих в результате одностороннее решение проблемы. Некоторые представляли дело таким образом, что содержание стоимости — труд — рождается ее формой, в то время как в действительности трудовое содержание принимает на определенной ступени своего исторического развития определенную вещную форму, приобретает выражение стоимости, которая и есть определений способ выражения труда. Маркс поэтому говорил о реставрированной меркантильной системе, «которая видит в стоимости только общественную форму или, вернее, ее призрак, лишенный субстанции»³⁸. Маркс настаивает на единстве формы и содержания, подчеркивает нераздельность формы стоимости от ее трудовой субстанции. Последняя представляет в последнем счете закон, пропорционального распределения труда, закон природы, ибо необходимость такого распределения диктуется человеку естественной необходимостью, независящей от какой-либо общественной формы. Но труд людей, необходимый и естественный, принимает в различных формации различные формы, которые не только не лишаются своего трудового содержания, но представляют его различные выражения, ибо, говорит Маркс, «коль скоро люди работают каким-либо образом один для другого, их труд приобретает также общественную форму»³⁹. Маркс указывал на органическое единство между субстанцией, величиной и формой стоимости, указывала нераздельность этих трех моментов в категории стоимости. Иначе быть не может, если исходить из положения, что трудовая сущность меняет свои формы сообразно высоте исторического развития производителей. Сущность без формы представляет одностороннюю абстракцию, характерную для механического способа познания, приводившего классиков-экономистов к ограничению категории стоимости ее трудовой субстанцией, оторванной от ее формы, которая делает ее меновой стоимостью. Односторонность классической экономии не оправдывает другой односторонности, которая выражается в бессодержательной форме, так как в действительности форма вытекает из содержания, выражает его историческое начало. «Самое важное состояло, однако, — говорит Маркс, — в открытии внутренней необходимой связи между формою, субстанцией и величиной стоимости или, выражаясь идеалистическим языком, в доказательстве того, что форма стоимости вытекает из понятия стоимости»⁴⁰. Обмен, как единственная форма трудовой связи людей в товарно-капиталистическом обществе, выражает определенную двойственность труда, определенную противоречивость его на данной исторической стадии, отличающую его от труда организованных общественных формаций. Действительно, безразличный человеческий труд, человеческий труд вообще, в организованных обществах существует, как свойство конкретного труда, выступающего в непосредственно общественной форме. Совершенно иначе обстоит дело в капиталистическом обществе, где конкретный труд становится общественным только в результате определенного противоречивого превращения, именно, превращения в свою собственную противоположность — абстрактно-всеобщий труд. Своеобразная двойственность труда в товарно-капиталистическом обществе, присущая ему своеобразная противоречивость, затрудняет его понимание, делает его недоступным для непосредственного познания. Представляя в организованных обще[# 121]ствах свойство или форму проявления конкретного труда, безразличный человеческий труд, напротив, представляет в капиталистическом обществе сущность конкретного труда, социальную сущность конкретно трудовых актов, становясь в этом виде абстрактно-всеобщим трудом, что совершенно переворачивает взаимоотношение между безразличным трудом, трудом вообще, и конкретным трудом, выражает его в совершенно противоположной форме. «В пределах отношения стоимостей и заключенного в нем выражения стоимости, — говорит Маркс, — абстрактно-всеобщее не имеет значения свойства, принадлежащего конкретному, чувственно-действительному, наоборот, чувственно-конкретное имеет значение только формы проявления или определенной формы осуществления абстрактно-всеобщего. Труд портного овеществленный, например, в эквиваленте сюртук, не обладает в выражении стоимости холста общим свойством быть также человеческим трудом самим по себе. Напротив того: быть человеческим трудом составляет его сущность, а быть трудом портного составляет только форму проявления или определенную форму осуществления этой ее сущности. Это quid pro quo неизбежно, потому что труд, представленный в его продукте, только тогда образует стоимость, когда он есть безразличный человеческий труд, так что труд, овеществленный в стоимости одного продукта, вовсе не отличается от труда, овеществленного в стоимости продукта другого рода. Эта перетасовка, вследствие которой чувственно-конкретное получает значение только формы проявления абстрактно-всеобщего вместо того, чтобы абстрактно-всеобщему быть свойством конкретного, характеризует выражение стоимости. Она делает в то же время понимание его затруднительным»⁴¹. Странная перетасовка, претерпеваемая во взаимоотношении между человеческим трудом вообще и конкретным трудом в товарно-капиталистическом обществе, выражается в обратном перемещении этих противоположностей в качественно-новом единстве. Единство противоположностей есть самодвижущееся единство, диалектически развивающийся процесс, который также имманентен развитию труда, протекающему в противоречиях. Единство труда вообще и конкретного труда есть единство противоположностей, претерпевающее в своем историческом развитии своеобразные превращения, выражением которых является также существование абстрактного труда в качестве сущности конкретного в капиталистическом обществе.

Диалектическое понимание единства формы и сущности в развитии труда, как единства противоположностей, правильное философское осмысление этой проблемы ведет к преодолению ее односторонних решений, неизбежных на почве механического миропонимания.

Конкретный труд, являющийся в организованных обществах социальной сущностью своего проявления — безразличного человеческого труда, не встречает необходимости со стороны своих субъективных агентов в практической фиксации своего проявления или свойства. Перетасовка, происходящая в товарно-капиталистической системе, выражается в переходе этого свойства конкретного труда в его сущность, который сказывается в приобретаемом безразличным человеческим трудом значении реализатора социальной значимости конкретного труда, получающего такую значимость только с превращением в собственную противоположность. Подобное перемещение имманентных полюсов труда связано с атомизированием общественно-производственного процесса, характерным для капитализма.

Абстрактный труд в связи с такой ролью сущности конкретного труда имеет роль экономического гегемона и практического регулятора [# 122] стихийного производственного процесса. Маркс поэтому говорил, что человеческий труд вообще, который всегда существовал в качестве древнейшего для всех общественных форм значимого отношения, становится практической истиной только в товарно-капиталистическом обществе, где именно абстрактно-всеобщий труд в форме выражающего его отношения стоимости является социально связующим звеном в конкретном многобразии труда. «Труд, — говорит Маркс, — это совсем простая категория, столь же древним является представление о нем в этой всеобщности, как труда вообще. Однако экономически «труд», взятый в этой простейшей форме, есть столь же современная категория, как и отношение, которое порождает эту простую абстракцию… Безразличное отношение к какому-нибудь определенному отношению труда соответствует общественной форме, при которой индивиды с легкостью переходят от одного вида труда к другому и при которой какой-либо определенный труд является случайным и потому безразличным. Здесь труд вообще, не только в категории, но и в действительности, стал средством создания богатства вообще и утратил свою связь с определенным индивидом. Такое состояние достигло наибольшего развития в современнейшей из форм буржуазного общества в Соед. Штатах. Здесь, таким образом, абстрактная категория «труда», труда вообще, труда sans phrase, этот исходный пункт современной экономической науки становится впервые практической истиной. Следовательно, простейшая абстракция, которую современная экономия ставит во главу угла и которая выражает древнейшее, для всех общественных форм, значимое отношение, становится в этой абстракции практически истинным только как категория современного общества… Этот пример труда убедительно доказывает, что даже самые простейшие категории, несмотря на то, что благодаря их отвлеченности они применимы ко всем эпохам, в самой определенности этой абстракции является не в меньшей мере продуктом исторических условий и обладает формой значимости только для этих условий и внутри их»⁴². Человеческий труд вообще, следовательно, является исторически категорией, благодаря особой форме абстрактного труда, которую он принимает в товарно-капиталистической системе, как социальная сущность конкретно-трудовых актов, преодолевающих по мере своего приобщения к этой сущности свой атомизм и «отчужденность» от общественного процесса.

