Вайнштейн И. Методология экономической апологетики #

Критика методологии Струве¹

Журнал «Под знаменем марксизма», 1930, № 10—12, с. 160—191

I #

Борьба против ревизионизма и апологетики является орудием укрепления подлинных позиций диалектического материализма. Дело не в самых апологетах, дело в принципах и идеях, выразителями которых они являются. Ошибочно было бы поэтому полагать, что «идеи» таких апологетов, как Струве или Туган-Баграновский, совершенно не встречаются в теоретическом обиходе современного оппортунизма. «Феноменологическое» понимание стоимости как результата меновых актов оценки, характеристика баланса, как стержня экономической теории, наконец, «социальная» трактовка капиталистического распределения, как результата соотношения классов, можно найти в новейшем экономическом ревизионизме. Критика и разоблачение таких идей является поэтому также критикой оппортунистической современности.

Ревизионизм с самого начала выбирает основным объектом своей теоретической критики методологию Маркса, т. е. материалистическую диалектику. Бернштейн — родоначальник западно-европейского ревизионизма — ознаменовал свой ревизионизм атакой против диалектики, которую он объявил коренным источником всех погрешностей Маркса. Ось ревизионизма есть его методологическая установка, эклектическая в основе.

Русская апологетика по существу копирует своего западно-европейского собрата, вслед ему направляя главный удар на методологические основы марксова учения.

Отец русского ревизионизма и будущий идеолог махровой реакции — П. Струве обнаруживает эту методологическую суть апологетики уже в период своей «приверженности» к Марксу. «Интерес» представляет поэтому струвистская интерпретация именно метода Маркса, который в изображении Струве оказывается эклектикой, примирением логических противоречий.

Струве начинает с фальсифицирования метода Маркса. Диалектика есть душа научного познания, является лучшим орудием познания многообразных форм действительности. Гегель поэтому говорил, что диалектика есть метод природы, которой он проникнут, метод всякого объекта, почему отличается монолитностью. Маркс в гораздо большей степени, нежели Гегель, выявлял монистичность материалистической диалектики, как подлинного метода бытия, единство которого состоит в его материальности. Струве же изображает учение Маркса лоскутным, эклектичным, лишенным единства. «Несколько слов о научном направлении и о методе Маркса. В этом отношении Маркс представляет выдающийся интерес — трудно найти автора более поучительного. С точки зрения экономической догматики и с точки зрения методологии Маркс был в гораздо большей мере, чем обыкновенно думают, продолжателем англо-французской классической, политической экономии, подразумевая под классической экономией все научное движение, начиная с Кенэ и кончая Рикардо. От физиократов и их английских продолжателей Маркс усвоил себе ту механистически-натуралистическую точку зрения, которая столь ярко обнаруживается в его учении о труде, как субстанция стоимости.

Это учение — венец всех объективных учений о ценности: оно прямо материализует последнюю, превращая ее в экономическую субстанцию хозяйственных благ, подобно физической материи — субстанции физических вещей. Эта экономическая субстанция есть нечто материальное, так как образующий ценность труд Маркс понимает в чисто - физическом смысле, как абстрактную затрату мышечной и нервной энергии, независимо от конкретного и многообразного содержания этой затраты, отличающегося бесконечным разнообразием. Абстрактный труд Маркса — есть физиологическое понятие, идеально по крайней мере подлежащее сведению к механической работе»². Толкование Струве марксова метода показывает, что его теоретическая эволюция не нуждалась в скачках, что она намечена в первых теоретических выступлениях апологета.

Толкование это объявляет экономическое учение Маркса механистически-натуралистическим, повторяющим в учении о субстанции стоимость англо-французскую классическую политическую экономию.

Ясно, что подобное толкование лишает марксово учение всякой оригинальности. Но в действительности механистическая концепция характерна для экономики классиков, которые в этом отношении служили предметом научной критики со стороны Маркса.

