Бессонов С. Слова и дела И. Рубина

Сборник «Рубинщина или марксизм? (Против идеализма и метафизики в политической экономии)», стр. 7—47

1. Определение предмета политической экономии у И. Рубина

Рубинская «школа» совсем не случайно проявляет большие способности по части словесной интерпретации чужих мыслей. Она имеет в этом отношении незаурядного учителя. Рубин клянется, например, что он является хранителем марксистских традиций в вопросе о предмете политической экономии. Маркс, Энгельс, Ленин и другие марксисты, по мнению Рубина, глядят в этом вопросе буквально с «каждой страницы»¹ рубинских произведений. Напротив, Бессонов и Кон, по мнению Рубина, порывают с марксистскими традициями и хотят определить политическую экономию иначе, чем это делали Маркс и Ленин.

Посмотрим, насколько соответствует заявление Рубина действительности.

Не подлежит сомнению, что у Рубина имеются правильные определения предмета политической экономии. Это я признавал и в своем первом диспуте с Рубиным в Институте красной профессуры в конце 1927 г. и в своей статье против Рубина в «Проблемах экономики»² и в своем докладе на дискуссии в Институте красной профессуры в 1929 г. Было бы странно, если бы этих правильных определений у Рубина не было. При всей беззаботности «рубиноидов» по части теоретических позиций трудно все же представить себе, чтобы их вождем и учителем мог оказаться человек со сплошь неправильными определениями. Напротив, только потому Рубин и может импонировать своим ученикам, что он очень умело пользуется правильными определениями для маскировки и прикрытия своих неправильных определений.

Я считаю правильным определение, сформулированное Рубиным на 10—11 странице «Очерков»³, где он говорит, что политическая экономия изучает «производственные отношения людей в капиталистическом обществе, процесс их изменения в зависимости от изменения производительных сил и нарастание противоречий между ними, выражающееся между прочим в кризисах». Несмотря на то, что в этом определении недостаточно подчеркнут момент неизбежной гибели капиталистических отношений⁴, оно все же может быть принято как действительно марксистское определение. Здесь с необходимой ясностью подчеркнуты три важных момента, действительно характеризующих марксистскую установку при изучении экономических явлений, а именно: 1) изучение производственных отношений, 2) в процессе их развития в зависимости от изменения производительных сил и 3) нарастание противоречия между производительными силами и производственными отношениями.

Замечательно, что нигде в другом месте Рубин не повторяет этого своего определения полностью. Во всех остальных местах он дает его с серьезными купюрами. Раньше всего подвергается изъятию последняя часть этого определения, та, в которой говорится о «нарастании противоречий между производительными силами и производственными отношениями» как предмете политической экономии. Нигде, ни на одной странице своих работ⁵, ни раньше, ни позже Рубин не говорит об этой важной части своего определения.

Разумеется, умолчание о противоречиях между производительными силами и производственными отношениями в самом определении политической экономии, столь характерное для всех страниц Рубина, кроме 11 страницы третьего издания «Очерков», совсем не случайно и стоит в тесной связи с основными ошибками Рубина, как это мы надеемся показать в дальнейшем. На той же странице «Очерков» и в целом ряде других мест Рубин дает уже другое определение, существенно отличающееся от первого. Это новое определение гласит: «теоретическая политическая экономия имеет предметом своего изучения свойственные капиталистическому хозяйству производственные отношения людей в их взаимодействии с производительными силами».

Это определение отличается от первого в следующих отношениях:

1) Нарастание противоречий между производительными силами и производственными отношениями выпало вовсе из предмета политической экономии.

2) Изучение процесса изменения производственных отношений сменилось изучением просто производственных отношений, неизвестно в каком состоянии — статическом или динамическом.

3) Зависимость изменения производственных отношений от развития производительных сил сменилась взаимодействием производственных отношений с производительными силами.

Нельзя не признать серьезного ухудшения этой второй формулировки Рубина по сравнению с первой. Из первой формулировки выпала прежде всего та ее часть, которая характеризовала политическую экономию как боевую, революционную науку, изучающую «нарастание противоречий между производительными силами и производственными отношениями». Из нее выпала далее та ее часть, которая характеризовала динамический характер нашей науки, изучение явлений в процессе их развития и изменения. Упоминание о развитии вообще выпало из определения науки. Наконец исчезла та часть определения, которая выражала материалистический характер политической экономии, а именно зависимость производственных отношений от развития производительных сил. Замена слова «зависимость» словом «взаимодействие» — бесспорно неудачная замена, потому что всякий читатель, мало-мальски знакомый с работами Энгельса, Плеханова и Ленина, знает, как жестоко издевались основоположники научного социализма вад словом «взаимодействие», которое часто используется идеалистами для затушевывания и замазывания бесспорного примата производительных сил над производственными отношениями, ни в какой мере не устраняющего, конечно, обратного влияния производственных отношений на производительные силы,

Итак, второе определение представляет из себя по сравнении с первым выхолощенное определение. В нем исчезли все те черты, которые определяли политическую экономию как революционную, динамическую и материалистическую науку. Последняя выступает теперь лишенной всех тех особенностей, которые по самому определению отличали ее от буржуазной политической экономии. Под вторым определением Рубина подпишется любой умный буржуа, потому что это определение можно в сущности повернуть куда угодно. А между тем именно этим выхолощенным определением Рубин только и пользуется в дальнейшем во всех тех случаях, когда ему нужно показать, что он не против марксистских традиций.

Однако даже в этом убогом, выхолощенном виде определение политической экономии, по-видимому, кажется Рубину чересчур материалистическим и революционным. Производительные силы все же еще фигурируют здесь в определении предмета политический экономии, правда, не в качестве основы для развития производственных отношений и не в качестве содержания последних, но все же как момент «взаимодействия». Слово «взаимодействие» как-никак обязывает исследователя к тому, чтобы изучать, с одной стороны, воздействие производительных сил на производственные отношения, с другой стороны, воздействие производственных отношений на производительные силы. Следовательно, хочет этого или не хочет исследователь, он обязывается уже самим определением непрерывно оперировать производительными силами как элементом взаимодействия с производственными отношениями.

Между тем Рубину кажется, что политическая экономим, как таковая, не имеет и не должна иметь отношения к производительным силам. Он повторяет об этом в целом ряде мест, считая этот пункт центральным пунктом своего понимания. Поэтому в целом ряде мест «Очерков», а также в своих статьях⁶ Рубин нередко употребляет третье определение предмета политической экономии, изучающей на этот раз просто «производственные отношения в капиталистическом обществе». При всей популярности данного определения, являющегося чрезвычайно распространенным в нашей школьной среде, не подлежит все же сомнению, что это определение в настоящих условиях является совершенно недостаточным. Мы пользовались этим определением в течение целого ряда лет и не испытывали от этого ни малейших неудобств именно потому, что у нас не было споров по вопросу о взаимоотношениях между производственными отношениями и производительными силами. Пользуясь этим лапидарным определением, мы молчаливо предполагали, что мы изучаем производственные отношения капиталистического общества, во-первых, в их развитии, во-вторых, в их зависимости от изменения производительных сил и, в-третьих, в их противоречии с производительными силами.

Однако после того как Рубин, при поддержке своей «школы», объявил производительные силы не имеющими никакого отношения к предмету политической экономии, мы естественно вправе предполагать, что Рубин применяет это определение совсем не в том смысле, в каком его всегда употребляли марксисты. В то время как для марксистов это определение было лишь сокращенным способом выражения другого более полного определения, в устах Рубина оно представляет из себя не что иное, как этап дальнейшего выхолащивания. В этом третьем определении Рубина производительные силы выпадают вовсе из предмета политической экономии. Если в первом определении производительные силы были основой для развития производственных отношений, если во втором определении они находились в каком-то взаимодействии с производственными отношениями, то в этом третьем определении их нет вовсе, они исчезли, они не существуют более для исследователя.

Но даже и этот этап выхолащивания представляется Рубину недостаточным. Дело в том, что производственные отношения капиталистического общества отличаются от всех других отношений естественно тем, что они относятся к производству⁷. Однако производство (хотя бы и общественно оформленное), по Рубину, это мало подходящий объект для политической экономии. Политическая экономия, по Рубину, изучает не общественно оформленное производство, а только одну его социальную форму. «Политическая экономия, — пишет он в «Очерках», — изучает социальные формы процесса производства в отличие от его материально-технической стороны»⁸. Поэтому на 48 странице «Очерков» Рубин дает четвертое определение политической экономии, где предметом ее изучения оказываются даже и не производственные отношения капиталистического общества, а лишь их внешнее вещное обнаружение на рынке. «Марксова система, — пишет здесь Рубин, — изучает ряд усложняющихся «экономических форм» вещей или «определенностей формы» (Formbestimmtheiten), соответствующих ряду усложняющихся производственных отношений людей»⁹.

Нетрудно заметить, что это четвертое определение Рубина представляет из себя продукт дальнейшего выхолащивания предшествующих определений. Здесь не только отсутствуют производительные силы, здесь сами производственные отношения выкидываются за борт политической экономии, и единственным предметом последней оказываются «социальные формы» вещей, соответствующие не изучаемому нами будто бы ряду производственных отношений людей -

Здесь нет надобности доказывать, что марксова система никогда, конечно, не ставила своей задачей изучение «социальных форм вещей». Этот оборот мысли, как мы показали в другом месте¹⁰, представляет из себя чистейшее измышление Рубина и величайшую клевету на марксизм. Маркс никогда не ставил перед собой задачу изучения «социальных форм вещей». Он говорил, как известно, о вещной форме проявления производственных отношений как о специфической особенности товарно-капиталистической формы производства. Именно эта последняя, т. е. форма производства, а отнюдь не «социальные формы вещей», была подлинным предметом исследования Маркса¹¹.

Маркс писал в предисловии к первому тому «Капитала»: «Предметом моего исследования в настоящей работе является капиталистический способ производства и отвечающие ему отношения производства и обмена»¹². И далее: «конечной целью этой работы является раскрытие закона экономического развития современного общества»¹³.

Как мы видим, Маркс был как небо от земли далек от тех задач, которые навязывает ему Рубин. Но для Рубина нет другого выхода Он должен извращать Маркса, ибо иначе он не в состоянии будет протащить свою антимарксистскую точку зрения. Эта специфическая рубинская точка зрения заключается в том, что политическая экономия изучает не просто производственные отношения людей, а лишь те из них, которые имеют отношение к обмену и к вещному характеру их проявления, или, как выражается Рубин, к «социальным формам вещей».

«Из числа производственных отношений людей, — пишет Рубин, — Маркс выделяет особую группу, характеризующую современное товарно-капиталистическое хозяйство, а именно — производственные отношения обмена между товаровладельцами (и вырастающие на этой почве (?) «классовые» производственные отношения между капиталистами и рабочими, капиталистами и землевладельцами). Именно этот тип производственных отношений людей, возникающий на известной ступени развития материальных производительных сил, и составляет объект политической экономии»¹⁴.

Итак, отношения обмена — вот что, по мнению Рубина, составляет объект политической экономии. Отсюда один шаг до таких определений нашей науки, которые абсолютно ничем не отличаются от определений буржуазных экономистов.

И Рубин не боится присоединиться к подобным определениям. На 100 странице «Очерков» он пишет: «Это отношение (отношении обмена. С. Б.) есть основное, ибо только оно и создает объект изучения политической экономии — народное хозяйство, как известное, хотя и относительное единство»¹⁵.

Читатель естественно хочет узнать, кому из основоположников пролетарской экономической теории принадлежит это пятое по счету определение Рубина: Марксу, Энгельсу, Ленину?

Однако нет надобности разъяснять, что это определение принадлежит в действительности не Марксу, не Энгельсу и не Ленину, а целиком списано Рубиным из трудов бесчисленных Рошеров, Книссов, Шмоллеров и других буржуазных экономистов. Итак, круг определения Рубина, наконец, замкнут, и Рубин добрался до вожделенного конца, а именно подменил Маркса буржуазными филистерами.

На протяжении каких-нибудь 100 страниц Рубин дал пять разных определений политической экономии. С каждым новым определением все более и более исчезали революционные и материалистические черты нашей науки, и из науки о противоречиях и гибели капиталистического строя она незаметно превращалась в бесплодную профессорскую канитель о «народном хозяйстве» вообще.

С каждым новым определением все более и более бледнело лицо Маркса, и из-под него чем дальше, тем явственнее выступало лицо буржуазных ученых, являющихся, во главе со Струве, тайными вдохновителями нашего «комментатора» Маркса.

Спрашивается теперь, чьи собственно говоря традиции представляет собою в вопросе о предмете политической экономии И. Рубин — Маркса или буржуазной экономической науки?

