Атлас З. Монополистический капитализм и политическая экономия¹

(К вопросу об исторических корнях современной экономии)

Журнал «Под знаменем марксизма», 1928, № 12, с. 81—136 

I. Экономика и экономия

Закономерность эволюции политической экономии — это другая сторона закономерности эволюции капиталистического хозяйства. Взаимоотношения экономии (т. е. политической экономии) и экономики сводятся к взаимоотношению «надстройки» и «базиса». Политическая экономия есть наука и, как таковая, составная часть идеологии соответствующей данной классовой психологии. Однако особенность экономии, как элемента идеологии, заключается в том, что объектом ее изучения служит сам «базис» — экономика. Это, так сказать, «базисная надстройка», т. е. надстройка, в которой сравнительно с некоторыми другими областями идеологии более отчетливо представлен «базис» со всеми его противоречиями.

Давая социологическую характеристику тех или иных систем политической экономии, нет надобности заниматься «поисками» экономии, ибо эта последняя перед вами налицо, и сам материал говорит за себя, иллюстрируя связь между теоретическим знанием и экономическим фундаментом, его определяющим. В этом не трудно убедиться, если под углом зрения исторического материализма подойти к любой теоретико-экономической системе.

Так, если у Стаффорда в его знаменитом диалоге дворянина, купца и врача совершенно отсутствует промышленный капиталист, то разве уже одно это не говорит отчетливо о том базисе, на котором построена политическая экономия, как идеология того времени?

И если, в качестве яркого образца преимущества промышленности над индивидуальным производством ремесленника или кустаря, А. Смит берет булавочную мануфактуру, то совершенно ясно, что эта иллюстрация прямо указывает на «базис» данной теории².

И, далее, все тот же материал исследования и иллюстрации накладывает яркую печать и на «Начала политической экономии и податного обложения» Д. Рикардо, поскольку здесь уже целы главы посвящены машинам, и именно противоречия между живым и мертвым трудом (постоянным и повременным (так в оригинале - Оцифр.) капиталом) и законом трудовой ценности поставили перед неразрешимой задачей этого гениального экономиста прошлого века.

Чтобы не забегать вперед, мы не будем приводить соответствующих иллюстраций из новейшей истории политической экономии, но эта последняя, как будет показано ниже, если правильно понять материал ее исследования, дает столь же отчетливое представление о тесной связи экономики и экономии.

Установленную Марксом связь основных элементов всякой общественной системы Г. Плеханов³ выражает в виде следующей широко распространенной схемы:

1) Состояние производительных сил.

2) Обусловленные им экономические отношения.

3) Социально-политический строй, выросший на данной экономической «основе».

4) Определяемая частью непосредственно экономикой, а частью всем выросшим на ней социально-политическим строем психика общественного человека.

5) Различные идеологии, отражающие в себе свойства этой психики.

Эта монистическая формула, «насквозь пропитанная материализмом», как говорит Плеханов, не отрицает, конечно, возможности и даже необходимости взаимодействия между всеми звеньями.

Политическая экономия также не дает только фотографии бытия, не является пассивным фактором, но в свою очередь оказывает могучее влияние на развитие производительных сил и производственных отношений. Так, например, если появление классической школы политической экономии в Англии было целиком и полностью экономически обусловлено (как это признается не только марксистами, но и всеми солидными исследователями истории политической экономии и английского народного хозяйства), то совершенно очевидно, что, с другой стороны, развитие и популяризация выдвинутого ею принципа «laisser faire, laisser passer» привело к мощному росту производительных сил и обусловило дальнейшую эволюцию политической экономии. Кобден со своей «Лигой свободной торговли» добился отмены хлебных законов, а вместе с тем и раскрепощения английского промышленного капитализма. Но Кобдена трудно себе представить без Рикардо, как немецкий протекционизм без Листа — этого родоначальника старой исторической школы.

Еще С. Булгаков говорил, что «политическая экономия, как и социальная наука вообще, представляет собой единство экономической теории и экономической политики»⁴, и в этом он был совершенно прав. «Чистой», т. е. не связанной с классовой психологией и интересами, и в этом смысле «абстрактной», политической экономии не существует точно так же, как не существует чистой» философии или «чистого» искусства.

Если «политика», т. е. классовое строение общества, оформленное в определенного типа государственном аппарате, накладывает печать на или иные виды идеологии, то в отношении политической экономии (и само название «политическая» не случайно укоренилось, несмотря на трансформацию значения этого термина), эта связь науки и «политики» еще более интимна и явственна.

Хотя каждый современный ученый экономист всегда торжественно заявляет о чисто объективных и «абсолютно научных» (т. е. внеполитических) задачах исследования, но никогда еще и нигде ни одна экономическая теория не оставалась индифферентной к проблемам классовой экономической политики. И если даже сам автор не говорит об этой последней, то его теория сама говорит за себя.

Возьмем в качестве иллюстрации богатейшую, количественно и качественно, литературу о сущности денег. Кнапп⁵, конечно, ставил себе «чисто» научные цели — вскрыть сущность денег, но номинализм (точнее хартализм), который он обосновал, является основой государственной политики, именно денежной политики, вокруг которой скрещиваются многообразные классовые и внутриклассовые интересы и антагонизмы. И номинализм и металлизм являются одновременно и теорией и политикой⁶; нет политики денежного обращения, которой бы не была созвучна та или иная денежная теория, и, наоборот, нет денежной теории, которая бы не решала одновременно с «абстрактно» теоретическими и кардинальные вопросы денежной политики, не давала бы для этой последней основного руководящего принципa.

Рикардо был главой Currency School («школа обращения») и одновременно в «Bullion Committee» («Комитет слитков») защищал принципы денежной политики, вполне соответствующие и вытекающие из абстрактно обоснованной им количественной теории. Его знаменитый памфлет «Высокая цена слитков, как доказательство обесценения банкнот»⁷ представляет собой яркий образчик синтеза экономической теории и экономической политики.

Другой пример. Английская промышленная буржуазия (в парламенте — виги) первой половины XIX века, именно базируясь на теоретических принципах классической школы, вела борьбу с движением в пользу фабричного законодательства (поскольку это последнее являлось нарушением принципа «laisser faire»), и потребовалось давление целой группы ториев, как лордов Shaftesbury, Fielden’a, Oastler’a и др., чтобы провести через парламент ряд фабричных законов⁸. Эти примеры мы могли бы во много раз умножить…

Установив единство экономической теории и экономической политики, мы хотели бы внести некоторое уточнение в приведенную плехановскую схему. Пять элементов этой последней не следует рассматривать, как «ступеньки», т. е. как последовательную зависимость одного элемента от другого. Производительные силы лежат, конечно, в основе социального единства, но экономическая структура общества, которая непосредственно связана с производительными силами, по-разному связывается с элементами «надстройки».

Нельзя сказать, что общественная психология или идеология непосредственно соответствуют или отражают политический строй и лишь косвенно (через этот последний) связаны с экономическими основами общества.

Маркс говорит об «экономической структуре общества», как «реальном основании, на котором возвышается правовая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает собой процесс жизни социальной, политической и духовной вообще»⁹ (подчеркнуто нами. — З. А.).

Здесь нет этой ступенчатости «надстройки»¹⁰. «Определенные формы общественного сознания» соответствуют «экономической структуре общества» так же, как и «политическая надстройка». В отношении к «базису» оба звена, так сказать, равноправны, но, конечно, взаимосвязаны постольку, поскольку обусловлены одной и той же основой.

Для нас этот корректив необходимо было внести потому, что в случае теории «ступенчатой» связи элементов «надстройки» нельзя правильно понять эволюцию политической экономии, как науки, как идеологии. В этом случае нам нужно было бы противопоставлять друг другу экономическую теорию и экономическую политику и признать prius последней, в то время как в одних случаях экономическая теория действительно только обосновывает («подпирает») уже сложившуюся систему экономической политики, а в других случаях ею выдвигаются новые принципы экономической политики, которые в дальнейшем усваиваются практикой господствующего класса или его группировок. Поэтому нельзя ставить вопрос о том, что «ближе» к «базису» — экономическая теория или экономическая политика. Когда первая только «подпирает» последнюю (как было с исторической школой в Германии), то обе они на «одинаковом расстоянии»; когда же экономическая теория выдвигает новые принципы экономической политики (классическая школа в Англии), то можно только сказать, что налицо противоречие между существующей системой экономической политики и той, которая диктуется в соответствии с линией развития производительных сил экономической теорией. Здесь конфликт между развитием производительных сил и экономической политикой, и этот конфликт разрешается введением новой системы экономической политики, подготовленной уже развитием экономической теории¹¹. Так, американские политики долгие годы держались принципа запрета монополистических соглашений, но экономика в конечном счете оказалась сильнее политики, и экономическая теория, осуждавшая такого рода политику, вполне соответствовала тенденциям экономического развития.

Классическая школа в Англии еще при меркантильной системе теоретически обосновала принципы свободной торговли, что и завершилось в конце концов торжеством фритредерской экономической политики.

Далее, экономическую политику не следует понимать узко только как государственную политику, как, например, протекционизм или свободную торговлю. Господствующий класс вовсе не обязательно должен проводить свою политику через государство. Он, конечно, во всех случаях пользуется силой своего давления на государственный аппарат, требуя от законодательства определенной линии поведения, но этим не исчерпывается понятие экономической политики.

Так, например, картелирование и трестирование являются несомненно выражением определенной экономической политики господствующего слоя буржуазии, но эта политика картелирования (политика монополии вообще) осуществляется помимо государства, от которого, как, например, в Америке, крупная промышленно-финансовая буржуазия потребовала лишь невмешательства в этот процесс, следовательно, возродила принцип «laisser faire», но совершенно в иных условиях и с иными результатами, ибо этот принцип в первой половине XIX века являлся ничем иным, как средством развития свободной конкуренции, а здесь применение этого принципа направлено к развитию противоположности — монополии, следовательно, той системы, с которой как раз боролась классическая школа.

Экономическая политика — это не только государственные мероприятия, но вся совокупность действий всего класса в целом или отдельных его частей, направленных на укрепление и развитие их экономической силы¹². Если же учесть противоречия не только междуклассовых (буржуазия, пролетариат, землевладельцы) и внутриклассовых (крупная и мелкая, промышленная и финансовая буржуазия, бедняцкий и кулацкий слои крестьянства, рабочая аристократия и неквалифицированные массы рабочих) интересов, но и противоречия одного и того же класса в мировом хозяйстве¹³, то понятие экономической политики приобретает богатое и многообразное содержание.

Если рассматривать все мировое хозяйство, как единое капиталистическое общество, то в нем по всем этим трем линиям шла и идет непрерывная экономическая борьба за долю каждой социальной группы в общественном продукте и, прежде всего, за дележ прибавочной стоимости, создаваемой рабочим классом. Всякая экономическая политика в конечном счете направлена на то, чтобы увеличить долю данной группы в общественном продукте и подчинить этой цели развитие производительных сил.

Вот почему недостаточно апеллирование к классовой экономической политике вообще, но необходимо, если речь идет, например, о промышленной буржуазии, учитывать положение этой последней (которая политически всегда ограничена своей государственной системой) в мировой экономической системе.

Из нашего определения экономической политики вытекает с полной очевидностью, что экономическая политика всегда есть не что иное, как классовая борьба. Политическая же экономия, которая лежит в основе той или иной системы экономической политики, должна создать для представляемого ею класса и то «общественное настроение», которое необходимо для осуществления ее экономических притязаний или укреплений ее экономического господства. И отсюда та апология капиталистического строя вообще (и ее конкретные формы в данную эпоху и в данной стране), которая является необходимой чертой любой буржуазной теоретико-экономической системы.

Из сказанного ясно, что и апология есть не что иное, как экономическая политика, ибо она является мощным орудием классового господства, и, следовательно, так же необходима буржуазии в ее борьбе за свое экономическое господство, как и покровительственные тарифы или империалистические происки Стандарт-Ойль-Компани…

* * *

«Всякая наука, — говорит Бухарин, — рождается из практики, из условий и потребностей жизненной борьбы общественного человека с природой и различных общественных групп с общественной стихией или с другими общественными группами»¹⁴, — и это, конечно, является общепризнанным положением марксистской социологии.

Но взятое в такой общей форме это положение еще не достаточно для выяснения социальной физиономии той или иной теоретико-экономической системы. В этой последней, в соответствии с вышесказанным, мы должны различать два момента, которые тесно переплетены друг с другом.

Во-первых, выражая определенную классовую психологию политическая экономия всегда подходит к анализу «экономической механики» социального целого, под углом зрения этого класса (или его определенной группировки), и именно этот подход определяет либо критику, либо апологию существующей экономической системы. Когда нужно было вести борьбу с задерживающими развитие производительных сил рогатками феодального строя, буржуазные экономисты выступили критиками этого последнего, но когда путь для развития капитализма оказался окончательно расчищенным, и на передний план выступили классовые противоречия иного порядка (буржуазия и пролетариат), буржуазные экономисты в лице, например, Сэя, Маклеода, Бастиа, Кэри и др., переходят от критики, т. е. наступления, к апологии, т. е. обороне. Они уже не нападают, но защищают тот строй, т. е. ту систему производственных отношений, детищем которой они являются — капитализм.

Следовательно, экономисты всегда являются и критиками и апологетами, при чем, в зависимости от той или иной исторической обстановки, на передний план выдвигается либо тот, либо другой момент. Когда стала распространяться марксова революционная теория, буржуазная экономия перешла к наступлению — критике ее, но ясно, что здесь они придерживаются не более, чем тактического принципа «нападение — лучшая защита».

Таков Бем-Баверк с его развернутой критикой марксовой теории ценности, но ясно, что его критика не ставит себе никаких иных положительных задач, кроме одной единственной — доказать, что «в существе процента на капитал, таким образом, не лежит ничего, что делало бы его несправедливым или заслуживающим порицания», т. е. защита того порядка вещей, который принес Бем-Баверку кафедру в Венском университете.

Однако если мы, установив единство различных теоретико-экономических систем, как идеологии одного определенного класса — буржуазии, хотим вскрыть и социально-генетически объяснить различия между ними, то ссылка на апологию вообще (или на апологетическую критику) окажется совершенно недостаточным аргументом, ибо апологетическими являются все буржуазные теории. Для выяснения этих различий мы не можем апеллировать к интеллектуальным особенностям отдельных авторов, но только к тому социальному материалу, который в данных конкретных условиях определяет объект апологии. В зависимости от исторических условий, то, что сначала было объектом критики, становится объектом апологии, а в дальнейшем развитии вновь объект апологии превращается в объект критики, и мы, следовательно, присутствуем при гегелевском «отрицании отрицания».

Буржуазная экономия родилась из отрицания (критики) феодальных монополий, перешла к апологии свободной конкуренции и заканчивает свое развитие критикой свободной конкуренции и апологией капиталистических монополий. Таков диалектический процесс и мы надеемся, нам удастся его проследить на ходе исторического развития новейшей политической экономии.

Но не только в разные исторические эпохи, но и в один и тот же период можно констатировать глубочайшие расхождения в апологетических настроениях буржуазных систем политической экономии. Так, несомненно, и Сисмонди и Бастиа суть буржуазные экономисты, но орудие критики Сисмонди как раз направлялось на объект апологии Бастиа и наоборот. Объясняется это противоречие очень просто. Процесс экономического развития раскалывает буржуазию, как единый класс, на ряд группировок, среди которых, прежде всего, может быть выделена мелкая буржуазия и противостоящая, эксплуатирующая и уничтожающая ее самостоятельность, — крупная промышленная буржуазия. Отсюда диаметральная противоположность двух указанных экономических систем.

Однако в дальнейшем анализе, говоря о буржуазной экономии, мы будем иметь в виду идеологию только руководящего слоя буржуазии, который господствует над всеми остальными ее слоями и, следовательно, во всем экономическом механизме общества. Естественно, что психология именно этого слоя буржуазии дает питательные соки для официальной экономической науки.

«Развитие политической экономии, — говорит Маркс, — и из нее самой вытекающего противоречия идет параллельно реальному развитию содержащихся в капиталистическом производстве общественных противоречий и классовой борьбы»¹⁵, и этот принцип служит основной руководящей нитью настоящего очерка. Развитие реальных противоречий капиталистического строя в корне изменяет как самый характер апологии и критики, так и все содержание экономической теории. Но это последнее не исчерпывается только апологией или критикой.

Если бы мы в качестве критерия выдвинули только этот момент апологии и критики, только эту, так сказать, сознательную или подсознательную целеустремленность буржуазной экономии, то мы не могли бы понять и объяснить новейшей эволюции политической экономии. В этом случае можно прийти к оценке австрийской школы, как «искусственного продукта, искусственного теоретического построения, порожденного потребностью, в противопоставлении системе марксизма своей законченной системы»¹⁶, которую мы находим в труде И. Блюмина. Конечно, процесс классовой борьбы стимулировал поиски новой и стройной экономической системы буржуазными теоретиками, но разве можно признать «искусственным», а следовательно, и случайным то, что три автора, совершенно независимо друг от друга — Джевонс, Вальрас и Менгер, в одно и то же время построили именно теорию предельной полезности, а не какую-либо иную «стройную» теоретическую систему?

По-видимому, то, что в поисках «системы» буржуазные экономисты в различных странах натолкнулись на один и тот же принцип предельной полезности, не может быть случайным, но должно иметь свое объективное основание. Чтобы открыть это «основание», недостаточно апеллировать только к идеологической борьбе на фронте экономической науки, как одной из форм (но не единственной формы) классовой борьбы, но необходимо обратиться к анализу новых задач экономической политики буржуазии.

Мы определили выше экономическую политику, как совокупность действий или мероприятий (осуществляемых через государственный аппарат или помимо его) всего класса в целом пли отдельных его частей, направленную на укрепление и развитие их экономической силы, следовательно, прежде всего на увеличение их доли в общественном продукте. Критика или апология представляют собой лишь одну сторону этой борьбы, а именно ее идеологическую форму. Но критика или апология не самоцель, а средство: они должны создать лишь подходящую общественную атмосферу для осуществления конечной цели этой борьбы — увеличения эксплуататорского пая буржуазии в современном обществе.

Политическая же экономия, как единство экономической теории и экономической политики, должна дать ответ не только в общей форме о возможности такой эксплуатации, но и в конкретной форме — о путях такой эксплуатации. Она должна не только доказать, что можно эксплуатировать, но и показать, как нужно эксплуатировать, какими методами с «минимумом затрат» можно достигнуть «максимума результатов». И буржуазная политическая экономия всегда и везде выполняла эту двоякую задачу: во-первых, оправдывала самую эксплуатацию вообще и, во-вторых, указывала те формы или выдвигала те принципы, которые могли дать при данных условиях максимальный эффект в этом направлении. Это единство экономической теории и экономической политики пронизывает собой все теоретико-экономические системы. Только с этой точки зрения могут быть поняты и меркантилизм, и физиократизм, и классицизм, и историческая школа, и, наконец, австрийская школа, и все современные эклектические системы Маршаля, Кларка и др.

Старый апологет Маклеод был прав, когда он говорил, что «политическая экономия находит оправдание своим истинам в указаниях опыта»¹⁷. С этим «опытом» связаны самые архи-абстрактные «теоремы» буржуазной экономии, и свести эти последние к «опыту» задача марксиста-исследователя.

Буржуазная экономия, с одной стороны, постоянно питается этим «опытом», а, с другой стороны, является сама оружием этой борьбы, и в том случае, когда выдвигаемые ею принципы оказываются плохим оружием, происходит полная ревизия старых «истин», которые не соответствуют новому «опыту».

Следует оговориться, что выдвигаемый нами принцип анализа эволюции экономических теорий отнюдь не изобретен нами.

В «Политической экономии рантье» Бухарина весьма выпукло применен этот принцип при социологической оценке классической и исторической школ. Так, Бухарин полагает, что, «несмотря на то, что они (т. е. экономисты классической школы. — З. А.) были выразителями интересов английского капитала, они говорили о законах хозяйственной жизни вообще»¹⁸.

Точно так же и историческая школа рассматривается Бухариным, как продукт отставшей, в сравнении с английской, немецкой промышленной буржуазии, «страдавшей самым чувствительным образом от конкуренции Англии¹⁹ (подчеркнуто нами. — З. А.). Следовательно, классическая и историческая школы разграничиваются Бухариным с точки зрения конкретных экономических интересов, а следовательно, и задач экономической политики буржуазии в различных странах и в различные эпохи. Этот метод единственно правильный и научный.

