Перейти к содержанию

Борилин Б. К вопросу о теоретическом изучении советской экономики⚓︎

Сборник «Против механистических тенденций в политической экономии», с. 88—112

Теоретическое изучение нашей экономики, представляющей первый в мире образец переходного к социализму строя, имеет колоссальнейшее значение. Объяснять это значение, само собой разумеется, совершенно излишне. Еще в 1919 г. именно по этому поводу Ленин говорил: «Теперь можно сказать без всякого преувеличения, что нигде, ни в какой другой стране не интересовалось так трудящееся население вопросом о превращении капитализма в социализм, как теперь у нас. Об этом думают гораздо более, чем в какой-нибудь другой стране. Неужели же партия не должна дать ответа на этот вопрос? Мы должны научно (курсив мой. — Б. Б.) показать, как эта коммунистическая революция пойдет» (XVI, стр. 132).

Ленину самому не удалось написать специальной теоретической работы, посвященной закономерностям экономики нашего хозяйства. У него имелось намерение написать к двухлетнему юбилею советской власти брошюру на тему «экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата». Но «сутолока повседневной работы», по его собственному выражению (XVI, стр. 347), не позволила ему выполнить это намерение. Зато Ленин оставил нам богатейшее наследство разбросанных в разных статьях, речах, письмах теоретических мыслей, замечаний, суждений о нашей экономике, показывающих, с какой научной глубиной, тщательностью, неутомимостью он подходил к изучению нашей экономики. Конечно в работах Ленина мы можем найти все главное, принципиальное, что нужно для понимания общих проблем существования и развития нашей экономики.

Важно, однако, при этом особенно подчеркнуть — и это имеет еще на продолжительное время актуальнейшее значение для вопросов изучения переходной экономики — тот общий подход к изучению переходной экономики, который был у Ленина, и который глубочайшим образом отличает его методологию от методологии социал-демократических теоретиков.

Ленин вообще был величайшим противником «застывших догм», того «книжного», «мертвого» квази-марксизма, который под маской научной ортодоксии всегда отрывает теорию от практики, от революционной жизни. Никто из марксистов не умел так бороться за революционную теорию, как это делал Ленин. Но основным отличием ленинизма от социал-демократического «марксизма» нужно считать гениальное сочетание теории и практики. Высший критерий для теории Ленин видел всегда в революционной практике. И в этом отношении Ленин был последовательнейшим из всех учеников Маркса и Энгельса. Разве не также думали Маркс и Энгельс? Разве признание в этом смысле примата практики над теорией не есть основная истина их учения. «Мы не идем доктринерски навстречу жизни с новым принципом: в этом и заключается истина, перед ней стань на колени! Мы из принципов мира развиваем миру принципы», пишет Маркс Арнольду Руге. Поэтому «каждый шаг действительного движения важнее дюжины программ» (письмо Маркса к Браке 5 мая 1875 г.).

Непонимание этого Ленин считал важнейшим недостатком социал-демократического марксизма. Именно это непонимание он считал их величайшим преступлением. «Наша теория не догма, а руководство к действию, — говорили Маркс и Энгельс, — и величайшей ошибкой, величайшим преступлением таких «патентованных» марксистов, как Карл Каутский, Отто Бауэр и т. п., является то, что они этого не поняли, не сумели применить в самые важные моменты революции пролетариата. «Политическая деятельность — не тротуар Невского проспекта» (чистый, широкий, ровный тротуар совершенно прямой, главной улицы Петербурга), говаривал еще русский великий социалист до-марксова периода Н. Г. Чернышевский» (XVII, стр. 159).

Этот общий подход, который вообще отличает Ленина от социал-демократических марксистов, приобретает особенную важность в отношении изучения и понимания переходной экономики. Представление об экономическом строительстве и политической деятельности в эпоху диктатуры пролетариата, как о «чистом, широком, ровном тротуаре совершенно прямой, главной улицы Петербурга», особенно вредно, особенно губительно. Понимание эпохи революции и диктатуры пролетариата, которое абстрагируется от необходимости беспрерывной проверки теоретических положений на непосредственной практике революционного преобразования жизни, на опыте обостреннейшей, ни на минуту не прекращающейся борьбы со старым миром, само собой разумеется, ничего общего не имеет с доподлинным марксизмом. Вот почему Ленин был особенно требователен по части учета практического опыта в отношении изучения, анализа, выводов в вопросах переходного строя и нашего экономического строительства.

Интересно противопоставить в этой плоскости прямые высказывания, которые по вопросам нашей экономики и нашего экономического строительства делались социал-демократическими теоретиками — с одной стороны, Лениным — с другой.

Первые, конечно, третируют наш метод экономического строительства, как образец революционного импрессионизма, как надругание над теорией. «Русский метод: «сначала решись, а потом взвесь» привел к невеселым хозяйственным результатам», потешается и поучает К. Каутский (К. Kautsky, Was ist Sozialisierung, 1920. Berlin, S. 23). «Как бы ни был плодотворен сам по себе революционный темперамент... он делается преступлением, если он не руководится и не ограничивается научной теорией». «Не слепо штурмующая храбрость, при полном пренебрежении ко всем трудностям нашей задачи, должна одухотворять дело экономической революции пролетариата»... (К. Kautsky, Proletarische Revolution u. ihre Programm, 1922, 2 апреля, S. 174). Конечно, все это говорится по поводу русской революции. Все эти «грехи» русской революции Каутский, как и следует ожидать, обосновывает тем, что большевистская партия России «беспомощна по отношению к экономическим проблемам», в то же время «тратит все свои духовные силы на подготовку путчей, на талмудическое толкование цитат из Маркса и т. д.» (там же, стр. 158—159). Другое дело, если бы русские большевики послушались совета Каутских, восстановили поруганную честь научной теории, составили бы точный план движения к социализму и по этому выработанному плану мирно и спокойно врастали в новое общество!

Иначе к вопросу о составлении плана движения к социализму о выработке теории переходного строя подходил Ленин.