2. Производительные силы как «предпосылка»

Будучи выброшены из предмета политической экономии, т. е. из объективного мира, производительные силы совершенно явственно переносятся Рубиным в субъективный мир исследователя. «Для политической экономии, — пишет Рубин, — производительные силы представляют не непосредственный предмет, а предпосылку исследования»¹⁶.

Нетрудно видеть, сколь далеко от марксизма подобное понимание вопроса. Все хитросплетения Рубина по вопросу о термине «предпосылка» покоятся на совершенно неверном, чисто кантианском отождествлении субъективных предпосылок исследования с объективным процессом.

В самою деле, вглядимся ближе в этот тезис Рубина. «Техника производства или (?) производительные силы, — пишет он, — входят в область исследования экономической теории только как предпосылка, как исходный пункт»¹⁷. Не касаясь пока совершенно неверного отождествления Рубиным техники производства с производительными силами, попытаемся выяснить, что значит «область исследования экономической теории». Область исследования экономической теории есть ее предмет. Это то, что мы, исследователи, исследуем. Однако согласимся на момент с Рубиным, что производительные силы в самом деле входят в эту область только как предпосылка, только как исходный пункт. Оставим пока в стороне тот факт, что такое утверждение совершенно несовместимо не только с точкой зрения Маркса, но и с некоторыми высказываниями самого Рубина.

Производительные силы входят, следовательно, в предмет политической экономии на правах предпосылки этого предмета, т. е. производственных отношений, а отнюдь не в качестве предпосылки нашего исследования этого предмета. Предпосылкой нашего исследования являются не производительные силы, а лишь наше представление о производительных силах, наше знание о них, наше уменье разбираться в них и другие субъективные моменты.

Рубину же представляется, что раз с его точки зрения производительные силы являются предпосылкой производственных отношений, которые он изучает, то он может уже обращаться с производительными силами совершенно так же, как с другими предпосылками своего «исследования», например с уменьем маневрировать чужими цитатами. Хочу привлеку, хочу не привлеку производительные силы в зависимости от того, «поскольку они необходимы для объяснения подлинного предмета нашего изучения, а именно производственных отношений»¹⁸.

Только этим неправильным представлением Рубина о производительных силах, как о каком-то придатке своего исследовательского багажа, и можно объяснить крайне странные высказывания Рубина о взаимоотношениях между производительными силами и производственными отношениями, которые Рубин делает в своей статье в «Под знаменем марксизма», № 3 и 4 за 1929 г.

Все мы, например, думаем, что изучение противоречия между производительными силами и производственными отношениями есть единственный метод познания законов общественного развития. Мы уверены в этом не потому, что Маркс, Энгельс и Ленин обязали нас так думать, а потому, что Маркс, Энгельс и Ленин открыли тот факт, что действительное развитие совершается именно в силу указанного противоречия. Поэтому мы изучаем его и доискиваемся до него во всех случаях не для того, чтобы выполнить какой-то долг перед марксизмом, не для того, чтобы прочитать какое-то марксистское «Отче наш», а потому, что если мы этого делать не будем, мы ничего не поймем в общественном развитии.

Не так представляется дело Рубину. Апелляция к производительным силам представляется ему не элементарно необходимым приемом исследования производственных отношений, а какой-то обязанностью, выполнение которой есть священный долг всякого марксиста.

«Принципиальный наш долг, наша обязанность искать причины изменения производственных отношений в сфере развития материальных производительных сил»¹⁹. «Для объяснения развития производственных отношений мы должны постоянно апеллировать («взывать»?! С. Б.) к развитию производительных сил»²⁰. «Экономист-марксист обязан искать причину изменения производственных отношений людей в развитии производительных сил»²¹. «Всякий марксист обязан признать, что движущей причиной всего общественного развития является именно развитие материальных производительных сил»²². «Во избежание недоразумений повторяю опять, что каждый марксист должен быть горячим сторонником объяснения всех изменений производственных отношений изменениями материальных производительных сил»²³.

Ну, а что будет, если марксист будет не горячим, а холодным сторонником подобного объяснения? Если он пренебрежет своим принципиальным долгом, будет манкировать своими марксистскими обязанностями и перестанет «взывать» к производительным силам?

У него в таком случаи ничего не получится, скажете вы! Он не сможет объяснить развития производственных отношений, так как это развитие определяется и своей основе именно развитием материальных производительных сил. Но вы ошибаетесь! Оказывается не исследователь потерпит крах, а сами производственные отношения… оторвутся от производительных сил из-за дурного поведения исследователя.

Прочтите, например, следующее замечательное заявление Рубина:

«Для предотвращения разрыва между производительными силами и производственными отношениями нам не надо соединять обе эти стороны непременно в одной науке, а мы должны определить производственные отношения так, чтобы они были неразрывно связаны с производительными силами, и должны на каждом этапе нашего исследования апеллировать к развитию материальных производительных сил»²⁴.

Теперь становится понятным, почему Рубин так «горячо» настаивает на «священном долге» и важнейшей «обязанности» каждого марксиста апеллировать к развитию производительных сил. Подумайте только, стоит исследователю немножко ошибиться в «определении» производственных отношений или на минуту забыть о тяжелом долге каждого марксиста апеллировать к производительным силам, как тотчас же произойдет крах и производительные силы неизбежно оторвутся от производственных отношений!

На самом деле волшебная сила исследователя предотвращать или устраивать разрывы между производительными силами и производственными отношениями существует, конечно, только в воображении Рубина. Действительное противоречие между производительными силами и производственными отношениями существует независимо от воли и желания исследователя, и именно потому, что это есть важнейшее противоречие капиталистического способа производства, который мы изучаем, производительные силы — как одна из сторон этого противоречия — входят и не могут не входить в предмет политической экономии, т. е. в тот круг явлений, который мы изучаем.

Но оставим в стороне этот в конце концов не существенный оборот рубинской мысли. Вернемся к его представлению о производительных силах по существу. Итак, Рубин полагает, что производительные силы являются предпосылкой тех производственных отношений, которые мы изучаем. Это, конечно, совершенно немарксистский взгляд. С точки зрения марксистской теории производительные силы являются не предпосылкой, а содержанием производственных отношений, являющихся в свою очередь формой существования и развития производительных сил.

«Производительное воздействие общественного человека на природу и совершающийся в процессе этого воздействия рост производительных сил — это содержание, экономическая структура общества, его имущественные отношения — это форма, порожденная данным содержанием (данной ступенью «развития материального производства») и отвергаемая вследствие дальнейшего развития того же содержания. Раз возникло противоречие между формой и содержанием, оно не притупляется, а растет, благодаря не останавливающемуся росту содержания, который далеко оставляет за собой способность старой формы изменяться сообразно новым потребностям. Таким образом рано или поздно наступает такой момент, когда становится необходимым устранение старой формы и замещение ее новой. Таков смысл марксовой теории социального развития. Кто понял этот вполне ясный и в то же время чрезвычайно глубокий смысл, тот понял также и великое значение марксовой диалектики в ее применении к общественным вопросам»²⁵.

Совершенно очевидно, что Рубин не «понял этого вполне ясного и в то же время чрезвычайно глубокого смысла марксовой диалектики», так как превратил содержание производственных отношений в их предпосылку, а эту предпосылку из объективного мира перенес в субъективный реквизит приемов самого исследователя.

«Политическая экономия, — заявляет он, — изучает не материально-техническую сторону²⁶ капиталистического производства, а его социальную форму, т. е. совокупность производственных отношений людей, образующую «экономическую структуру» капитализма»²⁷. Рубин не желает видеть, что его постановка вопроса диаметрально противоположна ортодоксально-марксистской трактовке проблемы. Марксистская теория изучает производственные отношения как форму существования и развития определенного содержания, т. е. производительных сил. Рубин же изучает их как форму в отличие от содержания. «Политическая экономия, — пишет он, — изучает социальные формы процесса производства в отличие от его материально-технической стороны²⁸. Между тем из приведенной выше цитаты Плеханова видно, что марксистская политическая экономия имеет и не может не иметь дела с производительными силами в качестве содержания той общественной формы, которая подлежит нашему изучению.

В этом именно смысле Ленин писал о марксовой теории следующее: «Маркс дал совершенно точное определение понятию роста производительных сил и изучал конкретный процесс этого роста»²⁹.

Да и может ли быть иначе? Можно ли изучать форму вне того содержания, которое эту форму наполняет? Можно ли ставить вопрос так, что мы де изучаем не содержание, а форму?

Само собою разумеется, что мы не только можем, но и обязаны различать между формой и содержанием. Без такого различения невозможно понять их противоречивое единство, их внутреннюю противоположность и их внутреннюю борьбу, доходящую в капиталистическом обществе до внешнего обособления революционного взрыва и разрыва формы. Следовательно, различение между формой и содержанием обязательно для исследователя-марксиста. Но диалектика тем и отличается от метафизики, что, говоря о различиях, она не забывает о единстве, говоря о единстве, не превращает единство в тождество.

Вспомним, что говорил по этому вопросу Ленин:

«Вкратце диалектику можно определить как учение о единстве противоположностей. Этим будет схвачено ядро диалектики, но это требует пояснений и развития. Не только единство противоположностей, но переходы каждого определения, качества, черты стороны, свойства в каждое другое (в свою противоположность?)... Борьба содержания с формой и обратно. Сбрасывание формы, переделка содержания»³⁰.

И в другом месте того же сборника на вопрос: «В чем состоит диалектика?» Ленин отвечает следующей схемой:

«взаимозависимость понятий «всех» без исключения переходы понятий из одного в другое «всех» без исключения относительность противоположности между понятиями тождество противоположностей между понятиями»³¹.

Из этих замечаний Ленина видно, что констатирование или установление различия (или противоположности — частного случая различия) необходимо диалектику лишь для того, чтобы понять законы движения единства, как такового, динамику борьбы внутренних его противоположностей (различий), переходы различий одного в другое. Именно это, по мнению Ленина, и есть самое важное.

«Обычное представление, — пишет он, — схватывает различие и противоречие, но не переход от одного к другому, а это — самое важное»³².

Поэтому, когда Рубин превращает производительные силы в предпосылку исследования на том основании, что они отличны от производственных отношений, то он не поднимается выше тех представлений, которые Ленин мягко называет «обычными». Действительная диалектика начинается именно там, где Рубин не видит более никакой проблемы. Установление различия (и противоположности) между производительными силами и производственными отношениями нужно нам именно для того, чтобы изучить «переходы от одних к другим», «борьбу содержания с формой, сбрасывание формы, переделку содержания». Рубин не понимает, что, выкидывая производительные силы из предмета политической экономии, т. е. из того круга явлений, который мы изучаем, мы лишаемся всякой возможности понять законы движения самих явлений, ибо эти законы в основном и состоят из борьбы содержания с формой, из переходов от одного к другой и обратно. Именно поэтому мы и утверждаем, что Рубин выхолащивает марксистскую политическую экономию.

3. Политическая экономия и другие общественные науки

Итак, производительные силы входят в предмет политической экономии и изучаются ею с точки зрения их влияния на производственные отношения и с точки зрения обратного влияния производственных отношений на производительные силы³³. Нисколько не изменяет этого тезиса тот факт, что производительные силы входят в сферу изучения экономиста не всеми своими сторонами, а только некоторыми. Рубин не понимает, что и производственные отношения входят в предмет политической экономии тоже не всеми своими сторонами.

В своем докладе в Институте красной профессуры Рубин говорил: «Политическая экономия изучает общественные отношения людей. Мы требуем от наших критиков прямого и ясного ответа: согласны они с этим старым (?!) марксистским определением предмета политической экономии или нет?!»³⁴.

«Комментатору» Маркса, по-видимому, кажется, что он говорит языком Маркса и Ленина. На самом же деле этот язык ничего общего с марксизмом не имеет. Прежде всего это совсем не старое и совсем не марксистское определение. Его выдумал отнюдь, конечно, не Маркс и даже не Рубин, его выдумала не особенно давно социальная школа (Штаммлер, Штольцман, Амонн). Именно социальная школа вместе с Рубиным объявила предметом политической экономии не производственные отношения, как думают марксисты, а вообще «социальные» отношения людей³⁵.

Нельзя говорить, что марксистская политическая экономия изучает «общественные отношения». Мы ни на одну минуту не можем забывать, что «общественные отношения делятся на материальные и идеологические»³⁶.

Политическая экономия изучает только материальные отношения и тоже не все, а лишь те из них, которые могут быть характеризованы как «общественные отношения людей по производству материальных ценностей»³⁷. Это, конечно, не одно и то же. Отношения людей по делопроизводству, например, относятся к сфере материальных общественных отношений. Но они не относятся к сфере политической экономии потому, что они не являются отношениями людей по производству материальных ценностей³⁸.