Исходя из указанных положений, нужно признать правильною точку зрения Рубина на абстрактный труд, как социально-историческую категорию, связанную с особенностями товарно-капиталистического хозяйства. «Понятие абстрактного труда выражает особенности социальной организации труда в товарно-капиталистическом обществе»⁴³. Всякие попытки свести понятие абстрактного труда при капитализме к физиологической работе без учета его социальной формы⁴⁴ составляет в лучшем случае возврат к точке зрения классической экономии, которая исследовала в лице Рикардо «физиологию буржуазной системы», и означает отход от Маркса, который исследовал диалектику буржуазного общества. Маркс, придававший огромное значение форме, понимаемой в Гегелевском смысле, подошел к содержанию капитализма под углом зрения его специфической формы, которая бросила яркий свет на своеобразие его категорий. Но диалектическое понимание формы совершенно недоступно эклектическому мышлению. «Как раз то, — говорит Гильфердинг, — что нашей теперешней теории познания кажется шагом назад, представляло с исторической точки зрения огромный прогресс: если Кант сосредоточил постановку вопроса на формах познания и тем самым отвлек свое исследование от всякого содержания познания, то Гегель видел свою задачу именно в доказательстве необходимости содержания всякого опыта в [# 123] доказательстве, которое было найдено в идентичности становления опыта с саморазвитием понятия»⁴⁵. Судя по словам Гильфердинга, Гегель совершенно не касался формы, обращал исключительное внимание на содержание познания, в то время когда Кант сосредоточивал свое внимание только на форме. Гильфердинг совершенно не различает понимание формы у Канта и Гегеля, ибо в действительности подлинное понимание формы принадлежит именно Гегелю.

Гегель находит, что равнодушие формы к содержанию свидетельствует не о бесформенности содержания, но о недостаточности его формы: «Мы находим также, однако, — говорит Гегель далее, — что форма бывает равнодушной к содержанию, как к внешнему существованию, и это бывает только потому, что явление вообще еще не вполне чуждо внешности. Возьмем, например, книгу: для ее содержания, конечно, безразлично, написана она или напечатана, переплетена она в папку или сафьян. Но это отнюдь не значит, что, отвлекаясь от такой внешней и безразличной формы, само содержание книги бесформенно. Существует, разумеется, много книг, которые справедливо можно назвать бесформенными также и со стороны их содержания. Под этим выражением в применении к содержанию книги следует понимать не отсутствие всякой формы, а лишь отсутствие надлежащей формы. Но эта форма так мало безразлична для содержания, что она скорее составляет собой самое ее содержание»⁴⁶.

Кант оторвал форму от содержания, почему не только не в состоянии был решить проблемы познания, но лишил себя возможности такого решения, невозможного при наличии такого разрыва. Гегель восставал против пустых форм, выдвигал необходимость содержательных форм, связанных нераздельно содержанием. «Ибо, как простые формы, как отличные от содержания, они получают определение, делающее их конечными и неспособными схватить истину, которая бесконечна в себе. Если истинное в каком-либо отношении и сочетается снова с ограниченностью и конечностью, то это есть сторона его отрицания, его неистинности и недействительности, именно его конца, а не его утверждения, по коему оно есть истинное. Перед пустотой просто формальных категорий инстинкт здравого разума чувствует себя в конце концов столь сильным, что он презрительно оставляет и их познание на долю школьной логики и метафизики, пренебрегая вместе с тем той ценностью, которую представляет собой сознание этих нитей само для себя, и не сознавая того, что, ограничиваясь инстинктивным действием природной логики, а тем более рефлективно отбрасывая значение самых мыслительных форм, оно отдает себя на служение неочищенного, а потому несвободного мышления»⁴⁷.

Кант сосредоточил свое внимание на формах мышления, которые получили исключительно субъективный характер. Кант эти формы трактовал формально, ибо его философия «не рассматривала эти формы в себе и для себя по их своеобразному содержанию, а приняла их лемматически, из субъективной логики: таким образом, не поднималось и речи об их выводе из них самих или о выводе их как субъективно-логических форм, а еще менее об их диалектическом рассмотрении». Относительно содержания, отсутствующего в логических формах, Гегель замечает, что именно это содержание есть «прочная основа и конкретность этих отвлеченных определений». Гильфердинг, связывающий только с Кантом внимание к формам мышления, совершенно ошибается, так как подлинное понимание формы дано Гегелем, который впервые дал понятие содержательной формы. Энгельс поэтому видит ориги[# 124]нальность Гегеля в исследовании соответствия мышления бытию со стороны его формы, которая выражает своеобразие содержания и его историческую определенность в полноте присущих ей особенностей.

Непонимание диалектики и ее основного закона — единства противоположностей — влечет у Гильфердинга путаницу в его трактовке вопроса о двойственном характере товара и о деньгах. «Товар, — говорит Гильфердинг, — таким образом, это — экономическое выражение, т. е. это выражение общественных отношений, независимых друг от друга производителей, поскольку связь между ними поддерживается обменом благ. Противоположность определений товара, как потребительной ценности и ценности, противоположность натуральной и ценностной формы, выступает теперь перед нами как противоположность самого товара, поскольку он, с одной стороны, является естественной вещью, а с другой стороны, — общественной вещью. Здесь таким образом мы действительно имеем дело с дихотомией, когда один член исключает другой, и наоборот. Однако это лишь противоречие способов рассмотрения. Товар есть единство потребительной ценности и ценности и только лишь способ рассмотрения является двояким»⁴⁸. Гильфердинг говорит ясно, что дихотомия товара есть лишь мысленное противоречие, противоречие способов рассмотрения. Единство товара противостоит у Гильфердинга двоякому способу его рассмотрения, который один может быть противоречив. Гильфердингова трактовка ведет прямой дорогой к философии Канта, которая допускала противоречие только в рефлексии, но исключала его из объективной действительности, где противоречивое немыслимо и невозможно. Товар есть единство, следовательно, не может быть противоречием, которое имеет место только в способе рассмотрения, является лишь мысленным. Маркс меньше всего повинен в таком толковании, ибо в его трактовке двойственность товара объективна и существует в действительности, почему получает определенное логическое выражение. «Товар с самого появления своего на свет его вещь двойственная: потребительная стоимость и стоимость, продукт полезного труда и абстрактное отвердение труда»⁴⁹. Товар для Маркса есть противоречие в действительности. Не ясно ли, что способ рассмотрения может только отражать бытие, являясь истинным по мере его верного отражения. Товар, единство противоположностей, Гильфердингом эклектически рассекается, превращается в единство для действительности и в противоречие для мышления. Отрыв познания от бытия просвечивает в данном толковании с полной ясностью, показывая, что погрешности в сфере методологии не остаются безнаказанными для понимания действительности. Неверная теория денег у Гильфердинга есть прямой результат такого приписывания двойственности товара только мысленного характера. Необходимость денег неотделима от объективной двойственности товара, обусловливающей эту необходимость. Именно потому, что товар есть вещь двойственная, он должен удвоить свою форму, чтобы эту двойственность выразить. «Формой потребительной стоимости он обладает по своей природе: это его натуральная форма. Форму стоимости приобретает он только при общении с другими товарами. Но форма его стоимости опять-таки должна быть предметной формой. Единственной предметной формой товаров есть их потребительная форма, натуральная форма. Так как естественная форма товара, например холста, есть прямая противоположность форме его стоимости, то он должен сделать своей формой стоимости другую натуральную форму, натуральную форму другого товара. Что не может сделать он для себя непосредственно, то он может сделать непосредственно для другого товара, а потому косвен[# 125]ным путем и для самого себя. Он не может выразить свою стоимость в своем собственном теле или в своей собственной потребительной стоимости, но он может относиться к другой потребительной стоимости или к другому телу товара как к непосредственному бытию стоимости. Он не может относиться содержащемуся в нем самом конкретному труду, как к простой форме проявления абстрактного человеческого труда, но может относиться таким образом к труду, заключенному в товаре другого рода. Для этого нужно только приравнять к нему другой товар, как эквивалент»⁵⁰. Словом, необходимость денег вытекает из объективной двойственности товара, вытекает из необходимости для последнего удвоить свою форму, выразить форму своей стоимости в натуральной форме другого товара, т. е. деньгах.