В нижеследующих строках именно представителям пошлейшего и подлейшего «марксизма» Каутских отвечает Ленин: «Масса людей обвиняла нас, и до сих пор все социалисты и социал-демократы обвиняют за то, что мы взялись за дело, не зная, как довести его до конца. Но это обвинение людей мертвых. Кто когда-нибудь мог делать величайшую революцию, зная заранее, как ее делать до конца? Откуда можно взять такое знание? Оно не почерпается из книг. Таких книг нет. Только из опыта масс могло родиться наше решение» (XVI, стр. 103). «... В таком гигантском деле мы никогда не могли бы претендовать, и ни один разумный социалист, писавший о перспективах будущего, никогда и в мыслях не имел того, чтобы мы могли по какой-то заранее данной указке сложить сразу и составить одним ударом формы организации нового общества. Все, что мы знали, что нам точно указывали лучшие знатоки капиталистического общества, наиболее крупные умы, предвидевшие развитие его, это то, что преобразование должно исторически неизбежно произойти по такой-то крупной линии, что частная собственность на средства производства осуждена историей, что она лопнет, что экспроприаторы неизбежно будут экспроприированы». «Это мы знали, когда брали власть для того, чтобы приступить к социалистической реорганизации, но ни форм преобразования, но ни темпа быстроты развития конкретной организации мы знать не могли» (XV, стр. 304—305). «А если взять вопрос по существу, разве бывало в истории, чтобы новый способ производства привился сразу, без долгого ряда неудач, ошибок, рецидивов?» (XVI, стр. 253). «Мы не подражали никому из тех, кто слово «революция» пишет с большой буквы... Мы можем повторить слова Маркса, что во время революции делается не меньше глупостей, а иногда и больше» (XVIII, ч. 2-я, стр. 15).

С необычайной силой Ленин подчеркивает величайшую трудность социалистического строительства и необходимость постоянной проверки «серой теории» на опыте жизни. Больше чем кому бы то ни было, Ленину было чуждо представление о готовенькой заранее, чистенькой и законченной теории движения к социализму. Только на опыте самого движения, в результате отбора все новых и новых форм, ростков и т. д., а не из книг, «которых нет», можно взять эту теорию.

Для всякого очевидно, что между этим подходом Ленина к изучению, уяснению переходного строя и подходом Каутского и К˚ существует непреодолимое различие. Это — различие между книжным, изувеченным, мертвым «марксизмом» и марксизмом революционным, преобразующим мир.

Правильно ли все это и в настоящее время, и правильно ли это и теперь в отношении интересующей нас темы, вопроса изучения нашей экономики?

Конечно, было бы в высшей степени глупо считать, что наши знания в отношении экономического строительства социализма, в отношении переходной экономики сейчас ничуть не больше, чем они были в начале нашей революции. Многие и притом кардинальные вопросы нашего строительства партия уже разрешила, уяснила себе. Поворот от военного коммунизма к нэпу, который был совершен партией, опыт самого нэпа были практическими этапами, когда партия сознательно определила основные вехи своего движения вперед, вехи, с которых она, конечно, не позволит никому сбить себя. Теоретическое изучение нашей экономики пошло так далеко, как это, может быть, и не мыслилось в начале революции. Мы имеем ряд опытов в смысле систематизации теории переходного хозяйства. И все-таки мы еще не имеем общепризнанной теоретической работы, систематически раскрывающей закономерности переходной экономики. И все-таки, еще и до сих пор, совершенно правильным остается положение, что в вопросах «форм преобразования», «темпа» и «быстроты развития конкретной организации» мы очень многого еще не знаем, не можем знать и можем узнать только из тщательнейшего изучения практического опыта нашего строительства.

Было бы в высшей степени ошибочным, более того, прямо губительным, если бы мы успокоились на достигнутом. Процесс развития нашей экономики есть процесс непрестанного усложнения хозяйственных форм, выдвижения новых методов строительства, беспрерывной ликвидации и накопления противоречий между элементами нового и старого. Вместе с тем все развитие переходной экономики представляет собой целую сумму переходов, целую гамму периодов. Каждый новый период выдвигает новые задачи и новые стороны в нашем развитии, в нашей борьбе. Поэтому нельзя уяснить себе существа и получить полное представление о нашей экономике, исходя из условий одного какого-нибудь узкого исторического отрезка времени. Такие периоды, как Брест, военный коммунизм, переход от военного коммунизма к нэпу, восстановительный период в нашем хозяйстве, переход от восстановления к социалистической реконструкции, — приносили с собой неисчислимое количество особых проблем и условий, освещали разные и новые стороны в нашем строительстве и развитии. Полное понимание нашей экономики может быть результатом только всестороннего изучения всех этих периодов и беспрерывного учета новых вырастающих на наших глазах моментов и задач.

Не может не быть никакого сомнения, что, например, новый реконструктивный период, в который вступило наше хозяйство, дает возможность еще полнее, более глубоко, монистичнее взглянуть на закономерности нашего развития, нежели это можно было сделать только на основе прошлого опыта. Ряд моментов, которые выплывали и освещались ранее, в свете беспрерывно возрастающего опыта, приобретают особый смысл и особое ударение. И далее, ряд новых моментов, выплывающих только теперь, еще более обогащает наше понимание эпохи.

* * *

Что является объектом изучения теории переходной экономики?

Это вопрос, в отношении которого далеко нет установленного единого ответа. По этому вопросу существуют немалые разногласия.

Ответ на него должен зависеть, в основном, от ответа на другой вопрос: для чего нужно существование особой теоретической экономической науки, в то время как уже больше десяти лет тому назад в нашей стране пробил час гибели капиталистической частной собственности, а вместе с ней, казалось, и час смерти теоретической (политической) экономии. Капиталистический способ производства нуждался в такой теоретической науке. Но нуждается ли наш переходный строй также в особой теоретико-экономической дисциплине?

В данном случае ответить отрицательно можно было бы только при одном условии, — если бы мы стали на ту точку зрения, что мы имеем полную, законченную социалистическую систему производственных отношений, что производственные отношения в нашем строе полностью перестали быть стихийными, помимо сознания людей вырастающими и воспроизводящимися общественными отношениями. Только в этом случае действительно не было бы нужды в специальной теоретической науке, вскрывающей специфические закономерности существования и развития этих производственных отношений, за движением «вещей» в производстве и обмене обнаруживающей многосторонние социальные связи между людьми. Но в том-то и дело, что наша экономика еще не тождественна с социализмом, но есть только экономика, переходная к социализму, наряду с социалистически организованными элементами сохраняющая (на продолжительное время) и стихийно воспроизводящиеся производственные отношения. Получается своеобразная система смешанного переходного хозяйства, находящегося в процессе неустанной борьбы и трансформации разнородных элементов. Поэтому потребность в теоретической науке, изучающей этот процесс трансформации, качественной переделки производственных отношений, приобретает большое познавательное и огромное прикладное значение, как основа для экономической политики пролетариата.

Производственные отношения в любом обществе находятся в своем развитии в зависимости и связи с развитием производительных сил. И только в этой связи производственные отношения могут быть познаны в их движении. Однако именно система производственных отношений составляет самостоятельный и существеннейший объект изучения, в капиталистическом обществе объект специальной теоретико-экономической дисциплины. Именно раскрытие существа этих производственных отношений в капиталистическом обществе, в их диалектическом развитии составляет главнейшую заслугу политической экономии Маркса. В отличие от буржуазных экономистов, сводящих свою «теорию» к изучению отношений между человечеством и природой, Маркс с необычайной силой вскрыл отношения между людьми, которые составляют экономическую формацию общества, базирующуюся на определенном уровне развития производительных сил. Там, где буржуазные экономисты видели вечное отношение человека к природе, Маркс обнаружил исторически-обусловленное производственное отношение между людьми. И это ослепительно ярким светом озарило исторически определенный и преходящий характер капиталистической системы. «Раз понята связь вещей, — рушится вся теоретическая вера в постоянную необходимость существующих порядков, рушится раньше того, чем они развалятся на практике», — писал Маркс (Письма Маркса и Энгельс, стр. 154).