Касаясь понимания стоимости со стороны Рикардо, Маркс подчеркивал, что для Рикардо непонятен особый характер образующего стоимость труда, абстрактного труда, непонятно его социальное качество, благодаря которому он становится создателем стоимости. Корни этого непонимания Маркс именно видит в механическом способе мышления Рикардо, сосредоточенном главным образом на количественной стороне явления. Следовательно, интерпретация Струве есть грубейшее извращение Маркса. Согласно Струве абстрактный труд Маркса есть физиологическое понятие, подлежащее сведению к механической работе. Подобное понимание стоимости можно действительно найти у предшественников Маркса, которых нельзя называть его теоретическими предшественниками. Фр. Ланге, например, дал механическую трактовку категории стоимости, которая не делает его еще предшественникам Маркса в смысле предвосхищения его экономической теории. «Экономическая ценность, — говорит Ланге, — несомненно обязана своим возникновением ряду физических условий, между которыми выдающуюся роль играет работа»³. Определение Ланге, если исходить из интерпретации Струве, совпадает с марксовой теорией стоимости, ибо оно вполне механично и исходит из механической траты энергии. Однако не только Ланге, но и Рикардо не дал подлинного научного понимания стоимости, не поняв основной проблемы теоретической экономии, которая может быть разрешена только на основе диалектического метода.

Струве в бытность свою «последователем» Маркса, совершенно не понимал этой диалектики, видел в мышлении Маркса смесь «социологических» и «механических» мотивов, преодоление которых представляет подлинную оригинальность Маркса. Ленин поэтому говорил, что именно диалектика есть «наиболее существенное и наиболее новое» в мышлении Маркса. Говоря о новой эпохе, созданной Марксом в экономической мысли, Плеханов также связывает эту новизну с диалектическим преодолением односторонностей прежних экономических учений. «Диалектическая критика Маркса устранила односторонние метафизические взгляды буржуазных экономистов, пополнила пробелы и исправила ошибки в их теории и поставила политическую экономию на совершенно новое основание»⁴. Преодолением метафизической экономии Маркс создал научную базу коммунизма, который прозвучал смертным приговором буржуазной системе. «Быстрые теоретические успехи социализма были в то же время теоретическими успехами экономической науки. Теперь политическая экономия стала наукой об экономическом развитии общества. Что касается буржуазного порядка, то она изучает историю его законов и показывает, как постоянное и неотвратимое их действие подрывает этот порядок и подготовляет материальные условия для нового общественного порядка. Иначе сказать, буржуазная политическая экономия изучала буржуазный порядок в его готовом законченном виде, который она считала неизменным. Современная нам политическая экономия изучает буржуазный порядок с точки зрения развития, с точки зрения его возникновения и уничтожения. Диалектическое преодоление буржуазной экономии совпадает с теоретическим обоснованием неизбежного крушения капитализма, что несовместимо с механической теорией познания, которая увековечивает капитализм, представляя процесс развития, как вечное и однообразное повторение.