Но и «отношения по производству материальных ценностей», т. е. производственные отношения, отнюдь не во всех своих сторонах интересуют политическую экономию. Ведь производственные отношения можно изучать с различных сторон, как и производительные силы. Можно, например, изучать их со стороны установления их конкретного количественного выражения. В таком случае мы будем иметь дело с особой наукой — с экономической статистикой. Можно изучать их, далее, со стороны их исторического развития, —- в таком случае мы будем иметь дело с историей хозяйства, и т. д. Поэтому когда Рубин «на каждой странице» «Очерков» заявляет, что политическая экономия изучает «производственные отношения людей», то он явно не отдает себе отчета в том, что это определение, отделяя политическую экономию от наук о природе, совсем не отделяет ее от других общественных наук³⁹.

Итак, производственные отношения изучаются политической экономией наряду с другими науками. Политическая экономия выделяется из этих наук прежде всего своей особой точкой зрения на производственные отношения, своим особым к ним подходом. Потому основной задачей дискуссии, которую Рубин даже и не пытается ставить, является установление и выявление той особой точки зрения, того особого подхода⁴⁰, который выделяет политическую экономию из всех других наук, изучающих производственные отношения.

Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к более надежному комментатору Маркса, чем Рубин, а именно к Ленину.

«Исследование производственных отношений данного, исторически определенного общества в их возникновении, развитии и упадке — таково содержание экономического учения Маркса»⁴¹.

Подчеркнутыми тремя словами Ленин с исключительной краткостью и вместе с тем с ясностью сразу определяет те установки, которыми политическая экономия отделяется от всех других наук о производственных отношениях. В самом деле, от исторических, юридических и статистических общественных наук политическая экономия резко отделяется прежде всего тем, что она изучает производственные отношения капиталистического общества не только в их возникновении и развитии (это делают и другие науки), но и в их упадке. Никакая другая общественная наука, даже в том случае, если она стоит на марксистских позициях и признает капиталистический строй исторически преходящим, не занимается все же самостоятельным вскрытием и изучением тех внутренних противоречий, которые ведут капиталистическое общество к социальной революции и к гибели.

В этом смысле марксистская политическая экономия всегда была, есть и будет непосредственной теорией социальной революции, непосредственной теорией классовой борьбы пролетариата. Это теория гибели капитализма и именно этот ее характер и отличает ее от всех других общественных наук.

Ленина буквально нельзя понять, если как-нибудь иначе трактовать политическую экономию. Как можно, например, с точки зрения рубинских определений, понять следующую мысль Ленина:

«Главное в учении Маркса — это выяснение всемирно-исторической роли пролетариата как созидателя социалистического общества»⁴².

Мысль Ленина всеми своими сторонами устремлена вперед, к гибели капитализма, она насквозь динамична, она не просто смотрит на будущее; в лице пролетариата она видит подготовку этого будущего в настоящем.

Безнадежно думать, что Рубин поймет эту особенность марксистской политической экономии. Ведь во всех его работах нет ни одного слова (буквально), где бы говорилось, что политическая экономия изучает производственные отношения капитализма в их упадке, в их гибели. Мы видели, например, что даже в том единственном мало-мальски правильном определении политической экономии, которое содержится на 11 странице «Очерков», даже в нем Рубин обошел вопрос о гибели капитализма. Политическая экономия, по его мнению, изучает лишь «нарастание противоречий между производительными силами и производственными отношениями, выражающееся между прочим в кризисах»⁴³.

Это очень неопределенно. Ну, а такое «нарастание» противоречий, которое выражается «между прочим» в социальной революции, изучается в политической экономии или нет?

На этот вопрос Рубин дал вполне членораздельный и отрицательный ответ всей своей литературной деятельностью. Он дал его прежде всего тем, что немедленно похоронил даже это не вполне, как мы видим, отчетливое свое определение политической экономии на 11 странице «Очерков». Все без исключения последующие и предыдущие его определения обходятся уже не только без гибели капитализма (этого у него нигде нет), но даже и без неопределенного «нарастания противоречий» и наконец уже и без самих производительных сил и даже без производственных отношений. Объектом политической экономии на 100 странице «Очерков» оказывается, как мы видели, «народное хозяйство, как известное, хотя и относительное единство».

Терминологические ухищрения Рубина являются внешним выражением тех затруднений, в которые он попадает благодаря тому, что сползает с точки зрения гибели капитализма па такую точку зрения, которая тщательно этот вопрос обходит.

В самом деле, если отвлечься от внутренних противоречий капитализма и от его неизбежной гибели, то в качестве главного предмета политической экономии непременно окажутся «социальные формы вещей», т. е. вещное обнаружение производственных отношений. Именно этой особенностью политическая экономия только и будет отличаться от других общественных наук, изучающих производственные отношения.

Из всех производственных отношений на первый план выступят отношения обмена в качестве основных отношений, а из всех законов политической экономии наибольшее внимание привлекут к себе законы, непосредственно или косвенно регулирующие этот рыночный обмен (закон стоимости и цен производства). Напротив, производительные силы немедленно окажутся совершенно лишними в политической экономии. Будучи основой возникновения, развития и гибели капитализма, они оказываются ненужной предпосылкой, коль скоро речь заходит о структурном анализе капитализма, проделываемом безотносительно к его неизбежной гибели. Теория стоимости рабочей силы и теория прибавочной стоимости — эти краеугольные камни марксовой экономической системы — неизбежно выпадут из поля зрения исследователя, потому что, имея прямое отношение к теории гибели капитализма они имеют крайне малое отношение к формально-структурному анализу капитализма, проводимому безотносительно к его гибели, ибо классовые отношения при таком положении естественно окажутся возникающими лишь из обмена и на почве обмена, как это мы уже и слышали из уст Рубина. Для него классовые отношения суть не что иное, как разновидность меновых отношений. Теория кооперации, мануфактуры, фабрики, концентрации производства, роста органического состава капитала и т. п. непременно выпадут из политической экономии, если последняя рассматривает капитализм безотносительно к его развитию.

Следовательно, все живое, революционное, материалистическое будет изгнано из политической экономии, и последняя предстанет перед нами, как формально правильная, но обеспложенная, обезвреженная для буржуазии схоластическая болтовня об «определенностях форм», о «социальных формах вещей» и т. п.

Совсем другая, диаметрально противоположная картина получится в том случае, если исследователь будет стоять на точке зрения гибели капитализма.

Проблема внешней формы обнаружения производственных отношений людей в капиталистическом обществе немедленно займет свойственное ей подчиненное место, вытекающее из ее значения, как учения об общей стоимостной или товарной форме буржуазного производства. За внешней формой обнаружения исследователь будет искать динамику самих производственных отношений, определяемую развитием производительных сил. Последние из «предпосылки исследования» превращаются, как это им и полагается, в неразрывную составную часть самого движения. Конфликт производительных сил и производственных отношений, представленный и выраженный как конфликт между буржуазией и пролетариатом, выступит на первый план исследования, и соответственно этому главнейшим предметом изучения окажутся законы производства и распределения прибавочной стоимости, со всеми вытекающими отсюда разделами (кооперация, мануфактура, фабрика, рост органического состава капитала и т. д. и т. п.).

Стоит только перелистать работы Рубина, чтобы тотчас же убедиться, что основным дефектом всех рубинских построений, главным пороком всей его концепции является рассмотрение капитализма безотносительно к его гибели, так сказать вне времени и пространства, в чисто формальном структурном разрезе. Рубин не только не изучает законов гибели капитализма: он не изучает также и законов его возникновения и развития. Он не знает, очевидно, что понимание возникновения и развития немыслимо без предположения о гибели того, что возникает и развивается.

Между тем истинный смысл и главная ценность марксистской политической экономии (в отличие от всех буржуазных и мелкобуржуазных) заключаются именно в том, что она изучает не только возникновение и развитие, но и упадок, гибель производственных отношений капитализма. Именно этот момент, эта центральная установка пронизывает насквозь все учение Маркса и Ленина. Именно этим и отличается политическая экономия пролетариата — класса будущего — от политической экономии буржуазии — класса прошедшего и проходящего.

Рубин абсолютно не понимает, что в этом как раз и заключается диалектический подход к экономическим явлениям, что именно этим и характеризуется диалектика.

«Для диалектической философии, — писал Энгельс, — нет ничего раз навсегда установленного, безусловно святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед нею, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является отражением этого процесса в мыслящем мозгу»⁴⁴.

Рубин изображает диалектику как соединение анализа и синтеза. Он пишет: «Этот генетический (или диалектический) метод, включающий в себя и анализ и синтез, Маркс противопоставляет одностороннему аналитическому методу классиков»⁴⁵.

Какое жалкое, какое убогое, какое выхолощенное представление о диалектике! Только схоластический мозг талмудиста, привыкшего иметь дело с кабинетным наклеиванием и расклеиванием на карточки цитат из великого учения, не видящий жизни и презирающий ее, только он мог прийти к чудовищному представлению, будто формальный прием исследования, возможный при любой точке зрения, характеризующий одинаково и буржуазную и пролетарскую науку, что будто бы он и есть великое учение Гегеля — Маркса о диалектическом, т. е. обреченном на неизбежное падение, развитии всего существующего.

Политическая экономия отличается от всех других общественных наук именно тем, что она изучает производственные отношения капиталистического общества в их возникновении, развитии и гибели, или, в переводе на другой язык, в их связи и противоречии с производительными силами, потому что вне этой связи и вне этого противоречия не может быть ни возникновения, ни развития, ни гибели производственных отношений.

Следовательно, изучение противоречия между производительными силами и производственными отношениями в капиталистическом обществе составляет главное содержание и основное отличие марксистской политической экономии. Но понять это противоречие можно, разумеется, только в том случае, если его изучать как противоречие, т. е. в противоречивых его сторонах. Но этого-то как раз и не хочет Рубин. Он изо всех сил выталкивает из политической экономии всякий намек на производительные силы, прекрасно понимая, что именно производительные силы — в лице и через посредство революционного рабочего класса и революционизирующего воздействия крупного производства — ведут и приведут капитализм к гибели, т, е. к тому самому роковому концу, говорить о котором не то не может, не то не хочет, не то боится наш автор.

4. Возникновение, развитие и гибель капитализма по И. Рубину

Вглядимся, например, как представляется Рубину процесс возникновения, развития и упадка производственных отношений, капиталистического общества.

Рубин только за последние два года начал (и то неохотно) говорить о возникновении капиталистических отношений. До дискуссии этого года он прямо утверждал, что «теория трудовой стоимости есть теория простого товарного хозяйства не в том смысле, что она описывает тип хозяйства, предшествовавший капиталистическому, а в том смысле, что она описывает только одну сторону капиталистического хозяйства, а именно производственные отношения между товаропроизводителями, характеризующие всякое товарное хозяйство»⁴⁶.

При всей своей неясности это утверждение дает все же основания для следующего вывода: простого товарного хозяйства совсем не было, так как если бы оно было, то была бы и трудовая стоимость, а ее, по мнению Рубина, нигде, кроме капитализма, и быть не может.

«Мы доподлинно (?) знаем, — пишет Рубин, — что Маркс самым резким образом отвергал взгляд, будто закон трудовой стоимости имел силу в период, предшествующий капитализму»⁴⁷.

Чтобы понять всю чудовищность утверждения Рубина, достаточно привести подлинные слова Маркса, мнение которого «доподлинно», видите ли, известно Рубину.

Маркс писал:

«Независимо от господства закона стоимости над ценами и движения цен, безусловно (слушайте! С. Б.) правильно рассматривать стоимости товаров не только как теоретическое, но и как историческое prius по отношению к ценам производства»⁴⁸.

Энгельс посвятил, как известно, специальную статью доказательству этого тезиса Маркса. Ленин сделал эту мысль Маркса центральным тезисом своих исследований о развитии капитализма в России. Из многочисленных указаний его по этому вопросу приведем лишь одно, наиболее характерное.

«Мелких производителей связывает и подчиняет себе рынок, из обмена продуктов складывается власть денег, за превращением в деньги земледельческого продукта следует превращение в деньги рабочей силы. Товарное производство становится капиталистическим производством. И эта теория не есть догмат, а простое описание, обобщение того, что происходит и в русском крестьянском хозяйстве»⁴⁹.

А между тем «комментатор» Маркса, претендующий (без всякого основания) на роль вождя марксистской теории в СССР, осмеливается выступать с заявлением, что ему «доподлинно (?) известно» мнение Маркса о том, что трудовая стоимость не имела никакого значения до капитализма. Вождю и невдомек, что его утверждение означает на деле чудовищное представление о капитализме как о чем-то возникающем не из товарного хозяйства, а появляющемся неизвестно откуда, совершенно готовым, как мифологическая Венера из пены морской. Он не понимает, что раз трудовой стоимости, как он утверждает, не существует до капитализма, то не существует и товара (или, может быть, по Рубину, товары могут быть и без стоимости?), не существует и денег (или, может быть, деньги, по Рубину, не результат развития формы стоимости?), — словом не существует самых элементарных предпосылок возникновения капитализма, каковые предпосылки возникают, по Рубину, по-видимому, уже после того, как возник и развился сам капитализм.