Если в оценке этих школ (классической и исторической) нет серьезных разногласий между марксистами, то социологическая оценка австрийской школы и современных направлений не лишена противоречивых взглядов²⁰. По-видимому, это объясняется тем, что слишком уж незначительна та историческая перспектива, с которой мы можем подойти к оценке австрийской школы, а в особенности современных течений, где эта перспектива совсем исчезает.

* * *

Если взять обычную классификацию ступеней капиталистической эволюции — торговый, промышленный и финансовый (монополистический) капитализм, — то, поскольку между ними мы проводим водораздел, считая экономическую обстановку одного периода принципиально отличной от другого, постольку нам необходимо произвести соответствующий водораздел и в отношении эволюции политической экономии.

То, что эпохе торгового капитализма соответствует в общем так называемое меркантилистическое направление в политической экономии с его двумя последовательными ступенями — теориями денежного и торгового баланса, — является уже установленным фактом. Также установлено, что развивающемуся (но еще не закончившему свое развитие) промышленному капитализму в первой капиталистической стране — Англии соответствует теория классической школы.

Априорно можно сказать, что переход от конкуренто-промышленного к монополистически-финансовому капитализму должен был повлечь за собой коренное изменение и всего содержания буржуазной политической экономии. Этот поворот должен быть, во всяком случае, не менее резким, чем поворот от меркантилизма к классицизму.

Когда же этот поворот произошел и в чем именно он проявился? Ответ на этот вопрос дает сама буржуазная литература, в которой, как это будет показано ниже, мы имеем свидетельства некоторых экономистов, правильно уловивших новый дух экономии в соответствии с новым бытием капиталистической экономики.

Для того, чтобы охарактеризовать этот поворот в теории, нам необходимо хотя бы очень кратко изложить основы той теории, которая подверглась решительной ревизии в связи с новой экономической обстановкой, т. е. классической школы. При этом нам по необходимости придется ограничить круг анализа только самыми основами теорий, но не всей системой.

Стержнем всякой экономической системы являются проблемы ценности (или цены), распределения (прибыль — процент — заработная плата — рента) и воспроизводства — кризисов. Основанием этого стержня системы может считаться теория ценности (базирующаяся на определенной формальной и принципиальной методологии), которая накладывает свою печать и в известной мере даже предопределяет (если система развивается последовательно-дедуктивно) решение всего комплекса основных экономических проблем. Вот почему анализ эволюции теории ценности-цены, выведенный на основе эволюции самой экономической действительности, дает ключ к пониманию эволюции теоретико-экономических систем в целом.

Наша задача заключается в том, чтобы выяснить, как и почему классическая теория ценности (и лежащий в ее основе принцип конкуренции) развилась в свое собственное отрицание, и на смену ей началось триумфальное шествие теории предельной полезности, закончившееся отрицанием всякой научной, выясняющей причинную зависимость явлений, теории. Но прежде всего несколько слов о социально-историческом фоне эволюции классической школы…

II. Закат классической экономии

Английские экономисты классической школы явились певцами триумфального шествия промышленного капитализма, в результате создавших эпоху технических изобретений Уатта, Гаргривса, Аркрайта и Кромптона, изобретений, которые со времени Тойнби с полным основанием именуются «промышленной революцией» («Industrial Revolution»).

Правда, этот триумф уже с первых своих шагов был омрачен открытой борьбой рабочих, ссылавшихся на устарелый закон, запрещавший употребление машин, и, например, в результате беспорядков в Вильтшире и Соммертшире в 1802 году машины не были введены в суконном производстве этих округов. С другой стороны, в том же году появились «Женевские письма» Сен-Симона; в 1808 году опубликован первый труд Фурье, хотя основание его теории, как считает Ф. Энгельс, относится к 1799 году; наконец, 1 января 1800 года Роберт Оуэн, родоначальник кооперативного движения, взял на себя руководство фабрикой в Нью-Ланарке и приступил к осуществлению стяжавших ему историческую славу смелых социальных экспериментов.

Однако ни революционный протест против машин, как овеществленной формы новых социальных отношений, ни социально-утопические идеи и эксперименты Сен-Симона, Фурье и Оуэна не в силах были задержать той революции в социальных производственных отношениях, которая была неизбежным следствием технического переворота. «Если, следовательно, — говорит Ф. Энгельс, — около 1800 года соответствующие новому общественному строю конфликты только еще зарождались, то это еще более справедливо относительно средств их разрешения»²¹.

Капитализм явился мощным рычагом развития производительных сил, и момент «возмущения» производительных сил производственными отношениями был еще впереди. Новая форма производственных отношений капитализм — определила собой появление и, по мере роста капитализма, развитие и укрепление новой экономической доктрины, называемой «классической школой».

Все характерные черты учений Кенэ, Смита, Рикардо, которые резко отличали их от предшествующих и последующих экономических учений, общеизвестны, и мы ограничимся поэтому лишь тем, что оттеним те моменты, которые для контраста необходимы нам при анализе новейших экономических течений.

Если раньше в эпоху торгового капитализма единственной формой капиталистической прибыли была торговая прибыль, которая не имела непосредственной связи с промышленностью, а следовательно, и с трудом, то теперь, со второй половины XVIII века, положение резко изменилось.

Раньше при общей слабости торговых связей, при отсутствии удовлетворительных путей сообщения и необходимости совершать, рискованные и длительные торговые походы в восточные страны, товары в этом капиталистическом обороте были в буквальном смысле редки, в установлении величины их ценности труд не мог играть той регулирующей роли, которая выпала на него в развитом меновом хозяйстве — промышленном капитализме.

Центром внимания идеологов торгового капитализма — меркантилистов была торговля, следовательно, обращение, и не было, с буржуазной точки зрения, никакого противоречия между учением о возникновении прибыли из обращения и действительностью.

Точка зрения обращения (и потребления) заменяется у классиков последовательной производственной точкой зрения, точкой зрения, прямо вытекавшей, из того мощного роста производства, который имел место во второй половине XVIII и первой половине XIX веков.

Также и точка зрения монополий и всевозможных регламентаций хозяйственной жизни заменяется идеей свободной конкуренции и полного невмешательства государства в экономические отношения. Но свободный «экономический человек» («homo есоnomicus»), как проявление высшей идеи «вечного разума», на самом деле был никем иным, как «средним бюргером того времени, превратившимся в буржуа, и его «природа» заключалась в том, что он производил продукты фабричным способом и торговал на почве господствовавших тогда исторически определенных отношений» (Энгельс).

Ставшая столь прозрачной, очевидной из самого «опыта» практика-капиталиста, связь прибыли и ценности с производством и трудом обусловила создание классической теории ценности и распределения Петти — Смита — Рикардо. Сокращение количества труда с введением крупного технически-дифференцированного, сначала ручного, затем машинного производства, давало возможность снижать цены товаров, расширять их сбыт, вытеснять с рынка продукцию ремесленников и кустарей и, наконец, увеличивать массу прибыли. Но это было возможно только при уничтожении всевозможных цеховых рогаток, как, например, закона об ученичестве, торговых монополий, хлебных пошлин и пр., которые задерживали процесс промышленно-капиталистического развития; то, что теории в качестве «незыблемых» и «естественных» принципов провозглашали классики, — на практике осуществила английская промышленная буржуазия в 1820—1850 гг.

С теорией ценности и распределения классиков тесно связано их учение о рынках и кризисах. Общеизвестен теоретический турнир между Мальтусом—Сисмонди, с одной стороны, Рикардо — Сэем, с другой стороны. По поводу этой дискуссии мы должны заметить только, что здесь спор шел отнюдь не между идеологами промышленной буржуазии, но в данном случае столкнулись интересы различных классовых группировок. И Мальтус и Сисмонди, которые доказывали невозможность «чистого» капиталистического общества, невозможность реализации прибавочной стоимости и, следовательно, неизбежность перманентного кризиса капитализма, выражали интересы классовой экономической политики, противоположные промышленной буржуазии. Их пессимизм — неверие в возможность прогрессивного капиталистического развития — являлся лишь теоретическим выражением вполне определенной классовой экономической политики, у Мальтуса — землевладельцев, у Сисмонди — мелкой буржуазии, самостоятельных мелких производителей, безжалостно растаптываемых «железной пятой» капитализма.

Сисмонди на континенте выступил с критикой «английского» промышленного капитализма и в мрачных красках нарисовал связанные с ним социальные бедствия. Это была вполне «континентальная» критика, ибо, как отмечает Туган-Барановский, положение ткачей на континенте, и в частности на родине Сисмонди — Швейцарии, где земледелие еще не было оторвано от ткачества, было несравненно лучшим, чем положение ручных ткачей в Англии. Но эта мелкобуржуазная критика капитализма в данном пункте целиком с лэндлордовской критикой Мальтуса²².

Итак, оппозиция классикам в экономической теории была классовой оппозицией. Спор, конечно, решился не теорией, но практикой, а именно мощным развитием промышленного капитализма. Победила теория прогрессивного класса, экономическая политика которого давала широчайший простор развитию производительных сил. Этим классом была промышленная буржуазия, а ее идеологами Смит — Сэй — Рикардо — Джемс Милль. Они оптимисты, для них нет социальных границ развитию производства; все наличные производительные силы могут быть полностью использованы, ибо та чисто социального порядка граница, которою выдвигали Мальтус — Сисмонди — Чомерс — Моффат, а именно спрос, расширяется в том же объеме, в каком возрастает производство. Отсюда доктрина тождества спроса-предложения, замена обращения простым товарным обменом. «Производство никогда не может быть слишком быстрым по сравнению со спросом. Производство является причиной и единственной причиной спроса. Оно никогда не создает предложения, не создавая спроса в то же самое время и в том же самом объеме» (Джемс Милль).

Единство спроса и предложения они подменяют их тождеством, следовательно, отождествляют товарное обращение (распадение \(Т—Т\) на \(Т—Д\) и \(Д—Т\)) с простым товарным обменом (\(Т—Т\)). Отсюда — невозможность кризисов, их случайность, объясняемая не избытком, но исключительно недостаточностью производства отдельных продуктов.

Однако эта теоретическая ошибка имела под собой объективную экономическую почву. Капитализм еще находился, так сказать, в стадии формирования, и противоречия, присущие его развитию, еще не успели реализоваться в отчетливой, осязательной форме. Правда, и до Рикардо, «Principles» которого вышли первым изданием в 1817 году, и до Джемса Милля и Сэя, которые писали в течение первых двух десятилетий XIX века, уже имели место кризисы, но это были кризисы особого порядка, ибо они были вызваны чрезвычайными, по терминологии Бунятяна, экзогенными факторами. Таковы, например, кризис 1719 года в результате финансовых операций Джона Ло; английский кризис 1721 года, закончившийся крушением «Компании Южного Моря»; кризисы 1793 г. и 1810 г., вызванные наполеоновскими войнами. Факторы, нарушавшие равновесие экономической системы, шли извне, и, следовательно, они не могли ни подтвердить, ни опровергнуть той «естественной закономерности», которую, исходя из ложной теории воспроизводства Смита — разложения общественного продукта на \(V\) (переменный капитал) и \(М\) (прибавочная стоимость) и игнорирования \(С\) (постоянного капитала), проповедывали Рикардо — Сэй — Джемс Милль.

В этот начальный период развития промышленного капитализма если и были действительно какие-нибудь препятствия для развития производства, то это были пережитки устаревших экономических отношений — феодализма и цехового строя с его многочисленными регламентациями и монополиями.

Английский промышленный капиталист, вооруженный могучим средством экономической борьбы — техническими изобретениями, — требовал только одного — свободы производства и сбыта, ибо на первых порах расширявшееся производство, связанное с резким понижением издержек производства и резким понижением цен (однако менее резким, чем издержки, что увеличивало прибыль), было вполне конкурентоспособным; поэтому принципы свободной конкуренции и уничтожения монополий (старого образца), провозглашенные классиками и научно обоснованные в их теории ценности и воспроизводства, являлись правильным отражением требований экономической политики промышленной буржуазии Англии.

Монополия и монопольная цена осуждаются как порок. «Монопольная цена, — говорит примыкающий к классикам Шторх, самая высшая, какая только может быть…; иногда монополия проистекает из самих законов природы, но гораздо чаще она следствие порочных постановлений людей»²³ (подчеркнуто нами. З. А.). С другой стороны, политическая экономия дает капиталистам директиву: все силы на расширение производства, ибо в этом одинаково совпадают частные интересы отдельных капиталистов и интересы всего общества. «Надо сказать так, — говорит Сэй: — нельзя продать потому, что мало других продуктов». Иными словами: хозяйственные затруднения возникают не из того, что слишком много произведено, но оттого, что слишком мало производится: «чем больше производителей и чем многочисленнее производства, тем легче, разнообразнее и обширнее сбыт продуктов».

Итак, политическая экономия классиков представляла собой яркий образец единства их экономической теории и экономической политики²⁴.

Классическая экономия выступала не только в качестве критика феодализма и меркантильной системы и апологета промышленного капитализма, но она выдвигала и вполне определенные принципы экономической политики, которые соответствовали буржуазной практике, и именно этим объясняется огромный ее успех: «В конце концов, — говорит Hibbins, — учения экономистов были осуществлены на практике деловыми людьми». Это произошло в первой половине XIX века: триумфом фритредерства была отмена хлебных пошлин в 1846 году.

Но не успел еще английский капитализм окрепнуть в результате фритредерской политики и производственного энтузиазма английских промышленников, как уже начали расшатываться его устои. В 1825 г., при полном отсутствии каких бы то ни было «экзогенных факторов» и при энергичной идеализации экономистами нового экономического строя, разразился совершенно неожиданно промышленный кризис, и с тех пор, как известно, кризисы периодически стали возобновляться. И именно кризисам обязано выступление Сисмонди, который уже осознал противоречия труда и капитала, «и благодаря этому он начинает новую эпоху в политической экономии» (Маркс)²⁵. Ротбертус определенно подчеркивает, что именно кризис 1818—1819 гг. превратил Сисмонди «из рьянейшего сторонника смитовской системы в ее решительного противника²⁶. Наряду с Сисмонди также в 20-х годах критиками капитализма, на основе рикардовой теории ценности, выступают Равенстон и Годскин²⁷. Но нас не интересуют сейчас экономические воззрения критиков капитализма, ибо нашей задачей является выяснение дальнейших этапов развития политической экономии, как идеологии промышленной буржуазии.

Не подлежит никакому сомнению, что революционное движение, с одной стороны (лионское восстание 1831 года, чартистское движение 1838—1842 гг. и т. д.), усиливающаяся критика капитализма в экономической литературе еще до выхода «К критике политической экономии» Маркса, с другой стороны, не могли не отразиться на буржуазной экономии: «Факты, — говорит Энгельс, — все убедительнее обличали лживость учения буржуазных экономистов о тождестве интересов капитала и труда, о всеобщей гармонии и всеобщем народном благосостоянии, как следствии свободной конкуренции»²⁸.

Именно потому, что факты «обличали» экономистов и опрокидывали все гармонические теории Рикардо — Сэя — Джемса Милля, с точки зрения классовых интересов буржуазии необходимо было всяческое усиление апологетической стороны экономической теории, и на сцену всплывает вульгарная школа. Твердо держась за классический принцип свободной конкуренции, она развивает апологетическую сторону классической теории и именно в этих целях ее ревизует, ибо ведь по существу Рикардо своей теорией «открывает, формулирует экономическое противоречие классов, — как его обнаруживает внутренняя связь, — и таким образом в экономии формулируется, открывается историческая борьба и процесс развития в его корнях. Поэтому Кэри доносит на него, как на отца коммунизма»²⁹.

Весьма знаменателен тот факт, что Англия, давшая политической экономии самых крупных экономистов, как Смит и Рикардо, в течение целого полустолетия (с 20-х до 70-х годов XIX века), вплоть до Ст. Джевонса, не выдвинула ни одного крупного экономиста, который мог бы создать самостоятельную школу. Зато в Германии под крылышком протекционизма крепнет и развивается историческая школа в лице Листа, Рошера, Гильдебранда, Книса, Шмоллера и др. Однако по мере того, как под эгидой протекционистской политики энергично развивался германский промышленный капитализм, росли и имманентно присущие капитализму противоречия также и в Германии. Буржуазная политическая экономия вступает в полосу длительного кризиса, при чем в Германии ее выразителями явились историки, прямо провозгласившие своим принципом отказ от абстрактно-теоретического анализа экономических процессов, а в других странах вульгарные экономисты, как Маклеод, Бастиа, Кэри.

Однако ни Маклеоду, Дж. Ст. Миллю, Сеньору и Кернсу в Англии, ни Бастиа во Франции, ни Кэри в Америке не удалось создать нового направления именно потому, что все они, вульгаризируя в апологетическую сторону³⁰ классическую теорию, стояли на прежней позиции — свободной конкуренции.

В этом отношении они целиком продолжали традиции классической школы. Так, Маклеод — «этот Конфуций Лондонского Сити», — по выражению Энгельса³¹, утверждал, что «монополия в торговле есть одно из тяжких социальных зол: зато политическая экономия есть самый отважный разрушитель монополий»³².

Одновременно на континенте выступает и Фредерик Бастиа со своими приторными «экономическими софизмами»: он борется с Прудоном и защищает капитализм, который для него по-прежнему является конкурентно-промышленным капитализмом. В одном из своих многочисленных памфлетов «Кобден и Лига» Бастиа пишет: «Свобода торговли должна вырвать у олигархии самые источники внутреннего хищения — монополии и хищения внешнего — колонии, потому что и монополии и колонии совершении несовместимы со свободой торга, представляя собой не что иное, как произвольную грань этой свободы»³³. Также и Кернс, который писал в 60—70-х годах, выступает горячим врагом монополий и защитником свободной конкуренции³⁴.

Но, спрашивается, отвечал ли классовым экономическим интересам промышленной буржуазии этот принцип свободной конкуренции, который по-прежнему лежал в основе густо окрашенной апологетическими тонами буржуазной экономической теории?

На этот вопрос приходится ответить отрицательно, и вот почему. Производственный подход классиков к экономическим явлениям (прежде всего к ценности), учение о невозможности кризисов, о подчиненной роли спроса, все эти принципы обанкротились на практике. Англия переживает жестокие промышленные кризисы в 1825, 1837, 1847, 1857, 1866 годах. В 70-х годах в течение шести лет, с 1873 до 1879 г., глубокая промышленная депрессия. Растет безработица, революционное движение, создаются организации рабочего класса. Протекционизм в Германии и С.-А. Соед. Штатах привел к мощному развитию капитализма в этих странах. Англия теряет в 70-х годах свою былую мировую гегемонию. Неравномерность капиталистического развития между Англией, Германией и Соединенными Штатами Северной Америки уменьшается. И в Англии, и на континенте, и в Америке происходит быстрый процесс концентрации и централизации капиталов, сфера внутренней конкуренции все более суживается, а вместе с тем обостряется конкуренция на мировом рынке. Производство все больше и больше связывается тем «узким базисом потребления» (Маркс), на котором оно покоится. Промышленные капиталисты чрезвычайно остро ощущают проблему сбыта, которая становится для них вопросом жизни и смерти. Классическая теория воспроизводства, сказки Сэя и Джемса Милля про тождество спроса и предложения для промышленного капиталиста звучат, как издевательство над их собственной практикой.

Вера в могущество производства, в его неограниченные возможности экспансии окончательно потеряна. «Свободная конкуренция» уже не только не является панацеей от всех бед, но, наоборот, рассматривается, как принцип, не гарантирующий абсолютно никакой устойчивости промышленности и торговли. Не имея уверенности в завтрашнем дне, постоянно находясь под дамокловым мечом кризисов и депрессий, промышленные капиталисты ищут путей овладения рынком, который теперь целиком господствует над ними.

Прежнее орудие — техника производства, которое было главным козырем английской промышленности, уже не является надежным средством рыночной конкуренции и расширения сбыта. На глазах у всех происходят пертурбации цен (в период кризисов), которые неизбежно должны перевернуть все прежние представления о ценности, определяемой трудом или издержками производства; цены по внешней видимости растут и падают без всякой связи с издержками производства. В центре внимания промышленной буржуазии теперь уже не техника производства, не труд, но рынок, следовательно, обращение, спрос и предложение.