Необходимость превращения товара в деньги в анализе Маркса становится понятной только на фоне присущей ему диалектики. Маркс ведет свою интерпретацию, исходя из внутренней противоречивости товара, как ариадниной нити и в выведении и дедуцировании всего многообразия экономических категорий капитализма. «Деньги составляют необходимый продукт менового процесса товара. Внутреннее противоречие товара является следствием того, что товар составляет непосредственное единство потребительной и меновой стоимости, так как он в одно и то же время — продукт полезного частного труда, составляющего лишь отдельный член самопроизвольной системы полезных работ или разделения труда, — и непосредственно-общественное овеществление абстрактного человеческого труда; это противоречие не прекращается и не успокаивается до тех пор, пока оно не превратится в удвоение товара — в товар и деньги, следовательно, поскольку совершается превращение произведений труда в товары, постольку совершается и превращение товаров в деньги»⁵¹. Категория денег рассматривается Марксом в свете проникающего ее противоречия, беспокойство которого, коренящееся в противоречии потребительной и меновой стоимости, успокаивается и разрешается в деньгах. Перенесение этого противоречия из сферы действительности только в сферу мышления способно только извратить и затемнить методологическую установку Маркса, что одновременно совпадает с извращением законов самой экономической действительности, ибо «удвоенное существование товара в виде товара и денег есть закон выражения продукта, являющегося товаром»⁵². Подобный закон, однако, совершенно выпадает из Гильфердинговой трактовки противоречия товара, которое во славу Кантовой философии переносится только в рефлексию.

IV

Единство без противоположностей есть основная категория антидиалектического мышления, которая особенно резко выступает в экономической системе Рикардо, представляющей законченное выражение механического понимания капитализма.

Возьмем вопрос о кризисах. «Чтобы производить «производительно», — говорит Маркс, — нужно производить так, чтобы масса производителей была исключена из части спроса на продукт; необходимо производить в противоположность классу, потребление которого не соответствует его производству — так как именно в разнице между его производством и его потреблением состоит прибыль капиталиста. С другой стороны, необходимо производить для классов, которые потребляют и не производят… И в то время как, с одной стороны, предполагаются все эти противоречия, с другой стороны, принимается, что производство совершается без всякого трения, так, как [# 126] если бы этих противоречий не существовало. Купля и продажа, товар и деньги, потребительная ценность и меновая ценность разделены. Предполагается наоборот, что имеется не разделение, а меновая торговля. Потребление и производство разделены; существуют производители, которые не потребляют столько, сколько они производят, и потребители, которые не производят. Но принимается, что потребление и производство тождественны. Капиталист производит непосредственно для того, чтобы увеличить свою прибыль, ради меновой ценности, а не для потребления. Предполагается, что он производит непосредственно и для своего потребления. Если предположить, что существующие в буржуазном производстве противоречия, — которые во всяком случае выравниваются, но процесс выравнивания выступает в то же время, как кризис, как насильственное соединение разорванных, равнодушно противостоящих друг к другу и все же связанных моментов — не существуют, то эти противоречия естественно не могут проявляться. Каждая отрасль промышленности, каждый отдельный капиталист производит соответственно своему капиталу, не считаясь с потребностями общества, не считаясь также и с конкурирующим предложением капиталов в той же отрасли промышленности. Предполагается, что он производит так, как если бы он производил по заказу общества»⁵³. Подобное механическое отождествление различных категорий капитализма, различие и противоречивость которых отброшены, сглаживает и устраняет его антагонистичность и возводит его категории в вечные и естественные. Но отрицание противоречий в капиталистическом обществе и отражающих его экономических категориях ведет необходимо к отрицанию процесса выравнивания и насильственного соединения этих противоречий, ведет к отрицанию кризисов. Действительно, отрицание со стороны Рикардо всеобщих кризисов не случайно, а методологически предопределено его способом познания, который в качестве механического способа познания ведет к упразднению противоречий, какие бы формы они ни принимали в действительности. Отрицание кризисов является высшим продуктом методологии Рикардо, получившей свое выражение в его политической экономии. Возражения против кризисов со стороны Рикардо упираются с самого начала в его методологическую установку, согласно с которой, во-первых, игнорируется качество данного бытия, во-вторых, отбрасываются его характерные противоречия, которые заменяются безразличным и механическим тождеством, исключающим различия и противоположности. Возражая против всеобщего перепроизводства, основного условия кризисов, Рикардо строит свои возражения, исходя из непосредственно-общественного характера буржуазного производства, согласно которому оно «как бы по плану распределяет свои средства производства и производительные силы соответственно тому, насколько они нужны для удовлетворения его различных потребностей», так что «на каждую сферу производства приходится часть общественного капитала, требуемая для удовлетворения потребности, которой она соответствует»⁵⁴. Называя такое понимание фикцией, Маркс связывает его с неспособностью понять специфическую форму буржуазного производства, имеющей свою аналогию в сфере религии, приверженцы которой считают лишь свою религию правильной и неправильными все остальные.

Исследование капиталистического общества под углом его специфических противоречий неизбежно ставит следующую проблему: как на основе капиталистического производства, где каждый работает индивидуально и особый труд должен принять форму собственной противоположности — абстрактно-всеобщего и общественного труда, — «как на этой именно основе [# 127] возможно необходимое уравнение и связь различных сфер производства, установление соразмерности и пропорции между ними иначе, нежели постоянным уничтожением постоянной дисгармонии», ставит проблему необходимости кризисов, которая, замечает Маркс, предполагается уже в рассуждениях об уравнении при конкуренции, ибо уравнение предполагает объект уравнения, гармонию лишь в результате движения, «выражающегося в уничтожении существующей дисгармонии»⁵⁵.

Возражая против отрицания кризисов при капитализме, Маркс с особой заостренностью выпячивает категорию единства противоположностей — сосредоточивает убийственный полемический огонь против непонимания этой категории. Маркс, например, определяет кризис как «реальное соединение и насильственное уровнение всех противоречий буржуазной экономики». Мировые кризисы представляют максимальное по своей яркости и катастрофичности выражение противоречий капитализма. Но механическое мышление, ведущее к экономической апологетике, упраздняя специфические противоречия действительности, извращает объект исследования и «вопреки существующим противоречиям настаивает на единстве». «Если, например, — говорит Маркс, — купля и продажа или движение метаморфоза товаров представляет единство двух процессов, или, вернее, один процесс, проходящий через две противоположные фазы, если оно, следовательно, представляет в сущности единство обеих фаз, то в этом движении выражается также в сущности разделение этих фаз, ставших самостоятельными по отношению друг к другу. Но так как они связаны между собою, то самостоятельность связанных друг с другом моментов может проявляться лишь насильственно, как разрушающий процесс. Именно в кризисах проявляется их единство, единство различий. Самостоятельность, которую приобретают связанные друг с другом и дополняющие друг друга моменты, насильственно уничтожаются. Кризис обнаруживает, следовательно, единство ставших самостоятельными по отношению друг к другу моментов. Без этого внутреннего единства по видимому безразличных друг к другу моментов не было бы кризиса. Но нет, — говорит экономист-апологет. — Так как имеется единство, то не может быть никакого кризиса, что опять-таки означает лишь то, что единство противоположных моментов исключает противоположность»⁵⁶.

Единство противоположных моментов, согласно экономической апологетике, исключает противоположность. Кризис есть «реальное соединение и насильственное уравнение всех противоречий буржуазной экономики», является единством противоположностей, выраженным в катастрофической форме. Но единство в глазах апологетов есть только единство без противоположностей, ибо отрицательное единство невозможно в действительности. Логика апологетики доводит до апогея механическую методологию, когда во имя единства без противоположностей отрицает кризис — катастрофическое выражение такого противоречивого единства в действительности.

Возражая против перепроизводства, Рикардо базируется на такой методологии, предопределяющей невозможность кризиса, ибо она уничтожает характерные противоречия капиталистического способа производства, которые получают свое выражение в кризисах, ведет к гармонизации капитализма путем отрицания присущих ему противоречий уже в товарной форме продукта и первичных предпосылках капиталистического производства. Положение, что продукты обмениваются на продукты в товарно-капиталистическом обществе, заменяет товар продуктом, меновую стоимость потреби[# 128]тельной, ликвидирует противоречивые основы капитализма уже в его элементарной форме — товаре, — заключающем в зародыше все противоречия капитализма и кризисы — выражение этих противоречий. Что же собственно получается, когда вместо товара выступает продукт, и специфическая особенность товарно-капиталистического общества заменяется безразличным продуктом, годным для всех времен. Упраздняется мера исследуемой действительности, мера капитализма, которая лишается всякого реального содержания, нераздельного от его специфических противоречий.

Однако мера капитализма дает законченное представление о его действительности. «Мера, — говорит Гегель, — как единство качества и количества есть, следовательно, вместе с тем завершенное бытие. Когда мы говорим о бытии, оно представляется чем-то совершенно абстрактным и лишений определения. Но бытие по существу состоит в самоопределении и своей завершенной определенности бытие достигает в мере»⁵⁷.