Струве наряду с механическими мотивами приписывает Марксу еще «социологический», который он находит наиболее «оригинальным». Находя этот мотив наиболее оригинальным, Струве одновременно находит его у предшественников Маркса, т. е. отказывает ему в оригинальности. Оригинальность Маркса по сравнению с классиками в отношении «социологического» мотива состоит всего только в большей сознательности его применения. «Эту социологическую почку зрения, — говорит Струве, — на которой классическая экономия стояла бессознательно и так сказать наивно, Маркс развивал вполне сознательно. Правда, он в отличие от своих предшественников нигде не говорит о «paспределении», но то, что он называет производственными отношениями, объемлет собой всецело и занимавшую классиков проблему распределения в общем смысле слова, — распределения, неразрывно связанного с данными отношениями производства, вместе с ними разделяющего исторический характер, которого классики наивно не замечали или который они признавали по крайней мере несущественным»⁵. Маркс в представлении Струве отличается от классиков всего только степенью своей теоретической сознательности, оставаясь в общем и целом на позициях классической экономии. Маркса от классиков разделяет якобы только проблема распределения, которую Маркс включал в производственные отношения. Совершенно верно, что производственные отношения включают у Маркса распределение, ибо прежде, чем распределение становится распределением продуктов, оно есть: «во-первых, распределение орудий производства, и, во-вторых, что представляет собой дальнейшее распределение того же отношения, — распределение членов общества по различным родам производства (подведение индивидов под определенные производственные отношения)». Проблема капиталистического распределения есть для Маркса проблема историческая, коренящаяся в антагонистическом характере исторически-определенных производственных отношений. Однако экономика Маркса отличается от экономики классиков не одной трактовкой проблемы распределения, а отличается по способу мышления, который у классиков носит механический характер, превращающий буржуазное распределение в вечное и естественное. Мог ли, например, Рикардо дать правильную теорию капиталистического распределения, разумея под капиталом накопленный труд, лишенный всякого исторического и социального содержания? Можно ли при подобной трактовке капитала понимать капиталистическое распределение? Маркс понимал под капиталом «социальную форму, которую принимают средства воспроизводства на базе наемного труда», т. е. определенно общественное отношение, предполагающее в качестве необходимого условия существование класса, не имеющего ничего, кроме рабочей силы, продажа которой предначертывает границы его «дохода» и максимум его возможного извлечения из общественного продукта, созданною ею же собственным трудам. Экономическая категория заработной платы есть также категория распределения, которая однако вплетена в исторически-определенную производственную структуру, проявлением которого она является. Подходили ли классики хотя бы бессознательно к такому решению проблемы? Конечно, нет. «Что интересует Рикардо, — говорит Гильфердинг, — это — распределение, при чем оно выступает у него в узком смысле распределения продуктов, в то время, как оно одновременно представляет распределение людей между различными отраслями производства и определяет их взаимные отношения в качестве рабочих, капиталистов и т. д. Поэтому его категории остаются естественными категориями: стоимость для него все еще свойство самого блага, заключающегося в том, что он есть продукт труда, как для другой категории благ стоимость заключается в их редкости; капитал для него не что иное, как накопленный труд, что, по выражению Маркса, представляет только экономическое название для средств производства. Поэтому Рикардо не дает достаточного обоснования закона стоимости, который кажется ему скорее фактом удачно открытым и навязывающимся эмпирически, — чем результатом строгого анализа»⁶. Заработная плата есть исторически-определенное производственное отношение, не отделимое от категории наемного труда, выступающего в форме распределения под видом заработной платы. Последняя, как форма распределения, следовательно, выражает определенное производственное отношение между капиталистом и рабочим. «Если бы труд не был определенным, как наемный труд, то и тот способ, которым он участвовал в распределении, не принял бы вид заработной платы»⁷. Проблема распределения есть также проблема производства, обратной стороной которого оно является. Непонимание преходящего исторического характера капиталистического производства как исторически определенного антагонизма составляет ахиллесову пяту классической экономии. Но Струве видит заслугу Маркса только в его большей сознательности по сравнению с классиками, отрицает именно качественную разницу между метафизической и диалектической экономией. Струве утверждает, что Маркс занимается склеиванием и соединением различных несоединимых частей. Но Струве снисходителен к Марксу, считает даже эклектику данной системы критерием ее содержательности. Сплетение механического и социологического моментов представляет в его глазах «оригинальность» марксовой экономики. Струве в данном случае поистине толкует Маркса по своему образу и подобию. «В экономическом учении Маркса переплетаются и сплетаются, как мы уже указывали, два основных мотива: во-первых, механически-натуралистический, под влиянием которого Маркс создал свое объективное учение о трудовой затрате, как субстанции и мерила ценности, и, во-вторых, социологический, за вещной оболочкой экономических явлений, видящий в качестве их основного содержания — исторически изменчивые отношения между людьми в процессе производства. Дело критики разъединить и критически взвесить каждый из этих моментов в отдельности и затем исследовать, в какой мере они совместимы друг с другом»⁸. Оказывается, Маркс сочетал механический и социологический моменты в своем экономическом учении. Струве поэтому ставит перед критикой задачу разъединения взаимночуждых и несовместимых мотивов его учения. Предупреждая, что критический анализ «не должен бояться вскрыть противоречия в системе Маркса», Струве заявляет, что изобилие последних представляет ее главное достоинство. Струве не отделяет богатства содержания от присущих ему эклектических и формальных противоречий, которые он выдвигает в качестве критерия такого богатства. Словом, не диалектическое противоречие, а эклектическое составляет в глазах Струве «достоинство» марксова учения, что побуждает его выражать несогласие с Ф. Ланге, который берет непротиворечивость системы в качества принципа ее истолкования. «С не меньшим, — говорит Струве, — если не с большим правом и успехом можно исходить из предположения, что все богатые содержанием и глубоко систематические построения представляют в значительной мере лишь экстатическое, т. е. субъективно-стройные концепции, в создании которых участвовали разнообразные и противоречивые моменты мышления»⁹. Непротиворечивость не может быть взята принципом интерпретации философских систем, в виду эстетически-субъективного характера всех «содержательных» и «богатых» научных построений, которые неизбежно изобилуют внутренними противоречиями! Подобная апология эклектического противоречия является выражением ненависти и борьбы против диалектического противоречия, единства противоположностей, дающего ключ к пониманию действительности.