На дискуссии в Институте красной профессуры весной этого — 1929 года, после того как были распространены мои тезисы с критикой Рубина по этому пункту, Рубин впервые соблаговолил признать в своем докладе, что товарное хозяйство действительно, видите ли, существовало до капитализма. Если подобные элементарные истины марксизма приходится вбивать в рубинские работы с такими величайшими затруднениями, с таким ожесточенным сопротивлением, с риском быть объявленным врагом диалектики, то не служит ли это показателем крайней ненормальности положения?

Итак, возникновение капиталистических отношений в изображении Рубина покрыто мраком неизвестности. С одной стороны. Маркс, Энгельс, Ленин как будто бы говорят, что товар и деньги, а следовательно, и стоимость существуют до капитала. Зато, с другой стороны, великий и несравненный Рубин утверждает, что трудовая стоимость появляется лишь в результате развития капитализма и, следовательно, стоимость, товар и деньги появляются не до, а после капитала.

Рубин еще колеблется, соглашаться ли ему с Марксом в этом вопросе или нет. «Не будем, — говорит он в «Очерках», — заниматься здесь историческим спором о том, обменивались ли товары до возникновения капитализма пропорционально израсходованным для их изготовления трудовым затратам или нет»⁵⁰.

Извините, пожалуйста, этот спор вовсе не исторический, а принципиальный! Если до капитализма товары обменивались не пропорционально трудовым стоимостям, то пропорционально чему же они могли в таком случае обмениваться?! Если, по мнению Рубина, могло существовать меновое общество («товары», «обмен»), в котором трудовая стоимость не являлась регулятором производства, то какой же тогда неизвестный закон регулировал это общество? Уж закон ли предельной полезности?!

Из всего контекста рубинской фразы видно между прочим, что обмен товаров пропорционально трудовым затратам, по его мнению, не имел места лишь до капитализма и что, напротив, при капитализме такой обмен составляет, по-видимому, самое обычное дело, В сущности только этого и недоставало. Объявить докапиталистический обмен товаров построенным не на трудовой стоимости; внушить читателю мысль, что возможно товарно-меновое общество без закона трудовой стоимости; представить капитализм, вопреки очевидности, истинным царством обмена по трудовым затратам; вывести стоимость и деньги из капитала, в вопиющем противоречии с жизнью и логикой; объявить простое товарное хозяйство несуществующим мифом, а товар сделать продуктом развития капитализма, — назвать все это «генетическим» или «синтетическим» методом и предоставить жевать эту галиматью, этот непереносимый вздор преданным, но недостаточно грамотным ученикам, — вот что в 1929 г. принято называть «диалектикой развития категорий в экономической системе Маркса»...

Но почему Рубин путаемся и путает в столь очевидных для марксиста вопросах? По очень простой причине. Рубин не понимает возникновения капитализма потому, что он не стоит на точке зрения его неизбежной гибели.

Когда я в своей критике Рубина упомянул о том, что «превращение рабочей силы в товар означает начало конца товарного способа вообще»⁵¹, то Рубин не нашел ничего лучшего, как заявить, что «Марксу никогда не приходило в голову утверждать, что превращение рабочей силы в товар означаем начало конца товарного производства вообще. Маркс всегда подчеркивал, что только с момента превращения рабочей силы в товар начинается быстрое развитие товарного производства»⁵².

«Великий диалектик» думает, что быстрое развитие не несет в себе гибели того, что развивается, что оно не сопровождается развитием тех элементов, которые это развитие отрицают? Может быть, он полагает, что чем больше увеличивается класс пролетариата за счет непрерывного превращения в товар рабочей силы прежде самостоятельных производителей, тем непоколебимее, тем тверже, тем полнее торжество товарного производства? И когда, наконец, последний самостоятельный производитель продаст свою рабочую силу и превратится в последнего по счету пролетария, товарное производство, по Рубину, достигнет, по-видимому, своего высшего расцвета и на этой последней стадии застынет в вечно возобновляющемся блеске?!

Рубин не понимает, что превращение рабочей силы в товар означает возникновение рабочего класса — могильщика буржуазии, стало быть, и могильщика товарного производства. Он видит только расцвет, но не видит гибели. Он видит только торжество и не видит падения. Другими словами, он подходит к возникновению капитализма не как марксист и диалектик, а как филистер и вульгарный экономист.

Диалектика не имеет ничего общего с рубинским подходом. Говоря о возникновении, она видит конец, говоря о развитии, она видит гибель.

Как могли рубинцы просмотреть тот многозначительный факт, что знаменитые страницы Маркса, характеризующие «исторические тенденции капиталистического накопления», страницы, в которых Маркс с наибольшей полнотой непосредственно выразил свое учение о неизбежной гибели капитализма, что эти страницы помещены в той самой главе о первоначальном накоплении, которая содержит в себе марксово учение о возникновении капитализма?

Революционер Маркс, таким образом, говоря о первоначальном накоплении, указывал одновременно его исторические результаты и его неизбежный конец, и только потому, что он именно так подходил к вопросу, он дал несравненный по силе и жизненной правде анализ самого начала, самого возникновения капитализма.

Не поняв сущности диалектики, не умея не только что применить, но даже догадаться о том, как ее нужно применять в вопросе о возникновении капитализма, Рубин по той же самой причине либо обошел, либо извратил все действительные вопросы развития капитализма.

Взгляните на «Очерки» Рубина и вы получите представление о том, как Рубин понимает развитие капиталистических производственных отношений. Из чего составлен этот компендиум новейшего ревизионизма?

Сначала идут 72 страницы, посвященные теории товарного фетишизма Маркса, где рубинский Маркс, как мы знаем, благодаря правильным определениям, счастливо «преодолевает товарный фетишизм». Затем идут 170 страниц, посвященных теории трудовой стоимости, которая, по-видимому, попала сюда по недоразумению, так как согласно Рубину она должна излагаться после капитала и капитализма, ибо до капитализма она, по Рубину, не существует. Следовательно, рубинская «генетика» дает здесь первый неприятный крен. Но примиримся с тем, что свою собственную генетику Рубин держит в запасе. Посмотрим, что он дает дальше. Дальше оказывается идут 60 страниц, посвященные теории цен производства, которыми книга и заканчивается.

Позвольте, восклицаете вы, но где же генетика, где развитие? Стоимость согласно «генетике» автора должна была быть развита из капитала, но Капитал не только не предшествует в «Очерках» стоимости, но и вообще отсутствует. Автор от стоимости непосредственно перепрыгивает к ценам производства, словно в насмешку минуя все те промежуточные звенья (прибавочную стоимость, разные нормы прибыли, образование единой нормы прибыли), которые одни только и позволили Марксу действительно вывести цену производства из стоимости.

Таких образом структура рубинских «Очерков» есть прямое издевательсгво над каким бы то ни было принципом развития. Марксов принцип развития исковеркан вкорне; но и сама рубинская «генетика», при всей ее чудовищной нелепости тоже не выдержана.

Но оставим рубинскую «генетику» в покое и обратимся ко внутреннему содержанию «Очерков».

По мнению Ленина, «главных стадий развития капитализма три: мелкое товарное производство — капиталистическая мануфактура — фабрика. Факты совершенно ясно показывают, что основная тенденция мелкого товарного хозяйства состоит в развитии капитализма, в частности в образовании мануфактуры, а мануфактура на наших глазах с громадной быстротой перерастает в крупную машинную индустрию»⁵³.

Казалось бы всякий исследователь, ставящий перед собой задачу изучения «производственных отношений капитализма в их развитии», должен был бы прежде всего и раньше всего заняться именно этими важнейшими стадиями развития капитализма, о которых говорит Ленин.

Не так поступает Рубин. На простое товарное хозяйство он даже и глядеть не хочет. Стоит ли в самом деле изучать производство, которого никогда не было, я если и было, то без трудовой стоимости?! О мануфактуре и фабрике в рубинской системе смешно и упоминать. Ведь эти формы производства определяются прежде всего уровнем развития производительных сил, а производительные силы с рубинской точки зрения — это чудовище, которое можно держать лишь на привязи в сознании мыслителя, в качестве предпосылки, но которое, разумеется, никак нельзя выпускать на арену политической экономии.

Что из того, что Маркс посвящает обширные главы мануфактуре и фабрике, нисколько не смущаясь необходимостью характеризовать конкретно уровень развития материальных производительных сил на каждой из этих стадий! Что из того, что Ленин, нисколько не страшась обвинений в антидиалектичности, прямо пишет, что «три основных формы промышленности, названные выше, отличаются прежде всего технически. Ленин не стыдится точно указывать, какие именно технические особенности специфически характеризуют каждую из этих трех стадий капитализма, и в заключение прибавляет: «в связи с различным укладом техники мы видим различные стадии развития капитализма»⁵⁴.

Но за дело до этого Рубину и «рубиноидам»?

В работах Рубина нет ни одной строчки, которая характеризовала бы простое товарное хозяйство, мануфактуру и фабрику как главные стадии развития капитализма. И тем не менее Рубин и рубинцы имеют смелость выступать с заявлениями, что они хранят марксистские традиции в вопросе о предмете политической экономии, а именно изучают будто бы производственные отношения капитализма в их развитии.

Мы видели, в какой чудовищно нелепой форме представляется Рубину процесс развития капиталистических производственных отношений в «Очерках», где цена производства выводится непосредственно из стоимости, минуя все промежуточные стадии. Это сразу дает представление о том, как понимает развитие Рубин. Он упускает, например, совершенно учение Маркса о прибавочной стоимости, хотя, как это неоднократно подчеркивал Ленин, «учение о прибавочной стоимости есть краеугольный камень учения Маркса»⁵⁵. На диспуте в Институте красной профессуры в 1929 г. Рубин пытался объяснить это тем, что нельзя объять необъятного и нельзя же в книжке, посвященной стоимости, говорить о всех проблемах, в том числе о прибавочной стоимости. Правильно, что нельзя объять необъятного. Но нельзя этого говорить в данном случае, потому что в книжке черным по белому изложена теория цен производства (правда, насквозь неправильная), но все же теория цен производства, являющаяся для всех марксистов выводом из учения о прибавочной стоимости. Следовательно, этот аргумент от Пруткова не что иное, как очередное усиливание от ответа.

Совершенно обойдена, далее, теория стоимости рабочей силы, хотя, казалось бы, эта теория должна быть неразрывной составной частью общей теории, ибо рабочая сила есть важнейший товар капиталистического общества. Между тем те жалкие полторы странички, которые излагали (правда, совершенно неправильно) теорию стоимости рабочей силы во втором издании «Очерков», были сознательно выброшены Рубиным из третьего издания под тем нелепым предлогом, что будто бы «вопрос этот, выходящий за рамки теории стоимости в узком смысле слова, требует более подробного обсуждения»⁵⁶. Совершенно правильно, что нельзя ограничиваться в трактовке теории стоимости рабочей силы полутора страничками, но совершенно неправильно выкидывать этот вопрос из книги, где теория цены производства и производительного труда излагается все же в рамках теории стоимости «в узком смысле слова».

Если теория цен производства составляет лишь маленький параграф «теории стоимости в узком смысле слова», если в пределах этой «узкой» теории автор счел возможным посвятить особые параграфы «распределению и равновесию капиталов»⁵⁷, «распределению капиталов и распределению труда»⁵⁸, то почему же не оказалось возможным уделить в этой «узкой» теории стоимости хотя бы два слова распределению стоимости между классом буржуазии и классом пролетариата, созданию стоимости рабочим классом и присвоению стоимости классом капиталистов?'

Все эти важнейшие, основные проблемы марксистской теории обойдены Рубиным совсем не случайно. Он не видит их именно потому, что он видит только расцвет, но не видит неизбежной гибели капитализма. Он видит капиталиста, но не видит рабочего. Для Рубина рабочий — это только равноправный товаровладелец, не больше. Что этот же рабочий является в то же время антиподом буржуазии и ее могильщиком, он не желает говорить. Он подчеркивает, таким образом, лишь ту сторону капиталистических отношений, которая не дает нам ни малейшего представления о будущем капитализма или дает нам неправильное представление о якобы непрерывном усилении, укреплении и бесконечном торжестве капитализма (с каждым новым рабочим товарный способ производства, как известно, расширяется). Напротив, та сторона капиталистических отношений, которую Ленин выразил формулой: «увеличивая зависимость рабочих от капитала, капиталистический строй создает великую мощь объединенного труда. Победа капитала во всем мире есть преддверие победы труда над капиталом»⁵⁹, — та сторона, которая дает нам, следовательно, представление о будущем капитализма, о его неизбежной гибели, эта сторона тщательно обходится Рубиным. Во всех его «Очерках» не найдется буквально и десятка строк, в которых содержался бы намек на эту сторону капиталистических отношений.