Таким образом, всем ходом экономического развития перед промышленной буржуазией была поставлена проблема решительного изменения основного принципа экономической политики. Но ведь именно политическая экономия, как будет показано ниже, по природе своей призвана к тому, чтобы дать теоретическое выражение этим новым классовым экономическим требованиям.

Классическая экономия и ее столь же многочисленные, сколь и бесплодные вульгарные эпигоны, которые на разные лады пережевывали старые истины, находящиеся в вопиющем противоречии с действительностью, не удовлетворяли положительным задачам буржуазии. Старая экономия зашла в тупик, выходом из которого могло быть создание совершенно новой системы теоретической экономии, которая бы не только оправдывала капитализм, но и сумела бы выдвинуть и обосновать новые принципы экономической политики. Такой новой теорией, которая выдвинула принципы, созвучные экономическим условиям последней четверти XIX века, и явилась теория предельной полезности.

Нам остается еще заметить, что необходимость создания нового теоретического направления ощущалась в Германии (и Австрии) в такой же, если не более сильной, мере, как и в Англии. Историческая школа более или менее правильно отражала интересы промышленной буржуазии, и поэтому до поры до времени последняя могла обходиться без всякой теории, ибо историческая школа по существу являлась отрицанием экономической теории вообще. Однако она отвечала основному экономическому требованию германской промышленной буржуазии — защиты национального рынка и создания тепличной атмосферы для развития внутренней промышленности. Но к 70-м годам Германия уже не столько нуждалась в защите внутреннего рынка, сколько в завоевании мирового рынка, и поэтому одни протекционистские принципы уже были недостаточны. С другой стороны, внутренний рынок по-прежнему оставался дезорганизованным, и конкурентная борьба внутри страны ослабляла силы германского капитала. Наконец, с третьей стороны, в Германии (и Австрии) к этому времени уже распространяются экономические работы Маркса («К критике» вышли в 1859 г., а I том «Капитала» в 1867 г.), а господствующая в Германии школа не в силах была противопоставить Марксу своей стройной системы. Все это, вместе взятое, дало буржуазной политической экономии крупнейший социальный «заказ» на построение новой теоретической системы, и этот «заказ» был выполнен теоретиками предельной полезности.

III. Новая экономия — монополистическая экономия

Экономические предпосылки новой экономии

Критики теории предельной полезности очень часто приводят с полным одобрением следующую оценку этой теории Oldenberg’ом:

«Учение о предельной полезности несомненно имеет важное значение, но не для национально-экономической, а для частно-экономической теории. Оно представляет философию индивидуального хозяйства, производящего расходы, vademecum для теоретизирующих домашних хозяек…»³⁵. Эта злая ирония насчет «важного значения» учения о предельной полезности для… «теоретизирующих домашних хозяек» при всей своей остроте и оригинальности, которая, по-видимому, подкупила некоторых наших марксистских критиков, лишена однако, серьезного основания, ибо сводит социологический анализ целого, имеющего огромное влияние и общественный вес, теоретического направления к весьма поверхностной, исторически необоснованной характеристике. Как мы постараемся ниже показать, теория предельной полезности, хотя и занимается целым рядом абстрактных расчетов процессов индивидуального потребления, однако она представляет собой практическую «философию» не домашних хозяек, а самых доподлинных капиталистов.

В предыдущем разделе было показано, как всем ходом экономического развития классическая экономия оказалась загнанной в безысходный тупик, и в порядок дня была поставлена ревизия классической и создание новой экономии, созвучной изменившейся экономике.

60-е годы прошлого века были периодом всеобщего, но зато весьма кратковременного расцвета Фритредерства. Этот период начался трактатом 1860 года между Англией и Францией, согласно которому Франция — эта цитадель протекционизма до сих пор — обещалась уничтожить все запрещения в своем тарифе и понизить пошлины на британские изделия до 30% их ценности. Взамен этого Англия, за некоторыми маловажными исключениями, уничтожила все пошлины на французские фабрикаты. Вслед за французским трактатом последовал ряд аналогичных договоров с другими европейскими государствами: Бельгией (1862 г.), Италией (1863 г.), Германским Таможенным Союзом (1865 г.) и Австрией и Швейцарией (1864 г.)³⁶.

Однако капиталистическое развитие в этих странах достигло уже такой точки, при которой процесс капиталистической концентрации вплотную подвел к необходимости устранения конкуренции внутри страны и прежде всего внутри отдельных отраслей промышленности. Между тем, образование монополий в целях повышения цен на внутреннем рынке абсолютно несовместимо с свободой внешней торговли, ибо требует в качестве одного из важнейших своих условий — охрану внутреннего рынка от иностранной конкуренции. Отсюда вполне понятно, что эта вспышка фритредерства была столь кратковременной: уже с 70-х годов констатируется всеобщий и резкий поворот от фритредерства к протекционизму.

В отличие от прежнего протекционизма с его «воспитательными», по выражению Листа, пошлинами, новый протекционизм ни на какое «воспитание» не претендовал и проводил повышательную политику цен, как самоцель. В жертву картельной политики приносились интересы внутреннего рынка: за счет повышения цен внутри страны картели могли понижать цены на внешнем рынке, и этим повышать на последнем свою конкурентоспособность. Отсюда качественное отличие прежней таможенной политики от современной: «если прежние пошлины имели своей целью защиту, то теперешние — нападение; если раньше облагались товары, производство которых в стране было настолько неразвитым, что не выдерживало конкуренции на мировом рынке, то теперь «покровительствуются» как раз наиболее способные к конкуренции отрасли производства»³⁷.

Фридрих Энгельс как раз был свидетелем этой эры новейшего картельного протекционизма, которую он характеризовал следующим образом: «Тот факт, что быстро и мощно увеличивающиеся производительные силы современной промышленности с каждым днем все сильнее перерастают законы капиталистического обмена товаров, в рамках которого они должны функционировать, факт этот в настоящее время все более и более проникает в сознание даже самих капиталистов (разрядка наша. З. А.). Во-первых, в теперешней всеобщей мании охранительных пошлин, которая от старой покровительственной системы отличается тем, что больше всего стремится охранять как раз продукты, способные к вывозу. Во-вторых, в картелях (трестах) фабрикантов целых крупных отраслей промышленности»³⁸.

Также и в «Анти-Дюринге» Энгельс неоднократно указывает³⁹ на эти новейшие явления капиталистической экономии, которые «делаются осязательными и для самих капиталистов» и приводят к образованию акционерных обществ, картелей и т. п.

Как отмечает Лифманн⁴⁰, картельное движение в Германии возникает еще в 60-е годы, когда уже организовались картели по добыванию соли, висмута, обработке белой жести и пр. Но широкое картельное движение развертывается только в 70-х годах, главным образом, в середине 70-х годов в результате промышленного кризиса и депрессии. В этот же период происходит решительный поворот от фритредерства к протекционизму, как в Германии, гак и в других странах.

Ленин устанавливает следующие даты развития монополии. «1) 1860—70 гг. высшая, предельная ступень развития свободной конкуренции. Монополии — лишь едва заметные зародыши. 2) После кризиса 1873 г. широкая полоса развития картелей, но они еще исключение, еще не прочны. Они — еще переходящее явление. 3) Подъем конца XIX века и кризис 1900—1903 гг. картели становятся одной из основ всей хозяйственной жизни. Капитализм превратился в империализм»⁴¹.

Итак, с 73-го года мы имеем «широкую полосу развития картелей». В эти же годы происходит «открытие» теории предельной полезности англичанином Джевонсом, французом Вальрасом и австрийцем Менгером, и широкий ее успех среди буржуазии. Вполне естественно возникает вопрос, случайно ли такое совпадение фактов эволюции экономики с фактами эволюции экономии, или они взаимно связаны таким образом, которым они только и могут быть связаны согласно теории исторического материализма, а именно экономика обусловила собой развитие экономии.

Поскольку мы не верим в «случайность» совпадения столь важных явлений исторического развития, нам необходимо прежде всего рассмотреть сущность теории предельной полезности под интересующим нас углом зрения для того, чтобы установить закономерность связи этих явлений. Далее, если нам удастся установить эту связь и доказать монополистическую сущность теории предельной полезности в таком виде, в каком она появилась на свет в 70-х годах, то, поскольку дальнейшая эволюция экономики представляет собой лишь развитие этих монополистических тенденций, ясно также, что и дальнейшая эволюция экономии должна подчиняться той же закономерности. Поэтому мы сочли необходимым иллюстрировать монополистические представления буржуазной экономии также и на сочинениях некоторых современных ее представителей.

Монополистические представления новейшей экономии

Совершенно правильно положение Бухарина, которое разделяет также и Блюмин, что теория предельной полезности есть по существу теория спроса-предложения. Однако это не простое воспроизводство старой теории спроса-предложения, как, например, теории Мальтуса или Маклеода. У последних теория спроса-предложения имеет в качестве своей основной предпосылки свободную конкуренцию самостоятельных промышленных и торговых капиталистов, австрийская же теория спроса-предложения насквозь пронизана монополистическими представлениями, как соответствующими тем тенденциям эволюции экономики, которые выше были отмечены. Наконец, теории так наз. «англо-американцев» и «математиков» представляют собой модификацию «австрийской» теории спроса-предложения с тем же монополистическим «акцентом».

К этой точке зрения очень близок и автор капитального исследования, посвященного новейшим течениям в политической экономии, — И. Блюмин. Он утверждает, что «экономический субъективизм является идеологией буржуазии в эпоху монополистического капитализма. Объяснение отдельных сторон субъективизма может быть дано, по нашему мнению, лишь на основании анализа эволюции новейшего капитализма»⁴². В нашей рецензии⁴³ на этот ценный труд мы указывали, что совершенно ошибочно связывать современную буржуазную экономию с объективизмом, как методом исследования, и поэтому мы не согласны с родовой характеристикой новейшей буржуазной экономии, как «субъективной школы». Однако, поскольку под этой последней И. Блюмин понимает так называемых «австрийцев», «англо-американцев» и «математиков», постольку с поправкой на «субъективизм» приведенное выше положение автора сохраняет всю свою силу.

Все же следует заметить, что, наряду с этой правильной исторической оценкой новейших направлений, мы находим у И. Блюмина другое объяснение возникновения теории предельной полезности. «Нам представляется, — говорит автор, — что существеннейшие особенности методологии австрийцев вытекают из их тенденции создать последовательный субъективизм. Последний, по нашему мнению, является искусственным продуктом, искусственным теоретическим построением, порожденным потребностью в противопоставлении системе марксизма своей законченной системы»⁴⁴. Итак, здесь «австрийская» теория уже трактуется, как «искусственный продукт» идеологической борьбы, и, следовательно, отпадает органическая связь этой теории с монополистическим капитализмом.

С нашей же точки зрения, австрийская теория и выдвинутые ею принципы предельной полезности так быстро завоевали буржуазную экономическую мысль всех стран только потому, что эти принципы попали в ту именно цель, в какую, в силу общих закономерностей экономического развития, начиная с 70-х годов, повсюду метила сама буржуазия. Конечно, никогда не бывает «ни абсолютно целостного способа производства, ни тем более абсолютно целостного способа представления», но в отношении «австрийской» теории и ее эпигонов совсем не трудно указать те ее черты, которые «способ представления» приводил в соответствие с специфическими особенностями данного «способа производства»…

Во-первых, уже самый поворот экономической теории от производства к потреблению и обращению вполне соответствует буржуазной практике, ибо отражает те огромные затруднения со сбытом продукции быстро растущей промышленности, которые имели место в каждом кризисе и каждой депрессии, и которые в конце концов привели к картелированию и агрессивному протекционизму. Производство прочно уперлось в спрос, а спрос, конечно, есть не что иное, как совокупность так наз. «эффективных» (т. е. платежеспособных) потребностей индивидов. Обострение проблемы сбыта и потребления на практике (чего не было ни в пору мировой промышленной и торговой гегемонии в Англии, ни в пору первоначальных успехов германского капитализма, защищенного протекционизмом) обусловило и соответствующий поворот в теории.

Но дело не только и даже не столько в этом изменении самого предмета политической экономии, сколько в самом содержании этого анализа, и в тех конкретных выводах классовой экономической политики, которые из него вытекали.

Возьмем хотя бы самый «шедевр» «открытия» Менгера — Джевонса — Вальраса — знаменитые «шкалы» предельной полезности, построенные в соответствии с так называемым первым законом Госсена, т. е. убывающей полезности.

Возьмем, например, шкалу Менгера

​

​ I II III IV V VI VII VIII

\(B_1\) 80 70 60 50 40 30 20 10

\(B_2\) 70 60 50 40 30 20 10

\(B_3\) 60 50 40 30 20 10

\(B_4\) 50 40 30 20 10

\(B_5\) 40 30 20 10

\(B_6\) 30 20 10

\(B_7\) 20 10

\(B_8\) 10

Арабские цифры означают ценность поступающей в распоряжение \(«B»\) — 1-й, 2-й, 3-й и т. д. лошадей, выраженных в ценности «мер хлеба», которым \(«В»\) располагает. Каждая последующая лошадь оценивается \(«B»\) ниже в мерах хлеба. Из этой схемы до очевидности ясно, какую торговую политику должны вести господа торговцы лошадьми по отношению к земледельцам, которые, конечно, хотят иметь как можно больше лошадей, но для которых первая лошадь более необходима, чем вторая, и т. д. На основе этой схемы Менгер упражняется в элементарных математических операциях, которые всегда также развлекают и наших студентов после сложных рассуждений об «абстрактно-всеобщем труде».

Допустим, что господин конноторговец имеет солидный табун из \(36\) лошадей. Его задача — реализовать свой запас, причем его лично, конечно, совсем не интересует вопрос о том, насколько полезны лошади в хозяйстве. Эту «полезность» он узнает из спроса на них, а спрос обозначен ясно на шкалах его (конноторговца) теоретика — Менгера.

Дело конноторговца — реализовать запас с максимальной выгодой для себя. В былую пору, Когда конноторговец учился политической экономии у Рикардо и Сэя, для него не было никаких сомнений в том, что «то, что произведено, должно быть и потреблено», и что, конечно, все, что произведено, должно быть продано. Это была «истина», а теперь это «истина наоборот». Благодаря любезности Менгера конноторговец теперь решительно изменил свои представления о принципах торговли.

Взяв в руки карандаш и бумагу, он высчитал, что если он выведет на рынок трех лошадей, то цена установится на уровне, примерно, \(70\) мер хлеба за лошадь, и он выручит \(210\) мер (\(1\) крестьянин купит \(2\), второй — \(1\) лошадь), если он выведет \(6\) лошадей, то продаст их по цене около \(60\) мер за лошадь и выручит \(360\) мер. Если он выведет \(18\) лошадей, то предельный покупатель согласится дать \(40\) мер, и он выручит \(720\) мер. Уже здесь он заметил нечто ненормальное, но продолжение калькуляции в том же направлении, наконец, доводит его почти до безумия, когда его расчеты точно указывают, что, если он продаст, как и полагается честному — не спекулянту — торговцу, весь свой табун, состоящий из \(36\) лошадей, то предельный покупатель согласится ему уплатить только \(10\) мер и этим собьет общую цену, так что он выручит \(36X10=360\) мер!!! Выручить за \(36\) столько же, сколько за \(5\) лошадей, и вдвое меньше, чем за \(18\) лошадей, — да ведь это же противоречит всем коммерческим правилам!

Конноторговец, конечно, до глубины души поблагодарит г-на Менгера за его полезный совет и продаст только \(18\) лошадей. Но что делать с остальными лошадьми? Конечно, их нужно сплавить на каком-нибудь другом рынке во что бы то ни стало и по какой бы то ни было цене, пусть даже по цене \(10\) мер, которая ему, конноторговцу, не возмещает даже издержек производства.

Но если внутренний рынок исчерпывается этими 18 лошадьми, то ясно, что «другим рынком» будет внешний рынок: этот свой остаток лошадей он продаст за границей, и, получив внутри страны огромный барыш, а за границей солидный убыток, и подведя сальдо, останется доволен своей операцией, и еще раз поблагодарит г-на Менгера.

Но, чтобы осуществить такой удачный коммерческий оборот, конноторговец, помимо ценнейшего совета Менгера, должен еще добиться осуществления двух весьма важных условий, а именно: ограждения конного рынка от притока лошадей, во-первых, со стороны других его коллег и, во-вторых, со стороны иностранных, например, французских конноторговцев, которые, к его несчастью, уже успели побывать в Лозанне и прослушать полный курс лекций г-на Вальраса. Для осуществления первого условия он обратится к своим коллегам с обоюдовыгодным предложением образовать торговый союз (который они назовут синдикатом) для эксплуатации внутреннего рынка; а второе условие уже постарается осуществить сам синдикат через правительственные органы.

Итак, мы показали, что скрывается за «земледельцами» и «конным рынком» Менгера, которым также оперирует и Бем-Баверк.

Если вы сравните расчеты по схемам Менгера нашего абстрактного «конноторговца» с практикой синдикатов, допустим, Рейнско-Вестфальского Угольного Синдиката, цены которого на уголь приводит Лифманн с 1881 по 1923 г., или с известной всем деятельностью картелированной сахарной промышленности довоенной России, то вы найдете, что их торговая политика и практика есть прямо слепок со схемы Менгера и торговой политики его «конноторговца».

Необходимость образования монополий для организованной эксплуатации внутреннего рынка и агрессивный протекционизм, как необходимое условие этой монополии, — таков непосредственный вывод из «чисто» «абстрактных» схем Менгера, которые, как это теперь ясно, прямо заключают в себе реальные тенденции промышленной буржуазии в отношении политики реализации своей продукции.

Далее, поскольку в Англии, и Франции, и Германии, и С.-А. С. Ш. имеются свои Менгеры и свои «земледельцы» и «конноторговцы», ведущие отчаянную борьбу за рынок, постольку каждая из этих стран, придерживаясь одной и той же теории и одних и тех же принципов торговой политики, вынуждена вести империалистическую политику. Следовательно, «абстрактные» схемы Менгера прямо приводят нас к… империализму, а теория предельной полезности рассматривается нами, как «национальная теория» промышленно-финансовой буржуазии каждой империалистической страны.

Обязательной предпосылкой как этих элементарных схем Meнгера и Бем-Баверка, так и весьма сложных математических построений Вальраса, Парето, Касселя и др., является данность предложения (австрийцы) или неизменность запаса первичных производственных факторов (Кассель).

Никто из классиков и эпигонов классицизма не выдвигал, да и не мог выдвинуть такой предпосылки, ибо в условиях свободной конкуренции такая абстракция была нелепостью, представляя собой совершенно нереальную посылку. На самом деле, какой смысл производить кропотливые исчисления цены при данной величине предложения и переменной величине спроса, или исчислять спрос по данному предложению и цене? Эта предпосылка была нелепостью потому, что основная масса благ была свободно воспроизводимой неограниченным числом производителей. Поэтому Рикардо поступал вполне логично и в полном соответствии с коммерческим «опытом», когда он выделял «редкие блага», ценность которых определяется не трудом, но спросом-предложением, в особую группу, являющуюся исключением из общего правила, исключением, которое ни в коей мере не нарушало общего закона.

Общеизвестно, что теорию предельной полезности еще в конце первой половины XIX века развил Госсен. Но Госсен не имел никакого успеха. Почему? Да просто потому, что уже известный нам «конноторговец» не мог бы воспользоваться советом г-на Госсена с таким же успехом, с каким он ныне пользуется советом Менгера. Так как на ряду с ним в качестве конкурентов фигурирует бесчисленное множество других торговцев, то все его калькуляционные расчеты с понижением сбыта в целях повышения цены повисли бы в воздухе, ибо в то время, как он сокращал бы предложение, другие не преминули бы воспользоваться этим удобным случаем, чтобы сбыть с рук всю продукцию, которой они располагали. Вот почему книга Госсена, даже если бы она и была написана абсолютно популярным языком, могла только вызвать раздражение у капиталистов по поводу беспочвенных рассуждений «какого-то» там Госсена! И если Госсену удалось продать лишь несколько экземпляров своей книги, то иного отношения со стороны читающей публики, сиречь буржуазии, он, конечно, не заслужил…

Но та же самая посылка — данность предложения — становится уже вполне реальной, когда концентрация производства привела к такому сокращению производителей и такому обострению конкурентной борьбы (60—70-е годы прошлого столетия), что прекращение конкуренции и образование добровольных или насильственных объединений в целях установления рыночных монополий становится не только возможностью (как в эпоху промышленного капитализма), но более того — необходимостью. При таких условиях не приходится удивляться тому, что ряд экономистов, независимо друг от друга и сознавая необходимость замены классической экономии новой теорией, построили теорию предельной полезности, в основу которой положена предпосылка о данности запаса, т. е. та самая предпосылка, необходимость реального осуществления которой на практике диктовалась всем ходом экономического развития во всех передовых капиталистических странах.