Превращение товара в продукт методологически диктуется непониманием единства противоположностей, ибо в таком превращении, во-первых, товар, в котором имеется противоположность меновой и потребительной стоимости, превращается в продукт (потребительную ценность), а потому и обмен товаров превращается просто в меновую торговлю продуктами, только потребительными ценностями». Подобное отождествление товара и продукта, отбрасывающее различие последних, делает свое дело, ведя к отрицанию острейших явлений капитализма — мировых кризисов, которые отрицаются путем отрицания первого условия капиталистического производства, «именно, что продукт должен быть товаром, что он должен быть поэтому представлен в деньгах и проделать процесс метаморфоза»⁵⁸. Непонимание клеточки капитализма прямым путем ведет к непониманию всех остальных экономических категорий капитализма, коренящихся в этой клеточке, категорий денег, заработной платы, капитала, которые гармонизируются и дают в результате картину идиллически согласованной системы капитализма, которой присуще одно только единство. Иначе и быть не может, когда вместо раскрытия внутренних противоречий капитализма, существующих под маской экономических категорий, притупляется всякий след такой противоречивости, уступающей место метафизическому равновесию системы, где например, заработная плата оказывается платой за «услуги», которая получается от труда, взятого вне его исторически определенной функции и свойственных ей антагонизмов. «Вместо того, — говорит Маркс, — чтобы говорить о заработной плате, говорится об «услугах» — слово, в котором опять-таки исключена специфическая определенность наемного труда и его назначение — именно, увеличение ценности товаров, на которые он обменивается, создание прибавочной стоимости, таким образом, исключено то специфическое отношение, благодаря которому деньги и товар превращаются в капитал. Услуга есть труд, рассматриваемый лишь, как потребительная ценность (второстепенная вещь в капиталистическом производстве) совершенно так же, как в слове «продукт», скрыта сущность товара и заключенного нем противоречия. Деньги тогда вполне последовательно рассматриваются так же, как простое орудие обмена продуктов, а не как существенная и необходимая форма существования товара, который должен быть представлен в виде меновой ценности, среднего общественного труда. Так как превращение товара только в потребительную ценность (продукт) устраняет сущность меновой ценности, то легко также или — вернее — необходимо также отрицать деньги, как существенную форму товара, как такую форму, которая в процессе метаморфоза является самостоятельной по отношению к первоначаль[# 129]ной форме товара. Здесь, следовательно, кризисы устраняются путем резонирования таким образом, что забывают или отрицают первые предпосылки капиталистического производства: существование продукта, как товара, раздвоение товара в товар и деньги, вытекающие отсюда моменты разделения в товарном обмене, наконец, отношение денег или товаров к заработной плате»⁵⁹. Таким образом, лишение элементарной основы капитализма его противоречивой сущности влечет метафизическое оскопление всей системы капитализма, представляющей в своей совокупности развитие и разворачивание заключенных в этой клеточке противоречий.

Механическое мышление удерживает противоречия одно возле другого без взаимного соприкосновения. Но капиталистическое производство представляет именно единство противоположностей, проникающее все его явления, начиная с элементарной клеточки и кончая потрясающими его кризисами. Рикардо, который изучал противоречия капитализма внешне друг к другу, оставался беспомощным перед лицом его внутренних процессов, представляющих движущееся в противоположностях единство.

Маркс, приступив к анализу капитализма, начал от вскрытия в его простейшей клеточке зародыша всех присущих ему противоречий, дав пример диалектического познания. Ленин говорит об этом превосходно в его характеристике Марксова способа познания, примененного в основной работе Маркса. «У Маркса в «Капитале», — говорит Ленин, — сначала анализируется самое простое, обычное, основное, самое массовидное, самое обыденное, миллионы раз встречающееся отношение буржуазного общества: обмен товаров. Анализ вскрывает в этом простейшем явлении (в этой клеточке буржуазного общества) все противоречия (зародыш всех противоречий) современного общества. Дальнейшее изложение показывает нам развитие (и рост и движение) этих противоречий, этого общества, его основных частей от его начала до его конца. Таков же должен быть метод изложения (изучения) диалектики вообще, ибо диалектика буржуазного общества у Маркса есть частный случай диалектики вообще. Начинать с самого простого, обычного, массовидного, предложения любого: листья дерева зелены; Иван есть человек; Жучка есть собака. Уже здесь, как гениально заметил Гегель, есть диалектика: отдельное есть общее»⁶⁰. Ленин в приведенных словах с замечательной ясностью указывает на решающую роль диалектики в Марксовой экономике, которая начинает от вскрытия в простейшей клеточке капитализма зародыша имманентно присущих ему противоречий, Ленин в указанных словах подтверждает правильность положения, что проблема теоретической экономии была для Маркса одновременно философской проблемой. Стоит только видеть в товаре продукт в условиях капитализма, упустить диалектику этой первичной клеточки капитализма, чтобы последний «превратился» в «систему метафизического равновесия». Рикардо видел, конечно, противоречия капитализма, которые из источника его самодвижения обращались в его анализе в источник его увековечения. Диалектическая же философия, видящая в противоречии корень движения и деятельности, видит в противоречиях капитализма и кризисах — острейшем выражении этих противоречий — источник его неизбежной гибели.

V

Метод Рикардо был механический. Основная особенность этого метода выражается в ориентации на количественную сторону бытия, смазывающую его характерные противоречия. Маркс называет метод Рикардо аналитическим, заключающимся в сведении многообразных форм к одному обще[# 130]му и тождественному началу, оторванному от своего многообразия. Анализ без синтеза есть одностороннее выражение основной предпосылки механического мышления — единства без противоположностей, которая лежит в основании мышления классиков. «Она (классическая экономия) заинтересована не в том, чтобы генетически развить различные формы, а в том, чтобы путем анализа свести их к их единству, так как она исходит из них как из данных предпосылок. Но анализ является необходимой предпосылкой генетического изложения понимания действительного процесса развития в его различных фазах»⁶¹. Диалектическая философия преодолевает односторонее аналитическое мышление, переходя от аналитического к синтетическому, вернее представляя единство анализа и синтеза. Переход от общего к различному объединяет анализ и синтез. Преодоление метафизической экономии выразилось у Маркса также в преодолении ее односторонне аналитического подхода, отрывающего многообразие форм от его единого источника.

Трудовая теория стоимости в ее аналитическом выражении у классиков не дает полной истины, а одностороннее ее выражение, которое вырождается поэтому у дальнейших буржуазных экономистов в вульгаризацию категорий, ибо в таком выражении теория стоимости не представляет познания в качестве движения вперед и развития, но представляет «повторение одного первоначального действия анализа, именно, повторное определение того, что уже принято в отвлеченную форму понятия, как чего-то конкретного, а затем его анализ, а потом снова определение вытекающего из него отвлеченного, как конкретного», и т. д.»⁶². Положение Гегеля совершенно правильно и замечательно иллюстрирует методологию классической экономии, которая повторяет определение стоимости рабочим временем в многообразных категориях капиталистической экономии, например, категории цены производства, всеобщей нормы прибыли, которые признаются в своей данности соответствующими этому определению без всякого опосредования, словом, повторяют исходное положение, в то время когда его нужно развивать, ибо только в таком развитии оно конкретизируется и выступает в своих различных формах. Констатирование же соответствия данных форм исходному пункту означает только его повторение в указанных формах, которые по существу остаются чуждыми. Таким образом, развитие познания вырождается в повторение, замыкающее путь к увязке основного принципа с его многообразными разветвлениями и различениями. «Грубость понимания и бедность идей в том и заключаются, что явления, органически между собою связанные, ставятся в случайное взаимоотношение и соединяются чисто-рассудочным путем»⁶³. Конкретные, т. е. многообразные, формы общего принципа оказываются при аналитическом мышлении только отвлечением, вернее повторением отвлеченности. Переход к другому совершается в аналитическом познании не познавательным путем, является не произведением познания, а выражается в случайном соединении, производимом рассудочным путем, который констатирует лишь готовые отношения, представляющиеся на поверхности. «Если предмет определяется, как целое, то, конечно, отсюда совершается переход к другому определению, части, от причины, к другому определению, действию и т. д. Но здесь нет движения вперед, так как целое и часть, причина и действие суть отношения и притом для этого формального познания столь готовые отношения, что одно определение преднаходится, как существенно связанное с другим. Предмет, определяемый, как причина или как часть, тем самым определяется уже всем отношением, уже обеими его сторонами. Хотя бы эта [# 131] связь в себе была чем-то синтетическим, все же она для аналитического познания есть также лишь нечто данное, как и всякая другая связь его материи, и поэтому не есть его собственное произведение»⁶⁴. Гегель считает, что высший результат такого аналитического познания есть «отвлеченная общность или отвлеченное субъективное тождество и — в противоположность ему — различие». Гегель видит руководящий принцип такого мышления «в имманентности аналитического тождества, которое является в различии, как равенство».