Мало того, Рубин в своем характерном подчеркивании лишь одной стороны капиталистического развития, а именно формальной стороны («развития форм»), доходит до невероятного представления об отношениях между капиталистом и рабочим, как между независимыми и равноправными товаропроизводителями.

«Производственные отношения капиталистического общества, выражением которых служат указанные понятия (капитал, заработная плата, прибыль, процент, рента и т. п.), происходят в форме отношения между независимыми товаропроизводителями, выражаемого понятием стоимости. Капитал представляет из себя разновидность стоимости потому, что производственное отношение между капиталистом и рабочим происходит в форме отношения между равноправными товаропроизводителями, автономными субъектами хозяйства»⁶⁰.

Итак, рабочий является «автономным субъектом» капиталистического хозяйства, независимым и равноправным с капиталистом производителем товаров! Какая жалость, что покойник Туган-Барановский давно уже сгнил в своей белогвардейской могиле. Будь он жив, мы могли бы наверное насладиться трогательным и сладостным теоретическим дуэтом двух маэстро на тему о рабочем классе, которому некуда больше спешить и некого больше любить, ибо он и в капитализме уже независим, равноправен и автономен, как субъект капиталистического хозяйства.

Исходя из этого меньшевистского представления, Рубин решительно протестует против моей мысли о том, что с развитием капитализма число звеньев общественного разделения труда относительно сокращается и, наоборот, возрастает число звеньев технического разделения труда внутри предприятий⁶¹.

Возражая мне по этому пункту в своей статье⁶², Рубин целиком опирается на эту свою меньшевистскую теорию о рабочем, о независимом, равноправном товаропроизводителе капиталистического общества, автономном субъекте капиталистического хозяйства.

Именно это антимарксистское представление о рабочем и сбивает Рубина с толку. Позвольте, рассуждает он, как может сократиться число звеньев общественного разделения труда, раз увеличивается число рабочих — этих независимых, равноправных товаропроизводителей, этих столь же автономных, как и капиталисты, субъектов хозяйства?

Число независимых, равноправных и автономных производителей товаров увеличивается. Следовательно, увеличивается и число звеньев общественного разделения труда, ибо общественное разделение труда, в отличие от технического, в том именно и состоит, что здесь труд разделяется между автономными производителями товаров.

Здесь мы вскрываем новую особенность рубинской концепции, правда, не доведенную еще пока до логического конца, но вполне уже намеченную, а именно представление о капиталисте и рабочем как о равноправных производителях, которые разделили между собой труд по производству товаров — одни, дескать, производят рабочую силу, а другие необходимые для ее функционирования товары.

Рубин не понимает, что против моего представления о сокращении числа звеньев общественного разделения труда нельзя аргументировать от роста числа рабочих, как это он делает в своем мне ответе в № 4—5 «Проблем экономики», потому что это означает одновременно вполне вульгарное и целиком буржуазное утверждение, будто отношения между капиталистом и рабочим построены на общественном разделении труда: один-де работает, другой присваивает. Но это чудовищное для марксиста утверждение вполне гармонирует с общим рубинским представлением о рабочем как о независимом, автономном, равноправном производителе товаров и субъекте капиталистического хозяйства.

Во всех этих и подобных извращениях марксизма, которыми буквально переполнены страницы рубинских сочинений, бросается в глаза одна черта, одна роковая особенность.

Рубину совершенно не дается понимание тех сторон капиталистического хозяйства, которые развиваются как прямое отрицание (и в то же время утверждение) капиталистического общественного строя.

Что такое рабочий класс?

Утверждение капитализма, ибо без рабочего класса нет и не может быть капитализма. Но в то же самое время рабочий класс есть отрицание капитализма, ибо он есть его (капитализма) могильщик.

Что такое капиталистическое крупное производство? Утверждение капитализма, ибо капитализм не может развиваться, не развивая крупного производства, являющегося его жизненной основой. Но в то же самое время крупное производство есть отрицание капитализма, ибо развивает силы, опрокидывающие капитализм.

Рубин во всех этих моментах видит одну сторону, но не видит другой. Он видит автономность, независимость, равноправие рабочего, но он не понимает, каким образом возникновение рабочего класса означает начало конца капитализма. Он видит рост овеществленных товарных отношений при капитализме, но не понимает, что этот рост означает одновременно также и рост неовеществленных, планомерно организованных производственных отношений внутри предприятий, чем дальше тем больше противоречащих неустранимой при капитализме стихийно-рыночной форме их внешней связи через товары, через капиталиста, торговца, банкира и т. д.

Таким образом Рубин не понимает тех самых сторон капиталистического хозяйства, которые ведут капитализм к неизбежной гибели. Он видит форму и полагает, что политическая экономия только ее и изучает, но он не видит и не хочет видеть того, что эту форму необходимо отрицает. Он видит то, что объединяет буржуа и рабочего (формальная равноправность), но он не видит и не хочет видеть того, что их разделяет, что превращает рабочего в могильщика буржуазии, а буржуа в эксплуататора. Он обошел и обходит все действительно боевые революционные проблемы марксистской политической экономии, связанные нацело с учением о социальной революции. Он ухитрился изложить в «Очерках» теорию цен производства, обойдя самую суть марксова учения — теорию прибавочной стоимости. Он с полным сознанием выкинул из третьего издания «Очерков» теорию стоимости рабочей силы как не относящуюся будто бы к учению о стоимости.

В четырехчасовом докладе в Институте красной профессуры, посвященном диалектике экономических категорий в «экономической системе Маркса», не было ни одного слова о диалектике классов, о развитии производительных сил, о гибели капитализма. В нем не было даже и намека на буржуазию и пролетариат, которые, по мнению Ленина, являются важнейшими «категориями» капиталистического общества. Весь доклад отдан формальному изложению функций денег, кругооборота капитала и описанию внешних форм кризиса, т. е. тем проблемам марксистской политической экономии, которые менее всего связаны непосредственно с классовой борьбой, с социальной революцией⁶³.

И это, конечно, не случайно. Рубин обходит эти проблемы (и всегда будет обходить) потому, что никогда не изучал, не изучает и не будет изучать производственные отношения капитализма в их упадке, в их гибели, т. e. он никогда не изучал их диалектически, ибо диалектика, как мы выяснили, в том именно и заключается, чтобы рассматривать явление не только с точки зрения возникновения и развития, но и с точки зрения его гибели, исчезновения. Мало того, только эта последняя точка зрения, точка зрения гибели и исчезновения, только она и дает нам возможность понять правильно и самое возникновение и самое развитие.

5. Наука о производительных силах по И. Рубину

Каким образом удалось Рубину выкинуть содержание производственных отношений, т. е. производительные силы, из политической экономии как науки о производственных отношениях? Чтобы ответить на этот вопрос, надо дать себе отчет в том, что такое производительные силы по Рубину.

Рубин нигде не дает определения производительных сил, да вероятно и не в состоянии дать его, так как он совершенно их не понимает. В «Очерках» он глубокомысленно пишет:

«Наука должна предварительно при помощи абстракции выделить в едином капиталистическом хозяйстве две различных его стороны: техническую и социально-экономическую, материально-технический процесс производства и его общественную форму, материальные производительные силы и общественные производственные отношения. Каждая из этих двух сторон единого процесса хозяйства делается предметом особой науки» (стр. 10)⁶⁴.

Итак, для Рубина «техническая сторона хозяйства», «материально-технический процесс производства» и «материальные производительные силы» — это одно и то же. Что Рубин отождествляет материальные производительные силы с техникой, подтверждается на следующей странице. «Техника производства или производительные силы входят в область исследования экономической теории Маркса только как предпосылка, как исходный пункт» (стр. 11).

Итак, производительные силы — это «техника» производства, техническая сторона хозяйства», «материально-технический процесс производства». Немудрено, что изображенные таким способом они немедленно и без сожаления выбрасываются Рубиным из политической экономии.

«Политическая экономия изучает не материально-техническую сторону капиталистического процесса производства, а его социальную сторону». «Политическая экономия изучает социальные формы процесса производства в отличие от его материально-технической стороны» (стр. 51).

Для того чтобы окончательно дискредитировать производительные силы в глазах читателя, Рубин прибегает к следующему приему: отождествив производительные силы с техникой и материально- техническим процессом производства, Рубин пишет:

«Последовательно проведенное Марксом различие между материально-техническим процессом производства и его общественной формой дает нам в руки ключ для понимания всей его экономической стороны. Оно сразу определяет метод политической экономии как науки социальной и исторической. В пестром многообразном хаосе хозяйственной жизни, представляющей «сочетание общественных связей и технических приемов»⁶⁵ оно сразу направляет наше внимание именно на «общественные связи» людей в процессе производства, на их производственные отношения, для которых техника производства служит предпосылкой и основой. Политическая экономия есть наука не об отношениях вещей к вещам, как думали вульгарные экономисты, и не об отношениях людей к вещам, как утверждает теория предельной полезности, но об отношениях людей к людям в процессе производства»⁶⁶.

В этой цитате производительные силы, благодаря своему отождествлению с технической стороной дела, прямо объявляются явлением не социальным и не историческим. Политическая экономия, по Рубину, становится наукой социальной и исторической именно потому, что она не занимается производительными силами. Если бы она занималась производительными силами, она сразу потеряла бы этот свой социально-исторический характер и превратилась бы немедленно либо в науку об отношениях вещей к вещам (вульгарные экономисты), либо в науку об отношениях людей к вещам (теория предельной полезности).

Итак, на протяжении двух страниц производительные силы благодаря «филигранной» работе маэстро успели последовательно пройти следующие этапы выхолащивания:

1) «производительные силы», 2) «материально-технический процесс производства», 3) «техника производства», 4) «техническая сторона дела», 5) «отношения вещей к вещам».

Что Рубин на самом деле отождествляет производительные силы с вещами, видно с необычайной ясностью из III и IV глав «Очерков». Рубин устанавливает в этих главах, что вещи имеют в капитализме не только техническое, но и общественное значение (стр. 21). Благодаря переходу вещей из хозяйства в хозяйство, необходимому по техническим соображениям, устанавливается общественная связь между хозяйствами. «Обмен соединяет в себе неразрывно моменты социально-экономический (отношения между людьми) и материально-вещный (продвижение вещей в процессе производства)» (стр. 26). «Материальный процесс производства, с одной стороны, и система производственных отношений — с другой», требуют непрерывно согласования между собой в актах обмена (стр. 27). «Обособление факторов производства на основе частной собственности приводит к тому, что материальное (техническое) сочетание их, необходимое для производственного процесса, возможно только путем установления производственного отношения между их собственниками и обратно» (стр. 29).

Таким образом, насколько можно понять Рубина, движение вещей в процессе обмена кажется ему производительными силами, а отношения их владельцев по поводу этого движения — производственными отношениями.

Мы помним, например, из 11 страницы «Очерков», что Рубин собирается изучать «нарастание противоречий между производительными силами и производственными отношениями, выражающееся между прочим в кризисах». Рубин исполняет свое обещание немедленно, через какие-нибудь десять страниц. После приведенных нами слов об обмене, который неразрывно будто бы соединяет моменты материально-вещный и социально-экономический, т. е. согласно установившейся терминологии Рубина материальные производительные силы и производственные отношения, Рубин пишет:

«В товарном хозяйстве всегда возможно расхождение между ними и разрыв общественного процесса производства. Или устанавливаются производственные отношения, под которыми не скрыто действительное движение продукта в процессе производства (спекуляция), или отсутствуют производственные отношения, необходимые для нормального хода процесса производства (застой в сбыте). Такое расхождение, в обычное время не выходящее за известные пределы, в моменты кризисов принимает катастрофический характер (стр. 27).

Итак, в чем заключается, по Рубину, конфликт между производительными силами и производственными отношениями? В том, видите ли, что движение (или отсутствие движения) вещей на рынке⁶⁷ не совпадает, расходится с отношениями людей на том же рынке. Не желая вдаваться сейчас в критику этой, извините за выражение, «теории кризисов», подчеркнем лишь тот факт, что по точному смыслу рубинских слов производительные силы — это есть движение вещей на рынке.

В других местах Рубин определяет производительные силы несколько иначе, а именно как «техническую функцию вещей».