Собственная концепция Струве представляет замечательный пример эклектической софистики, получившей свое выражение в трактовке экономических категорий капитализма.

Определяя различие между диалектикой и софистикой, Гегель связывает его с пониманием или непониманием единства противоположностей. Рассуждение, — говорит Гегель, — делающее и отстаивающее ложное предположение об абсолютной раздельности бытия и небытия, должно быть названо не диалектикой, а софистикой. Ибо софистика есть рассуждение из необоснованного предположения, принимаемого без критики и необдуманно, диалектикой же мы называем высшее движение разума, в котором такие попросту разделенные видимости, сами собою, через то, что они суть, переходят одно в другое, и предложение снимается»¹⁰.

Мышление Струве представляет лучший пример софистики, которую он обнаруживает в «критике» закона стоимости. Струве упрекает Маркса в понимании ценности, как внутренней основы или закона цены. «Закон ценности» становится idee fixe политической экономии. И универсалистический («реалистически») мотив мышления выступает в этой области всего ярче у того писателя, у которого он сочетается с наибольшей широтой общей философской концепции экономической науки, у Маркса. Этот мотив соединяется у него с невыработанным в деталях, но тем более цельным материалистическим миросозерцанием»¹¹. Струве правильно отмечает связь между экономикой и философией Маркса, отмечает материалистическое содержание марксовой экономики. Благодаря такому содержанию марксова экономика различает между сущностью и явлением, открывая подлинные законы капитализма. Последовательный же эмпиризм, являющийся «философией» Струве, не приемлет такого различия, направленный на изгнание из науки закономерности. Ленин в таком изгнании законов из науки видел протаскивание законов религии.

Гегель называл сущность истиной бытия, считал целью познания нахождение этой сущности, которую эмпирическая философия совершенно игнорирует. «Так как познание хочет познать истину того, что такое бытие в себе и для себя, то познание не останавливается на непосредственном и его определениях, но проникает через них в предположении, что за этим бытием есть еще нечто иное, чем самое бытие, что эта основа составляет истину бытия. Это познание есть познание опосредствованное, так как оно не находится непосредственно при сущности и в сущности, но начинает с другого, с бытия и должно пройти предварительный путь, путь выхода из бытия или, правильнее, вхождения в оное. Лишь поскольку знания углубляются из непосредственного бытия во внутрь, лишь через это опосредование находит оно свою сущность»¹². Истинное знание не заключается в непосредственном знании, но предполагает предварительное теоретическое углубление, через посредство непосредственного во внутреннюю связь, что только может привести к истине. Против такого предварительного пути, против теоретического мышления, которое углубляется в действительность, охватывает ее противоречивую сущность, восстает последовательный эмпиризм, девиз которого гласит: дело не в противоречиях, а в полноте. Что же говорит последовательный эмпиризм о логике противоречий и ее роли в учении Маркса? Суждения Струве по этому вопросу весьма любопытно, иллюстрируя степень извращений, допускаемых эмпирической интерпретацией. «Не в диалектике, которую Маркс усвоил себе чисто-внешним образом и которая представлялась ему и до сих пор представляется его верным последователям какой-то логикой эволюционного принципа, — связующим звеном между материалистом Марксом и идеалистом Гегелем, а именно, в той власти, которую имел над обоими мыслителями реалистический мотив. Не диалектический метод заимствовал в действительности Маркс у Гегеля, а логический реализм в его подлинно онтологическом истолковании и расширении. Обеим им, — и Гегелю, и Марксу, — был поэтому глубоко чужд дух эмпиризма, для которого «реализм» есть яд»¹³.