Подобный принцип, который особенно выступает в односторонне-количественном понимании вещей, сводящем всякое разнообразие к количественной однозначности, составляет один из принципов механического мышления, который наглядно демонстрируется в экономической системе Рикардо. Установив трудовую субстанцию стоимости, Рикардо исследовал уже только ее количественные определения и отношения, которыми сглаживались все ее многообразные формы, доказывал тождество источников различных форм, равенство в различии. Классическая экономия растворяла своим анализом многообразие экономических категорий в одной тождественной форме. «Она хочет понять внутреннюю связь в отличие от многообразия форм проявления. Она сводит поэтому ренту к сверхприбыли, вследствие чего рента перестает быть особой, самостоятельной формой и отделяется от своего мнимого источника — земли. Она срывает также с процента его самостоятельную форму и доказывает, что он является частью прибыли. Таким образом она свела все формы дохода и все самостоятельные формы, титулы, под которыми не рабочий получает часть ценности товаров, к одной форме прибыли. Но последняя сводится к прибавочной стоимости, так как ценность всего товара сводится к труду; оплаченное количество заключенного в нем труда сводится к заработной плате, следовательно, излишек сверх этого к неоплаченному труду, к присвоенному под различными названиями, но обусловленному капиталом прибавочному труду. Классическая экономия в этом анализе иногда впадает в противоречие; часто она пытается непосредственно, без посредствующих звеньев, все это свести к единству и доказать тождество источников различных форм. Но это необходимо вытекает из ее аналитического метода, с чего должна начинать критика и объяснение»⁶⁵. Аналитическое мышление упраздняет многообразие форм, которое оно сводит к одному тождественному источнику. Различие форм оно в лучшем случае внешне прибавляет к указанному источнику, который оказывается во внешней связи со своими формами. Рикардо, например, предполагал равную норму прибыли для различных капиталов одинаковой величины, несмотря на внутреннее противоречие такого предположения его исходному пункту. Наличие средней нормы прибыли получило у Рикардо значение внешней прибавки к его исходному пункту, так как органически этот исходный пункт не увязан в его системе с всеобщей нормой прибыли, которая ему даже противоречит. «И манера Рикардо исследовать именно такова: он предполагает всеобщую норму прибыли или среднюю прибыль одинаковой величины для различных вкладов капитала одинаковой величины или для различных сфер производства, где затрачиваются капиталы одинаковой величины — или, что то же самое, прибыль в отношении к величине вложенных в различных сферах производства капиталов. Вместо того, чтобы предполагать эту всеобщую норму прибыли, Рикардо должен был бы скорее исследовать, насколько ее существование вообще мирится с определением ценностей рабочим временем: в таком случае он нашел бы, что вместо соответствия она ему prima facie противоречит, следовательно, ее существование следовало развить при по[# 132]средстве массы промежуточных звеньев, — развитие, весьма отличное от прямого подведения под закон ценности. Благодаря этому Рикардо приобрел бы вообще совершенно другой взгляд на природу прибыли и не отождествлял ее прямо с прибавочной стоимостью»⁶⁶. Рикардо просто подводит различные формы под закон стоимости в качестве готовых и преднайденных форм, противоречащих в такой непосредственной данности указанному закону. Модификациями последние становятся только при посредстве всей массы промежуточных звеньев, которые на фоне уже синтетического познания переводят отвлеченную общность в конкретную. Гегель говорил, что основным принципом аналитического познания является отвлеченное тождество, что переход в другое, связь различного исключены из его деятельности. «Общий же переход от аналитического к синтетическому познанию состоит в необходимом переходе от формы непосредственности к опосредованию, от отвлеченного тождества к различию»⁶⁷.

Диалектическое познание, которое развивает органически переход к другому, объединяет анализ и синтез, выводит различное из общего, что переводит познание на рельсы подлинной конкретности. Различие не представляет уже эмпирического приложения к всеобщему, но выражает его внутреннее разнообразие, опосредованное и развитое мышлением. «Это поистине синтетическое движение вперед есть переход от общего к единоличному, именно — к определенному в себе и для себя или к единству предмета внутри себя самого, поскольку предмет в своих существенных реальных определениях выходит из себя и различается. Но вполне несовершенное обычное движение в других науках допускается тогда, когда началом, правда, служит общее, но переход от него к единичному и конкретному есть лишь приложение общего к привходящему откуда-то извне материалу; собственное же движение идеи есть таким образом некоторая эмпирическая прибавка»⁶⁸.

Синтетическое познание, которое вырастает органически из аналитического, представляет такое движение вперед, совершающееся в единстве предмета, «поскольку последний в своих существенных реальных определениях выходит из себя и различается». Мышление Маркса представляет непревзойденный пример такого синтетического движения, которое из первичной социальной клеточки капитализма имманентно развивает все присущие ему противоречия, начиная от более простых и кончая всей полнотой присущих ему противоречий.

Логическая структура Марксовой экономики представляет глубок конкретное материалистическое применение Гегелевской логики к экономке капитализма. Действительно, развивающееся движение вперед от простейшей формы товара в Марксовом анализе капитализма вырастает в развернутую полноту форм, богатых и содержательных форм, что вполне отвечает Гегелевскому пониманию процесса познания. Гегель же определяет процесс познания, как движение вперед от простейших определенностей к все более богатым и конкретным. «Познание движется от содержания к содержанию. Прежде всего это движение вперед определяет себя так, что оно начинается с простых определенностей и что следующие за ними становятся все богаче и конкретнее. Результат содержит в себе свое начало, и движение последнего обогатило его некоторой новой определенностью. Общее составляет основу: вследствие того движение вперед не должно быть принимаемо за некоторое течение от некоторого другого к некоторому другому. Понятие в абстрактном методе сохраняется в своем инобытии, общее — в своем порознении, в суждении и реальности. На каждой ступени дальнейшего определения воздвигается вся масса его предшествующего содержания и через [# 133] свой диалектический ход вперед не только ничего не теряет и не оставляет позади себя, но несет за собой все приобретенное и обогащает и сгущает себя в себе»⁶⁹. Ленин по поводу этих положений замечает, что они «очень недурно подводят своего рода итог тому, что такое диалектика»⁷⁰. Именно в подобном понимании хода познания Ленин видит истинный смысл Гегелевской логики. Ленин привлекает экономический анализ Маркса для освещения и пояснения этого смысла. «Как простая форма стоимости, отдельный акт обмена одного, данного товара на другой, уже включает в себя в неразвернутой форме все главные противоречия капитализма, так уже самое простое обобщение, первое и простейшее образование понятий (суждений, заключений и т. д.) означает познание человека все более и более глубокой объективной связи мира. Здесь надо искать истинного смысла значения и роли Гегелевской логики»⁷¹.

Гегель правильно говорил, что познание есть нечто субъективное «в силу своего внешнего начала в единичном». Механическое мышление, которое пользуется только аналитическим методом, вырастает необходимо в бесплодный субъективизм, благодаря его неумению органически увязывать общее с единичным, тождественное с различным, абстрактное с конкретным, которое лишь внешне связывается. Единство противоположностей, преломляющееся в единстве анализа и синтеза, явилось важнейшей предпосылкой философского преодоления метафизической экономики, беспомощно останавливающейся перед связью различных категорий. Механическое мышление, благодаря такой беспомощности, поднимается в лучшем случае до формального рационализма, остающегося совершенно чуждым историческому движению действительности. Энгельс поэтому говорил про классиков-экономистов, что «они не стремились ни к каким историческим знаниям, что во всем своем мировоззрении они так же неисторичны, как и все прочие просветители XVIII века, у которых подобные якобы исторические экскурсы являются всегда лишь способом выражаться, чтобы составить себе рациональное представление о возникновении того или иного». Энгельс указывает на общность методологии у классиков-экономистов и французских просветителей, которые рассматривали действительность механически. Эпоха, созданная Марксом, в экономической науке, является эпохой ее материалистически-диалектического осмысления, которое нашло свое выражение прежде всего в выявлении единства противоположностей в экономике капитализма и ее категориях.