Приведя цитаты Маркса, проводящие различие между потребительной и меновой стоимостью, Рубин пишет: «Все эти выражения, которые проводят различие между технической и социальной функциями вещей, технической ролью средств и условий труда и их социальной формой, по существу сводятся к тому основному различию, которое было установлено нами выше. Речь идет об основном различии между процессом материального производства и его хозяйственной формой, о двух различных сторонах, технической и социальной, единого процесса трудовой деятельности людей. Политическая экономия изучает производственные отношения людей, т. е. социальные формы процесса производства, в отличие от его материально-технической стороны» (стр. 51).

Для иллюстрации своего положения Рубин прибегает к следующему примеру:

«Маркс решительно протестовал против превращения последних (технических факторов) из предпосылки (напомним, что, по Рубину, производительные силы есть именно предпосылка!) политической экономии в предмет ее изучения. Он отвергал теории, которые выводят стоимость из потребительной стоимости, деньги из технических свойств золота, капитал из технической производительности средств производства» (стр. 53).

Это место не оставляет сомнения в том, что производительные силы представляются Рубину простым скоплением вещей, обладающих некоторой социальной формой. Сами вещи в их технических свойствах (потребительные стоимости, технические свойства золота и т. д.) — это производительные силы, а их социальная форма — это некий коррелят производственных отношений, составляющий по сути дела единственный предмет нашего изучения.

Совершенно естественно, что при таком понимании производительные силы неминуемо выступают перед нами как несоциальный и неисторический ингредиент производства. «Ограничить задачу теоретической экономии аналитическим сведением исторически-обусловленных социальных форм капиталистического хозяйства к внеисторическим, материально-техническим основам производственного процесса — этот метод характеризует буржуазную политическую экономию?!»⁶⁸.

Таков вполне последовательный, до конца завершенный, железновско-тугановский ход мыслей Рубина. Рубин выкидывает производительные силы из политической экономии при помощи того же самого приема, которым пользуются все буржуазные экономисты социального направления (Штольцман, Петри и др.), когда они выхолащивают из экономической науки ее революционное содержание. Они отождествляют производительные силы с техническими свойствами вещей⁶⁹ и на этом основании позволяют себе в дальнейшем совсем не возвращаться к производительным силам. Точь-в-точь такой же прием характеризует и буржуазное мышление Рубина.

Правда, после напора критики Рубин вынужден был признать (скажите, какой шаг вперед!), что «материальные производительные силы суть так же явление историческое и социальное, как и производственные отношения»⁷⁰. К сожалению, он ни звука не издал по вопросу о том, продолжает ли он понимать производительные силы так же, как в «Очерках», или как-нибудь иначе.

Если производительные силы — это «технические свойства вещей» или «движение вещей в производстве», то как они могут быть категорией социальной и исторической?

Если материально-технические основы производства, тождественные, по Рубину, с производительными силами, суть, как выражается Рубин, «внеисторические» основы, то как они могут быть социальными и историческими?

Если политическая экономия становится социальной и исторической наукой именно потому, что она изучает не производительные силы, а производственные отношения, то как могут быть первые столь же социальными и столь же историческими, как и вторые?

Мы считаем поэтому, что это заявление Рубина есть не что иное, как очередное марксистское «прикрытие» очередного буржуазного оборота мысли. Буржуа превращает производительные силы в «вещи» и в «материю природы» и выкидывает их под этим предлогом из политической экономии, для того чтобы скрыть и от самого себя и от других великое открытие Маркса, что «изо всех элементов производства (Produktioninstrumenten) величайшей производительной силой является сам революционный класс»⁷¹.

Буржуа, и вслед за ними и Рубин, стараются всячески замазать тот факт, что производительные силы, опрокидывающие капитализм, это вовсе не собрание вещей, ибо «вещи», как известно, никогда не могут восстать против своей «социальной формы». Социальная форма вещей и всего капиталистического строя опрокидывается благодаря тому, что конфликт между развивающимися производительными силами капитализма и его производственными отношениями, представленного прежде всего и раньше всего в борьбе революционного рабочего класса с буржуазией.

Маркс доказал далее, что самое появление рабочего класса означает вместе с тем радикальное изменение и материально-вещного костяка производства (машина) и способа отношений общественного человека к природе (мануфактура, фабрика). Обе эти стороны материальных производительных сил встают в противоречие с узкими рамками капиталистического присвоения и на известной ступени развития эти рамки насильственно разрывают.

Поэтому нет ничего более ошибочного, чем отождествление производительных сил с техникой, понимаемой в рубинском смысле слова. Слово «техника» применяется, как мы видели, и Лениным, справедливо связывающим развитие капитализма с развитием техники. Однако именно тот факт, что Ленин связывает «различные уклады техники» с «различными стадиями развития капитализма», показывает, что речь идет не о технике вообще, а об общественно оформленной технике, о капиталистической технике. Однако общественно опосредствованная и общественно оформленная техника это уже не скопление вещей и не чистое отношение к природе — это производительная сила общества.

Равным образом и Энгельс, конечно, не в рубинском смысле, употреблял термин «техника», когда считал, что в состав «экономических отношений»... «входит вся техника производства и транспорта. Эта техника, — писал Энгельс, — согласно нашему мнению, определяет далее и способ обмена, затем распределение продуктов, а следовательно, после разложения родового строя, также и разделение на классы, а следовательно, отношения господства и подчинения, а следовательно, государство, политику, право и т. д.»⁷².

Ясно, что такую технику, которая определяет собою и обмен, и распределение, и классы и т. д., никак нельзя уже, подобно Рубину, рассматривать как «внеисторическую и внесоциальную предпосылку» изучаемых нами производственных отношений. Напротив, из всего контекста энгельсовской фразы видно, что речь идет о технике, входящей в состав «экономических отношений» в качестве содержания последних, т. е. о производительных силах.

Таким образом, говоря о технике, основоположники научного социализма неизменно имели в виду общественно-оформленную технику, технику в новом общественном качестве, относящуюся поэтому к сфере производительных сил.

Рубин же, говоря о технике, подменяет это традиционное марксистское понимание новым пониманием, заимствованным у Струве и Штольцмана, где из «техники» (или из материального, что для Рубина одно и то же) выбрасываются все общественные черты и оно предстает перед нами как чистое отношение производящего человека к природе и к материалу природы, не могущее уже быть ничем другим, кроме «предпосылки» общественных отношений. Понимаемая в таком смысле техника никогда, конечно, не была и не может быть предметом экономического изучения. Это сфера технологии, а не политической экономии.

В противовес этому марксистская политическая экономия выдвигает понятие производительных сил как содержания производственных отношений.

Производительные силы не представляют собой чего-то оторванного от производственных отношений, внутри которых они развиваются. Равным образом и производственные отношения не мыслимы вне тех производительных сил, формой существования и развития которых они являются. Мы имеем здесь бесспорно диалектическое единство противоположностей, каждая из сторон которого непрерывно полагает и предполагает другую сторону.

Стоит только вдуматься в те факторы, которыми Маркс определяет производительность человеческого труда, чтобы тотчас же уяснить себе особенности марксистской постановки вопроса о производительных силах. «Производительная сила, — писал Маркс, — определяется многосложными обстоятельствами, между прочим средней степенью искусства рабочего, уровнем развития науки и ее технических применений, общественной организацией производственного процесса, размерами и дееспособностью средств производства и, наконец, естественными условиями»⁷³.

Итак, общественная организация производственного процесса не в меньшей мере определяет производительность труда, чем размер и дееспособность средств производства. И если, тем не менее, Маркс в ряде мест указывает на средства производства и, в частности, на машины и орудия труда как на наиболее характерный и, так сказать, решающий показатель развития производительных сил, то не потому, конечно, что он отрицал значение общественной организации производственного процесса, а потому, что орудия труда представляют, по мнению Маркса, единственное вещественное (если не считать рабочей силы) воплощение и закрепление достигнутого уровня производительности труда. Если бы данный уровень производительных сил не закреплялся и не овеществлялся в орудиях труда и в основном капитале, то невозможно было бы сохранение и развитие всех остальных факторов, определяющих производительные силы труда.

Итак, общественная организация производственного процесса оказывает влияние на развитие производительности труда; но это влияние, по мнению Маркса, может оказаться прочным только в том случае, если оно завершается созданием системы орудий труда, материально воплощающих и закрепляющих это влияние.

В этом именно смысле Маркс писал, что «экономические эпохи определяются не тем, что производится, а как производится, какими средствами труда... Средства труда -- не только мерило развития человеческой рабочей силы, но и показатель тех общественных отношений, при которых совершается труд»⁷⁴.

Капиталистическая форма производства колоссально развивает производительные силы общественного труда и на известной ступени становится оковами для них. Производительные силы вступают в противоречие с производственными отношениями и рано или поздно разрывают старую общественную форму, ставшую для них тесной.

Изучение происхождения, структуры и развития этого противоречия, неизбежно приводящего капитализм к гибели, и составляет главную задачу, смысл и цель всего учения Маркса. Поэтому Рубин со своей точки зрения совершенно прав, когда он всю свою изобретательность сосредоточивает на выталкивании производительных сил из политической экономии. Этим он сразу освобождает ее от всякого динамического и революционного содержания и благополучно переводит ее в сферу подслащенно-пустых, изысканно салонных и бессодержательных профессорских упражнений.

Революционные производительные силы капитализма Рубин предлагает изучать в особой науке — об общественной технике, а производственные отношения капитализма — в политической экономии. Совершенно очевидно, что Рубин должен был науку об общественной технике выдумывать, ибо ее нет и, как мы убедимся ниже, и быть не может.

Существует или не существует такая наука? По этому вопросу Рубин виляет и путается совершенно так же, как и по другим вопросам, В «Очерках» Рубин говорит, что эта наука находится «еще в зародышевом состоянии» (стр. 10). В докладе на диспуте 1929 г. он утверждает, что «мы заинтересованы в том, чтобы наука об общественной технике получила достаточное развитие»⁷⁵. «Наука об общественной технике должна получить огромное развитие»⁷⁶. В ответе мне в «Проблемах экономики» 1929 г. № 3 Рубин пишет, что «такая наука об общественной технике должна быть создана и создается» (стр, 86), что «сами экономисты заинтересованы в том, чтобы наряду с политической экономией была разработана наука об общественной технике» (стр. 86).

Итак, казалось бы ясно, что науки об общественной технике еще нет, что она только еще создается, что она должна быть создана и разработана во что бы то ни стало. Но это все ясно лишь на 86 странице. На 87 странице той же статьи содержится прямо противоположное заявление: «Бессонов утверждает, что я «выдумываю новые науки». Дело обстоит как раз наоборот (скажите, пожалуйста, какая неожиданная любовь к слову «наоборот»! С. Б.)⁷⁷. Бессонов хочет «выдумать» единую науку, изучающую одновременно и производительные силы и производственные отношения. Я же только констатирую всем давно известный факт, что производительные силы и производственные отношения в силу глубокого различия их природы стали предметом изучения двух отдельных наук (что не исключает для теории исторического материализма необходимости изучения всех сторон жизни общества в их взаимодействии). Правда, наука об общественной технике развилась с большим опозданием, но тем не менее она все же существует как наука, которая ставит себе целью вскрыть закономерность движения производительных сил» (стр. 87).

Итак, наука об общественной технике, еще не существовавшая на 86 странице, на 87 странице оказывается «всем давно известным», хотя и несколько «запоздавшим» фактом.

Итак, существует или не существует такая наука?

Если она не существует, то совершенно напрасны издевательства Рубина над тем, что я будто бы не понимаю важности классификации наук. Из признания необходимости классификации отнюдь еще не следует, что классификации подлежат несуществующие еще науки. Классификации наук потому именно и существуют, что отдельные науки реально отпочковывались в ходе научного развития от своей общей основы и отвоевывали себе то или иное место в жизни. Если науки об «общественной технике» еще нет, если она реально еще не создана, то ее нельзя и включать в классификацию наук, мастером которой себя считает Рубин.

Если эта наука уже создана (что одновременно с противоположным мнением утверждает Рубин) и это представляет из себя «всем давно известный факт», то позволительно спросить, кем именно эта наука конкретно представлена, какие важнейшие произведения излагают, какова ее проблематика и структура, ее основной тип?

На все эти вопросы Рубин отвечает глубоким молчанием. И понятно! Всю эту науку он выдумал от начала до конца. В действительности не существует ни работ, посвященных этой науке, ни представителей ее — научных работников, ни проблематики, ни структуры, — ничего! На диспуте в Институте красной Профессуры Рубин попытался было сослаться на немецкого ученого Матчоса, автора двухтомной «Истории паровой машины» и некоторых других исторических работ. Однако он вынужден был сейчас же спрятать эту кандидатуру в карман, потому что ему немедленно было показано и может быть показано в любой момент, что Матчос, как и другие историки техники, никакого отношения не имели и иметь не могут к тому взаимодействию производительных сил с производственными отношениями, спихнуть которые в новую науку хочет Рубин.