Совершенно верно, что Гегелю и Марксу был глубоко чужд дух эмпиризма, вульгарный подход к действительности. Гегель и Маркс в одинаковой степени боролись против формы мышления, направленной на затемнение истинного понимания вещей. Гегель поэтому издевался над философской бессознательностью эмпиризма, который занимается бессознательно метафизикой. «Последовательное проведение эмпиризма, поскольку он ограничивается со стороны содержания конечным, отрицает вообще сверхчувственное или, по крайней мере, познание и определенность последнего и оставляет за мышлением лишь абстракции, формальную всеобщность и тождество. Основная ошибка научного эмпиризма состоит в том, что он пользуется метафизическими категориями: материя, сила, одно, многое, всеобщность, бесконечность и т. д. и, руководясь такими категориями, умозаключает дальше, исходя как из предпосылки, из форм умозаключения и при этом не знает, что он сам содержит в себе метафизику, сам занимается ею; он таким образом пользуется лишь указанными категориями совершенно некритично и бессознательно»¹⁴. Можно сказать, что диалектическая логика Гегеля служила подлинным, связующим звеном между великим идеалистом и великим материалистом. Диалектическая логика, в качестве такого связующего звена, не представлялась Марксу логикой эволюционного принципа, логикой вульгарного эволюционизма, а рассматривалась в качестве единственно правильной логики развития, понимаемого не как увеличение или уменьшение, но как единство противоположностей и раздвоение единого. Перевод этой логики на материалистические рельсы дал Марксу возможность раскрыть законы капитализма, которые были непостижимы для домарксовой экономики. Экономические законы капитализма в свете новой логики оказались историческими и переходящими законами определенной общественно-экономической формации, обреченной к перехождению и исчезновению: «Для нас так называемые экономические законы не являются вечными законами природы, но законами историческими, возникающими и исчезающими, а кодекс современной политической экономии, поскольку экономисты составили его объективно правильно, является лишь сводкой законов и условий, при которых современное буржуазное общество только и может существовать. Словом, это есть отвлеченное выражение — резюме, сводка условий производства и общения буржуазного общества»¹⁵. Исторические, переходящие законы капитализма Маркс открыл благодаря применению диалектической логики, которая есть отражение исторического процесса в его существенной форме. Струве же считает, что Марксом применен к политической экономии «логический реализм» Гегеля, т. е. применен его идеализм, что, конечно, является кричащим абсурдом. Струве подобный вздор нужен в целях изобличения Маркса в схоластицизме, ради которого апологет способен на всякую софистику. «Столь прославленный так называемый «объективизм» Маркса есть не что иное, как применение к специальной науке политической экономии логически онтологического реализма Гегеля и — я пойду дальше — схоластиков»¹⁶. Таким образом, Струве видит в идеализме связующее звено между Марксом и Гегелем, понимая под «логически-онтологическим реализмом» гипостазирование общих понятий; обладающих единственно реальностью.

Относительно «реалистического» мотива, фигурирующего для Струве в качестве связующего звена между Марксом и Гегелем, приходится сказать, что он ничего общего не имеет с подлинным материалистическим реализмом, который является выражением материальной действительности. Исполненный неудержимого стремление превратить Маркса в схоласта, Струве невероятно путает в своих рассуждениях относительно диалектики.

Логика Гегеля в пределах идеализма полна реалистического содержания, так как выводит свои категории действительности, давая поразительный пример исторической логики, категории которой являются моментами познания действительности. Возьмем категорию становления, представляющую исходный методологический пункт гегелевской логики. Указанная категория могла быть Гегелем позаимствована только из действительности, которая является процессом возникновения и исчезновения. Формальная логика оторвана от действительности, не знает поэтому становления, которая является исходной категорией гегелевской логики. Ленин в своей интерпретации гегелевской логики имел все основания сказать, что Гегелем угадана идея универсального движения до ее применения Марксом. Можно сказать, что Гегель на идеалистической основе делал первые подступы к материализму в области логики и методологии, ибо не ограничивался простым перечислением логических категорий, а раскрывал внутреннюю связь последних, поскольку она выражает связи действительности.