VI

Диалектическая логика рассматривает предмет во всех его связях, опосредованиях и присущих ему противоречиях. Маркс с поразительной глубиной иллюстрировал это положение, перевел на материалистический язык положение Гегеля, что «непосредственность вообще возникает лишь из опосредования и потому должна перейти в последнее», «что определенность содержания, содержащаяся в определении, есть поэтому, так как она есть определенность, не только нечто непосредственное, но и опосредованное своим другим: вследствие того определение может охватить свой предмет лишь через противоположные определения и потому должно перейти в разделение». Маркс действительно показал, что адекватное постижение предмета в его всестороннем бытии нераздельно от его рассмотрения в присущей ему противоречивости, что диалектическая логика есть не «пособие человека», а выражение активной закономерности бытия в полноте присущих ей противоречий. Эклектическая логика совершенно не приемлет такой установки.

[# 134] Гильфердинг, говоря об исторической подготовке экономической теории Маркса, замечает, что экономические проблемы выступают для Маркса «как логические проблемы», как «задачи приспособления». Гильфердинг в указанных словах пытается, по-видимому, толковать диалектику Маркса, как логику приспособления. Смысл такого толкования направлен по существу на извращение подлинной сущности диалектики. Верно, конечно, что экономические проблемы разрешались Марксом на основе его диалектической философии, одновременно трактовались, как логические и философские проблемы, Но есть ли логическая проблема для Маркса задача приспособления? Понимание Гильфердинга есть нелепая попытка навязать Марксу эклектическую философию Маха, которая, отождествляя явления биологического характера с явлениями логическими, смазывает специфический характер логических форм. Гильфердингово понимание в лучшем случае превращает логические формы в бессодержательные формы, которые извне навязываются содержанию. Диалектическая проницательность Гегеля подсказывала ему пустоту такого понимания, которое он подверг резкой критике. Гегель, понимавший логические формы, как мысленное выражение объективной и закономерной действительности, находил нелепой точку зрения, рассматривавшую логические определения, только как средства и полезности, сводящую логические проблемы к задачам приспособления. «Поскольку, — говорит Гегель, — субъективное мышление есть наше наиболее собственное, наиболее внутреннее действие, а объективное понятие вещей составляет самую их суть, то мы так же мало можем стать вне или выше этого действия, как сделать это относительно природы вещей»⁷². Гегель говорит, что логические категории представляют выражение объективной закономерности, посему «наш произвол и свобода не должны хотеть их переделывать по-своему», Гильфердинг же полагает, приписывая свое понимание Марксу, что логические категории представляют пособие человека, имеют своим назначением «экономию мышления», упорядочение всех явлений самым экономным способом посредством минимально числа понятий. Исходя из такого грубо-утилитарного понимания логического и теоретического мышления, Гильфердинг рассматривает под таким углом зрения также взаимоотношения Маркса и Рикардо, видит в Марксовом преодолении Рикардо лишь феномен приспособления. «Мышление Маркса, — говорит Гильфердинг, — как экономиста, имело с самого начала своим исхода пунктом приспособление экономических идей, формулированных классической теорией, к фактам, с которыми она очевидно уже более не согласовалась»⁷³. Поистине странное толкование Маркса, которому, однако, суждено было получить в новейшей работе Каутского о материалистическом понимании истории систематическую разработку и вылиться в целую систему.

Каутский, оставляя в стороне идеализм, выпячивающийся в его новой трактовке «материалистического» понимания истории, согласно которой «дух есть самое активное и неусыпное в природе», рассматривает диалектический процесс, как процесс взаимного приспособления между Я и внешней средой. Процесс приспособления есть для Каутского сущность диалектических превращений. «Исходный пункт всякого процесса приспособления есть организм, Я. Здесь мы имеем утверждение, аффирмацию, положение, тезис. В противоположность ему выступает окружающий его мир, не-Я, отрицание организма, антитезис. Завершением является преодоление противоположности, отрицание отрицания, обновленное утверждение организма через приспособление, синтез. Синтез возвращает процесс к его исходному пункту, индивидууму, который самоутверждается»⁷⁴. Диалектическим процессом является [# 135] для Каутского ограниченный органическим миром процесс приспособления. Следовательно, логика, отражающая этот процесс, представляет логику приспособления. Логические проблемы являются для Каутского, повторяющего Гильфердинга, задачами приспособления. Каутский так и говорит, что во взаимодействии между Я и внешним миром последний есть то, что «духу ставит проблемы, которые подлежат разрешению с его стороны». Таким образом, можно сказать, что фрагментарные рассуждения Гильфердинга о диалектике, как логике приспособления, получили в «новых» идеях Каутского свое полное и систематическое завершение. Необходимо еще отметить, что субъективно-гуманитарный характер диалектики Каутского не случаен, а обусловлен ее внешне утилитарным отношением к действительности, которое, правильно говорит Гегель, ведет к субъективизму. Ограничение диалектики исключительно органическим миром связано именно с ее утилитарной интерпретацией и пониманием как логики приспособления.

Логика приспособления, принимающая у Каутского характер гуманитарной «диалектики», имеющей своей задачей притуплять классовые противоречия и приспособлять интересы пролетариата к интересам буржуазии, находит себе классическую оценку в Марксовой характеристике гуманитарной школы политической экономики. «Затем является гуманитарная школа, принимающая близко к сердцу дурную сторону современных производственных отношений. Для успокоения своей совести она старается по возможности сгладить существующие контрасты, она искренно оплакивает бедствия пролетариев и ожесточенную конкуренцию между буржуа; она советует, рабочим быть умеренными, хорошо работать и родить поменьше детей, она предлагает буржуазии умерить своей производственный пыл. Вся теория этой школы состоит в бесконечных различениях между теорией и практикой, между принципом и его последствиями, между идеей и ее приложением, между содержанием и формою, между сущностью и действительностью, между правом и фактом, между хорошей и дурной стороной»⁷⁵. Приведенная характеристика как нельзя более подходит к гуманитарной «диалектике» Каутского и ее апологетическому пафосу.

Логика, превращенная в логику приспособления, переходит в фикцию, становится противоположностью всякой логики. Логика приспособления есть утверждение алогизма, который очень мало пригоден для вскрытия логической структуры Марксовой экономики. Гильфердинг подобной чисто-утилитарной трактовкой логических категорий безнадежно скатывается к вульгарному механическому миропониманию, которое не признает мышление в его специфическом выражении. Интересно, что Фридрих Ницше сделав ясный вывод из такого утилитарного понимания логических категорий, которые, согласно Ницше, превращаются таким пониманием в иллюзию. «Мышление, — говорит Ницше, — как его представляют себе теоретики познания, не имеет места вовсе; это совершенно произвольная фикция, достигаемая выделением одного элемента из процесса и исключением всех остальных, искусственное приспособление в целях большей понятности»⁷⁶. Слова Ницше вполне подходят в данном случае к Гильфердингу и Каутскому, «теория познания» которых скорее ликвидирует познание и сводит его к иллюзии.

Гильфердинг всю оригинальность Маркса видит в приспособлении идей классической экономики к фактам, которые этим идеям перестали соответствовать. Не больше! Оригинальность Марксова мышления заключается, конечно, не в приспособлении идей классиков к новым фактам, но скорее в преодолении этих идей посредством материалистически-диалектического осмысления экономических закономерностей капитализма. Анализ без синтеза, [# 136] содержание без формы, абстрактное без конкретного, — словом, единство без противоположностей, — представляет существенную предпосылку механического мышления. Марксова же экономия представляет не простое приспособление выращенных на лоне метафизики экономических идей классиков к новым фактам, но освещение капитализма под углом новой логики. Маркс упрекал Рикардо за одностороннюю и недостаточную абстракцию, превращающуюся в пустую и тощую бессодержательность. Принцип трудовой стоимости, противостоящий всем его многообразным выражениям, которые, не укладываясь в его отвлеченной форме, оказываются уже случайными эмпирическими фактами, сводится к тощей абстракции. Маркс далеко не приспособляется к такой абстракции, а преодолевает ее новым способом познания, новой логикой, органически увязывающей многообразные экономически категории капитализма с его общим принципом, представшим во всем своем многообразии.