В нашем переходном строе зависимость производственных отношений между людьми от уровня и развития производительных сил, конечно, не может не быть подчиненной тем же законам, как и во всей предыдущей человеческой истории. Однако здесь следует отметить некоторые дополнительные обстоятельства. Если в любом обществе производственные отношения ни в какой степени не представляют собой просто пассивного отображения развития производительных сил, но обладают способностью самостоятельного обратного влияния на производительные силы, то особенно следует это иметь в виду в отношении нашего хозяйства. Сознательно-регулируемые нами отношения между людьми служат одновременно мощным рычагом нашего воздействия на движение производительных сил. Между управлением движением производительных сил и организацией и регулированием общественных и классовых отношений произошло такое сближение, которое мыслимо только для организованного хозяйства. В той мере, в какой растет и крепнет плановое начало в нашем хозяйстве, движение вещей перестает управлять отношениями между людьми. Наоборот, и то и другое устанавливается и регулируется сознательной волей. Поэтому, конечно, величайшей ошибкой было считать, что у нас овеществление общественных отношений остается такой же характерной чертой нашего хозяйства, как и капиталистического.

Но должны ли мы поэтому в нашем хозяйстве отказываться от выделения производственных отношений в их специфике, как особого самостоятельного объекта изучения для особой теоретической науки в отличие от общественной технологии? Ответ на этот вопрос должен быть безусловно отрицательным.

Переходная экономика вообще и советское хозяйство — в частности еще в меньшей мере, чем какое бы то ни было другое хозяйство, может быть представлена как система отношений между людьми, пассивно развивающаяся по фаталистическим законам воздействия производительных сил. Развитие переходной экономики — это есть одновременный процесс борьбы за утверждение данной системы производственных отношений, процесс переделки производственных отношений. Особенно для первого периода переходной экономики ясно, насколько неверно утверждение, что производственные отношения являются простым пассивным рефлексом производительных сил. Ведь в этот первый период речь идет именно о том, какой системе производственных отношений утвердиться при данном уровне развития производительных сил, — капиталистической или переходно-социалистической. Борьба идет за определенную социальную форму производительных сил. Понятно, что такая борьба неизбежно предполагает ясное представление того, что отличает именно данную «социальную форму», как таковую. Именно в этой «социальной форме», в ее особенностях (уровень производительных сил первое время остается даже неизменным) заключается существо переходной экономики. И именно в изучении процесса утверждения новой социальной формы и заключается существеннейший объект теории экономики переходного периода.

В последнее время в экономической теории кое-где начало воскресать смешение экономических и технических категорий1. В то время как Маркс подчеркивал всюду, что экономические категории представляют собой выражение определенных типов производственных отношений между людьми, а не их отношений к природе, кое-кто это различение Маркса считает — увы! — устаревшим. По этой «мудрой» новой теории, для того чтобы определить, что такое социализм с экономической точки зрения, недостаточно сказать, что это есть общественная собственность рабочего класса на средства производства, нужно сказать еще, какие средства производства, какая техника находятся в обладании рабочих. Для того чтобы сказать, что такое капитал, недостаточно ответить, что это есть стоимость, создающая прибавочную стоимость посредством эксплуатации наемного труда. Нужно еще сказать, что капитал есть машина и т. д. и.т. п. Применение такого рода «марксистской» теории к изучению экономики переходного периода было бы особенно губительным.

В самом деле, согласно этой теории, социализм — это электрификация. Там, где нет электрификации — нет и социализма. Допустим, что это так. Но какую социальную характеристику мы в таком случае должны дать нашему государственному обобществленному хозяйству? Что это — социализм или капитализм? Мы до сих пор привыкли думать, что наша государственная промышленность есть социалистическая промышленность, хотя она еще не имеет (но будет иметь) широкой базы электрификации. Но по означенной теории этого признать, конечно, никак нельзя. Наоборот, капиталистическая Америка, имеющая гораздо более высокую технику и широкую базу электрификации, должна быть признана прямо «социалистическим раем», по сравнению с нами.

Согласно этой теории, где трактор в сельском хозяйстве — там и социализм. Увы, в капиталистическом сельском хозяйстве гораздо больше тракторов, чем у нас, а социализмом не пахнет.

Согласно этой теории, где соха и лошадь, там мелкое трудовое хозяйство, а где машина, там капитализм. Увы, и здесь жизнь дает немалое количество опровержений. Мы знаем, что и первобытная техника нашей деревни обладает «таинственной» способностью порождать доподлинный (или кулак есть жупел?) капитализм. Не видеть в ряде случаев роста капитализма, хотя техника имеет здесь и первобытный характер, значит действительно уподобляться той самой девице, которая отрицала рождение человека по той причине, что «ребенок был ведь совсем маленький».

Нет, экономические категории отличаются одна от другой непосредственно по тому типу производственных отношений между людьми, выражением которых они являются. Только опосредственно разные экономические категории отражают и разные технические уровни. Для определения данной экономической категории поэтому вполне достаточна характеристика типа отношений между людьми без привлечения моментов техники, отношений человека к природе. Именно этого-то и не понимали буржуазные экономисты, когда «поражались» марксовым определением экономических категорий, как отношений между людьми. Этого не понимают и те «марксисты», которые никак не соглашаются с тем, что кулацкое хозяйство есть капиталистическое, ибо капитал, видите ли, есть не только отношение между людьми, но и... машина (sic!).

Как раз по поводу таких людей в свое время писал Ленин: «Друзья народа» впрочем никогда не смогут вместить того, чтобы в крестьянском промысле при общей его мизерности, при ничтожной сравнительно величине заведений и крайне низкой производительности труда, при первобытной технике и небольшом числе наемных рабочих был капитализм. Они никак не в состоянии вместить, что капитал — это известное отношение между людьми, отношение, остающееся таковым же и при большей и при меньшей степени развития сравниваемых категорий. Буржуазные экономисты никогда не могли понять этого: они всегда возражали против такого определения капитала. Помнится, в «Русской мысли» один из них, говоря о книге Зибера (о теории Маркса), приводил это определение (капитал — отношение), ставил восклицательные знаки и негодовал» (т. I, стр. 139).