Струве считает, что философия Гегеля, подобно философским системам Платона и Фомы Аквинского, в одинаковой степени оставляет без рассмотрения природу и происхождение понятий, которые принимаются указанными системами некритически. Словом, «некритический реализм», выражающийся в догматическом принятии унаследованных форм мышления, приписывается Струве одинаково Гегелю и догегелевскому идеализму. Можно сказать, что указанные Струве недостатки представляют сплошной вымысел, выражая степень научной совести апологета, «критический эмпиризм» которого по существу оказывается полнейшим извращением фактов. Несомненно, что Гегель был подлинным зачинателем теории познания и систематического исследования природы разума, специфических внутренних связей человеческого мышления. «Не критический реалист» Гегель впервые с огромной решительностью выдвинул положение, что известное еще не является вследствие этого познанным, что имеющиеся логические категории подлежат строгому критическому исследованию, благодаря которому они только и могут стать познанными, ибо вследствие наибольшей известности обычные логические категории лишены всякого научного значения и нуждаются поэтому в максимальной степени критического рассмотрения. «Жизнь приводит уже употреблению категорий, они лишаются почета быть рассматриваемыми для себя, понижаясь до того, чтобы в духовном обороте живого содержания, в создании и обмене относящихся к нему представлений служит, отчасти, как сокращения посредством обобщения, ибо какое бесконечное множество частностей внешнего существования и деятельности объемлют собой представления: сражение, война, народ или море, животное и т. п.; как и представления — бог или любовь и т. п., сокращенно сосредоточиваются в простоту таких представлений бесконечное множество представлений, деятельностей, состояний и т. д.; отчасти для ближайшего определения и нахождения предметных отношений, при чем, однако, содержание и цель, правильность и истина присоединяющегося сюда мышления — сами совершенно зависят от того, что дано, и мысленным определениям для себя не приписывается никакой определяющей содержание деятельности. Такое употребление категорий, которое в прежнее время называлось естественной логикой, бессознательно, и если научная рефлексия указывает им назначение служить средством для духа, то тем самым мышление вообще обращается в нечто подчиненное другим духовным определениям»¹⁷.

Гноселогия Канта дает в лучшем случае перечисление известных форм мышления, но не идет дальше такого перечисления, когда Гегель подверг критическому испытанию эти формы, дал развернутую систему диалектической логики, чьи категории вытекают одна из другой с имманентной необходимостью, обнаруживая свою внутреннюю связь. Гегель действительно преодолел даже на идеалистической основе внешний утилитарный характер прежней логики, поднялся над бессознательной стихийностью последней, доказал деятельность и движение мышления в его специфических формах.

Струве же причисляет Гегеля к некритическим реалистам, исходящим из смутных понятий, принимаемых за высшую реальность. «Опасность некритического реализма в теории познания заключается именно в том, что смутное «наиобщее» принимается без надлежащей обработки за наивысшую реальность»¹⁸. Струве, конечно, «реалист», но «критический» и «имманентный», опирающийся на психологическое содержание субъекта и отбрасывающий всякое транссубъективное, т. е. материальное, содержание. Отбрасывая подобное содержание, Струве оказался идеалистом худшего свойства, Гегелю идеализм не помешал развенчать грубейший эмпиризм, не понимающий связи общего и особенного. Диалектическая увязка общего и особенного составляет одно из достижений гегелевской логики в понимании конкретного понятия. «Последовательный эмпиризм» не приемлет именно таких общих понятий, включающих также особенное и единичное, не приемлет понятия класса, которое в учении Маркса полно огромного революционного содержания. Понятие класса является одним из основных понятий марксовой исторической концепции, которая усматривает в классовой борьбе движущую пружину истории. Класс и классовая борьба поэтому же неприемлемы для апологета, который, отрицая реальность общего, породит логическую базу под отрицание класса. «Одно — реализм, как чисто-гносеологическое построение, опирающееся на имманентную теорию познания, другое — реализм, сочетающийся с материализмом, или, точнее, с материалистической метафизикой и с соответствующей чисто-трансцендентной теорией познания. Допуская, что «общее» в суждениях, представлениях, понятиях есть «общее» в вещах, т. е. есть нечто реальное, мы тем более обязываемая подвергать «общее» в суждениях и понятиях тщательной проверке путем сравнивания и дифференцирования, ибо в таком случае «общие» понятия имеют не только вспомогательное или символическое значение, а призваны выражать действительность»¹⁹. Струве в качестве последовательного эмпирика выступает против всеобщего, признавая только единичное. Отрыв общего от отдельного и представление его в виде схоластической универсалии служит Струве исходным пунктом «критики» марксовой теории и методологической основой его собственной, направленной на упразднение общего в единичном и изгнание закономерностей из науки.