Маркс издевался над профанами, которые из ошибочности Рикардовских абстракций заключали о ложности всяких теоретических истин, которые в качестве абстракций должны противоречить действительности. «Вместо того, — говорит Маркс, — чтобы увидеть, что Рикардо недостаточно далеко идет в верной абстракции, а потому и приходит к неверной, профаны заключают отсюда, что теоретические истины являются абстракциями, противоречащими действительным отношениям»⁷⁷. Маркс вовсе не занимался приспособлением абстрактных принципов классической экономии к фактам, ибо в своей односторонности указанные принципы были ошибочны, лишены подлинной теоретической гибкости, доходящей до «тождества противопожностей», отражающей всесторонность материального процесса, т. е. диалектики.

Абстракции классической экономии, полученные путем эмпирического мышления, далеки от всестороннего освещения, действительного возможного лишь на основе материалистической диалектики. Незаконченность опыта делает всякую получаемую из опыта истину неполной. Однако материалистическая диалектика преодолевает в известной степени эту незаконченность опыта путем теоретического охвата его тенденций, направления и движения. «Самая простая истина, — говорит Ленин, — самым простым индуктивным путем полученная, всегда неполна, ибо опыт всегда незакончен. Ergo: связь индукции с аналогией-догадкой (научным проведением); относительность всякого знания и абсолютное содержание в каждом шаге движения вперед»⁷⁸. Объединение относительного и абсолютного путем, абстрактного и конкретного, диалектического познания объективной и развивающейся действительности выражается в постоянном преодолевании такой незаконченности опыта и ее постоянном констатировании. Диалектическое мышление кажется поэтому в глазах метафизика чудовищно парадоксальным, ибо оно выходит за пределы повседневного опыта путем установления и охвата его закономерных тенденций. «Научные истины всегда кажутся парадоксальными, — говорит Маркс, — если их критиковать на основании повседневного опыта, который охватывает только обманчивый внешний вид вещей»⁷⁹. Теоретическая односторонность классической экономии коренилась в ее эмпирической логике, представляющей логику механического мышления и непосредственно обосновывающей свои теоретические положения. Классическая экономия поэтому часто впадала в вульгарное мышление, т. е. становилась на точку зрения повседневного опыта.

Диалектическая логика есть не логика приспособления, а учение о законах развития действительности, которое является могучим предохрани[# 137]тельным клапаном против всякого рода субъективизма и софистики. Гегель видел задачу философии в возведении в сознание этой логической природы, «которая одушевляет дух, побуждает его и действует в нем»⁸⁰. Диалектическая логика есть логика действительности, Искажаемой повседневным и обыденным мышлением, которое воспроизводит эту действительность смутно и хаотично. Гегель поэтому говорит о чрезвычайной важности для человеческого мышления выявить его действительную природу, осознать его законы, которые в такой осознанности представляют не утилитарное средство или служебный инструмент, а выражение внутренних процессов действительности. «Важнее всего для природы духа отношение к тому, что он есть в действительности, не только того, что он есть в себе, а того, чем он себя знает; потому что это знание себя, поскольку оно есть по существу знание, есть основное определение его действительности. Высшая задача логики состоит, следовательно, в том, чтобы очистить те категории, которые как побуждения действуют лишь инстинктивно и притом порозненно, следовательно, сознаются духом, как изменчивое и смутное и создают ему поэтому лишь порозненную и неверную действительность, и тем самым возвысить его через них к свободе и истине»⁸¹. Логика как выражение действительности, не является логикой приспособления, ибо такая интерпретация придает ей характер «внешней рефлексии», создающей в лучшем случае лишь порозненную и неверную действительность.

Необходимо заметить, что классическая экономия старалась постигать внутренние связи действительности, но скатывалась к вульгарному мышлению, направляя эти старания неверной логикой, аннулировавшей познавательную ценность ее теоретических абстракций. Вульгарная же экономия представляет выражение законченного экономического эмпиризма в его самой грубой форме, представляет воспроизводство явления в его внешней видимости. Грубый эмпиризм враждебен всякому теоретическому мышлению, представляя в этой антитеоретической сущности лучшее орудие апологетики, которая вообще видит в теории врага и поощряет всячески факты, свободные от всякой теории. Грубый эмпиризм — стихия апологетики, которая в целях отстояния и защиты внешней видимости хватается за эмпиризм, представляющий в своем безразличии к внутренним связям действительности некоторую теоретическую базу такой видимости, некоторую вульгарную гносеологию. «В то время, — говорит Маркс, — как классические и потому критические экономисты останавливаются перед формой отчуждения и пытаются путем анализа сорвать ее, — вульгарная экономия, наоборот, именно в отчужденности, в которой противостоят друг другу различные части ценности, чувствует себя вполне хорошо: как схоластик в форме: бог-отец, бог-сын и бог-дух святой, так же чувствует себя вульгарный экономист в форме: земля-рента, капитал-процент, труд-заработная плата. Именно в этой форме эти отношения, по-видимому, непосредственно соединены в явления; следовательно, в этой именно форме они живут также в представлениях и в сознании ограниченного горизонтом капиталистического производства агента его»⁸². Внешняя рефлексия, ограниченная воспроизводством явления в его внешней видимости, способствует наибольшей удаленности от внутренних связей действительности, почему представляет в повинном смысле слова логику гармонии, не знающей никаких противоречий. Логика апологетики есть именно логика приспособления, которая в разных формах выкраивает эту гармонию из оскопленной действительности, освобожденной от ее противоречий. Лозунг такой логики: «дело не в противоречиях, а в полноте». Категории капиталистической эко[# 138]номики сказываются в свете такой приспособленческой логики исполненные гармонии. Различные формы прибавочной стоимости основного экономического противоречия капитализма, противоречия труда и капитала, сказываются в ее освещении выражением идиллии. «Ибо, — говорит Маркс, — например, в форме земля-рента, капитал-процент, труд-заработная плата, различные формы прибавочной стоимости и различные категории капиталистического производства противостоят друг другу не отчужденные, а чуждые и равнодушные, как совершенно различные, без противоположности. Различные доходы вытекают из совершенно различных источников, один из земли, другой из капитала, третий из труда. Они, следовательно, не стоят во враждебной связи, так как между ними нет никакой внутренней связи. Если они все же в производстве действуют вместе, то это гармоническое действие, выражение гармонии, как, например, крестьянин, быки, плуг и земля в земледелии, в действительном процессе труда, несмотря на их различие, гармонически работают вместе. Поскольку между ними имеется противоречие, оно вытекает лишь из конкуренции: кто из агентов должен себе присвоить больше от продукта, от ценности, которую они создали вместе. И если при этом иногда дело доходит до борьбы, то все же тогда в конечном результате этой конкуренции между землей, капиталом и трудом оказывается, что в то время, как они спорили между собой о распределении, они своим соревнованием так увеличили ценность продукта, что каждый получает больший кусок; так что даже конкуренция оказывается стимулирующим выражением их гармонии»⁸³. Дело не в противоречиях, а в полноте. Степень вульгарности мышления определяется степенью его приверженности к такому девизу, который становится также девизом экономического ревизионизма, девизом приспособления в его различных формах.

Указанный девиз отвращает от необходимости теоретического осмысления фактов, почему он является девизом всякого вульгарного мышления. Приверженность к такому девизу обнаруживает, например, Будин, который полагает, что «Маркс доказывал свою теорию не анализом или иной чисто-логической операцией, а самыми фактами»⁸⁴. Выходит, таким образом, что для Маркса логика была безразлична, что Маркс воспроизводит факты без теоретического рассмотрения последних. Придерживаясь, однако, подобного эмпиризма, Маркс не только не поднялся бы над прежней экономией, но оказался бы ниже ее уровня, ибо уже классическая экономив совсем доверяла фактам.