И далее, по адресу тех же, кто был недоволен определением капитализма, как «отношением между меньшинством, монополизировавшим средства производства, и большинством, продающим свою рабочую силу», — и только, Ленин говорил: «А если вы не согласны с тем, что признаками, необходимыми и достаточными (подчеркнуто мной. — Б. Б.) для этого понятия, является монополизация средств производства в руках меньшинства, освобождение от них большинства и эксплуатация наемного труда (говоря, общее, присвоение частными лицами продукта общественного труда, организованного товарным хозяйством, — вот в чем суть капитализма), — тогда потрудитесь дать «свое» определение капитализма и «свою историю его» (т. I, стр. 140).

Все это имеет непосредственное отношение и к проблеме изучения экономических категорий нашего советского, переходного хозяйства. И здесь игнорирование производственных отношений между людьми, являющихся специфическим объектом теории переходного периода, мстит за себя. Существующая система производственных отношений не может быть просто «сведена» к уровню производительных сил, хотя только в взаимозависимости с производительными силами она может быть понята, производственные отношения являются предметом sui generis, подлежащим тщательному исследованию теории переходного хозяйства. За движением производительных сил, за движением и накоплением богатства, за движением вещей экономист, изучающий советское хозяйство, должен с величайшей тщательностью раскрывать социальные, производственные, классовые отношения людей. Обогащение и накопление в советском хозяйстве еще не тождественно с усилением именно данного (социалистического) типа производственных отношений. А приори этого установить никак нельзя. Количественный рост богатства, производительных сил сопровождается появлением и развитием тех или иных качественных изменений в общественных отношениях между людьми. Именно эти качественные изменения в общественной структуре должны составлять специальный объект теоретического изучения2.

* * *

Одним из условий правильного анализа и понимания каждой эпохи для марксиста является изучение этой эпохи в ее историческом своеобразии. Каждое производственное отношение, как и вся система производственных отношений любого общества, представляет собой исторически обусловленное и потому преходящее явление. Это требование понимания исторического характера изучаемых явлений с еще большей силой должно быть подчеркнуто в отношении переходного хозяйства, в отношении переходной экономики. Марксистский анализ переходной экономики предполагает кропотливейшее изучение всех исторических особенностей того перехода, который составляет существо этой экономики.

Переходная экономика не может не быть принципиально отличной от экономики капитализма, ибо она содержит в себе переход от капитализма к социализму, включает в себе, в качестве ведущего начала, социалистически организованную промышленность. Поэтому принципиально безграмотным, а политически вредным было бы некритическое перенесение экономических категорий и законов капитализма в переходное хозяйство, особенно в его социалистический сектор.

Об этом само собой разумеющемся положении казалось бы и не стоило бы упоминать, если бы в области экономической теории не встречались и до последнего времени попытки это принципиальное различие между различными общественными формациями смазать, затушевать, если бы иногда и в настоящее время не встречалось непонимание характера наших общественных отношений, по сравнению с капитализмом.

Уже несколько лет прошло с тех пор, как была отвергнута в дискуссии о советском хозяйстве точка зрения тех (Сокольников, Смилга и т. д.), кто считает закон стоимости законом, господствующим в наших отношениях. Однако такие взгляды можно встретить, иногда и поныне, даже в рассуждениях о нашем социалистическом секторе. Понятно, что подобное представление о том, что стоимость управляет нашим социалистическим сектором, находится в очень почтенном отдалении от марксистских положений на этот счет. Ведь отношения внутри социалистического сектора, и не только внутри, складываются не на основании господства стихийного закона стоимости, а совсем иначе, в огромной части — на основе планового сознательного регулирования, учета а приори общественных потребностей и т. д.

Непонимание этого отличия может проистекать только из двух вещей: из полного непонимания существа производственных отношений нашего хозяйства или из полного непонимания существа отношений в неорганизованном товарном хозяйстве. Здесь, в этом пункте, таким образом, встречаются и те, кто рисует наше хозяйство на манер товарно-капиталистического, и те, кто подкрашивает капитализм под цвет организованного хозяйства. Не случайно социал-демократы, не намеренные признавать плановых черт нашего хозяйства, имеют такую поразительную склонность петь дифирамбы организованности капиталистического хозяйства. К сожалению, подобное прикрашивание капитализма приходится встречать и в нашей советской экономической литературе. Так, в одной довольно распространенной экономической книге3 мы читаем такого рода изображение прелестей организованного хозяйства капитализма: «Учет потребностей общества лежит в самой основе (капиталистического) производства»... «Каждый товаропроизводитель заранее подчиняет свою производительную деятельность общественной потребности»... «Его труд а приори отнесен к труду общества»... Он определяет свою функцию в обществе а приори, «ориентируясь на потребность общества, следовательно, как функцию общественную»... «Каждый частный товаропроизводитель подчиняет направление своей индивидуальной производительной деятельности осознаваемой им общественной необходимости». (Значит, мы узнаем от автора, что товарное общество есть общество «индивидов, действующих согласно осознанной общественной необходимости»!) После такого изображения такого «общественного», «социализированного» производства в капиталистическом обществе, естественно, в капитализме остается только одно противоречие — между уже непосредственно общественным производством и частноправовой надстройкой, между хозяйством и правом. С другой стороны, с точки зрения такого изображения капиталистического хозяйства не остается никакой принципиальной разницы между товарно-капиталистическим хозяйством и, предположим, социализированной частью нашего советского хозяйства. Подобного рода взгляды, поддерживаемые — увы! — иногда и некоторыми «марксистами», само собой разумеется, не менее вредны, чем прямое перенесение категорий стоимости и т. д. из капиталистического хозяйства в советское.

Нередко встречается далее и такое мнение, что если закон стоимости, как форма стихийного регулятора, отмирает в советском хозяйстве, то количественные пропорции в хозяйстве, которые определялись этим законом, как законом трудовых затрат, остаются и при этом устанавливаются только в наиболее чистом виде. Согласно этой точки зрения ничего иного наши плановые органы не делают, кроме повторения новыми методами установления тех же количественных отношений между отраслями, частями хозяйства и т. д., которые без них устанавливал закон стоимости. Здесь только происходит предварительная антиципация того, что при господстве закона стоимости устанавливалось бы пост фактум. Такая точка зрения особенно распространена среди наших специалистов. Под ее влиянием находится и немалое количество коммунистов. Теоретически эта точка зрения наиболее полно выражена покойным А. Богдановым, утверждавшим, что закон трудовой ценности (в советском хозяйстве) не только проводится, «но проводится еще больше, чем при капиталистическом хозяйстве, а именно с возможной планомерностью» (выступление А. Богданова по докладу Е. Преображенского «Закон стоимости в советском хозяйстве»).