И еще менее приходится удивляться тому, что теория с подобной основной посылкой, раз появившись на свет, так восторженно была принята буржуазным миром. Она явилась «символом веры» промышленных капиталистов, которые, подобно нашему конноторговцу, смогли сделать необходимые выводы из этого учения. И если для анализа предельной полезности Бем-Баверк, Визер и Менгер склонны пользоваться натуралистически-индивидуалистическими примерами вроде Робинзона, путешественника по Сахаре, и вообще отрезанных от мира сего, то напрасно некоторые критики принимают эти рассуждения за чистую монету и всерьез доказывают, что такое, мол, положение в нормальных условиях капитализма немыслимо, и что поэтому предельная полезность, выведенная из оценки при данном запасе, является досужей фантазией Бем-Баверка. Правда, все эти робинзонады сами по себе, как форма анализа, — ненужная шелуха австрийской теории, равно как и вообще ее мнимо-последовательный субъективистический монизм, но, отбросив эту шелуху, совершенно нетрудно вскрыть рациональное зерно этой теории, отражающей процесс монополистического ценообразования. И если при самом появлении этой теории монополии были еще редки, то зато все предпосылки для их образования уже созрели. Зерно теории предельной полезности было брошено на благоприятную почву и дало обильные плоды вскоре же после 1871 года.

Итак, самые схемы полезностей, регулирующая роль предельной полезности, и, наконец, предпосылка о данном запасе, который реализуется произвольно выбранными частями на рынке, суть теоретические построения, отражающие монополистические тенденции капиталистов. Если конкуренция продолжается, если запас еще не «дан», то вывод из теории предельной полезности ясен, — он должен быть «дан», чтобы можно было воспользоваться максимальными оценками потребителей так, как это сделал наш «конноторговец» — благодарный ученик Менгера. Отсюда ясно, что теория предельной полезности не только «теория», но и определенная система экономической политики промышленной буржуазии на определенной ступени капиталистического развития. Таким образом, и «австрийская» теория представляет собой такое же единство экономической теории и экономической политики, как и теория классиков и исторической школы («воспитательно-протекционистской»).

Наконец, то сугубое внимание, которое уделяют австрийцы и их эпигоны анализу процессов индивидуального потребления, при том условии, если предложение «дано», не есть простая игра воображения философов-гедонистов, но имеет вполне реальный смысл и огромное практическое значение. Разве нашего «конноторговца»-монополиста не интересует процесс субъективных оценок так наз. «земледельцев», которые прямо определяются суммой имеющихся у них — «покупательской силы» — «мер хлеба»? Конечно, чрезвычайно интересует, ибо от этих «оценок» (которые целиком объективно обусловлены, во-первых, величиной их доходов, т. е. законами капиталистического распределения, и, во-вторых, существующим общим уровнем цен, который опять-таки обусловлен законом трудовой ценности) зависят все его калькуляции и нахождение той массы сбыта, вторая дает максимально возможную цену, а следовательно, и оптимальную прибыль. Современные монополистические организации на практике постоянно производят те самые исчисления, которые в очень грубой и упрощенной, игнорирующей массу конкретных моментов, форме производил наш «конноторговец» по схемам Менгера. Собственно отличие так называемых, «математиков» (Вальрас, Кассель и К0) и англо-американцев (Маршаль, Кларк и К0) от австрийцев, главным образом, в том и заключается, что они стараются по возможности освободиться от излишнего психологизма и ненужного в их «практических целях» научного монизма. Превратив австрийскую теорию в то, чем она должна быть, — а именно: в вульгарную теорию спроса-предложения с монополистическим акцентом, они ввели в нее целый ряд поправок и условий, уточняющих решение задачи (нахождение оптимальной цены).

В основном же и «австрийцы», и «англо-американцы», и «математики» объединены единой монополистической целеустановкой и, несмотря на все различия между их теориями, прочно держатся за этот фундамент, что и обеспечивает им успех и влияние на буржуазную мысль.

В силу этого мы можем дать родовую характеристику всей современной буржуазной экономии, как новейшей формы вульгарной экономии, а именно как монополистической экономии. Дальнейшее будет заключаться лишь в том, что мы приведем ряд отдельных моментов, иллюстрирующих ту же мысль, а также показывающих, как изменилась под влиянием тех же условий апологетическая сторона вульгарной экономии…

Ценность запаса и политика дифференциальных цен

Злополучная контроверза о ценности всего запаса и предельной его единицы, возникшая внутри самой австрийской школы и служащая излюбленным объектом критики (в том числе марксистской), отнюдь не является просто научным курьезом и лишь одним только показателем дефективности чисто логических конструкций австрийской теории. В свете нашего анализа эта контроверза приобретает совершенно иное значение, поскольку по видимости исключительно теоретический спор имеет под собой реальную экономическую почву.

Раскол в австрийской школе по этому вопросу произошел между Бем-Баверком⁴⁵ и Визером⁴⁶. Последний считает, что ценность всего запаса определяется оценкой предельной единицы, помноженной на число единиц запаса; по Бем-Баверку же эта совокупная ценность запаса определяется суммой предельных оценок всех единиц, ибо каждая единица имеет свою самостоятельную оценку. Если мы имеем убывающий ряд \(10, 9, 8\), то по Бем-Баверку совокупная ценность этого запаса равна \(27\), по Визеру — \(24\). Расхождение, конечно, весьма существенное… Поскольку в капиталистически хозяйстве субъективная предельная оценка в реальном процессе ценообразования есть не что иное, как предельная рыночная цена, постольку решение Визера на первый взгляд правильнее улавливает внешнюю форму процесса ценообразования. Здесь вступает в силу так называемый «закон безразличия» (равенства цен для однородных товаров), а при наличии этого закона не может быть никаких сомнений, что, независимо от полезности каждой конкретной единицы блага для вида, цена, уплаченная за \(10\) единиц, будет ровно в \(10\) раз больше цены, уплаченной за \(1\) единицу.

Это так, но все дело в том, что «закон безразличия» применим лишь к тому территориально-ограниченному рынку, на котором существует взаимодействие различных расценок покупателей, и, следовательно, налицо регулирующая роль предельной оценки, Однако та самая торговая практика, на которую опирается Визер, имеет дело не с одним рынком, но с рядом рынков, при чем таким образом расположенных, что каждый из них может иметь своего собственного предельного покупателя. Это возможно и внутри страны с большой территорией, и постоянно имеет место в различных странах, особенно при том неопротекционизме, который так пышно расцвел как раз в тот период, когда Визер и Бем спорили друг с другом. Если запас в \(3\) единицы мы передадим в руки синдиката, который реализует каждую из этих единиц в трех различных странах, то ясно, что «субъективная оценка» будет различна в каждой стране, а ценность всего запаса окажется равной \(27\), а не \(24\), как утверждает Визер.

Если мы логически, анализируя посылки и выводы, опровергаем и Бема, и Визера и вскрываем их теоретические ошибки, то ведь этого еще недостаточно, ибо нужно показать, какие внешние противоречивые явления (в сущность которых австрийская теория вообще не проникает) дают объективную почву для этих ошибок. Если считать скрытой предпосылкой обеих теорий монополистические условия ценообразования, то решение Визера имеет силу к практике монополистической организации внутри одной страны (или даже ее определенного округа), Бема — в различных районах или странах. Визеровское решение вопроса таким образом лишь частично охватывает картельную практику, Бема — полностью.

Наш «конноторговец», конечно, последует совету Бема, а не Визера, который никакой Америки для него не открывает, ибо то, что за одни и те же блага покупатели на территориально-ограниченном рынке платят одну цену, он прекрасно знает и поэтому остается безразличным к «теории безразличия». Зато метод расценки совокупного запаса Бема ему вполне по душе, ибо ставит перед ним весьма важную и реально-осуществимую задачу такого распределения своего запаса между более или менее изолированными друг от друга рынками, при котором общая ценность запаса будет максимальной. Эту задачу как раз решает на практике каждая синдикатская организация, проводя политику дифференциальных цен на различных рынках. В результате «ценность» отдельных «единиц» запаса оказывается различной, а совокупная ценность всего запаса равной не произведению, но сумме «субъективных ценностей». Наш «конноторговец» получил за свой запас \(27\), а не \(24\) и, таким образом, на практике опроверг учение Визера.

Итак, за контроверзой о совокупной ценности запаса по существу скрывается спор о различных принципах синдикатской торговой политики, т. е. вопрос о том, следует ли придерживаться политики единой цены или политики дифференциальных цен.

Конечно, на практике спор этот решается в пользу второй точки зрения.

То, что дифференциальные цены, в отличие от единой цены, специфичны для монопольного или «односторонне-конкурентного отношения» на рынке, подчеркивается последователями теории предельной полезности. Так, первый основной вывод «американца» Зелигмана (очень близкого к главе этой школы — Кларку) из анализа рыночной цены и спроса-предложения сводится как раз к тому, что при конкуренции возможна только одна цена, а при монополии — дифференциальные цены⁴⁷.

А Роберт Лифманн, также вполне разделяющий принципы монополистической экономии, на основе анализа богатого материала из практики германского картельного движения показывает, какое огромное значение имеет для синдикатов эта политика дифференциальных цен, при чем он указывает, что разрыв цен имеет место не только между различными странами, но и в пределах одной и той же страны между ее областями.

«Обычно картели, — говорит Лифманн, — охватывают только какую-либо ограниченную область; нередко всю Германскую империю, но часто и более узкий район, определяемый естественными условиями, например, издержками транспорта. Монопольное господство картеля не выходит за эти пределы; вследствие этого образуется разница в ценах: внутри объединенной области и вне ее»⁴⁸.

Но особенно сильный разрыв цен имеет место между различными странами, вследствие так наз. «dumрing’а» или «бросового экспорта», и не без основания Лифманн видит в этой картельной политике одну из причин мировой войны: «хотя вовсе не одна Германия применяла этот способ, — оправдывается Лифманн, — противники наши воспользовались им, чтобы возбудить везде за границей ненависть против Германии, что способствовало мировой войне»⁴⁹.

Итак, на первый взгляд «чисто» абстрактный и как будто даже схоластический вопрос на деле оказывается огромной важности проблемой картельной политики, которая прямо ведет к империализму и войнам. Вожди картельных организаций всегда, конечно, рассуждают по методу Бема — \(8+9+10\), а их многочисленные противники, блюстители интересов внутреннего рынка, по методу Визера — \(3X8\). Но, несмотря на оппозицию, картелям удается, как это показывает опыт, довольно часто получать «оценку» совокупного запаса, равную именно \(27\), а не \(24\). Опять-таки здесь мы должны заметить, что эта контроверза о ценности единицы и всего запаса не могла стоять перед классической школой, ибо при наличии широкой конкуренции такая постановка вопроса вообще была нелепа.

И все прочие важнейшие проблемы, обсуждаемые как «австрийцами», так и другими направлениями монополистической экономии, так или иначе связаны с новейшими коренными изменениями в рыночной ситуации, отражающими органические изменения в самой капиталистической системе. Второе основное отличие конкурентной от монопольной цены, по Зелигману, заключается в следующем. При конкуренции «всегда устанавливается такая рыночная цена, при которой возможно наибольшее число меновых сделок», а «там, где действует монополия, этот принцип не применяется, так как вся наличность данного товара находится в руках монополиста, то продажа меньшего, количества по более высоким ценам может доставить большую прибыль, чем продажа большего количества по низшей цене. Момент, когда монополист может продать наибольшее количество товара с наибольшей для себя выгодой, зависит от быстроты, с какой возрастает спрос по мере уменьшения предложения⁵⁰.

Что касается приведенного здесь различия монополии и конкуренции, то таковое, как мы выше показали, прямо вытекает из так называемого первого закона Госсена и схем полезностей «австрийцев». Но указать общий принцип монополистической политики еще не достаточно для монополистической экономии: она должна более точно определить и этот указанный Зелигманом «момент, когда монополист может продать наибольшее количество товаров с наибольшей для себя выгодой». Старания «математиков» и «американцев» в том именно и заключаются, чтобы по возможности точнее определить этот «момент», что для теории представляет нелегкую задачу, ибо требует учета целого ряда конкретных моментов.

Эластичность спроса и закон равнозначного потребления в теории и практике

Одним из важнейших путей к решению этой, по сути дела чисто практической, задачи (которую в конце концов решают синдикатские экономисты возможно также с применением приемов математического анализа, разработанных Вальраса, Парето и др.), является учение об эластичности спроса, играющее столь большую роль у большинства теоретиков монополистической экономии.

Кассель, утверждая, что «эластичность спроса имеет огромное значение для политической экономии»⁵¹, выражает этим общую всей монополистической экономии точку зрения. Нет ничего удивительного в том, что для классической экономии эта проблема не только не имела «огромного значения», но даже вообще не существовала, если исключать рассмотрение некоторыми авторами подобных вопросов «мимоходом». Эта проблема не стояла перед классиками опять-таки потому, что при полной анархии предложения учет эластичности спроса того или иного товара не мог оказать влияния на установление рыночной цены. Правда, отдельные капиталисты-конкуренты всегда «щупали рынок» в целях учета этой самой эластичности, но весь этот учет в конце концов опрокидывался его соседом-конкурентом, который по-своему «учел» эластичность спроса. В результате решающее значение имели издержки производства, которые давали возможность продажи по предельно-низким ценам, а не учет спроса.

Не то в современном капитализме. Если налицо монополистическая организация, охватывающая все или почти все производство и защищенная пошлинами от иностранной конкуренции, то учет спроса и его эластичности является для нее самым жизненным вопросом. И если Кассель от имени всех своих коллег заявляет об «огромном значении» этой проблемы для политической экономии «вообще», то он этим хочет только доказать «огромное значение» буржуазной экономии для капиталистов-монополистов. И он правильно поступает, а в этом raison d’etre всей монополистической экономии.

Мы, конечно, здесь не будем заниматься изучением разных формул спроса и его эластичности, ибо для целей нашего анализа достаточно только определить социальную природу этой теории. Заметим только, что формулы спроса монополистической экономии для буржуазной практики имеют не более, чем общее экономико-политическое и методологическое значение, ибо «каждый товар имеет свою относительную эластичность спроса»⁵², и поэтому решение вопроса может быть дано только по отношению к каждому отдельному товару каждой синдикатской организацией…

Также в связи с актуальным и практическим значением определения величины спроса для монополистических организаций становится понятной та роль, которую играет так называемый второй закон Госсена в системе монополистической экономии, особенно у «математиков» и «чистого» психологиста — Лифманна.

Содержание этого закона в двух словах сводится к следующему. Человек, которому предстоит свободный выбор между несколькими наслаждениями, но который не имеет возможности воспользоваться всеми ими целиком, в целях получения совокупного максимума наслаждений, распределит пользование этими наслаждениями таким образом, «чтобы величина наслаждений в тот момент, когда будет прекращено получение последних, была одинакова»⁵³.

Более подробно с содержанием этого закона, который мы могли бы назвать законом равнозначного потребления, читатель может познакомиться из нашей статьи, посвященной критике Лифманна⁵⁴, и более подробно из критического очерка И. Блюмина специально о Госсене⁵⁵.

Мы сказали, что теории так наз. «математиков» и «англо-американцев», по сравнению с «австрийцами», являются ничем иным, как более реалистическим или «практическим», приспособлением «способа представления» — монополистической экономии к «способу производства» — монополистическому капитализму. Закон равномерного потребления, который является базой теории «математиков» и Лифманна, как раз и дает им возможность сделать шаг вперед по сравнению с «австрийцами» в этом направлении. «Математики» изучают «условия общего равновесия» в отличие от «теории частичного равновесия» «австрийцев» и «англо-американцев». Иными словами, «австрийцы», оперируя только законом убывающей полезности (первый закон Госсена), выясняют взаимозависимость между количеством и субъективной оценкой только одного какого-нибудь блага; «математики» же и Лифманн анализируют также, мы бы сказали, процесс комбинированного потребления, следовательно, субъективные оценки по данному количеству одновременно нескольких благ. Лифманновский «закон равенства предельных доходов» в потребительском хозяйстве или вальрасовская формула пропорциональности цен и предельных полезностей по существу констатируют лишь факт известной пропорциональности в строении элементов потребительских бюджетов при наличии данного уровня цен.

Сильное повышение или понижение цены какого-нибудь одного товара естественно приводит к перестройке потребительского бюджета, причем, конечно, ясно, что определяющим фактором этих изменений является объективный феномен — цена.

Конечно, здесь субъективизм терпит полное банкротство, ибо выясняется причинозависимость обратного порядка по сравнению с субъективистическим принципом. Но дело не в том, что второй госсеновский закон в приложении к теории цен опрокидывает субъективизм; за вычетом этого, по сути дела самими «математиками» и Лифманном выброшенного за борт субъективизма, остается все же в действительности та определенная закономерность в строении потребительского бюджета, которая имеет огромное значение для определения величины спроса на данный товар и нахождения картелем оптимальной цены. Поэтому закон равнозначного потребления не простая игра слов, но, имеющий огромное практическое значение, корректив к тем принципам картельной политики реализации, которые прямо вытекают из закона убывающей полезности и соответствующих ему схем австрийских теоретиков.

Наряду с законом эластичности спроса, закон равнозначного потребления является вторым важным дополнением к основному принципу картельной политики цен. Также и этот закон в эпоху господства в производстве множества предприятий и полной дезорганизации предложения, т. е. в эпоху свободно-конкурентного промышленного капитализма, не имел никакого практического смысла по тем же основаниям, и поэтому не удивительно, что у классиков и их эпигонов мы не находим и намека на этот закон.

Для монополистов же этот закон имеет весьма существенное значение, ибо служит, так сказать, предохранительным клапаном против чрезмерного, могущего только повредить делу, повышения цен. Монополист прекрасно знает, что изолированная «субъективная оценка» только одного блага и, следовательно, определение величины спроса на данный товар при данной «указной» (по терминологии П. Струве) цене синдикату — вещь совершенно нереальная.

Электрический свет потребитель, конечно, ценит выше газового, но при чрезмерном повышении цен на электроэнергию потребитель не остановится перед заменой электричества газом, а газа — керосином. На данную потребность потребитель может затратить лишь определенную максимальную сумму своего дохода, и закон равнозначного потребления как раз постоянно напоминает монополистам о существовании этой точки «предельного потребительского дохода», выше которой прыгнуть чрезвычайно опасно для синдиката.

Монополистическая же экономия правильно поучает монополистов или правильно отображает их практику относительно значения таких моментов, как строго-закономерное строение потребительских бюджетов или «потенциальная конкуренция» (по выражению Лифманна) товаров (удовлетворяющих аналогичную потребность) для учета спроса и нахождения оптимальной цены.

Существенным коррективом к общим принципам монополистической практики служат также и следующие шесть «законов потребления» Паттена: 1) «необходимости», 2) «разнообразия», 3) «согласования», 4) «издержек», 5) «группировки» и 6) «отрицательной полезности»⁵⁶. Конечно, монополистическая практика не может не считаться с тем, как потребитель реагирует на синдикатскую политику цен: выделяя все эти моменты «разнообразия», «согласования», «необходимости», «группировки» и т. п., монополистическая экономия пытается разложить потребительский бюджет на составляющие его элементы и вскрыть эмпирические закономерности сочетания этих элементов.

Но если на этом пути приближения новейшей теории к новейшей практике (монополистической) Паттен делает в отношении детализации рыночного спроса шаг вперед по сравнению с Бемом и Визером, то Кларк идет значительно дальше Паттена. Если Паттен пытается разложить потребительский бюджет на отдельные элементы и установить законы их сочетания, то Кларк не удовлетворяется этим и разлагает полезность одного блага на ряд составляющих ее частных полезностей, устанавливая закон предельной полезности не по отношению к товару, как целому, но по отношению «к предельным инкрементам богатства в данном товаре»⁵⁷. Так, автомобиль как средство сообщения имеет большую полезность, чем экипаж, потому что он заключает в себе больше «инкрементов богатства» в смысле скорости передвижения, комфорта и т. п. Отсюда большая цена, которую потребитель согласен уплатить за данное средство сообщения в отличие от другого, менее удобного, определяется этими дополнительными атомами полезности. Задача, одинаково как теории, так и практики, сводится к установлению точки предельных оценок этих атомов полезности: если же монополист не сумел найти этой точки, то либо его монопольная цена будет взорвана (при чрезмерной цене), либо цена не достигнет своей оптимальной точки, и монополист не получит оптимальной прибыли. Отсюда ясно, что кларковский закон, равно как и паттеновские законы, имеет далеко не маловажное значение для монополистической практики, при чем сам Паттен, как будет показано ниже, даже вполне осознал это практическое значение своей теории.