Маркс произвел переворот в экономической науке, ибо подвергал факты диалектическому освещению, рассматривал фактическую видимость под углом определенной философии. Маркс не только не пренебрегал чисто-логическими операциями, но в максимальной степени пронизывал факты диалектическим мышлением, почему не будет преувеличением сказать, что для Маркса проблема теоретической экономии была одновременна философской проблемой, что загадку капитализма он разрешил на фоне материалистической диалектики, отражающей действительность в ее глубоко закономерной основе и антагонистических тенденциях. Положение Будина говорит о несущественности теоретического момента в системе Маркса. Несущественность этого утверждения бьет в глаза. Маркс несомненно разделял вместе с Энгельсом его оценку диалектики и ее роли в исследовании. Энгельс же говорил, что презрение к диалектике не остается безнаказанным, что, при любой степени пренебрежения к теоретическому мышлению, «все же без последнего невозможно связать любых двух естественных фактов, или же уразуметь существующую между ними связь». Энгельс считал, что пренебрежение к теории ведет к натуралистическому, т. е. неверному, мышлению. [# 139] Натуралистическое или эмпирическое мышление, вовсе не было в духе Маркса, и правильное теоретическое мышление, представляющее аналог объективной действительности, т. е. диалектическое мышление, служило ему путеводной звездой в деле изображения фактов, которые без такой нити спокойно ведут в лоно мистицизма и теологии.

Ревизионизм начинает с презрения к диалектике. Презрение к диалектике, получающее свое выражение в эмпирическом и механическом мышлении, становится исходной точкой борьбы против основ Марксова мировоззрения. Ревизионистская апологетика оттачивает свое оружие в первую очередь против философии Маркса, которую она старается похоронить в полноте фактов. Полнота, однако, оказывается не полнотой действительности, а полнотой ее извращения, ведущей к исчезновению характерных противоречий действительности, которые представляют корень ее движения. Логика такой полноты вырастает в логику последовательного приспособления к определенным классовым интересам, ставшим в противоречие к историческому развитию, вырождается в апологетическую логику. Характерные пункты экономической апологетики, отмеченные Марксом, сохраняют свое значение для современной ревизионистской логики, которая уничтожает противоречия действительности в «полноте» и качественную ее сторону в ее количественном обезличении. «Для метода экономической апологетики характерны два пункта: во-первых, отождествление товарного обращения с непосредственной меной продуктов при отвлечении от их различий; во-вторых, попытка отрицания противоречий капиталистического производительного процесса посредством замены отношений его деятелей производства другими более простыми отношениями, вытекающими из товарного обращения. Но производство и обращение товаров суть явления, принадлежащие самым различным способам производства, хотя и в различной степени. Поэтому, зная только абстрактные категории товарного обращения, общие этим способам производства, конечно, ничего еще не известно о специфических отличиях, а следовательно, нельзя и судить о них»⁸⁵. Отмеченные пункты с поразительной четкостью определяют философию экономического ревизионизма. Отождествление товарно-капиталистического обращения с непосредственной меной продуктов представляет замечательный пример отвлечения от подлинной действительности и ее имманентных тенденций развития. Товар, единство потребительной и меновой стоимости, непосредственное противоречие, отождествляется с продуктом, которому такое противоречие чуждо. Таким же образом, капиталистическое обращение, исполненное противоречий, острейшим выражением которого является купля и продажа рабочей силы, неведомая докапиталистическим формациям, отождествляется с непосредственной меной продуктов, которая заканчивается «с переменой мест или рук, держащих потребительные стоимости». Отрицание же противоречий капиталистического способа производства экономической апологетикой осуществляется механическим мышлением, исключающим из единства его противоположности и предпочитающим общие и безразличные определения. Относительно таких общих определений Маркс говорил, что они не способны уяснить ни одной действительной исторической ступени производства. Бессмысленные тавтологии представляют, однако, единственное оружие в арсенале механического и эмпирического мышления, которое обнаруживает свою полную беспомощность в деле исследования действительности и особенно в деле ее изменения.

Примечания

---

1. К. Маркс, Капитал, т. I, изд. 1-е, стр. 29. ↩

2. R. Liеfmann, Grundsätze der Volkswirtschaftslehre, 1 В., S. 59. ↩

3. Кроче, Исторический материализм и марксистская экономия, стр. 134. ↩

4. Там же, стр. 140. ↩

5. К. Маркс, Нищета философии, стр. 179–180. ↩

6. Энц., I, § 99. ↩

7. Ф. Петри, Социальное содержание теории ценности Маркса, стр. 36. ↩

8. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 77. ↩

9. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. II, ч. 2, стр. 175. ↩

10. Гильфердинг, Бем-Баверк, стр. 10. ↩

11. Ф. Петри, стр. 42. ↩

12. К. Маркс, Капитал, т. I, изд. 1, стр. 30–31. ↩

13. К. Маркс, К критике политической экономии, стр. 24. ↩

14. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 32. ↩

15. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 31. ↩

16. К. Маркс, Введение к Критике политической экономии, стр. 10. ↩

17. Гегель, Наука логики, ч. 1, кн. 2, стр. 49. ↩

18. Там же, стр. 50. ↩

19. Энгельс, Диалектика природы, стр. 135. ↩

20. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, I, ч. 2, стр. 9. ↩

21. К. Маркс, Капитал, т. II, стр. XV, предисловие Энгельса. ↩

22. «Основные проблемы политической экономии», стр. 176. ↩

23. Гегель, Наука логики, ч. 1, стр. 116. ↩

24. Там же, 117. ↩

25. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 6. ↩

26. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. III, стр. 111. ↩

27. К. Маркс, Введение к Критике политической экономии. ↩

28. Там же, стр. 115. ↩

29. Письма Маркса и Энгельса, стр. 169. ↩

30. Основные проблемы политической экономии, стр. 43. ↩

31. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. I, стр. 108. ↩

32. Гегель, Наука логики, ч. 1, стр. 237. ↩

33. Капитал, т. I, стр. 36. ↩

34. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 667–668. ↩

35. Гегель, Наука логики, ч. 1, кн. 2, стр. 51–52. ↩

36. Там же, стр. 50. ↩

37. Там же, стр. 50. ↩

38. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 29. ↩

39. Там же, стр. 29. ↩

40. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 28. ↩

41. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 66–67, изд. 1-е. ↩

42. К. Маркс, Введение к Критике полит. экономии, стр. 28. ↩

43. И. Рубин, Очерки по теории стоимости, стр. 156, изд. 3-е. ↩

44. См. подобные попытки у Кона, Дашковского и др. ↩

45. Основные проблемы полит. экономии, стр. 176. ↩

46. Гегель, Энциклопедия, т. I, § 133, стр. 224–225. ↩

47. Гегель. Наука логики, т. I, стр. XXXII. ↩

48. Гильфердинг, Бем-Баверк как критик Маркса, стр. 9. ↩

49. Капитал, т. I, стр. 16. ↩

50. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 16–17. ↩

51. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 39. ↩

52. К. Маркс, Капитал, т. II, стр. 328. ↩

53. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. III, стр. 101–102. ↩

54. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. II, стр. 195. ↩

55. Там же, стр. 195. ↩

56. Там же, стр. 173. ↩

57. Гегель, Энциклопедия, т. I, § 107, стр. 185. ↩

58. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. II, ч. 2, стр. 173. ↩

59. Там же, стр. 173–174. ↩

60. Ленин, К вопросу о диалектике. ↩

61. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. III, стр. 388–389. ↩

62. Гегель, Наука логики, т. II, стр. 170. ↩

63. К. Маркс, Введение к Критике политической экономии, стр. 10. ↩

64. Гегель, Наука логики, т. II, стр. 170. ↩

65. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. III, стр. 388. ↩

66. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. II, стр. 18. ↩

67. Гегель, Наука логики, т. II, стр. 173. ↩

68. Там же, стр. 187. ↩

69. Гегель, Наука логики, ч. 2, кн. 3, стр. 210. ↩

70. Ленинский сборник, IX, стр. 291. ↩

71. Там же, стр. 197. ↩

72. Гегель, Наука логики, т. I, стр. XXX. ↩

73. Основные проблемы политической экономии, стр. 185. ↩

74. К. Kautsky, Materialistische Ceschichtsauffassung, S. 130. ↩

75. К. Маркс, Нищета философии, стр. 120. ↩

76. Ф. Ницше, т. IX, стр. 227. ↩

77. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. II, ч. 2, стр. 120. ↩

78. Ленинский сборник, IX, стр. 199. ↩

79. Маркс, Заработная плата, цена и прибыль, стр. 22. ↩

80. Гегель, Наука логики, т. I, стр. XXXII. ↩

81. Там же, стр. XXXII. ↩

82. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, т. III, стр. 391. ↩

83. К. Маркс, Теории прибавочной стоимости, стр. 391. ↩

84. Будин, Теоретическая система Маркса, стр. 112. ↩

85. К. Маркс, Капитал, т. I, стр. 60. ↩