Но правильна ли такая точка зрения? Нам думается, что нет. Наш планово-социалистический сектор ведет борьбу с товарной стихией не только за форму регулирования. Ежедневно и ежечасно идет, например, борьба и за другое, за количественное распределение продукта общественного труда между отраслями нашей промышленности, и между промышленностью и сельским хозяйством. В промышленности мы против тенденций рыночной стихии, толкающей нас на расширение легкой индустрии, производим перекачку средств из легкой индустрии в тяжелую. И в отношении сельского хозяйства мы еще вынуждены определенное время осуществлять неэквивалентный обмен города и деревни, хотя наша линия, в отличие от линии троцкистских идеологов, не может не направляться на постепенное смягчение этой неэквивалентности. Таким образом с точки зрения нашего опыта экономического строительства мнение о том, что мы должны осуществлять плановым порядком только то, что без нас осуществлял бы закон стоимости (как закон трудовых затрат), означает не что иное, как теоретическое обоснование политики так называемых «восстановительных цен».

Но это мнение неправильно не только с точки зрения нашего опыта экономического строительства. Оно противоречит и правильно понятой марксистской теории. В противовес тем, кто пытается абсолютизировать количественные пропорции, устанавливаемые между отраслями хозяйства на основе закона рыночной или общественной стоимости, которому подчинены все продукты капиталистического хозяйства, и представить эти пропорции, как железный неизменный закон природы, — Маркс писал, что «ложно утверждение, что стоимость продуктов при замене капиталистического способа производства ассоциацией осталась бы прежняя» (Маркс, т. III, ч. II, стр. 201). Ибо величина стоимости в капиталистическом обществе определяется законом рыночной стоимости и не может иначе определяться. Само собой понятно, что в организованном хозяйстве количество общественного труда, право на которое признается заданной отраслью, зависит совсем не от рыночной стоимости, которой вообще нет, а от признания обществом необходимости развития в определенных темпах различных отраслей при условии соблюдения максимальной пропорциональности в воспроизводстве.

Гораздо чаще, чем с выше отмеченными ошибками в отношении качественной и количественной стороны закона стоимости в нашем хозяйстве, приходится сталкиваться с меньшей, но также принципиальной ошибкой в вопросе о внешней форме производственных отношений в нашем хозяйстве. Сплошь и рядом приходится слышать такого рода суждение, что если производственные отношения людей в нашем социалистическом секторе совершенно иные по своему типу, чем в товарно-капиталистическом обществе, то внешняя форма их совпадает целиком и полностью с товарно-капиталистической. Так, в одной распространенной книге о советской экономике4 мы читаем. «В нашем плановом хозяйстве тоже существует цена. Эта цена так же, как и в обществе, меновом по существу, является формой проявления регулирования общественных отношений. Так же, как и там, она остается орудием этого процесса».

...«Обмен и у нас (а не только в капитализме. — Б. Б.), является единственной формой связи... и... поэтому овеществление общественных отношений не устраняется». Из этих цитат видно, что если верить автору, у нас, как и при капитализме, обмен есть единственная форма связи, а цена — единственная форма регулирования производственных отношений. Нужно ли доказывать, что такое представление о полном тождестве внешней формы производственных отношений при капитализме и у нас совершенно неправильно? Нужно ли напоминать о том, что производственные отношения устанавливаются у нас в социалистическом секторе и до обмена? Нужно ли объяснять, что у нас вещи не играют той роли в установлении производственных отношений, какую играют они при капитализме? Нужно ли доказывать, что овеществление общественных отношений, эта объективная основа товарного фетишизма, серьезнейшим образом подорвана в советской системе хозяйства? И нужно ли говорить о том, что подобное представление о полной неизменности, хотя бы и внешней, формы, несмотря на радикальное изменение содержания, ни в какой степени не мирится с элементарными представлениями о диалектике и насквозь механистично?

И такое представление о тождестве внешней формы далеко не единичный случай. Другие этой ошибке придают гораздо более глубокий смысл, считая, что не просто внешняя форма проявления, но социальная форма «вещей» при капитализме и у нас одна и та же. Получается, что «и там и тут вещи обладают одной и той же «социальной формой» стоимости и денег»5. Очевидно, по их мнению, то же относится и к капиталу, как «социальной форме» вещей и к другим категориям. Но что мы понимаем под экономическими категориями политической экономии? Общепринятым в марксистской среде является представление о том, что эти категории суть «социальные формы» вещей. Так, в учебнике политической экономии А. Кона мы читаем такое совершенно правильное определение капитала: «Капитал есть не вещь, но социальная форма, приобретаемая вещами в меновом классовом обществе»6. Так неужели же «социальные формы» вещей — капитал, стоимость, деньги — одни и те же в капиталистическом и советском хозяйстве? Может ли быть что-нибудь более безграмотное, чем это глубоко-механистическое, немарксистское перенесение категорий капитализма в советское хозяйство?!

Всякий объективный наблюдатель нашего советского хозяйства таким образом должен прийти к выводу об историческом своеобразии того типа общественных отношений, который характерен для него.

Это уже не капитализм. В нем уже не господствует ни закон стоимости, ни капитал, ни прибавочная стоимость и т. д. Плановое хозяйство ведет борьбу с законом стоимости, как стихийным регулятором; организует количественные отношения между частями хозяйства, которые могут совпадать с количественными пропорциями, диктуемыми законом стоимости, но могут и должны от них отличаться; использует форму регулирования, унаследованную от товарного хозяйства, но обязательно создает и новую форму и т.д. и т. п. В этом и выражается то строительство социалистического организованного хозяйства, которое характерно для переходного строя.

Но это еще не социализм. Нельзя назвать, охарактеризовать наш строй социалистическим в pendant к характеристике довоенной России, которую мы называли капиталистической, несмотря на наличие там так же, как и у нас, большого количества некапиталистических, мелкотоварных и даже натуральных элементов. Это означало бы опаснейшее непонимание того, что наше хозяйство совершает только сложнейший и мучительный переход к социализму, который еще не создан, в смысле фундамента, хотя будет создан в переходный период. Аналогия с капитализмом и с довоенной Россией в данном случае совершенно неподходяща. Капитализм такой прочный экономический фундамент имел так же, как и довоенная Россия имела его, поскольку опиралась не только на русский, но и на мировой капитализм. Иное положение в нашей стране, самостоятельно пока переходящей к социализму. Здесь мы имеем строй именно переходный к социализму, только закладывающий незыблемый фундамент социализма. Если здесь уж можно проводить аналогию, то не просто с капитализмом, но с эпохой перехода от феодализма к капитализму. Такая эпоха имела место во всех странах. Еще период мануфактуры был периодом, когда капиталистический способ производства существовал на широкой базе «домашней системы» и мелкого производства, а самая мануфактура была только «надстройкой над массовым мелким производством», как говорили Маркс и Ленин (т. XVI, стр. 114). Если искать в истории примеры переходного строя, то, конечно, нужно взять прежде всего эту эпоху перехода от феодализма к капитализму, которая длилась десятки, даже сотни лет, по всей Европе.