Итак, новая наука действительно выдумана Рубиным. Ее нет и не существует в природе. Значит ли это, что противоречие между производительными силами и производственными отношениями нигде не изучается, как это выходит по Рубину? Ничего подобного! Оно изучается — и это действительно «всем давно известный факт» в одной очень старинной книге, которая называется «Капиталом» Маркса. Именно там и вскрыты те «внутренние закономерности производительных сил» (неизбежный рост рабочего класса и неизбежная концентрация производства), которые рано или поздно приводят эти производительные силы к конфликту с производственными отношениями капитализма и к социальной революции. Именно там и изложено взаимодействие производительных сил и производственных отношений, освободиться от которого во что бы то ни стало хочет Рубин.

Если бы было правильно то, что утверждает Рубин, а именно, что наука о взаимодействии производительных сил и производственных отношений, без которой, по собственному признанию Рубина, политическая экономия не может ступить ни шагу, действительно не существует еще, то как оказался возможным в таком случае «Капитал» Маркса — это величайшее произведение экономической науки? Одно из двух — либо политическая экономия может прекрасно существовать и развиваться без всякой особой науки о «производительных силах и их взаимодействии с производственными отношениями», либо «Капитал» Маркса не есть наука и вообще не есть явление политической экономии.

В действительности, конечно, никакой науки о противоречиях между производительными силами и производственными отношениями в капиталистическом обществе не существует, кроме политической экономии. Политическая экономия и есть эта наука о связи и противоречиях между производительными силами и производственными отношениями капиталистического общества, — противоречиях, приводящих это общество к неминуемой гибели. Не желая или не видя этой неизбежной гибели капитализма, Рубин не желает и не видит самих противоречий, отсылая их в несуществующую и немыслимую науку об общественной технике

О чем действительно думал Маркс и чего действительно нет до сих пор — это «критической истории технологии», т. е. «истории образования производительных органов общественного человека, истории этого материального базиса каждой особой общественной организации»⁷⁸.

Разумеется, история техники (хотя и не критическая).существует и очень давно, гораздо раньше «Капитала» Маркса (Баббадж, Ур и др.). Но это отнюдь не значит, что эта история изучает ведущее противоречие капиталистического общества — противоречие производительных сил и производственных отношений. Напротив, насколько я знаю из литературы, появившейся до 1924 г., не существует ни одной работы по истории техники, которая не пыталась бы в той или иной форме замазать это противоречие, доказать, что его не существует, что капитализм есть наилучшая форма развития техники и т. д. и т. п.⁷⁹.

Поэтому существующую историю техники никак нельзя считать критической. Это по преимуществу апологетическая наука. Если Рубин ее имеет в виду, когда говорит об общественной технологии, то это доказывает только одно, а именно, что он ее не знает. Критическая история технологии может быть написана лишь марксистами, т. е. людьми, стоящими на диалектической точке зрения, на точке зрения неизбежной гибели капиталистических отношений. И совершенно непонятно, как это Рубин не видит, что единственным «марксистом», положившим действительное начало этой критической науке, был не кто иной, как сам Маркс в своем гениальном наброске «развития машин» в XIII главе «Капитала». Я считаю, что этот набросок Маркса может и должен быть действительно развит в особую науку — ту самую, о которой мечтал Маркс, а именно в критическую историю технологии. Однако бесспорно, что в случае установления господства рубинской «школы», третирующей технику как нечто «внеисторическое») этой науки, вероятно, еще долго не будет. В этом, как и во многих других отношениях, рубинская «школа» играет объективно реакционную роль.

6. Рубин и исторический материализм

Нам остается разобрать путаницу Рубина в вопросе об отношениях между историческим материализмом и политической экономией. Как и во всех вопросах, Рубин для усыпления читателя начинает с констатирования полного тождества политической экономии и исторического материализма. «Предмет изучения, — заявляет он курсивом, — у них обоих один и тот же: изменения производственных отношении людей в зависимости от развития производительных сил. Приспособление производственных отношений людей к развитию производительных сил — процесс, протекающий в форме постепенно нарастающих между ними противоречий и вызываемых ими социальных катаклизмов, составляет основную тему теории исторического материализма. Применяя тот же общий методологический подход к товарно-капиталистическому обществу, получаем экономическую теорию Маркса»⁸⁰.

Итак, черным по белому констатируется, что политическая экономия есть теория исторического материализма, примененная к изучению товарно-капиталистического общества. Что возразить против этого? Нечего. Это всегда утверждали марксисты.

Но подождите секунду, читатель! Имейте терпение, сейчас вы познакомитесь с «лабораторным» методом Рубина по обработке Маркса. Переверните страницу и вы прочтете следующие начальные строки введения к «Очеркам» Рубина. «Экономическая теория Маркса находится в тесном идейном родстве с его теорией социологической — с теорией исторического материализма. Гильфердинг в свое время отметил, что теория исторического материализма и теория трудовой стоимости имеют общий исходный пункт, а именно труд, как основной элемент человеческого общества, элемент, развитие которого определяет в конечном счете все развитие общества» (стр. 9).

Итак, на двух страницах мы имели два разных утверждения. На одной утверждается, что обе теории имеют один и тот же предмет, на другой признается, что общий у них только исходный пункт. На одной странице политическая экономия утверждает полное тождество своего предмета с предметом исторического материализма, на другой — она помещается в разряд родственниц, хотя и близких («общий исходный пункт»).

Какое же из этих утверждений Рубина следует считать соответствующим его взглядам? К сожалению, в «Очерках» вопросу об историческом материализме в дальнейшем не посвящается ни строчки. Поэтому для выяснения позиции Рубина приходится обращаться к другим его работам, Раскрываем его доклад в Ранионе об абстрактном труде и читаем:

«Я, конечно, не мог ставить своей задачей — показать, как именно изменяется весь процесс материально-технического производства и каким образом эти изменения оказывают воздействие на изучаемую нами систему экономических форм. (Еще бы! Этим пусть занимается какой-нибудь Маркс! С. Б.) Эта задача, конечно, выходила за пределы моей темы и даже за пределы политической экономии в узком смысле этого слова. Задача исследования взаимоотношений между материальными производительными силами и производственными отношениями людей должна быть выполнена марксистами-социологами, а не экономистами»⁸¹.

Это место настолько характерно для Рубина, что на нем следует остановиться. Для Рубина, судя по этому изложению, существует таким образом две политические экономии. Одна политическая экономия в широком смысле слова. Это есть исторический материализм в применении к капитализму. Эта политическая экономия занимается, как мы помним, и изучением изменений производственных отношений капиталистического общества под воздействием производительных сил и нарастанием противоречий между ними. Другая политическая экономия в узком смысле слова не занимается изучением противоречия между производительными силами и производственными отношениями. Она занимается лишь изучением экономических форм. Классовая борьба выходит за пределы этой узкой политической экономии. Ею должны заниматься, по-видимому, социологи-марксисты.

Итак, вместо одной политической экономии мы получили две, широкую и узкую. Термин «широкая» и «узкая» политическая экономия не впервые встречается в литературе. Еще Энгельс, как известно, употреблял эти выражения, но, конечно, в совершенно ином смысле, чем Рубин. Политической экономией в широком смысле слова Энгельс называл науку, изучающую «условия и формы производства и обмена в различных человеческих обществах»⁸². Такая наука, по мнению Энгельса, «еще должна быть создана». В противоположность этому политической экономией в узком смысле слова Энгельс называл ту науку, которую мы все знаем и которая трактует один только определенный капиталистический способ производства.

Различение Рубина, как мы видим, ничего общего не имеет с энгельсовским. Политической экономией в широком смысле слова Рубин называет политическую экономию, включающую в себя изучение производительных сил и противоречие их с производственными отношениями, т. е. теорию социальной революции. Этой политической экономией экономисты, по Рубину, заниматься не должны. Ею могут заниматься лишь «социологи-марксисты». Экономисты должны заниматься узкой политической экономией, включающей в себя лишь изучение «экономических форм», вопрос же о том, каким образом изменения производительных сил оказывают воздействие на изучаемую экономистами систему «экономических форм», выходит «за пределы политической экономии в узком смысле слова».

Поэтому, когда мы на той же странице этой книжки читаем у Рубина, что «теория Маркса есть действительно учение о формах экономических явлений и Маркс это (будто бы) постоянно подчеркивает» (стр. 87), то мы должны читать, это так: «теория Маркса есть действительно политическая экономия в узком смысле этого слова».

Итак, Рубин добрался наконец до вожделенного конца, окончательно доказал, что экономическая теория Маркса не имеет дела с противоречием между производительными силами и производственными отношениями, что это есть не революционная наука и не теория социальной революции, а простое учение о «формах», не имеющее отношения к порождающему эти формы развитию производительных сил.

Нельзя не отказать этой изумительной позиции в значительных удобствах. Если Рубина ловят в «узкой» политической экономии, он немедленно вытаскивает признание «широкой». Если от него требуют «широкую», он вытаскивает «узкую» и скрывается в ней.

Таким образом значение этого деления в общей «системе» взглядов Рубина совершенно очевидно. «Широкая» политическая экономия служит очередной словесной маскировкой, очередным прикрытием для «узкой» политической экономии, которой одной только и занимается Рубин.

Тем самым основные вопросы марксистской политической экономии в широком смысле слова, а именно вопросы противоречий между производительными силами и производственными отношениями и вырастающей на этой почве классовой борьбы и социальной революции, переадресовываются Рубиным в другую науку.

Какую же? Мы видели, что Рубин ставит перед этой другою наукой «задачу исследования взаимоотношений между материальными производительными силами и производственными отношениями». Эта именно задача «должна быть по его мнению выполнена социологами-марксистами, а не экономистами»⁸³.

Вы начинаете что-то припоминать, сопоставляете «Очерки» и статью Рубина в «Проблемах экономики» № 3, его доклад в Институте красной профессуры и к своему величайшему изумлению обнаруживаете, что это и есть та самая задача, которая стоит по мнению Рубина перед новой наукой об общественной технике.

В самом деле, наука об общественной технике, как мы помним, имеет своей задачей «изучение производительных сил общества в их взаимодействии с производственными отношениями людей»⁸⁴. Однако та же самая задача стоит и перед политической экономией «в широком смысле слова» и перед историческим материализмом.

Следовательно, для Рубина наука об общественной технике, исторический материализм и политическая экономия «в широком смысле слова» — это одно и то же, разные обозначения одной и той же науки, в которую Рубин во что бы то ни стало пытается спихнуть противоречия между производительными силами и производственными отношениями. Не все ли равно, как будет называться эта наука? Лишь бы только освободиться с ее помощью от проклятых вопросов о гибели капитализма.

Теперь вы начинаете понимать, почему Рубин с такой страстностью защищает необходимость этой несуществующей науки. Болтовня о ней помогает ему выхолостить реально существующую политическую экономию, являющуюся действительно боевой революционной наукой, величайшей сферой приложения теории исторического материализма от всех боевых и жизненных проблем, превратить ее в науку «социального» словоблудия — подлинное отечество Петри, Рубиных и Амоннов.

Разделить политическую экономию на две науки, выхолостить из одной из них все содержание революционного учения Маркса, переадресовать его к несуществующей пока что области научного исследования — таков путь, проделываемый Рубиным вслед за всем международным оппортунизмом.