«Атомистические» законы потребления и оценки Паттена и Кларка являются по существу детализированием и уточнением проанализированного выше общего закона падающей полезности и его двух основных коррективов: закона эластичности и закона равнозначного потребления. В самом деле, если мы возьмем, например, этот последний закон, т. е. 2-й закон Госсена, который в исправленной редакции Лифманна превращен в «закон равенства предельных доходов»⁵⁸, и сравним его с законом Паттена, то убедимся, что закон Госсена — Лифманна фигурирует и у Паттена, но не в одном, а в двух законах. Третий закон Паттена гласит: «полезность блага зависит от группы тех благ, совместно с которыми оно потребляется». Здесь уже сделан большой шаг вперед по сравнению с «чистой» теорией предельной полезности на пути реальной, практической аналитики потребления — спроса, ибо вместо изолированной расценки у австрийцев здесь речь идет об обязательном согласовании расценок всех благ, потребляемых субъектом. И на этом как раз построены развернутые «формулы равновесия» цен у «математиков». С этим «равновесием» не может, конечно, не считаться монополистическая организация.

Четвертый же закон Паттена формулирован так: «предметы оцениваются не по общей их полезности, но исключительно по избытку полезности над издержками». Это и есть consumer surplus или «потребительский доход». Важна не просто полезность, но конкретная эффективная полезность для данного лица в соответствии с тем, как он может распределить свои издержки, т. е. деньги, для удовлетворения отдельных потребностей и получения максимума совокупного потребительского эффекта от всей массы его издержек. Но оба эти закона Паттена, соединенные вместе, включаются в «закон равенства предельных доходов» Лифманна, который состоит из трех моментов или, по Лифманну, «идей»: равенства, предела и дохода⁵⁹.

У Маршаля же исчезают всякие следы «чистого потребления», т. е. абстрагированного от рыночных условий. «Издержки» Маршаль называет своим именем — деньгами, а 2-й закон Госсена прямо превращает в закон спроса; развитое товарное и денежное обращение является для него необходимой предпосылкой уравнения предельных полезностей, и это уравнение означает для него вообще равенство полезностей (по Лифманну, «потребительских доходов») с последнего шиллинга или марки, затраченных на покупку разнообразных товаров каким-нибудь \(Х\)’ом.

Конечно, маршалевская интерпретация предельной полезности явно противоречит Госсену, 1-й и 2-й законы которого имеют в виду обстановку «чистого потребления», не связанного ни с рынком, ни с ценами. Но никакого греха нет в том, что Маршаль превратил «чистые» законы потребления Госсена в законы денежно-рыночного спроса, ибо сами по себе эти законы потребления Госсена и Паттена никому не нужны. Монополист имеет дело не просто с потребителями, но с потребителями, располагающими той или иной суммой денег, и не просто с издержками, но именно с денежными издержками, и, наконец, не с абстрактным «совокупным потреблением», но с конкретным денежным бюджетом потребителей.

В общем различия между законами Госсена, Паттена, Лифманна, Кларка, Маршаля и др. сводятся к различным степеням детализации элементов рыночного спроса и различной степени приближения абстрактных положений к конкретной действительности (монополистической практике).

Таково рациональное зерно основных «законов» монополистической экономии, которые, конечно, целиком опровергаются подлинно-научной экономией, ибо все эти «законы» скользят по самой поверхности явлений и даже не затрагивают их сущности. Задача этой экономии определить спрос при данном предложении: \(Д = F(р)\) спрос есть функция цены — такова элементарная и основная формула «математиков». Если мы определим характер функций спроса, то по данной цене можно будет определить объем спроса. Поисками этого последнего монополистическая экономия занимается такой же старательностью, как и сами монополисты, но окончательно решения вопроса экономия никогда не может дать, ибо характер функций спроса каждого товара, при каждой новой рыночной ситуации и всяком изменении в распределении общественного дохода имеет свои специфические черты. Монополистическая экономия может дать только самые общие и основные принципы картельной политики, и эти принципы, как мы показали, она, действительно, дает, что и оправдывает самое ее бытие.

Монополистический способ мышления современных экономистов

Даже когда теоретики монополистической экономии рассматривают строение цен в условиях свободной конкуренции, они анализируют эту последнюю под своим монополистическим углом зрения. В этом отношении характерен наш «математик» — Дмитриев⁶⁰, который изучает конкуренцию, сохраняя все принципы монополистической экономики. В теории Дмитриева «предполагается, что каждый конкурент заботится столько же об общем благе, как о своем. Фактически герои Дмитриева действуют и рассуждают так, как если бы они были организованы в одно общество, которое сознательно регулирует размеры общественного производства»⁶¹. Но эта своеобразная «рационализация» экономических процессов, проецирование закономерностей организованной хозяйственной единицы на общественную капиталистическую экономику является «первородным теоретическим грехом» всей монополистической экономии. И этот «грех» наряду с другими превращает экономию вообще в монополистическую экономию. Эта основная методологическая ошибка не является, таким образом, только грубым логическим ляпсусом, но представляет собой вполне закономерное, объективное и исторически обусловленное явление. Ибо в монополии и только в монополии, как объекте частичной внутрикапиталистической «рационализаторской» деятельности, заложены социальные корни этой теоретической ошибки.

Допущенное Дмитриевым предположение о возможности мгновенного расширения предложения при свободной конкуренции нужно понимать не так, что эта предпосылка действительно реальна, но только так, что она должна быть реальной. А реальной она может стать только в том случае, если капиталисты действительно образуют единую организацию, которая и осуществит эту «предпосылку» мгновенного расширения или сужения предложения, и вообще сознательного, в интересах всех капиталистов, входящих в данную корпорацию, регулирования предложения. И тогда, конечно, не будет того различия между конкуренцией и монополией, которое в теории так остроумно уже уничтожил Дмитриев, ибо конкуренция на самом деле превратится в монополию.

Развитие монополистического капитализма имеет тенденцию все более широкой и глубокой реализации этой «предпосылки», вплоть до попыток империалистическими методами «аргументации» добиться монополизации не только внутреннего, но и всего мирового рынка в отношении данного товарного вида. На фоне все усиливающихся монополистических тенденций современного капитализма и буржуазная экономия имеет тенденцию теснее смыкаться с монополистическим капиталом, все полнее и конкретнее обслуживать е насущные потребности. Так происходит решительный разрыв с классиками, выхолащивание из теоретической экономии элементов социально-классовых антагонизмов, отказ от «метафизической» проблемы сущности и причины ценности, прямое или косвенное превращение учения о монопольной цене в центральный узел всей теоретической системы, ревизия апологетического содержания старой буржуазной экономии в соответствии с новым и условиями.

Сам Джевонс откровенно признается, что «теория экономии должна начинать с правильной теории потребления», потому что любой промышленник «знает и чувствует, как точно должен он антиципировать вкусы и потребности потребителей»⁶², причем его учение о «торговой совокупности» (trading body)⁶³ ясно показывает, каких именно промышленников имеет в виду Джевонс.

В понятие trading body включаются все производители или владельцы данного товара, которые как бы организованно ведут меновые операции с другим trading body. Поскольку здесь совокупность продавцов или покупателей выступает, как один продавец или покупатель, то к их меновым операциям Джевонс считает возможным применять полностью принципы предельной полезности, установленные в индивидуальном хозяйстве. Но что у Джевонса «на уме», то у капиталистов «на языке», т. е. в конкретной программе их экономической политики. Если всякий хозяйствующий индивид стремится к «максимуму полезностей» (так наз. «принцип максимума»), то и trading body стремится к тому же самому; для этого последнего стремление к максимуму прибыли будет ничем иным, как превращенной формой вообще присущего всякому человеку стремления к «максимуму полезности». Как индивид, таким образом, организует свое потребление различных благ, чтобы получить максимум общего наслаждения, так же точно поступает и trading body, но с той лишь маленькой разницей, что trading body «распределяет» не продукты, но товары, и получает не наслаждение от потребления благ, а радость от обладания суммой звонкого металла и банковых билетов, следовательно, получает «полезность» в превращенной форме (денежной) прибыли.

Проведенные нами аналогии, таким образом, с полной очевидностью вскрывают монополистическую сущность джевоновской совершенно «абстрактной» и «чисто» научной теории, так же, как и дмитриевской, вальрасовской и пр., и пр. теорий.

В общем, присущая в большей или меньшей степени всем представителям монополистической экономии склонность к индивидуалистическим (субъективистическим) «образам» и отождествлению закономерностей индивидуального хозяйства с закономерностями общественно неорганизованного хозяйства (помимо чисто апологетического смысла этого отождествления), вытекает из следующих двух моментов. С одной стороны, этим выражается действительная тенденция капиталистов к организации «коллективных хозяйств», уподобляющихся в, отношении внутреннего своего распорядка индивидуальному хозяйству (равномерное распределение прибылей между всеми участниками монополистической организации, например, в форме акционерных дивидендов). С другой стороны, при подобной организации производства и предложения, закономерности индивидуального потребления (строение индивидуального потребительского бюджета, как типовой величины), влияя на формирование совокупного рыночного спроса, приобретают актуальное значение для политической экономии, выражающей интересы монополистического капитала.

Отсюда анализ законов индивидуального хозяйства, как, например, второй закон Госсена, имеет двоякий смысл. С одной стороны, он отражает закономерности строения самой монополистической организации, а с другой — аналогичную закономерность индивидуального потребительского хозяйства. Что это последнее имеет смысл для монополистической экономии лишь как элемент рыночного спроса, показывает та трансформация, какую принципы предельной полезности претерпевают у «американцев» Кларка и Зелигмана.

Они, с одной стороны, открыто признают, что цена или ценность явления целиком и полностью социального порядка, но, с другой стороны, прочно держатся за предельную полезность, которая, однако, согласно придаваемого ей «австрийцами» значения, есть закон сугубо индивидуального порядка. То, что тайно и стыдливо проделывают другие экономисты этого направления, Кларк и Зелигман сделали совершенно открыто: они превратили предельную полезность в «социальный закон», построив понятие «социальной предельной полезности», и тем самым по существу окончательно покончили с методологическим субъективизмом, который лежит в основе австрийской школы.

«Вещи продаются, — говорит Кларк, — соответственно их предельной полезности, но это — их предельная полезность для общества⁶⁴. Ему вторит Зелигман: «Ценность выражает не только предельную полезность: она есть выражение социальной предельной полезности⁶⁵.

То, что Кларк и Зелигман так бесцеремонно обращаются с субъективизмом, ни в коей мере не затрагивает той «гармонии интересов», которая, несомненно, существует между Бемом — Кларком и Джевонсом — Касселем и т. д., поскольку они принадлежат к одной и той же школе монополистической экономии. Последняя, как мы показали, характеризуется целым рядом моментов, одинаково присущим всем этим авторам; однако к числу этих моментов не принадлежит тот принцип последовательного субъективизма, как метода каузального анализа, на котором базируется австрийская теория. Вообще, научный монизм (и на субъективистической основе в частности), на котором «австрийцы» пытались построить свою теорию, есть не больше, чем традиция или, скажем, с точки зрения наших Струве или Юровского, «предрассудок» классической политической экономии, от которого у «австрийцев» еще не было мужества открыто отказаться. Но, по существу, в своей теории «объективной ценности» они от этого монизма уже отказались, ибо поставили субъективные оценки в зависимость от цен, а цены… от субъективных оценок. Поэтому Кларк и Зелигман своей теорией социальной предельной полезности только продолжают дело австрийцев, а Кассель, Парето, Струве и Юровский завершают это дело, возводя в принцип те порочные круги, которые так неудачно пытались скрыть от взоров назойливой критики Бем — Менгер — Визер. Субъективизм, как метод научно-монистического анализа, совершенно излишний балласт для монополистической экономии»⁶⁶.

Соединение ценности, как «категории социального порядка» (Кларк), с предельной полезностью ставит монополистическую экономию на правильные рельсы (с точки зрения внутреннего смысла этой теории) конкретного анализа закономерностей спроса, предложения, из которых для капиталистов в современных условиях вытекают совершенно определенные выводы в области классовой экономической политики. Это, с одной стороны, организация предложения путем устранения конкуренции между продавцами, и, с другой стороны, учет спроса (его общего объема, эластичности и внутреннего строения) в целях определения необходимой для получения оптимальной прибыли величины предложения, распределения ее по районам и назначения дифференциальных цен. Основные теоретические законы монополистической экономии как раз и выдвигают руководящие принципы для всех этих моментов монополистической политики, что мы и старались показать всем предыдущим анализом.

Новые формы апологии

Мы не имеем возможности углубляться в социологический анализ построений отдельных авторов, да в этом нет большой надобности, ибо, поскольку дана общая характеристика такой огромной плеяды экономистов от Бема до Касселя, постольку вполне возможные отклонения отдельных авторов от установленного нами общего идеологического «стандарта» не могут иметь существенного значения.

Нам остается только указать на то, что и апология капитализма, которая, как было показано в первом разделе статьи, является элементом классовой экономической политики и, следованно, необходимой частью буржуазной экономии, — также претерпевает существенные изменения в связи с эволюцией объекта апологии.

Раньше в эпоху классицизма экономисты прямо осуждали монополию, как капиталистический принцип, а политическую экономию рассматривали, как «самого отважного разрушителя монополий». Но «времена меняются, и мы меняемся с ними», буржуазная экономия в этом отношении изменилась до неузнаваемости. Она теперь не только не «разрушает» монополии, но, наоборот, объективно, независимо от выставленных тем или иным автором целей исследования помогает строить таковые, а уже организованным монополиям оказывает любезное содействие в теоретической разработке наиболее «рациональных» принципов экономической политики, а именно политики монопольных цен и соответствующего регулирования рынка. Теперь экономия скорее является «самым отважным разрушителем свободной конкуренции» и самым активным помощником монополистической экономики…

Собственно своей предпосылкой или своим выводом (предпосылка и вывод у них вообще бесцеремонно заменяют друг друга) о тождестве законов индивидуального (следовательно, организованного) и общественного (капиталистического и, следовательно, неорганизованного) хозяйства, что может считаться общим местом всей монополистической экономии, уже дается полное оправдание капитализму в его монополистической форме и увековечивается его бытие. А Лифманн, как мы указывали в нашей статье, посвященной критике его теории⁶⁷ прямо заявляет, что меновое хозяйство — это вечная категория, а так наз. «фондовый капитализм» — наивысшая, идеальнейшая форма менового хозяйства. Все в порядке, как и следовало ожидать…

Остается только, по Лифманну, организоваться потребителям, чтобы нейтрализовать некоторые отрицательные стороны деятельности синдикатов и трестов, а рабочим добиться несколько лучших условий найма и, накопляя заработную плату в форме фондов, стать участником самих капиталистических монополий. Никаким внутренним пороком капитализм, конечно, не страдает, и поэтому революционная борьба за низвержение капитализма совершенно бесплодна.

В сущности, рабочие совершенно напрасно проникнуты антагонизмом к капиталистам-предпринимателям, ибо, как уверяют некоторые почтенные американские экономисты, прибыли, как вычета из стоимости, создаваемой рабочими, вообще не существует. Прибыль — это сплошная выдумка классической экономии, подхваченная социалистами! На самом же деле ее нет. Чтобы доказать эту чудовищную для всякого здравомыслящего человека вещь, Кларк вынужден построить довольно сложную теорию статики и динамики и доказать, что в условиях равновесия прибыли не существует. Предпринимательская прибыль — это временное явление нарушенного равновесия, а поскольку политическая экономия изучает, главным образом, это последнее, предпринимательской прибыли для нее вообще не существует.

Другие «американцы», как Уокер, отрицают существование прибыли в наихудших предприятиях, регулирующих цены, и, следовательно, прибыль выступает лишь как премия для лучших предприятий, т. е. признается только дифференциальная прибыль. Третьи считают предпринимательскую прибыль возмещением за риск и, следовательно, смешивают ее со страховыми премиями, наконец, четвертые развивают так наз. «трудовую теорию», т. е. рассматривают предпринимательскую прибыль, как плату за особо ценный труд.

С другой стороны, процент, который, конечно, не отрицает монополистической экономией, ибо является вполне осязательным, зафиксированным в бюллетенях фактом, уже давным-давно оправдан Бем-Баверком. Источником процента является время, а никак не труд, а прибыли — повышенная расценка рабочими настоящих благ по сравнению с будущими. Мы не можем здесь останавливаться на всех этих теориях или следить, например, за колонками цифр Дмитриева, чтобы узнать ту «истину», что если даже «все продукты производятся исключительно работой машин, так что в производстве не участвует ни одной единицы живого труда», то и здесь возникает прибыль так же, как и от производств, употребляющих наемный труд⁶⁸.

Все это в порядке вещей, и иных выводов мы и не ждем от буржуазной экономии, но специфичным для монополистической экономии мы считаем то, что они не идут слепо по пути гармонии услуг «труда, земли и капитала» на манер Кери и Бастиа, но избирают также и свой собственный путь апологии, более соответствующий поверхности явлений монополистической экономики. Они прямо или косвенно отрицают profit, и основанием к тому, конечно, служит та преимущественная, если не исключительная в современном капитализме акционерная форма организации самих монополистических объединений, форма, в которой предпринимательская прибыль реализуется в скрытых учредительских барышах и всевозможных законных и незаконных махинациях с распределением фактических дивидендов. Сама форма организации монополистических объединений, таким образом, оказывает услугу монополистической экономии, которая возводит в принцип эту видимую для поверхностного наблюдателя «демократизацию капитала» и фиктивного поглощения процентом всей прибыли.

В том же случае, когда прибыль не отрицается, то последняя выступает, как правомерное вознаграждение предпринимателей за талантливо осуществляемые ими «новые производственные комбинации» (Шумпетер)⁶⁹, ибо только благодаря этим «комбинациям» и осуществляется экономический прогресс. Если же лишить этих талантливых людей скромного вознаграждения в виде прибыли, то… остановится всякое развитие! Эту угрозу «уничтожения прогресса» в случае отмены прибыли, мы всерьез слышим от Зелигмана, замечательное рассуждение которого по поводу прибыли мы позволим себе привести.

«Прибыль, — говорит Зелигман, — действительно представляет собой излишек, как воображают социалисты. Единственный способ уничтожить прибыль, по справедливому мнению социалистов, — иронизирует автор, — это уничтожить частную собственность на орудия производства. Но уничтожение частной собственности было бы равносильно уничтожению прогресса», и поэтому прибыль есть законный плод энергии и дальновидности» (курсив наш. — З. А.)⁷⁰. Вслед за прибылью, как «плодом дальновидности», оправдывается и процент, как «результат воздержания»⁷¹. Правда, при напоминании «воздержания» перед нами метает тень покойного Сениора…

В отношении апологии не может быть, конечно, полного единства между представителями монополистической экономии, но наиболее распространенный из всех способов апологии — это вместе с тем и наиболее соответствующий внешней видимости монополистически-финансового капитализма путь отрицания прибыли, как постоянного и «нормального» вида капиталистического дохода, а именно, как формы классовой эксплуатации. На этом пути стоит и Вальрас-сын, который признает ссудный капитал единственной формой капитала и отсюда отождествляет прибыль и процент, а цену всякого капитала математически определяет, как капитализированный чистый доход капитала. При этом замечательно то, что капиталы бывают «земельные, личные и движимые», а следовательно, и рабочие суть капиталисты, и формулы Парето уже готовы для исчисления цены, единицы этого «персонального капитала», т. е. среднего человека. Буржуазная экономия капитализировала даже человека и весь мир представила по образу и подобию финансового капитала.