Мы только переходим от капитализма к социализму. Наш строй представляет собой только помесь того и другого. Непонимание этого по сие время служит причиной многочисленных теоретических и политических ошибок. Известно, что именно на этом погубила себя троцкистская оппозиция. И именно отсюда же (если искать теоретических истоков) растут разногласия с элементами в партии, склоняющимися к открытому оппортунизму.

Следует отметить особо вопрос, касающийся моментов единства и борьбы в нашей экономике. Троцкизм игнорировал элементы единства в нашей системе (заложенные в союзе рабочего класса и крестьянства), рисовал противоречия в нашем хозяйстве на манер капитализма. Из этого вытекало неверное представление о первоначальном социалистическом накоплении, об эксплуатации крестьянства и т. д. Партия отвергла такую идеологию. Однако кое-кто не прочь это использовать, для затушевывания той борьбы между разнородными элементами, которая свойственна нашей экономике, которая присуща ей по природе. Кое-кто склонен приписать нашей системе то механическое единство, которого она не имеет, как и ни одна переходная и непереходная система в мире. Ошибочно было бы считать, что наличие обмена, рынка механически создает гармоническое единство всей системы. Наличие обмена еще не создает предустановленной гармонии между разнородными по существу элементами. Борьба между ними не устраняется наличием обмена и рынка, она ведется и через рынок и помимо него. Вообще в высшей степени антимарксистским было бы такое представление, будто наличием рынка и обмена ликвидируются или уменьшаются противоречия разнородных элементов. Формы обмена оставлены нами потому, что они наиболее удобны для связи с мелким и мельчайшим крестьянским хозяйством, но этим, само собой разумеется, ни в какой мере не обеспечено «мирное» врастание в социализм без борьбы с капиталистическими элементами, без обязательного использования и нерыночных методов борьбы и движения и т. д.

Точно так же, конечно, неверно думать, что один только факт наличия социалистических командных высот изменяет всю картину экономики страны так, что противоречия, порождаемые благодаря существованию несоциалистических элементов хозяйства, превращаются в свою противоположность, ликвидируются. С этой точки зрения, куда ни глянь, всюду социализм. И кулак есть не кулак. И капитализм есть не капитализм. А все по установленным законам движется к социализму. Нет нужды доказывать, что такое представление о механическом единстве, якобы заложенном в нашей системе наличием социалистического сектора, является насквозь ошибочным и антиленинским.

Наша система представляет диалектическое единство. Неправы были троцкисты, которые рисовали себе нашу систему по образу и подобию капитализма. Наша система, в противоположность капиталистической, идет в своем развитии в конечном счете к ликвидации этих противоречий, а не к их обострению. Но неправы и те, кто выбрасывают элементы борьбы, противоречий, свойственные нашей системе, как системе, где происходит беспрерывная трансформация, переделка общественных отношений. Наличие социалистического сектора и обмена не только не устраняет этой борьбы, но делает ее абсолютно неизбежной.

* * *

Раз необходимо теоретическое изучение советской экономики, возникает один в высшей степени трудный, но и важный вопрос: в какой мере применим в отношении ее изучения метод абстракции, какова предельная абстрактная классовая модель этой экономики и какова ее значимость для теории.

Нет никакого сомнения в том, что основными классами нашей экономики являются пролетариат и крестьянство. Нет также никакого сомнения в том, что основным отношением нашей экономики является отношение между социалистическим и мелкотоварным секторами. И с этой точки зрения, совершенно ясно, что нельзя определить генеральной линии нашего движения к социализму, не выведя ее прежде всего из специфической связи между этими двумя секторами, т. е. из так называемого двухсекторного или двухукладного хозяйства. В самом деле, как вывести закономерность наличия рыночных отношений у нас, закономерность нэпа, роль кооперативного плана, основную проблему индустриализации и т. д., как прежде всего не из существа отношений именно между этими двумя укладами? Спор с Преображенским шел главным образом по вопросу именно о понимании этого генерального отношения, господствующего в нашей экономике. Преображенский и троцкисты именно роли этих двух секторов в нашем хозяйстве не понимали, недооценивали. Поэтому, конечно, не может быть никакого сомнения в том, что теоретический анализ нашей экономики может и должен опираться на изучение этой абстрактной двухсекторной модели. Здесь есть безусловное сходство с пользованием абстрактной двухклассовой модели при изучении капитализма. В последнем анализ исходит также из наличия «чистого» строя, состоящего только из двух классов — из буржуазии и пролетариата.

Если в такой общей постановке вопрос о возможности применения предельной двухклассовой абстрактной модели при изучении нашей экономики более или менее ясен, то значительно сложнее дело обстоит при дальнейшем исследовании этого вопроса, именно при выяснении того, обладает ли изучение этой двухклассовой абстрактной общественной модели для советского хозяйства такой же точно значимостью, как изучение двухклассового общества, состоящего из буржуазии и пролетариата, для капитализма, или же здесь мы должны установить некоторые дополнительные условия для пользования этой абстракцией, которые нам не приходится устанавливать при пользовании методом абстракции в отношении капитализма? Ведь абстракция чистого двухклассового капиталистического общества вполне достаточна для выведения всех основных закономерностей существования, развития и гибели капитализма. Маркс (если отвлечься от учения о земельной ренте) дает в «Капитале» нам в основном именно такую теорию чистого капитализма. Но можем ли мы на основании анализа только двухсекторного хозяйства вывести также все основные закономерности развития нашего советского хозяйства?

Подойдем к проблеме следующим образом. Возьмем для сравнения проблему изучения империализма. Допустима ли при изучении империализма та ступень абстракции, которая нами применяется в отношении капитализма вообще? Конечно, допустима. Однако не имеет ли применение предельной абстракции при изучении империализма гораздо более узкие границы, чем при изучении капитализма вообще? Безусловно. Мы были бы не в состоянии вывести всех основных закономерностей империализма, если бы мы ограничились анализом «чистого империализма» или «чистого монополистического капитализма». Мы не поняли бы основных закономерностей империализма, если бы не учли существования наряду с империализмом и широкой базы капитализма вообще, колоний, некапиталистической среды. В основном при анализе империализма мы исходим из как бы «трехукладного» хозяйства: монополий, капитализма свободной конкуренции и мелкотоварного хозяйства. Против теории «чистого империализма» как раз и возражал, как известно, Ленин, В спорах о теоретическом введении к нашей партийной программе Ленин говорил: «Чистый империализм, без основной базы капитализма, никогда не существовал, нигде не существует и никогда существовать не будет. Это есть неверное обобщение всего того, что говорилось о синдикатах, картелях, трестах, финансовом капитализме, когда изображали финансовый капитализм так, как будто никаких основ старого капитализма под ними нет». Это — «книжное изложение финансового капитализма». «Описать такую систему — это значит написать систему, оторванную от жизни и неверную», и т. д. и т. п. (т. XVI, стр. 112, 114).