Примечания

---

1. Любимое выражение Рубина по поводу своих работ. Оказывается, почти все его мысли изложены им «на каждой странице» «Очерков». ↩

2. № 1 за 1929 г. ↩

3. В дальнейшем все цитаты приводятся по 3-му изданию «Очерков по теории стоимости» И. Рубина, М. 1928 г. ↩

4. В отличие от определений Ленина, где этот момент подчеркнут с особой энергией и силой. ↩

5. Не говоря уже о пресловутой «каждой странице». ↩

6. См., например, «Под знаменем марксизма», № 3 за 1929 г., стр. 81—82, 86, 87. ↩

7. Ленинское противопоставление «производства» «общественным отношениям по производству», на которое так часто ссылаются рубинцы, исходит, как мы увидим ниже, из совершенно иных оснований и во имя совершенно иных целей. ↩

8. Рубин, Очерки, стр. 51. ↩

9. Рубин, Очерки, стр. 48. ↩

10. См. «Проблемы экономики», № 2 за 1929 г. Статья «Против выхолащивания марксизма». ↩

11. Кстати нельзя не отметить той поразительной слепоты, с которой ученики Рубина механически следуют за своим учителем. Так, например, ближайший ученик Рубина т. Б. Борилин, считающий себя марксистом и диалектиком, без всякого смущения пишет в сборнике «Против механистических тенденций в политической экономии»: «Общепринятым в марксистской среде является представление о том, что категории суть «социальные формы» вещей (стр. 202). Чтобы показать, насколько «общепринято» это рубинское определение, приведем подлинное определение Маркса: «Экономические категории, — писал Маркс, — суть теоретическое выражение исторических производственных отношений, отвечающих известной ступени материального производства» («Нищета философии», стр. 27). Ленин всегда и во всех случаях присоединяется к этому определению Маркса. Мало того, как бы специально имея в виду «рубиноидов» Ленин писал: «Да что же такое, спрашивается, эти «экономические категории, как не научная формулировка условий хозяйства и жизни населения, и притом не «населения» вообще, а определенных групп населения, занимающих определенное место в данном строе общественного хозяйства?» (т. II, стр. 82). Как смогут, с точки зрения своего определения, объяснить Рубин и Борилин следующее место из Ленина, где он пишет: «Важнейшей «категорией» капитализма являются, конечно, классы буржуазии и пролетариата» (т. I, стр. 348). Спрашивается, «социальной формой» какой вещи является „категория” пролетариата или „категория” буржуазии? Тов. Борилину следовало бы подумать, в какое болото тащит его слепая преданность учителю. ↩

12. «Капитал», т. I, стр. XVI. ↩

13. Там же, стр. XVIII. ↩

14. Рубин, Современные экономисты на Западе, М. 1927 г., стр. 188—189. ↩

15. Рубин, Очерки, стр. 100. ↩

16. «Проблемы экономики», № 3, 1929 г. стр., 89. ↩

17. Рубин, Очерки, стр. 11. ↩

18. Рубин, Очерки, стр. 11. ↩

19. «Под знаменем марксизма», № 3, 1929 г., стр. 82. ↩

20. Там же, стр. 82. ↩

21. Там же, стр. 90. ↩

22. Там же, стр. 83. ↩

23. Там же, стр. 87. ↩

24. «Под знаменем марксизма», № 3, 1929 г., стр. 87. ↩

25. Плеханов, Собр. соч., т. XI, стр. 185. ↩

26. Отметим кстати, что в данном контексте это понятие означает у Рубина производительные силы. «Техника производства или производительные силы», говорит он дальше. ↩

27. Рубин, Очерки, стр. 11. ↩

28. Там же, стр. 51. Еще раз напоминаем, что, по Рубину, «материально-техническая сторона производства» тождественна с производительными силами. См. об этом дальше. ↩

29. Ленин, Собр. соч., т. XIII, 2-е изд., стр. 273. Мы нисколько не удивимся, если Рубин, «комментируя» эту мысль Ленина, скажет, что Маркс изучал рост производительных сил в отличие от них самих. На языке школы этот наивный прием зовется «различением противоположностей в единстве»... ↩

30. IX Ленинский сборник, стр. 277. ↩

31. Там же, стр. 229. ↩

32. Там же, стр. 131. ↩

33. Говоря о «точке зрения», мы ни на одну минуту не должны забывать, что она сама является лишь отображением одной из сторон объективного процесса. ↩

34. «Под знаменем марксизма», № 3, 1929 г., стр. 88. ↩

35. Кстати, Рубин не один раз дозволяет себе эту характерную подмену производственных отношений просто «социальными» отношениями. В «Современных экономистах на Западе» Рубин писал, что в отличие от вульгарных экономистов и от субъективистов марксистская, политическая экономия делает «предметом своего изучения» «социальные отношения между людьми» (стр 175). ↩

36. Ленин, Собр. соч., т. I, 2-е изд., стр. 70. ↩

37. Ленин, Собр. соч., т. I, 2-е-изд., стр. 240. Само собой разумеется, что говоря об «отношениях по производству» Ленин имеет в виду всю систему производственных отношений, включая и отношения распределения. ↩

38. Сравни прекрасный анализ этого вопроса у Ленина, Собр. соч., т. I, 2-е изд., стр. 70 и след. ↩

39. А между тем Рубин приписывает этому явно недостаточному определению поистине чудодейственную силу. В ответе мне он пишет, например: «Определение теоретической экономии как науки о производственных отношениях людей составляет краеугольный камень всей марксистской системы. Указанное определение послужило Марксу для преодоления товарного фетишизма» («Проблемы экономики», № 3, 1929 г., стр. 84). Трудно поверить, чтобы Рубин, заново открывший, как он думает, теорию товарного фетишизма Маркса, игнорируемую будто бы большинством комментаторов, до такой степени не понимал этой теории, так чудовищно забывал о самой сути ее. Маркс, конечно, принял громадное участие в подготовке дела преодоления товарного фетишизма. Но, конечно, совсем не в том нелепом смысле, в каком понимает его роль Рубин. «Преодоление товарного фетишизма» не могло быть делом Маркса потому, что по смыслу всего учения Маркса о товарном фетишизме это преодоление может быть достигнуто лишь в результате социальной революции. «Строй общественного жизненного процесса, — писал Маркс, — т. е. материального процесса производства, сбросит с себя мистическое, туманное покрывало лишь тогда, когда он станет продуктом свободного общественного союза людей и будет находиться под их сознательным планомерным контролем» («Капитал», т. I, стр. 46). Рубину же в его чудовищном ослеплении фразами кажется, что Маркс «преодолел товарный фетишизм» благодаря правильному определению предмета политической экономии. Подумайте, стоило Марксу на одно слово ошибиться, сказать, например, вслед за Рубиным, что политическая экономия изучает не производственные, а просто «социальные» отношения людей, и товарный фетишизм — увы! — остался бы на веки вечные непреодоленным. Но так как — слава Марксу! — он не ошибся и составил вполне удовлетворительное определение, то товарный фетишизм был своевременно преодолен, и его уже больше не существует! ↩

40. Говоря о «точке зрения», «подходе» и т. д., мы еще раз должны напомнить о примечании I на стр. 18. ↩

41. Ленин, Собр. соч., т. XII, I-е изд., стр. 327. ↩

42. Там же, стр. 43. ↩

43. Рубин, Очерки, стр. 11. ↩

44. Энгельс, Людвиг Фейербах. М. 1918 г. стр. 25. ↩

45. Рубин, Очерки, стр. 55. ↩

46. Рубин, Очерки, стр. 275. ↩

47. Там же, стр. 276. ↩

48. «Капитал», т. III, стр. 152, изд. 1907 г. Курсив наш. С. Б. ↩

49. Ленин, Собр. соч., т. IX. ↩

50. Рубин, Очерки, стр. 276. ↩

51. «Проблемы экономики», № 2, 1929 г., стр. 97. ↩

52. Там же, № 4—5, 1929 г. ↩

53. Ленин, Собр. соч., Т. III, 2-е изд., стр 423—424. ↩

54. Там же, стр. 442—425. ↩

55. Ленин, Собр. соч., т. XII, I-е изд., стр. 57. ↩

56. Рубин, Очерки, стр. 5. ↩

57. Там же, гл. XVIII, § 1. ↩

58. Там же, § 2. ↩

59. Ленин, Собр. соч., т. ХII, 1-е изд., стр. 57—58. ↩

60. Рубин, Очерки, стр. 102. ↩

61. См. мою книгу «Развитие машин», стр. 418—422 и статью в «Проблемах экономики», № 2 за 1929 г. Именно о сокращении числа звеньев общественного разделения труда и идет речь во всех моих работах, когда я говорю о сокращении сферы общественного разделения труда. Ни на одну минуту, как это ясно видно из нижеприведенных цитат, я, конечно, не допускал и не допускаю мысли о вытеснении общественного разделения труда техническим, а тем более о возможности хоть какого-нибудь устранения анархии в капиталистическом обществе. Напротив, я всегда боролся с этой чисто меньшевистской концепцией. Между тем Рубин в полном соответствии со своей тактикой приписал мне на этом основании теорию врастания в социализм посредством «организованного капитализма». Смешно доказывать нелепость этой клеветы. Именно на тех самых страницах моей книги, которые так беззастенчиво подделал Рубин, доказывается черным по белому, что «проблема уничтожения стихии рынка и анархии общественного разделения труда сможет быть решена лишь в условиях господства пролетариата» (стр. 422). В 1927 г. я посвятил специальную работу доказательству невозможности «организованного капитализма» вследствие неравномерности технического развития, подрывающей всякие попытки капиталистической организации производства (см. «К вопросу о техническом прогрессе в современном капитализме», Ленинград 1927). Наконец на той самой дискуссии 1929 г., где Рубин впервые выдвинул это чудовищное обвинение, я писал в тезисах, т. е. примерно месяца за два до выступления Рубина (§ 20): «Производительные силы капиталистического общества, развиваясь, развивают с собой и кооперативную форму процесса труда и непосредственно связанные с нею общественные отношения производителей, не выраженные и не выражаемые в вещной форме. Но этот же самый процесс развивает дальше и вещную форму стоимости и обособление отдельных частей этой стоимости в виде различных доходов общественных классов и мистификацию трудовых отношений через вещи и т. д. и т. п. Рубин видит вторую сторону, но не видит первой. Поэтому он и бессилен установить связь и взаимодействие производственных отношений и производительных сил, поэтому он и превращает политическую экономию из науки о противоречии между производственными отношениями и производительными силами в схоластическую струвианскую науку о противоречиях между производственными отношениями и их вещным выражением». В заключительном слове по дискуссии, которое я, как содокладчик, произносил раньше заключительного слова Рубина, где он впервые формулировал это обвинение, я говорил: «Не подлежит сомнению, что чем больше развивается этот общественный характер труда, тем сильнее выступает его капиталистическая антагонистическая форма, его противоречие с частным характером присвоения, с анархией всего капиталистического производства в целом». Таким образом на протяжении пяти лет моя позиция по вопросу об «организованном капитализме» не оставляла никаких сомнений в моих взглядах, чего никак нельзя сказать о Рубине и «рубиноидах» с их меновой концепцией, столь подозрительно списанной у Реннера. Маневр Рубина и его «школы» в этом вопросе показывает, что они умеют выбирать самое отравленное оружие. Но им не удастся задуманный маневр. Пишущий эти строки вел, ведет и будет вести с правым уклоном внутри партии и в Коминтерне борьбу по всем вопросам и в том числе по вопросу об «организованном капитализме», которого, конечно, никогда не было, нет и никогда не будет. ↩

62. «Проблемы экономики», №4—5, 1929 г. ↩

63. Статья Рубина в «Под знаменем марксизма», № 3 и 4,1929 г. ↩

64. Напомним кстати, что это выделение двух групп наук, якобы изучающих «капиталистическое хозяйство», специфически характеризует «социальное направление в политической экономии». Рубин буквально списывает его у Штольцмана, Амонна, Штаммлера, Реннера и других. ↩

65. «Капитал», т. I, изд. 1920 г., стр. 614. ↩

66. Рубин, Очерки, стр. 11. ↩

67. Что для Рубина тождественно с движением вещей в процессе производства, ибо, по Рубину, как мы видели выше, именно обмен соединяет моменты вещные и социальные в единый акт. ↩

68. Рубин, Очерки, стр. 312. ↩

69. В своей статье против Рубика («Проблемы экономики», № 1, 1929 г.) я показал уже, что самое понимание вещей, потребительных стоимостей, у Рубина совершенно иное, чем у Маркса. ↩

70. «Под знаменем марксизма», № 3, 1929 г., стр. 85. ↩

71. Маркс, Нищета философии, 1918 г., стр. 163. Перевод мой. С. Б. ↩

72. К. Маркс и Ф. Энгельс. Письма, 1922 г. стр. 314. ↩

73. Маркс, Капитал, т. I, изд. 1920 г., стр. 67. ↩

74. Там же, стр. 150. ↩

75. «Под знаменем марксизма», № 3, стр. 83. ↩

76. Там же, стр. 85. ↩

77. Как известно, Рубин и «школа» на диспуте в Институте красной профессуры весной 1929 г. целый вечер потешали свою публику всесторонним издевательством над словом «наоборот», употребленным мною в одном пункте тезисов. ↩

78. «Капитал», т. I. 4-е изд., стр. 281. прим. 89. Разумеется, цитируя это место, Рубин не преминул, по своему обыкновению, выпустить слово «история» и оставил только «материальный обмен». Ничего, кроме очередного извращения смысла, от сего не получилось. ↩

79. См. мою книгу «Развитие машин», 1925 г., § 1. ↩

80. Рубин, Очерки, Стр. 10—11. ↩

81. Рубин, Абстрактный труд, 1928 г., стр. 87. ↩

82. Энгельс, Анти-Дюринг, 1919 г., стр. 130, 133. ↩

83. Рубин, Абстрактный труд, 1928 г., стр. 87. ↩

84. Рубин, Очерки, стр. 10. ↩