Монополистическая экономия и технический прогресс

После всего сказанного вполне ясно также, что в системе монополистической экономии, в отличие от конкурентной — классической системы, производственным моментам, не то что труду, но даже вообще издержкам производства, отводится лишь второстепенное место. Издержки производства, по Бем-Баверку, играют роль «вице-короля», а королем, конечно, являются потребности, или более точно — рыночный спрос. Но это и не могло быть иначе, ибо «поскольку устанавливаются хотя бы на время монопольные цены, поскольку исчезают до известной степени побудительные мотивы к техническому, а следовательно, и ко всякому другому прогрессу, движению вперед, постольку является далее экономическая возможность искусственно задерживать технический прогресс» (Ленин, Империализм, 3 изд., стр. 81).

Те принципы, которые, как мы показали, с полнейшей отчетливостью вытекают из теоретических законов монополистической экономии, при известных обстоятельствах прямо диктуют необходимость задерживать технический прогресс. Если согласно формул спроса мы исчислили, что оптимальная прибыль получается при цене \(X\) на \(Y\) единиц товара, и если коренная техническая реконструкция предприятия дает два \(Y\) единиц товара при увеличении общего объема издержек только на 50 проц., то при всей народно-хозяйственной рациональности такой реконструкции она может и не быть осуществлена. Ибо согласно закону убывающей полезности (спроса) при реализации двух \(Y\) новая оптимальная цена даст норму прибыли меньшую, чем та, которую предприятие получало при цене \(X\) и массе \(Y\).

Конечно, такое положение не всегда имеет силу, ибо, во-первых, возможно, что сокращение издержек производства сделает рентабельным экспорт товара, бывший ранее невыгодным, и таким образом удастся оставить для реализации внутри страны один \(Y\) и, следовательно, сохранить прежнюю массу и норму прибыли, а излишек экспортировать, что увеличит норму общей прибыли.

С другой стороны, нужно учитывать и то, что абсолютная монополия есть не более, чем теоретическое допущение: фактически конкуренция в той или иной форме никогда не исчезает, как, например, та «потенциальная конкуренция» между удовлетворяющими одну и ту же потребность товарами, о которой так много говорят авторы этой школы.

Мы знаем, что в действительности как раз при наличии международной конкуренции национальные тресты, как, например, сейчас в Германии, бешеным темпом используют в целях рационализации производства все достижения науки, но нам известны также и при иных условиях и обратного порядка факты, когда, например, картель бутылочных фабрикантов в Германии скупает патенты Оуэнса и не применяет их в производстве, не желая увеличивать объема своей продукции. Поэтому Ленин говорит не о техническом застое при монополистическом капитализме, но лишь о «тенденции к застою и загниванию, свойственной монополии» (разрядка Ленина), которая «в отдельных отраслях промышленности, в отдельных странах, на известные промежутки времени берет верх» (разрядка наша. — З. А.). Но над чем эта тенденция «берет верх»? Ясно, что над обратной тенденцией — технического прогресса. Очевидно, что, чем шире и полнее развиваются монополии, чем более им удается оградить ультрапротекционизмом свой рынок и при посредстве всех методов империализма завоевывать мировой рынок, короче — чем больше монополия приближается к типу абсолютной монополии, и монополистический капитализм становится универсальной формой, тем более тенденция к загниванию «берет верх» над обратной тенденцией.

Наличие двух борющихся друг с другом тенденций отчетливо проявляется в монополистической экономии, которая, перенося центр тяжести в область обращения, выдвигая посылку «данности предложения» и концентрируя главное свое внимание на цене — спросе — оптимальной прибыли, не может, однако, полностью отказаться и от производственных моментов, т. е. от анализа издержек производства. Вот почему Кассель, кладя во главу угла своей системы предпосылку «данности первичных производственных факторов» (в отличие от предпосылки данного запаса потребительских благ у «австрийцев»), или «Prinzip der Knappheit» («принцип редкости»), связывает, однако, этот принцип с играющим все же второстепенную роль в его системе «принципом издержек» — «Kostenprinzip». Взаимоотношение этих двух принципов в системе Касселя соответствует тому значению, какое в реальном капитализме наших дней играет, с одной стороны, стремление к монополистической организации производства, а с другой стороны — стремление к техническому прогрессу.

Кассель довольно подробно рассматривает различные комбинации между спросом — ценами — издержками производства, развита в отношении издержек три так наз. «суплиментарных принципа»⁷² («принцип дифференциации», «принцип ценообразования при понижающихся издержках» и «субституционный принцип»), сохраняя, однако, незыблемым свой основной принцип примата спроса и данности первичных факторов (т. е. монополистического обладания средствами производства). Он утверждает, что «спрос направляет производство. Как на готовые товары, так и на средства производства цены образуются по принципу редкости» (там же, стр. 74). А «принцип редкости в меновом хозяйстве заключается, следовательно, — говорит Кассель, — в необходимости через ценообразование привести в соответствие потребление с недостаточным (knappen) снабжением благами» (там же, стр. 62). Роль же издержек сводится только к тому, что они определяют лишь необходимый минимум цены: «спрос должен быть в таком объеме, чтобы цена возмещала издержки; это и есть Kostenprinzip» (там же, стр. 77).

Итак, Kostenprinzip является лишь известным лимитом цены; руководящую же роль в хозяйстве играет спрос и «принцип редкости», как выражение общей скудности нашего материального мира. В «Prinzip der Knappheit» Кассель вкладывает чисто-натуралистическое содержание и придает ему универсальное значение, независимое от данной социальной формы производственных отношений. Но мы прекрасно знаем, что эта «редкость» не естественная, но «искусственная» в том смысле, что она целиком и полностью социального порядка, ибо есть следствие монополии капиталистов на средства производства. Эту монополию нужно понимать в двояком смысле. Во-первых, это общеклассовая монополия капиталистов вообще на средства производства: об этого типа монополии, о которой говорил еще Маркс, в новейшей литературе говорит Оппенгеймер⁷³, повторяя в основном Дюринга. Эта монополия не отрицает, но предполагает конкуренцию внутри класса капиталистов между отдельными производителями. Во-вторых, внутри-капиталистическая монополия, когда благодаря обладанию всеми средствами данной отрасли производства на место многих конкурирующих производителей становится либо один производитель, либо сплоченный коллектив, который выступает, как единоличный производитель.

Касселевский «принцип редкости» есть не что иное, как выражение этого двоякого типа монополии, т. е. целиком и полностью феномен социального порядка. «Скудность снабжения благами», о которой говорит Кассель, как раз и является порождением этого двоякого типа монополии, ибо «скудность» нужно понимать только в относительном смысле, т. е. как «скудность» снабжения благами определенных слоев населения, например, рабочего класса. Нельзя же, в самом деле, говорить о «скудности» снабжения Рокфеллера или Моргана! А раз так, значит «скудность» для одних есть «изобилие для других», и в силу этого касселевская «необходимость через ценообразование привести в соответствие потребление с недостаточным снабжением благами» означает в действительности не что иное, как необходимость ограничить потребление определенной части общества.

Что же касается этой пресловутой «редкости», то таковая уже однажды была создана общеклассовой монополией на средства производства, а затем еще более была усилена образованием монополий внутри класса капиталистов. Поэтому касселевское стремление «ограничить потребление» означает только желание «ограничить» таковое в соответствии с монополистическими тенденциями, т. е. в целях нахождения такой цены, которая дает оптимальную прибыль, и своими формулами Кассель, так же, как и все его коллеги-«математики», как раз и старается помочь капиталистам-монополистам осуществить это благое намерение путем использования этого якобы универсального и надисторического «принципа редкости».

Таким образом, «принцип редкости» есть просто-напросто принцип сознательного ограничения производства и предложения в целях получения максимальной прибыли и противодействия присущей капитализму вообще тенденции нормы прибыли к понижению. Мы специально остановились на Касселе именно потому, что он сделался в последнее время особенно популярным в качестве международного арбитра антагонистических интересов монополистического капитала различных стран. Между тем именно его теория отчетливо выражает монополистические тенденции, и тот самый империализм, с которым в Генуе и других местах Кассель боролся.

Нам известна попытка трактовать Касселя, как «блюстителя» старых традиций классической школы… Но это абсолютно неверно, ибо, если сравнить его (также, как и иного любого представителя монополистической экономии), например, с Рикардо, то получится картина полной противоположности систем обоих авторов.

Для Рикардо труд — единственный регулятор ценности, а редкие блага, определяемые спросом-предложением, есть нехарактерное для всего строя хозяйственной жизни исключение. Для Касселя, наоборот, редкость — основной регулятор всей экономики, и сам труд рассматривается лишь как подвиг редких благ. Для Рикардо свободная конкуренция — всеобщий закон, монополия — исключение. Кассель же устанавливает целый ряд ограничений свободной конкуренции и ревизует на этом основании рикардовский принцип. У Рикардо — примат производства и подчиненная, производная роль спроса. У Касселя — примат спроса и подчиненная роль производства.

Эти антитезы еще можно было бы продолжить, но мы ограничимся еще лишь одной, резюмирующей все приведенные и социологически обосновывающей их. Рикардо — экономист быстро растущего промышленного капитализма первой четверти XIX века. Кассель — экономист изживающего себя монополистически-финансового капитала первой четверти XX века.

Независимо от интеллектуальных способностей обоих авторов столетие, отделяющее Касселя от Рикардо, равно как и Кларка, Маршаля и др., не могло не определить этой противоположности внутреннего содержания и основных принципов обеих систем; монополистическая экономия в такой же мере отличается от классической, в какой эпоха расцвета капитализма отличается от эпохи загнивающего капитализма. Рикардо — величайший мыслитель эпохи расцвета буржуазной экономии. Он стоит на гребне волны капиталистической истории. Кассель — плоть от плоти и кость от кости теоретиков эпохи заката капитализма, а следовательно, и заката, предельной степени вульгаризации политической экономии, Поэтому, независимо от своих интеллектуальных способностей, Кассель, как буржуазный экономист XX века, не может дать экономической науке того, что мог дать экономист начала XIX века, эпохи наибольшего полнокровия капитализма…

Читателю, конечно, ясно, что в этом нашем сравнении двух личностей как раз никакой роли не играют сами личности, ибо мы противопоставляли буржуазную экономию двух различных эпох…

* * *

То, какую роль играет производственный момент, т. е. издержки производства, в системе монополистической экономии, прекрасно показывает теория цены Роберта Лифманна. Для него так же, как и для Касселя, издержки производства — это только низший лимит цены. Высший же лимит определяется «предельным потребителем». В соответствии с этими двумя лимитами, Лифманн устанавливает единство конкурентной и монопольной цены. Конкурентная цена — это низший лимит цены, монопольная цена — ее высший лимит. Цена постоянно колеблется между этими двумя лимитами. Колебания же происходят через механизм спроса-предложения благодаря стремлениям всех вообще хозяйствующих индивидов к максимуму дохода, как чисто психологическому ощущению превышения полезности над опять-таки психологически трактуемыми издержками.

Но «психология» здесь по сути дела не при чем: с ее помощью, как мы показали в нашей статье, посвященной критике теории Лифманна, автор старается только скрыть свою неспособность понять сущность цены и свести ее к причинной зависимости от какого-либо одного основания. Остается спрос-предложение и эмпирически познаваемые низший и высший лимиты цены, следовательно, та же теория спроса-предложения с монополистическим акцентом, которая присуща вообще всей монополистической экономии; Лифманн также развивает и соответствующий монополистической экономии способ апологии капитализма. Поэтому, несмотря на всю внешнюю видимость принципиальных расхождений Лифманна с так наз. «австрийцами», «математиками» и «англо-американцами», мы без всяких колебаний причисляем его к этой школе монополистической экономии, из которой, без всякого на то основания, И. Блюмин выделил Лифманна, как автора, «стоящего особняком» от других (Блюмин, т. I, стр. 13).

Принцип примата спроса-потребления, который мы иллюстрировали на примере теории Касселя, с полнейшей отчетливостью выступает также и у Лифманна. Что же касается монополистической установки его теории спроса-предложения, то об этом акцентировании красноречиво говорят за себя все 200 страниц его теории цены во II томе «Grundsätze der Volk wirtschaftslehre», а также его очень тонко и, пожалуй, даже талантливо разработанная «теория меновых констелляций». И здесь и там преимущественное внимание уделяется монопольной цене и условиям, при которых индивидуальный «доход» производителя может превысить уровень «менохозяйственного предельного дохода». В «теории меновых констелляций» даны всевозможные комбинации монополии и конкуренции, как их чистые «абсолютные» типы, так и различные переходные стадии. Стройная схема «меновых констелляций» показывает капиталистам с неменьшей ясностью, чем схемы Менгера, те конкретные пути, благодаря которым капиталисты могут достигнуть наиболее выгодного для себя положения в этом «меновом созвездии» (констелляция — буквально созвездие). Это, конечно, все тот же путь образования монополий, и особые моменты монополистической политики, которые мы выше подробно рассматривали; эти моменты в том или ином виде и в той или иной связи фигурируют также и у Лифманна. Практический смысл теории цены и «меновых констелляций» для капиталистов совершенно ясен: необходимо добиться уже известным нам методом такого положения в «меновом созвездии», при котором рыночная цена данного блага эмансипируется от своей «низшей границы» и будет тяготеть к ее «высшей границе», следовательно, добиться возможно более прочного монопольного положения, а следовательно, монопольной цены и прибыли. Итак, экономическая политика, которая прямо диктуется капиталистам на основе лифманновской теории, заключается в образовании монополий в целях эмансипации от влияния на цену издержек производства и превращения конкурентной цены в монопольную цену…

Когда же достигнуто это положение в «меновом созвездии», то для капиталистов действительно приобретает самое актуальное значение планомерное регулирование спроса, а следовательно, и закон убывающей полезности, и его практические коррективы — закон равнозначного потребления (у Лифманна он называется «законом равенства предельных доходов») и закон эластичности спроса, которыми Лифманн интересуется так же, как и другие представители монополистической экономии. Следовательно, теория Лифманна лишь частный эпизод на общем фоне современной экономии. Его теория насквозь проникнута теми же чертами, которыми характеризуется вся буржуазная экономия эпохи монополистического капитализма. И если швед Кассель выступает арбитром в борьбе монополий различных стран с высшей идеей «мирового блага», а немец Лифманн прямо защищает на практике интересы своего национального монополистического капитала против Англии и Америки, то это различие не нарушает, конечно, идейной классовой гармонии обоих теоретиков.

Следует вообще отметить, что, если некоторые представители монополистической экономии выступают с фритредерскими принципами экономической политики, то нужно иметь в виду, что это неофритредерство существенно отличается от старого фритредерства классиков. Для последних свобода внешней торговли была неразрывно связана с идеей экономической гармонии на основе свободной конкуренции отдельных, самостоятельных капиталистов-«одиночек». Оба принципа — свобода внешней торговли и свободная экономическая борьба хозяйствующих индивидуумов — внутри страны объединялись в едином принципе «laissez faire, laissez passer»; этот принцип означал не только невмешательство государства в экономические отношения, но и вообще протест против какого бы то ни было воздействия организованной силы, например, капиталистических монополий в экономические отношения. И само фритредерство было лишь выводом из общего представления классиков о совпадении «личного интереса» с «общим благом» всего общества.

Совершенно иную роль играют фритредерские принципы у предъявителей монополистической экономии. Если мы возьмем апостола современного фритредерства Ш, то без труда поймем коренное отличие старого и нового фритредерства. «Свободная торговля» Касселя — это не свободная борьба хозяйствующих индивидов, но конкурентная борьба монополистических гигантов на мировой арене. Следовательно, в полную противоположность классикам, здесь наличие капиталистических монополий является условием защищаемого Касселем фритредерства. Было бы просто нелепым, если бы Кассель отрицал капиталистические монополии — «ассоциации капиталистов» в целях организованного давления на рынок, ибо эти последние являются характернейшей чертой современного капитализма. Кассель не может говорить подобно Бастиа, что «свобода торговли должна вырвать у олигархии самые источники внутреннего хищения — монополии», ибо это «внутреннее хищение» стало условием sine qua non новейшего капитализма. Поэтому борьба против внутренних монополий, разного рода синдикатов, трестов и комбинатов означала бы не что иное, как борьбу против самого капитализма, поскольку современный капитализм невозможен вне этой исторически присущей ему формы организации. Требование борьбы с капиталистическими монополиями было бы поэтому не чем иным, как реакционным, мелкобуржуазным, сисмондистским требованием, и экономия, которая пыталась бы обосновать и проповедывать это требование, была бы с точки зрения современной крупной промышленной и финансовой буржуазии реакционной экономией, диссонирующей ее собственным представлениям, интересам и требованиям.

Итак, фритредерство некоторых современных буржуазных экономистов есть требование только свободы внешней торговли, требование свободной эксплуатации мирового рынка, и в первую очередь колоний. Это не что иное, как протест против монополистического захвата отдельными странами отдельных участков мирового рынка и требование передела этого последнего между мировыми трестами и синдикатами в целях осуществления возможности для этих последних экспортировать в виду установления монопольных цен внутри своей страны избыточную товарную продукцию на мировой рынок. Современное фритредерство имеет, таким образом, в своей основе монополистическую организацию капитала, следовательно, отрицание laissez faire, и именно этим оно коренным образом отличается от фритредерства экономистов классической школы. Поэтому и фритредерство ряда представителей монополистической экономии ни в коей мере не отрицает и не противоречит тому, что все они сознательно или бессознательно и в той или иной форме являются апологетами монополистического капитала, но отнюдь не свободной конкуренции «хозяйствующих индивидов», т. е. сравнительно мелких и дезорганизованных промышленных капиталистов и купцов, от имени и в интересах которых выступали классики как в теории, так и в экономической политике.

Независимо от того, какие идеалы рисуются тому или иному автору из рассматриваемой нами группы экономистов, и какие конкретные требования экономической политики лично он защищает, но поскольку его теория заключает в себе проанализированный выше комплекс монополистических представлений, более или менее полно представленный, постольку его теория соответствует интересам, монополистического капитала. Капиталисты-монополисты могут сами сделать конкретные выводы из его теории в области экономической политики, более или менее отклоняющиеся от выводов самого автора, но в то же время целиком базирующиеся на его «абстрактной» теории, т. е. монополистической теории. Таким образом, если даже субъективно тот или иной экономист данной школы настаивает на «чистой научности» теории и отрицает связь своей теории с какими бы то ни было классовыми интересами, то объективно его теория является всегда классовой теорией. Поскольку же налицо указанный выше комплекс монополистических идей, постольку мы в лице анализируемых авторов имеем дело с определенной буржуазной школой, именно школой монополистической буржуазии…

* * *

Такова монополистическая экономия, — экономия, созвучная классовой психологии и классовой экономической политике буржуазии в эпоху монополистического капитализма. Это созвучие того же самого порядка, как и созвучие классической экономии эпохе развивающегося промышленного капитала.

IV. Эволюция монополистической экономии

Чтобы закончить настоящий очерк, нам остается только рассмотреть возможные возражения против выдвинутой здесь концепции социологической оценки современной экономии.

Первое и, пожалуй, самое серьезное возражение которое знакомый с историей политической экономией читатель вероятно, уже выдвинул против нас, заключается в указании на то, что система политической экономии, характеризуемая нами, как монополистическая, была фактически создана задолго до рождения монополистического капитализма. Мы и не собираемся этого отрицать. Напротив того, мы даже подчеркиваем, что основные элементы монополистической экономии имелись уже у экономистов эпохи промышленного капитализма, а отчасти и раньше.

Это объясняется тем, что сами по себе эти элементы не составляют для подлинно научной экономической теории никакого открытия, представляя собой не более, чем поверхностное (хотя бы и облаченное в форму самых сложных приемов математического анализа) отображение фактов конкретной действительности, тех именно фактов, которые в современном капитализме особенно сильно бросаются в глаза и заставляют буржуазную экономию игнорировать все то, что скрыто за этой поверхностью от взоров рядового наблюдателя.

Но суть дела в том, что абсолютно все эти явления или так наз. «законы» хотя и не выпирали на передний план, но, несомненно, имели место в эпоху промышленного капитализма. Поэтому нет ничего удивительного в том, что некоторые экономисты смогли уловить эти факты и, обобщив их, громко провозгласить коперниковский переворот в политической экономии, как это сделал, ныне ставший «великим» Герман Госсен в своем известном труде о «Развитии закона и т. д.»⁷⁴.

Но, как показали историко-литературные изыскания, не только Джевонс — Вальрас — Менгер, но и Госсен не сделал никакого открытия. Идея субъективной ценности, регулируемой предельной полезностью, как указывает Zuckerkandl в «Zur Theorie des Preises»⁷⁵, была развита еще Ferdinando Galiani; Визер ссылается на Daniel’я, Bernulli и т. д.