Значит, уже в отношении изучения империализма применение метода изучения строя в виде предельной абстракции дает некоторую «осечку». Прямое перенесение этого метода при изучении империализма уже дает по выражению Ленина «неверное обобщение», «систему, оторванную от жизни и неверную». Вспомним, насколько вредно теоретически и практически применение такого метода чистой абстракции в отношении единого мирового треста. Как безжалостно бичевал Ленин такую теоретическую «абстракцию»!

Ленин называл империализм «переходным» строем, в условном смысле слова, так как в нем уже имелось соединение разных «начал» — монополии и свободной конкуренции, так как в нем уже наметился «переход» к какому-то новому общественному строю. В этом последнем, между прочим, объективная основа того, что империализм является кануном социалистической революции. Этот «переходный» характер империализма, очевидно, прежде всего служил причиной того, почему Ленин не считал возможным в отношении империализма изучение монополий, империализма в «чистом виде», оставляя в стороне широкую базу капитализма, колониальную периферию, неравномерность развития разных стран и т. д.

Теперь перейдем к проблеме изучения нашей экономики. Наше советское хозяйство является не переходным в условном смысле, как империализм, а доподлинно переходным. Все существо этой экономики состоит именно в переходе от капитализма к социализму. Поэтому то ограничение, которое применимо в отношении метода предельной абстракции при изучении империализма, конечно, не менее действительно, если не более, в отношении нашей экономики. Плох был бы тот экономист, который построил бы такую теорию чистого переходного периода для нашей страны, в которой не были бы включены все основные элементы, составляющие этот переход. Вот тут мы и подошли к вопросу о том, является ли включение социалистического и мелкокрестьянского сектора вполне достаточным для учета всех основных элементов перехода от капитализма к социализму, к абстрактной теории нашей экономики. Мы думаем, что на этот вопрос нужно ответить отрицательно.

Так же, как и в отношении империализма, применение абстрактной модели, в которую не включены все три «уклада» (монополии, капитализм свободной конкуренции, мелкотоварное и колониальное хозяйство), является в достаточной мере ограниченным и не дает возможности раскрыть все основные закономерности империалистической эпохи, так и в отношении нашей советской экономики изучение двухклассового общества не дает возможности обнаружить всех основных закономерностей нашего движения к социализму. Иначе говоря, применение двухклассовой модели возможно даже в абстрактной теории, только в определенных границах.

В настоящей статье, конечно, мы не в состоянии наметить конкретно, где точно кончаются границы применения двухклассовой модели. Мы остановимся только на нескольких отдельных моментах и примерах, иллюстрирующих это положение. И для этого снова обратимся к сравнению с империализмом.

Можно ли, например, разрешить теоретически проблему монопольной цены при империализме, если привлечь к анализу только момент монополии и отвлечься от капитализма свободной конкуренции и от мелкотоварного хозяйства? Каждый должен будет ответить, что нет. Ибо если взять чистую монополию, то никакой монопольно 1 цены не будет, не будет цены вообще. Но если взять только монополию и мелкотоварное хозяйство и абстрагироваться от капитализма «диких» или капитализма свободной конкуренции, может ли быть построена теория монопольных цен? Тоже не может, или может быть построена в высшей степени однобокая теория. Не будет конкуренции между трестами, между трестами и дикими и т. д. Будет один мировой трест, возвышающийся на хребте мелкобуржуазной стихии, т. е. неверная картина империализма. Только если мы включим и капитализм свободной конкуренции, монопольные цены могут быть поняты в их своеобразии. Ибо для империализма характерно не просто наличие монополий, но «соединение противоречащих друг другу» «начал»: конкуренции и монополии (т. XIV, ч. I, стр. 121). «Не чистые монополии, а монополии рядом, с обменом, рынком, конкуренцией, кризисами — существеннейшая особенность империализма вообще» (там же).

Значит, нельзя разрешить проблемы монопольной цены при империализме, не беря все три «уклада»: монополии, капитализма вообще и мелкотоварное хозяйство.

То же самое мы обнаружим, если возьмем проблему ультраимпериализма, войн, закон неравномерности развития при империализме. Попробуйте разрешить любую из этих важнейших проблем без привлечения трех «укладов», характерных для империализма. Жизненной правильной теории не получится.

Могут сказать, что таким включением всех трех «укладов» мы смазываем специфическое в самом империализме, как особой стадии капитализма, забываем про коренные вопросы, определяющие существо империализма, превращаем империализм в «один из трех» укладов и т. д. Нужно сказать, что во время споров о партийной программе кое-кто пытался в действительности выдвинуть такое обвинение в недооценке коренных особенностей империализма против Ленина. Ленин, дескать, изображает империализм как некоторую незаметную «скорлупку» над старым капитализмом. Но такое обвинение, конечно, ни на чем не основано. Правильно, что «старый капитализм в целом ряде областей дорос до империализма». «Тенденции (капитализма) — только империалистические». «Нет ни одного крупного вопроса внутренней или внешней политики, который мог бы быть решен иначе, как с точки зрения этих тенденций» (т. XVI, стр. 115). Все это безусловно правильно. Все это Ленин понимал гораздо больше, чем кто бы то ни было другой. И тем не менее Ленин всегда был против «мертвых абстракций», «общих аргументов, т. е. касающихся империализма вообще» (т. XIII, стр. 424), против «шаблонного употребления понятия империализма» (стр. 440). И тем не менее Ленин со всей силой подчеркивал: «Империализм есть надстройка над капитализмом». «В действительности существует громаднейшая подпочва старого капитализма. Есть надстройка империализма, которая привела к войне, и из этой войны вытекло начало диктатуры пролетариата. Из этой фазы вы не выскочите. Этот факт характеризует самый темп развития пролетарской революции во всем мире и останется фактом на много лет». «В тот переходный период, который мы переживаем, мы из этой мозаичной действительности не выскочим. Эту составленную из разнородных частей действительность отбросить нельзя, как бы она неизящна ни была» (т. XVI, стр. 115).

То, что говорил Ленин об империализме, о «разнородных частях действительности», о сложной «мозаике» «укладов» и т. д., имеет, конечно, отношение не только к империализму. Требование поменьше находиться в эмпиреях «чистых абстракций» относится, конечно же, в равной мере и к нашей переходной советской экономике. Не случайно Ленин, как видно и из уже приведенных цитат, увязывал так тесно вопрос о правильном понимании империализма с правильным пониманием закономерностей переходной экономики. Это переплетение высказываний Ленина по обоим вопросам в этот период споров о партийной программе настолько велико, что иногда буквально трудно даже разобраться, идет ли речь у Ленина об империализме или об экономике, совершающей переход от капитализма к социализму.

«В этой действительности как раз такой цельности (какую требовали некоторые в отношениии программы. — Б. Б.) нет, — говорил Ленин. — Программа, составленная из разнородных частей, — это, конечно, неизящно. Но с этим ничего не поделаешь. Из этой разнокалиберности, из этого построения из разного материала, как это ни неприятно, мы не выскочим в течение очень долгого периода. Когда выскочим, тогда создадим другую программу. Но тогда мы будем жить уже в социалистическом обществе» (т. XVI, стр. 113).

«Выскочить из этой печальной действительности посредством создания гладкой и цельной программы, значит выскочить в нечто безвоздушное и заоблачное, написать программу неверную... Тот капитализм, который был обрисован в 1903 г., продолжает оставаться и в 1919 г. в советской пролетарской республике, как раз благодаря разложению империализма, как раз в силу его краха. Такой капитализм можно найти, например, и в губернии Самарской и в губернии Вятской, не слишком далеких от Москвы». «Надо сказать то, что есть: программа должна заключать абсолютно непререкаемое, фактически установленное. Только тогда она — программа — марксистская» (т. XVI, стр. 114).

«Чтобы быть международной, наша программа должна учитывать те классовые моменты, которые экономически характерны для всех стран. Для всех стран характерно, что капитализм в массе местностей еще развивается. Это верно для всей Азии, для всех тех стран, которые переходят к буржуазной демократии, это верно для целого ряда частей России. Вот т. Рыков, который в области хозяйства факты знает очень хорошо, сказал нам о новой буржуазии, которая у нас существует. Это правда. Она рождается не только из наших советских служащих — ничтожным образом она может нарождаться и оттуда, — она нарождается из среды крестьянства и кустарей, освобожденных от ига капиталистических банков и отрезанных теперь от железнодорожного транспорта. Это факт. Каким же образом вы этот факт хотите обойти? Вы этим только тешите свои иллюзии, или вносите недостаточно продуманную книжку в действительность, которая гораздо сложнее. Она показывает нам, что в России капиталистическое товарное хозяйство живет, действует, развивается, рождает буржуазию, как во всяком капиталистическом обществе» (т. XVI, стр. 132—133).

Как видно из всех этих приведенных мест, Ленин, так сказать, «заодно» нападал и на тех, кто в теории империализма, и на тех, кто в изображении советской экономики пытались абстрагироваться от базы капитализма. Повторяем, мы считаем не случайной такого рода связь в высказываниях Ленина.

Резюмируя, надо отметить следующие моменты, которые делают необходимым обязательное включение в абстрактную теорию советского хозяйства, наряду с двухклассовой абстрактной моделью, и трехклассовую абстрактную модель.

Во-первых. Мелкотоварный крестьянский сектор в течение продолжительного времени не может не порождать буржуазии и буржуазного способа производства. Мероприятия социалистического сектора по кооперированию и коллективизации сельского хозяйства не могут разом изменить мелкособственнический характер крестьянского хозяйства. Поэтому на продолжительное время нельзя не считаться с неизбежностью выделения «капиталистиков» и капиталистов из мелкобуржуазной стихии. В этом, между прочим, существенное отличие «второго» класса абстрактной модели нашего хозяйства от «второго» класса в абстрактной модели капитализма. Класс рабочих в капиталистическом обществе не владеет средствами производства и не порождает из себя новый способ производства, отличный от капиталистического, вплоть до самой социалистической революции. Крестьянство, этот «последний капиталистический класс», неизбежно порождает из себя буржуазию, поскольку он предоставлен сам себе. Но этим самым, наряду с двумя основными классами, в абстрактной теории вырастает и некоторая «дробь». От нее нельзя абстрагироваться.

Во-вторых. Техническая и экономическая отсталость нашей индустрии не дает нам возможности отказаться от «сотрудничества» буржуазии так быстро, как это будет возможно для более развитой страны, и ликвидировать ее питательную базу с такой же быстротой. Это особенно делает необходимым учет «дроби» в абстрактном анализе.

В-третьих, наконец. Строительство социализма происходит пока только в одной нашей стране. Это означает, что буржуазные элементы в стране опираются на поддержку всего мирового капитализма так же, как советская страна испытывает на себе огромное давление со стороны мирового капитализма.

И в отношении советской экономики, как и в отношении империализма, неправильно было бы по этому поводу сказать, что включением трехклассовой модели в «чистую» теорию советского хозяйства мы замазываем специфическое в советской экономике, союз между двумя основными классами — пролетариатом и крестьянством, как решающий момент. Совершенно правильно, что пролетариат и крестьянство являются основными решающими классами нашего общества, что именно отношение социалистического и мелкокрестьянского сектора прежде всего определяет генеральную линию нашего развития. И тем не менее, исходя из особенностей переходного хозяйства, мы не можем абстрагироваться в теории от «дроби» капиталистических элементов, от капитализма, постоянно порождаемых мелкособственнической средой. Почему? Потому что «громаднейшая подпочва старого капитализма» существует, потому что действительность переходного периода особенно «мозаична», составлена из особенно «разнородных элементов», и «выскочить из этой печальной действительности посредством создания гладкой и цельной» теории (программы) никак невозможно. Конечно, развитие советской экономики со временем должно дать и даст решающий абсолютный перевес сил социалистическому сектору промышленности и коллективистическому сектору сельского хозяйства. Тем самым «дробь» — капиталистические элементы будут сведены до минимума. Равное действие может и должно произвести включение в советскую экономику ряда других передовых стран или всех стран вообще. Когда будет существовать Всемирная советская республика, конечно, та же теория движения к социализму будет более «гладкая и цельная», чем сейчас.

Но еще на большое количество лет абстрактная теория переходной экономики не сможет быть такой «цельной и гладкой», как этого некоторые хотят.

Примечания⚓︎

  1. См. разительные примеры такого смешения у С. Бессонова в его статье «Против выхолащивания марксизма», в № 1 «Проблем экономики», стр. 141, 142 и др. ↩

  2. В данном случае тоже находит себе применение следующее положение Гегеля: «Определенное количество, поскольку оно принимается за безразличную границу, есть та сторона, с которой существование подвергается неожиданному нападению и подрывается в корне. В том и состоит лукавство понятия, что оно схватывает бытие с той стороны, с которой не имеет значения его качество, и притом в той мере, что увеличение государства, имущества, и т. д., составляющее несчастие государства, собственника, прежде всего кажется даже его счастьем» (Гегель, Наука логики. Первая часть. Учение о бытии, стр. 231). ↩

  3. С. С. Шабс, Проблема общественного труда в экономической системе Маркса, Гиз, 1928 г., стр. 48, 49, 99, 61, 53 и др. ↩

  4. А. Кон, О «Новой экономике» Е. А. Преображенского, 1927, стр.29, 32. ↩

  5. См. тезисы т. Бессонова по его докладу «Диалектический метод в экономическом учении Маркса» в ИКП, стр. 9. ↩

  6. А. Кон, Курс политической экономии, 2-е изд., стр. 268. ↩