Несомненно также, что и у Барбона имеются сравнительно ясно формулированные элементы теории предельной полезности. Отождествляя цену с ценностью, он полагает, что «ценность товаров повышается от их употребления» или «от уменьшения их количества». Считая, что «ничто не имеет ни цены, ни ценности в себе», он устанавливает зависимость величины ценности от оценок покупателей, с одной стороны, и «редкости благ», — с другой⁷⁶. И точь в точь, как пресловутый Бем-Баверк, Барбон беспомощно плавает в «порочном кругу», сводя ценность (цену) к оценкам потребителей, а эти последние опять к ценности (цене). Но лавры австрийской теории не дают покою исследователю Барбона — Стефану Бауэру, который «открывает» в Барбоне Рикардо психологической теории. Высоко превознося научные заслуги Барбона, Бауэр дает «современную оценку» этих заслуг в следующих словах: «Невозможно отрицать…, что сведение цены к ценности, объяснение последней из психологических мотивов, разрешение вопроса о соотношении между ценностью и полезностью введением количественного момента — может быть оценено в связи с выводами новейших исследователей ценности»⁷⁷. При этом Бауэр имеет, конечно, в виду как раз корифеев современной монополистической экономии — Бем-Баверка, Джевонса, Маршаля, Визера и др.

Наконец, также и Кондильяк в полемике с Ле-Троном аргументировал «от Бема», полагая, что «ценность зависит от оценки предметов, а эта оценка соответствует степени нашей потребности»⁷⁸.

В общем, современная монополистическая экономия не имеет недостатка в предшественниках даже в период «до-научного» состояния политической экономии. Являясь простым наблюдением над деятельностью хозяйствующего индивида и, прежде всего, над собственной деятельностью самого автора теории предельной полезности, рассуждения на подобные темы, вообще говоря, могли появиться очень давно, даже до торгового капитализма. Но по мере развития капитализма развивалась и подлинно научная экономическая мысль, которая уже не удовлетворялась констатированием самой поверхности экономических явлений на основе «опыта» хозяйствующего индивида и пыталась познать органические связи всей общественной экономики, как целого.

Тюрго уже пытается соединить полезность и труд и этим предвосхищает новейших эклектиков типа Дитцеля, Франка, Туган-Барановского. Он говорит: «Слово ценность выражает ту полезность применительно к нашим потребностям, которая заставляет нас рассматривать дары и блага природы, как способные приносить нам удовольствие, удовлетворить наши желания»⁷⁹. Но если ценность есть полезность, то мерилом ценности для Тюрго является труд, понимаемый в субъективном смысле, ибо он утверждает, что «субъективная ценность блага для изолированного человека равна в точности той части его рабочей силы, которая соответствует его желанию обладать благом или которую он хочет потратить на удовлетворение этого желания».

Развитие промышленного капитала в Англии отметает в сторону психологические теории и определяет ясную производственную линию буржуазной экономии в лице Смита и Рикардо. В буржуазной экономии, как это мы отмечали во II разделе очерка, господствует безграничный оптимизм, вера в неограниченные возможности капиталистического развития.

Однако уже с первой четверти XIX века, в силу отмеченных нами обстоятельств, развивается оппозиция классической школе. Промышленность на континенте не может развиваться из-за английской конкуренции, что и является основанием для развития протекционистских идей и соответствующей этим последним теории. И Германия, и Франция стремятся монополизировать свой внутренний рынок для своих капиталистов, и не удивительно, что именно при таких условиях развиваются различного рода теории потребностей; последние, как мы знаем, являются выражением стремления к ограничению предложения на рынке теми или иными способами, и именно при таком ограничении учет потребности-спроса приобретает актуальное значение.

В этой обстановке зародились и развивались теории так наз. «абсолютных потребностей» Германа, Вагнера, Рошера, Шторха и др. С другой стороны, в этот период расцвета германского протекционизма появляется и теория предельной полезности Госсена.

Отнюдь не случайно, что именно в Германии под крылышком протекционизма такое прочное гнездо себе свили теории потребностей-спроса, и что такие видные представители исторической школы, как Вагнер, Книс и Рошер, являются сторонниками этого направления.

Характерно, что и во Франции в этот же период усиленного протекционизма появляется теория спроса предшественника современных «математиков» — Курно. Франк в своей ревизионистской работе «Теория ценности К. Маркса и ее значение» (Спб. 1900 г.), указывает еще на французского экономиста 50-х-годов Огюста Отто, который не только развил теорию потребностей, но отчетливо продемонстрировал своим учением связь этой теории с монополией. Отто полагает, что «полезность делается основой ценности только там, где производители находятся в неравных условиях, и где один из них имеет какое-либо преимущество перед другим. В этом случае цена определяется той полезностью, которую имеет продукт производителя, находящегося в более благоприятных условиях, для другого контрагента»⁸⁰. И далее это «неравенство» Отто прямо называет его настоящим именем — монополией. «Эти соображения, — говорит он, — показывают, каким образом закон и общественные учреждения, а также проистекающие из них неравенства, оказывают сильное влияние на ценность; каким образом обладатель монополии… может поднять цену своего продукта до максимума полезности, какую он имеет для потребителя; каким образом продукты теряют свою ценность и продаются по цене, не соответствующей затраченному на них труду, когда они потеряли свою полезность, или потому, что произведены в слишком большом количестве»⁸¹, и, наконец, «продукты оплачиваются по цене, соответствующей их полезности, только когда существует неравенство, известная монополия в пользу одного из производителей»⁸².

Также не случайно, что и другие известные нам теории монопольного обмена принадлежат, с одной стороны, французу Прудону, а с другой — немцу Дюрингу. «Распределительная ценность» Дюринга есть не что иное, как монопольная цена, при чем в своей теории «распределительной ценности» Дюринг пользуется точно такими же абстракциями, как старые и современные теоретики предельной полезности. Это «исключительные случаи, когда на данное время отрезан подвоз необходимых продуктов». И применительно к этим случаям Дюринг рассуждает так: «Представим себе, что имеющийся запас какого-либо необходимого товара внезапно и значительно сократился; тогда на стороне продавцов является несоразмерная сила эксплуатации». Этот случай обмена Дюринг тут же обобщает, считая, что «весь процесс установления цены есть не что иное, как решение вопроса об индивидуальном могуществе»⁸³. Итак, здесь известная нам предпосылка «данности предложения», при чем у Дюринга этот монополистический подход к теории ценообразования имел своим основанием, с одной стороны, уже сильно определившиеся к этому времени (70-е годы) тенденции образования монополистических объединений и изживания конкуренции; с другой стороны, фактическую деятельность таких монополистических организаций, как железные дороги, общества по снабжению городов водой или светильным газом, и т. п., на каковые Дюринг как раз и ссылается в подтверждение своей теории ценности.

Если, таким образом, во Франции и особенно в Германии мы отчетливо видим на протяжении всех первых трех четвертей XIX века ростки монополистических теорий, то в Англии, классической стране свободной конкуренции, господствуют идеи Смита-Рикардо, которые, как это было показано во II разделе, диаметрально противоположны чисто - монополистическим теориям спроса - потребностей.

Лишь позднее, когда противоречия капитализма стали все более обостряться и кризисы все более жестоко поражать самих капиталистов, начинается ревизия классической экономии и, например, Маклеод вновь защищает опровергнутый в свое время Рикардо тезис Сэя об определении ценности полезностью. Маклеод утверждает, что «меновая ценность не зависит от труда, но преимущественно от потребностей или вкусов потребителей»⁸⁴, и поэтому «не труд сообщает предмету ценность, но, наоборот, ценность предмета привлекает к нему труд»⁸⁵. Маклеод выражает собой уже период разложения классицизма, банкротства производственного оптимизма английской буржуазии…

О чем говорят все приведенные справки? О том, что элементы монополистической теории развивались экономистами и имели некоторый успех лишь в странах, промышленно-отсталых по сравнению с Англией и нуждавшихся в ограничении своего внутреннего рынка системой протекционистской таможенной политики. Они выражали исторически вполне обоснованную тенденцию промышленных капиталистов этих стран к монополии внутреннего рынка в интересах всего класса.

Ценность зависит от потребностей, но платежеспособные потребности данной страны ограничены: поэтому для развития внутренней промышленности нужно оградить внутренний рынок от притока иностранных товаров и удовлетворять потребности граждан продукцией собственной промышленности. Иначе — последняя не сможет развиваться, а страна попадет в экономическую кабалу к промышленному гегемону — Англии. Переполнение внутреннего рынка иностранными товарами сверх суммы потребностей неизбежно вызывает падение цен до такого уровня, при котором местная промышленность не может развиваться. Таков истинный смысл теории потребностей авторов исторической школы, той самой школы, на знамени которой были начертаны протекционистские девизы.

Мы, таким образом, выяснили и общую возможность появления идей монополистической экономии до монополистического капитализма, и причины их распространения в XIX веке именно на континенте. Однако чисто монополистические теории Курно и Госсена не имели никакого успеха среди немецкой и французской промышленной буржуазии. Эго объясняется тем, что указанные авторы в своих теоретических системах развивали отнюдь не те монополистические принципы, которые нужны были для экономической политики буржуазии этих стран.

Дело в том, что монополистические тенденции того периода резко отличаются от аналогичных тенденций конца XIX века. Первые тенденции выражают стремление к ограждению внутреннего рынка от иностранной конкуренции («воспитательные пошлины» Листа) в целях поощрения развития внутренней промышленности на основе свободной конкуренции. Те же тенденции в нашу эпоху выражают стремление к ликвидации конкуренции на внутреннем рынке и завоеванию мирового рынка. Прежняя монополия носила оборонительный, теперешняя — наступательный характер. Прежняя монополия осуществлялась всем классом, как единым целым, через подчиненный ему государственный аппарат; субъектами современных монополий являются отдельные группы капиталистов или даже отдельные личности, которые в своих собственных интересах монополизируют отдельные участки внутреннего и мирового рынка и организованно эксплуатируют потребителей, и в числе последних тех же капиталистов других отраслей производства.

Это различие в существе монополистической политики в эпоху промышленного и в эпоху финансового капитала наложило свою печать и на содержание буржуазных теорий обеих эпох.

Промышленной буржуазии Франции и Германии теории Госсена и Курно были чужды потому, что они строили свой анализ на основе совершенно нереальных посылок, как, например, «данность предложения», ибо внутри страны этой «данности» не было и не могло быть, поскольку концентрация производства еще не достигла того уровня, при котором образование монополий становится необходимостью. Но вместе с этой предпосылкой и все содержание теорий Курно и Госсена было чуждым промышленной буржуазии того времени. Какой смысл могла иметь для этой последней подобная теория, поскольку свои важнейшие формулы Курно выводит из рассмотрения монополистического хозяйства, в то время как этого последнего на самом деле не было? По условиям того времени монополии хотя и были, но они не могли охватить решающие отрасли производства и участки рынка.

Какое основание имеет Курно, будучи теоретиком буржуазии, игнорировать производство и, сосредотачивая центр своего внимания на спросе, развертывать детальный анализ, не имеющий абсолютно никакой практической ценности для буржуазии? Эти последние имели бы свой смысл только при том условии, если бы возможно было образование внутренних монополий, которые бы и дали возможность воспользоваться формулами Курно. Поэтому, при наличии внутри страны исключительно конкурентной цены и решающего значения издержек производства в конкурентной борьбе, анализ монопольной цены на базе неподвижного производства не мог не предопределить печальной судьбы теории Курно так же, как и Госсена.

Как первый, так и второй законы Госсена, вполне заслуженно имеющие, как мы показали, такой огромный успех у современной буржуазной экономии, были пустым звуком для промышленной буржуазии Германии и Франции 40—50-х годов, и поэтому и только поэтому Госсен и Курно остались никем не понятыми. Госсен, — этот «Коперник политической экономии», — появился не вовремя со своей «коперниковской системой». Издание же его труда в 1927 году является вполне современным, ибо, как мы показали, его основные законы действительно являются альфой и омегой для экономической политики современной промышленно-финансовой буржуазии.

Промышленной буржуазии первой половины XIX века Германии нужен был только протекционизм (именно так наз. «воспитательные пошлины»), который имел вполне достаточную опору в исторической школе и самых общих рассуждениях об ограниченности потребностей внутреннего рынка, которыми занимались Рошер, Книс и Гильдебранд. Госсен же со своими фиктивными посылками и уточненным анализом потребления был им чужд.

* * *

Возрождение монополистических теорий в 70-х годах и их огромный успех объясняются тем, что к этому времени, как было выше показано, конкуренция уже изживала себя, а мощный концентрационный процесс уже создал необходимые предпосылки для образования и непрерывного развития вглубь и вширь капиталистических монополии.

«Открытие» Джевонса — Вальраса, — Менгера было исторической необходимостью, и успех этого «открытия» был обеспечен всем ходом экономического развития, отчетливо определившимся, как развитие монополистического капитализма.

Но современная буржуазная экономия не сразу познала самое себя, как монополистическую экономию. Еще менее критики этой теории давали себе отчет в том, какова социальная природа той теории, которую они критикуют. Однако мы имеем целый ряд прямых свидетельств о наличии процесса самопознания буржуазной экономии как монополистической.

Для иллюстрации этого процесса мы приведем взгляды «американцев» — Паттена и Зелигмана, и европейского «математика» — Касселя о значении этой новой теории.

Паттен в своей статье, посвященной значению теории предельной полезности, подчеркивает, что «значение этого деления (свободно воспроизводимых и несвободно воспроизводимых благ. — З. А.) находится в зависимости от хозяйственного состояния определенной страны и эпохи. Положения Рикардо справедливы только для определенной эпохи хозяйственного развития»⁸⁶… Но, конечно, эти положения требуют весьма важных принципиального порядка ограничений, «потому что свободно-воспроизводимые блага нельзя уже резко отделить от монопольных благ» (там же). Теория предельной полезности в «американской интерпретации» как раз и призвана построить такую теорию, которая исключение из рикардовой теории — случай свободно невоспроизводимых, следовательно, монопольных благ — превратила бы в правило.

Об этом вполне определенно говорит также и Зелигман. «Доктрина Рикардо, — заявляет автор, — о свободной конкуренции и естественной свободе заключала в себе два важных практических вывода: в применении к внутренней торгово-промышленной жизни laissez faire, или невмешательство государства; в применении к внешнему миру она означала свободу торговли. Опыт XIX века неопровержимо доказал, что оба эти требования имеют лишь относительное значение, и что при известных условиях они могут оказаться скорее вредными, чем полезными. А это сделало необходимым новый анализ теорий свободы и конкуренции, — анализ, находящийся в большем соответствии с происшедшими за последнее время изменениями»⁸⁷ (разрядка наша. — З. А.). Дальше оправдывается автором отход новой экономии от твердой производственной линии классиков тем, что «в первый период господства новой промышленной системы функция капиталиста, естественно, переоценивалась, и производству придавалось слишком большое значение». Последнее подчеркнуто нами, ибо здесь откровенно признается, что новая экономия потому именно и уделяет незначительное внимание производству, что функция капиталиста теперь иная, ибо главное его внимание теперь сосредоточено на том, на чем сосредоточено и внимание монополистической экономии — учете и регулировании всего спроса на данный товар в целях установления максимальных монопольных цен.

По тому же пути идет и Kacceль, который подвергает обстоятельной критике принципы свободной конкуренции классиков с точки зрения изменившихся экономических условий. Он отмечает, что важнейшая предпосылка теории свободной конкуренции — полнейшая подвижность (Beweglichkeit) средств производства не имеет силу в современном хозяйстве благодаря широкому применению огромных капитальных вложений. Realkapital в современных условиях совершенно, или почти совершенно, не переносим из одних отраслей производств; в другие. До известной степени это относится к специально - обученной рабочей силе.

Также нет в наличии, по мнению Касселя, в наше время и другого условия свободной конкуренции — единого рынка с массой мелких продавцов и покупателей и отсутствием какого бы то ни было внешнего воздействия организованной силы. Классическая картина свободной конкуренции совсем не похожа на современный капиталистический мир с его имеющими огромное экономическое влияние фондовыми и товарными биржами и сетью всевозможных мощных хозяйственных организаций.

Хотя Кассель и признает существование свободной конкуренции в наше время, но указывает, что она ограничена определенными рамками, и представляет свободную конкуренцию не дезорганизованных производителей и не бессознательно регулируемого менового хозяйства, но является прежде всего результатом «определенных сознательных стремлений» и «условий рационального образования цены по принципу редкости».

Далее, это «рациональное образование цены» расшифровываете Касселем в его трех типичных примерах современного рыночного обмена, как монополистическое ценообразование»⁸⁸. Итак, здесь Кассель открывает перед нами истинное значение «принципа редкости» и показывает его апологетическую сущность, поскольку этот принцип дает «рациональное ценообразование».

Итак, и Кассель, и Паттен, и Зелигман вполне «самопознали» свою собственную теорию и показали, по какой именно линии и в силу каких обстоятельств они порывают с классиками. Об этой необходимости разрыва с классиками говорит также и Макферлен⁸⁹ и даже в тех же выражениях, как и Паттен. Именно «изменившимися хозяйственными условиями» объясняет Макферлен то, что Госсен остался непонятым в 1854 году, а Джевонс, Вальрас и Менгер в 1872 году сразу завоевали экономическую мысль.

Из русских авторов причины этого решительного поворота буржуазной экономии вскрывает Франк, который сам от марксовой теории ценности скатился на позиции монополистической экономии, будучи обескуражен этими изменениями в хозяйственной жизни, которые, однако, вопреки мнению Франка, не только опровергают, но наоборот, полностью подтверждают марксову теорию. Тем не менее рассуждения его по поводу эволюции политической экономии весьма интересны.

«Если дальнейшее развитие науки, — говорит Франк, — и подметило значение некоторых явлений монополии в современном обществе, — мы напоминаем только о теории монополизации средств производства в капиталистическом обществе, — то сила традиции не позволяла обобщить эти явления в систематической общей теории монополии, тем более, что аналогичные явления в других областях хозяйственной жизни оставались по-прежнему совершенно неоцененными. Только самое последнее время, давшее нам столь яркую картину стремлений к монополии в тех сферах, которые раньше оставались ареной свободной конкуренции — стоит вспомнить, например, о синдикатах и трестах — поставило на очередь вопрос о теоретическом изучении монополии… Монополия земельной собственности, как источник земельной ренты, монополия средств производства вообще, как источник “фундированных доходов”, наконец, монополистический характер цен на продукты — все это суть явления одной и той же категории, и наука народного хозяйства не может обойтись без общей теории этих явлений»⁹⁰.

Этими изменениями в экономической обстановке Франк пытается оправдать свой ревизионизм и капитуляцию перед теорией предельной полезности. Вот его откровенная «исповедь»: «Вследствие увеличения размеров капиталов, необходимых для ведения предприятий, вследствие концентрации отдельных отраслей производства в руках немногих лиц, наконец, вследствие объединения целых отраслей промышленности в синдикаты и тресты, создается монопольный характер производства, препятствующий свободному передвижению производительных сил, и потому мешающий действию закона трудовой ценности так как благодаря этому производство данного продукта не может реагировать на всякие изменения цен соответственным изменением предложения, то этим создается широкий простор для действия закона «спроса и предложения», который, как мы видели, получает рациональное объяснение при посредстве теории предельной полезности. В этом мы видим причину столь быстрого распространения субъективной теории ценности в Америке»⁹¹ (разрядка наша. — З. А.).

Наши русские экономисты всегда плелись в хвосте западных течений, что объясняется, конечно, отсталостью нашей экономики. В то время, когда на Западе уже господствовала теория предельной полезности, наши буржуазные экономисты, в роде Струве и Франка, еще заигрывали с марксизмом, но потом они очнулись и поспешили «сменить вехи» и присоединиться к монополистической экономии. В результате у нас появляются и свои собственные «математики», как Дмитриев, Юровский и Шапошников; бывшие марксисты, как Булгаков, Струве, Франк, Туган-Барановский, — либо становятся на позиции монополистической экономии, хотя и стараются еще кое-как согласовать ее с марксовой теорией ценности (Франк, Туган-Барановский), либо создают свою «самобытную» монополистическую теорию («указная цена» Струве), либо, наконец, находят свой удел в своеобразном сочетании религии и экономики (Булгаков).

Развитие монополистической экономии у нас совпало с развитием «монополистического капитализма», и поэтому западные и американские идеи нашли и у нас подходящую почву.

В лице Франка мы имеем весьма интересный случай бегства от марксизма к монополистической экономии. Конечно, для такого скачка нет никаких иных оснований, кроме большего идеологического родства Франка с буржуазной экономией, чем с марксовой. По существу же все те новейшие экономические явления, которые смутили Франка и убедили его в истинности теории предельной полезности, ни в коей мере не затрагивают основ марксова анализа, но, наоборот, сами эти явления на основе марксовой теории были предсказаны еще задолго до их распространения.

И теория ценности, и теория прибавочной ценности сохраняют все свое значение для монополистического капитализма. Модифицируется лишь, главным образом, благодаря монополиям, распределение прибавочной ценности внутри капиталистического класса, и расширяются границы колебания рыночной цены вокруг ценности (цен производства).

Гильфердинг в «Финансовом капитале» в общем правильно наметил эти модификации. Необходим, конечно, более детальный анализ этих модификаций, но сущность основных категорий теоретической экономии остается без изменения и в монополистическом капитализме, и поэтому пересмотр основных положений Маркса ничем не обоснован, кроме изменения классовой позиции ревизующего…

* * *

Русский экономист Билимович в свое время выдвинул следующее возражение против возможности обоснования фактами экономики новейшей эволюции экономии. Он утверждал, что к 1871 году явления монополии в виде синдикатов и трестов не были еще настолько распространены, чтобы этим можно было объяснить создание новой теории ценности⁹². На это И. Блюмин контрвозражает ссылкой на то, что «массовое распространение идей психологической школы началось в 80-х и 90-х годах, т. е. в момент выступления на сцену крупных монополистических организаций» ⁹³).

Однако это возражение не опровергает Билимовича, ибо, во-первых, самое утверждение Блюмина не вполне точно, и, во-вторых, в 80-х годах по сравнению с 70-ми не произошло, да и не могло произойти в такой короткий срок, каких-нибудь резких и коренных изменений во всем строе экономики: начало монополистического капитализма Ленин датирует только первым десятилетием XX века.

Но это не значит, что Билимович прав: появление нового теоретического направления было обусловлено не наблюдением над фактами монополистического капитализма, но теми монополистическими тенденциями, которые уже в 60-х годах с полной отчетливостью проявлялись в связи с исключительным напряжением конкурентной борьбы, кризисами и концентрационным процессом.

Появление теории предельной полезности было исторически обусловлено всем ходом экономического развития и — в итоге — новыми требованиями классовой экономической политики, которые и нашли свое идеологическое обоснование в новой теории.

Таким образом, теория предельной полезности зародилась задолго до монополистического капитализма, явилась выражением новых требований промышленной буржуазии и ее идейным оружием.

При такой постановке вопроса само собой отпадает возражение Билимовича…

Монополистическая экономия — идеология заката капитализма — не может не быть вульгарной, поверхностной экономией, и к ней также приложима в полной мере общеизвестная марксова характеристика вульгарной экономии в «Теориях». И поэтому неправильной нам представляется следующая характеристика монополистической экономии Блюминым: «Она (т. е. австрийская школа, но это, с точки зрения Блюмина, сохраняет силу в отношении всей монополистической экономии. — З. А.), чувствует себя бессильной всякий раз, когда ей приходится сталкиваться с реальным капиталистом. Она меньше всего в состоянии дать теорию капиталистической мотивации. Получается столь парадоксальное явление, что типичнейшая господствующая буржуазная экономическая школа меньше всего знает и хуже всего выражает психологию буржуазии»⁹⁴.

Весь наш анализ эволюции буржуазной экономии, как нам кажется, показал, что никакого «парадокса» здесь нет, что и австрийская, и математическая школы прекрасно улавливают основные капиталистические «мотивации», именно тенденции монополистического регулирования рынка, и что поэтому мы имеем полную гармонию между экономией и экономикой. И хотя Блюмин выставил совершенно правильный тезис о связи современной так наз. «субъективной школы» с монополистическим капитализмом, но этот тезис он не смог защитить от… самого себя! Приведенная цитата как раз и показывает, что самое монополистическое «нутро» современной экономии Блюмин как раз не вскрыл, ибо иначе он не утверждал бы, что они «не дают капиталистической мотивации» и пасуют перед экономическим поведением «реального капиталиста».

С правильно намеченного пути социологического анализа Блюмина сбил пресловутый «субъективизм», склонность всех представителей монополистической экономии к субъективистическим «образам», истинный смысл чего мы старались выше вскрыть…

Чем дальше, тем все яснее становится связь буржуазной экономии новейшей формации с монополистическим капиталом и желанием обслуживать его конкретные, насущные интересы. Вместе с тем, буржуазная экономия окончательно сбрасывает с себя тогу научно-монистической теории, в которую была еще облачена австрийская школа, и все более развивает «практический уклон», осуществляя смычку между теорией и практикой монополистического капитала. Этот процесс выражается в том своеобразном научном нигилизме, который у нас провозгласил Петр Струве и его ученик Л. Юровский, а за границей «математики», как, например, Парето и Кассель.

Этот нигилизм заключается в отрицании всех достижений классической экономии (не говоря уже о марксовой), объявлении схоластической самой постановки проблемы сущности и мерила ценности и, наконец, решительном отказе от каузального анализа и замене его функциональным анализом.

«Экономическая наука, — говорит Кассель, — потратила бесполезно очень много труда в спорах о том, может ли рассматриваться та или иная группа неизвестных, как причина или следствие»⁹⁵. С такими «опытами» Кассель считает необходимым покончить раз и навсегда. Но, вместе с тем, современная экономия покончила «раз и навсегда» с научной экономией вообще, и превратилась в слепое орудие монополистической, а следовательно, и империалистической политики.

И хотя Кассель в своем меморандуме «Лиге Наций» призывает последнюю к тому, чтобы «вскрывать монополистические тенденции и бороться с ними» (курсив наш. — З. А.) и «вообще блюсти интересы мирового хозяйства в целом против односторонних националистических и монополистических устремлений»⁹⁶, но мы знаем прекрасно, какова цена этим дипломатическим заверениям. В какой мере «Лиге Наций» удается «блюсти интересы мирового хозяйства» — общеизвестно. И если даже приведенные слова Касселя вполне искренни, то это ни в коем случае не нарушает того, что объективно, независимо от желаний самого Касселя, его теория так же, как и теории всех его коллег, служат интересам монополистического капитала каждой страны, а, следовательно, обостряют империализм.

В «Закате Европы», характеризуя банкротство буржуазной (и в том числе своей собственной философии), Освальд Шпенглер пессимистически восклицает: «Систематическая философия бесконечно далека нам в настоящее время: философия этическая закончила свое развитие… Мы имеем в истории философии последнюю серьезную философскую тему»⁹⁷.

Не менее «чужда» буржуазным экономистам наших дней и абстрактная научная экономия. Для буржуазной экономии «единственно серьезной экономической темой» осталось отрицание политической экономии, как науки, и создание практического конъюнктурного ремесла, обслуживающего капиталистические монополии и их империалистическую политику.

Примечания

---

1. Печатается в порядке обсуждения. Ред. ↩

2. Исследование В. Познякова на основе более ранних чем «Богатство народов», «Лекций» А. Смита полностью подтвердило этот «мануфактурный уклон» экономических исследований А. Смита (См. В. Позняков, У истоков трудовой теории ценности, — «Под Знаменем Марксизма» № 12 за 1925 г.). ↩

3. «Основные вопросы марксизма», Петроград 1917 г., стр. 96. ↩

4. «Философия хозяйства», стр. 291. ↩

5. «Staatlische Theorie des Geldes», IV Aufl., München u. Leipzig, 1923. ↩

6. Этот тезис вполне доказан А. Эйдельнант в ее статьях «Предшественники новейшего номинализма» и «Номиналистическая теория денег и монополистические тенденции» в журнале «Социалистическое хозяйство», №3 за 1925 г. и № 4 за 1926 г. ↩

7. Д. Рикардо. Экономические памфлеты. Перев. с английского, под редакцией и с предисловием С. Б. Членова. Изд. «Московский рабочий» 1928. ↩

8. См. B. Hibbins, The industrial History of England. 25 ed., pp.185,186. ↩

9. «К критике политической экономии», изд. «Московский Рабочий», М. 1922. стр. 38. ↩

10. Также и у Энгельса нет ступенчатой «надстройки». «Экономическая структура общества, — говорит Энгельс, — образует реальную основу, из которой в последнем счете должна быть объяснена вся надстройка правовых и политических учреждений, равно как религиозных, философских и иных идей каждого исторического периода» (Анти-Дюринг, Петроград 1918, стр. 24). «Равно как», подчеркнутое нами, говорит именно об отсутствии этой ступенчатости. ↩

11. Государственная надстройка, а следовательно, и осуществляемые ею принципы экономической политики по природе своей консервативны, и нередко еще очень долго новые экономические отношения не в силах освободиться от старых политических рамок. Полемизируя с теорией prius’а политики над экономикой Дюринга, Энгельс ссылается на Англию и Францию и говорит: «В политическом отношении дворянство было всем, буржуа — ничем; по социальному же положению буржуазия была теперь важнейшим классом в государстве. При таких условиях буржуазия в сфере производства оставалась еще долго втиснутой в феодально-политические формы средневековья» («Анти-Дюринг», Петроград 1923 г., стр. 146). ↩

12. Поэтому мы считаем слишком узким, а потому и неправильным определение проф. М. Н. Соболевым экономической политики, как «совокупно мероприятий государственной власти, посредством которых она стремится влиять на хозяйственную жизнь» («Экономическая политика капиталистических стран», изд. «Пролетарий , 1925 г., стр. 6). Мы показали, что классовая экономическая политика, хотя и связана с «мероприятиями государственной власти» и определяет эти мероприятия, однако не исчерпывается только этими последними. Поэтому ближе к истине скорее определение Филипповичем экономической политики как «вмешательства организованных общежитий, в особенности государства в развитие народного хозяйства» (там же), но и оно неправильно, ибо игнорирует самое основное во всякой экономической политике — ее классовую сущность. ↩

13. Давая сравнительную оценку классиков и исторической школы, Бухарин приходит к совершенно правильному выводу о том, что «социально-генетически и классики и историческая школа “национальны”, ибо и то и другое направления суть продукты исторически и территориально ограниченного развития» («Политическая экономия рантье», 3 изд., Гиз, стр. 11). Однако, учитывать роль моментов «исторически и территориально ограниченного развития» — это отнюдь не равносильно отрицанию общих закономерностей общественного развития, независимо от конкретных условий последнего в каждой данной стране. Поэтому выдвинутый О. Шпенглером в «Закате Европы» национально-морфологический принцип оценки исторического развития, который еще у русского философа, предшественника Шпенглера, Н. Я. Данилевского нашел яркую и законченную формулировку («…все явления общественного мира, — говорит Данилевский, суть явления национальные, и, как таковые, только и могут быть изучаемы и рассматриваемы», «Россия и Европа», 3 изд., 1888 г., стр. 170) — диаметрально противоположен точке зрения исторического материализма. Национальные особенности для последней есть лишь не более, чем момент обще-социальных закономерностей развития. ↩

14. «Теория исторического материализма», стр. 181. ↩

15. Маркс, Теории прибавочной ценности, т. III. стр. 389. ↩

16. И. Г. Блюмин, Субъективная школа в политической экономии, т. I, М. 1928 г., стр. 56. Впрочем, мы находим у Блюмина и другое правильное объяснение возникновения теории предельной полезности, о чем см. ниже. ↩

17. Маклеод, Основания политической экономии, пер. Веселовского Спб, 1865 г., стр. 151. ↩

18. «Политическая экономия рантье», 3 изд., Гиз, стр. 10. ↩

19. Ibidem. ↩

20. См. критику различных точек зрения на этот вопрос — Бухарина, Марецкого, Эвентова и Вознесенского в I томе «Субъективной школы в политической экономии» И. Блюмина (стр. 54—58). ↩

21. Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, 1923 г., стр. 229. ↩

22. «В сущности, Рикардо и Мальтус, с полным основанием говорит Туган-Барановский, — явились выразителями двух соперничающих общественных классов. Мальтус, сочинения которого в высшей степени тенденциозны и всегда преследовали определенную политическую цель, выступил в защиту землевладельческого класса от тех нареканий в бесполезности, которым землевладельцы подвергались со стороны Адама Смита и его учеников. Такое отношение к общественной роли и значению земельной аристократии со стороны А. Смита вполне гармонировало с революционным характером той эпохи, во время которой А. Смит писал». (Туган-Барановский, Периодические промышленные кризисы, изд. «Книга», 1923 г., стр. 168). ↩

23. Генрих Шторх, Курс политической экономии, перев. с французского, 1881 г., стр. 38 (1-e изд. «Курса» вышло в 1815 г.). ↩

24. Правда, здесь нам могут возразить, что хотя Сэя мы причисляли к одному направлению с Рикардо, но между ними при единстве взглядов на воспроизводство были существеннейшие расхождения в теории ценности. У Сэя же есть намеки на психологически-потребительскую точку зрения в теории ценности, но только намеки, ибо Сэй, выдвигая потребительский момент, не порывал связи с производством. Не имея возможности рассматривать здесь этот частный вопрос, заметим только, что вообще «…никогда не бывает абсолютно целостного “способа представления”» (Н. Бухарин. Теория исторического материализма, стр. 273). Поэтому разногласия между Сэем и Рикардо в теории ценности ни на йоту не затрагивают нашей характеристики общего «теоретического стиля» классической экономии как производственной, фридтредерской и апологетической. ↩

25. «Теории прибавочной ценности», т. III, стр. 215. ↩

26. Робертус-Ягецов. «Социальное письмо к фон-Кирхману», стр.18. ↩

27. См. «Теории», т. III, стр. 214—262. ↩

28. «Анти-Дюринг», Петроград 1918 г., стр. 23. ↩

29. «Теории», т. II, вып. 1, стр. 11. ↩

30. За исключением Дж. Ст. Милля, который, будучи вульгаризатором классиков, подменив трудовую теорию ценности теорией издержек производства, отнюдь не стремился, в отличие от Кэри и Бастиа, подчинить политическую экономию апологетическим целям. ↩

31. «Анти-Дюринг», стр. 228, 1923 г. ↩

32. «Основания», стр. 18. ↩

33. «Кобден и Лига» в изд. Солдатенкова, стр 7. ↩

34. Теория, которая составляла фундамент старых принципов экономической политики, была уже иной теорией. Вместо трудовой теории ценности Петти—Смита—Рикардо вульгарные экономисты развивают теорию спроса-предложения (Маклеод) и «услуг» (Кэри, Бастиа). Характеризуя вульгарных экономистов разложившейся рикардовской школы, Маркс говорит: «… конкуренция является стимулирующим выражением их (земли, капитала и труда. — З. А.) гармонии» («Теории», т. Ill, стр. 391). ↩

35. Karl Oldenberg, Zur Preistheorie. Festgaben für Adolph Wagner. S. 277. ↩

36. Cм. Leone Levi, History of British Commerce, pp. 408—410. ↩

37. Н. Бухарин. Мировое хозяйство и империализм, 4 изд., стр. 65. ↩

38. К. Маркс, Капитал, т. II. стр. 95. Примеч. Энгельса. ↩

39. «Анти-Дюринг», стр. 245, 246 и др. ↩

40. «Картели и тресты». М. 1925 г., стр. 29. ↩

41. Ленин. Империализм как новейший этап капитализма, 3 изд., Гиз, стр. 11. ↩

42. И. Блюмин, Субъективная школа в политической экономии, т. I, стр 14. ↩

43. «Под Знаменем Марксизма», № 7—8 за 1928 год. ↩

44. Ibidem, т. I. стр. 56. ↩

45. «Kapital und Kapitalzins», В. II, 1921, S. 136 и др. ↩

46. Wieser, Theorie des geselschaftlichen, Wirtschaft. Thübingen. S. 192 и след. ↩

47. «Основы политической экономии», перев. со 2-го американского издания. Спб., 1908 г., стр. 211—212. ↩

48. «Картели и тресты», стр. 99. ↩

49. Ibidem, стр. 99—100. ↩

50. «Основы», стр. 212—213. ↩

51. G. Cassel, Theoretische Socialökonomik, III Aufl. Leipzig. 1923. S. 63. ↩

52. Зелигман, Основы, стр. 217. ↩

53. Gossen, Die Entwicklung der Lehre des Menschlichen Verkeiirs, S. 12. ↩

54. «Под Знаменем Марксизма», № 6. 1927 г. ↩

55. «Субъективная школа в политической экономии», т. II, гл. IV. ↩

56. Simon Patten. Die Bedeutung der Lehre vom Grenznutzen in Jahrbücher für Nationalökononiie und Statistik, 1891, S. 481—534 ↩

57. Ср. 3елигман. Основы политической экономии, пер. с 2-го нем. издания, Спб. 1908 г., стр. 330 и след. ↩

58. Robert Lifmann, Grundsätze der Volkwirtschaftslehre, Bd I, Stuttgart. 1920. ↩

59. Ср. нашу статью «Новейший психологизм в политической экономии» в «Под Знаменем Марксизма», № 6 за 1927 г. ↩

60. См. И. Блюмин, цит. соч., т. II, гл. II и III. ↩

61. Ibidem, стр. 99. ↩

62. «Theory of political economy», 3 ed., p. 40. ↩

63. Ibidem, p. 88—89. ↩

64. «The Distribution of wealth», New-York 1924. p. 23. ↩

65. «Основы», стр. 159. ↩

66. Подробнее об этом см. в нашей рецензии на труд Блюмина в «Под Знаменем Марксизма», № 7—8 за 1928 г. ↩

67. «Под Знаменем Марксизма», № 6 за 1927 г. ↩

68. «Экономические очерки», очерк 1: «Теория ценности Рикардо», М. 1928, стр. 28. ↩

69. См. его «Theorie der wirtschaftlichen Entwicklung», 2 Aufl., München und Leipzig. 1926. ↩

70. «Основы», стр. 346. ↩

71. Ibidem, стр. 367—385. ↩

72. «Theoretische Socialökonomik», 3 Aufl., 1923, S. 77—91. ↩

73. Oppenheimer, Theorie der reinen und politishen Oekonomie, Jena 1922. ↩

74. Gossen, Entwicklung der Gesetze des menschlichen Verkehrs und der daraus fliessenden Regeln für menschlichen Handeln, III Aufl., Berlin 1927. ↩

75. R. Zuckerkandl, Zur Theorie des Preises и т. д., Leipzig 1889, S. 49—53. ↩

76. Barbon, Discourse of Trade, 1690, p. 18. ↩

77. Stephan Bauer, «Nicholas Barbon. Ein Beitrag zur Vorgeschichte der klassischen Oekonomik» in Jahrbücher f. Nationalökonomie u. Statistik, Bd. XXI, 1890, S. 570—571. ↩

78. Цит. по А. Эйдельнант, Предшественники новейшего номинализма. — «Социалистическое хозяйство», кн. III за 1925 г. ↩

79. «Трактат о моменте», стр. 80. ↩

80. Франк, указ. соч„ стр. 328. ↩

81. Там же, стр. 329. ↩

82. Там же, стр. 330. ↩

83. Дюринг, Курс политической экономии. Спб. 1893. стр. 133. ↩

84. «Основания», стр. 23. ↩

85. Там же, стр. 24. ↩

86. Цит. по Франку, Теория ценности Маркса и ее значение, стр. 109. ↩

87. «Основы», стр. 107, 108. ↩

88. «Theoretische Socialökonomik», стр. 96—107. ↩

89. «Критика теории ценности и учение о ренте», стр. 70. ↩

90. «Теория ценности К. Маркса», стр. 362—363. ↩

91. Франк, Психологическое направление в теории ценности, — «Русское Богатство» 1898 г., № 8, стр. 108—109. ↩

92. Билимович, К вопросу о расценке хозяйственных благ, стр. 233. ↩

93. Цит. соч., т. I, стр. 22—23. ↩

94. Цит. соч., т. I, стр. 48. ↩

95. Цит. соч., стр. 82. ↩

96. Кассель, Мировая денежная проблема, стр. 90 ↩

97. «Закат Европы», т. I: «Образ и действительность», Москва 1923 г., стр. 47. ↩