Гегель находил, что без общего нет единичного, что в единстве общего и единичного заключается конкретность понятия, что исчезновение общего ведет к исчезновению всего разнообразия, которое связуется и скрепляется общей основой. Гегель находит, что если бы от неделимого отняли его общую основу, снабженную присущим ему многообразием, исчезло бы само неделимое. Всякая софистика, питающая отвращение к общему, объективному и закономерному, находит свою теоретическую опору в вульгарном эмпиризме, который за частным не видит общего, отбрасывает внутреннюю закономерность, т. е. существенное отношение в разнообразии явлений.

Гегель правильно подчеркивал объективность общего в отдельном и особенном, исчезающих вместе с исчезновением общего. Ленин поэтому в своем толковании гегелевского понимания абстрактного подчеркивает превосходство этого понимания над всякой ходячей и обыденной логикой. «Отрицать объективность понятий, — говорит Ленин, — объективность общего в отдельном и в особом — невозможно»²⁰.

Исходя из отрицания реальности общего, Струве критикует марксов закон стоимости, который он «опровергает» наглядными софистическими рассуждениями. Струве направляет свою критику против марксова понимания стоимости, как закона цены, противопоставляя этому пониманию психологическую трактовку ценности, как субъективного состояния, вырастающего из актов оценки. «Цена с этой точки зрения вытекает, конечно, из субъективной ценности, но самая ценность понимаемся не как объективная норма, а как субъективное состояние»²¹. Оторвав общее от частного, сущность от явления, признав за первыми лишь метафизические фикции, Струве допускает научность только психологической теории ценности, которая рассматривает ценность, как психологическое состояние. Субъективизм против объективизма, психологический эмпиризм против диалектического материализма! Субстанциональность, закономерность, объективность выбрасываются из познания экономических явлений, которые признаются только видимостью. «Разрушительные» операции Струве в отношении объективных логических категорий, как схоластических универсалий, однако, прекращают свое действие, когда такие универсалии соответствуют его психологической установке. Универсалии, например, эмпирио-критической философии признаются Струве реальными и научно-пригодными. «Принцип «экономии», или «наименьшей траты сил», получивший название хозяйственного или экономического принципа, был выдвинут впервые при рассмотрении «хозяйства» или точнее «хозяйствования», но по существу этот принцип имеет, конечно, универсальное значение, т. е. приложим ко всякой человеческой деятельности. Им хозяйствование определяется формально-психологически… Подчинение хозяйствования принципу наименьшей траты предполагает количественное сравнение или измерение как актов, так и результатов хозяйствования. Вне возможности подобного измерения не может быть рационального хозяйства»²². Принцип наименьшей траты сил, несмотря на его универсальность, некритически принимается Струве, ибо его формальная сущность широко способствует субъективизации и психологизации действительности, упразднению ее закономерности. Механический характер этого принципа, ограничивающего познание количественным сравнением и измерением, чрезвычайно удобен для лишения экономических категорий всякой внутренней противоречивости, неразрывно связанной с качественным характером данной действительности.

Принцип экономии мышления признается Струве подлинно универсальным принципом объяснения мира, невзирая на его универсальность. Струве обосновывает примат этого принципа возможностью при его посредстве рассматривать хозяйственные явления чисто-количественно, отвлекаясь от качественной природы последних. Формализм и механицизм, вытекающий из этого принципа служит для Струве лучшим основанием провозглашения его теоретической «истинности».

«Последовательный эмпиризм» Струве вполне гармонирует с механическим миропониманием, которое центр тяжести переносит на числовые определения. Струве по видимости выражает отрицательное отношение к механическому пониманию экономических явлений. Но бывает иногда такое «отрицание», сквозь которое проглядывает с особой четкостью приверженность к отрицаемому. Последнее подтверждается следующим положением Струве: «Дело совсем не в том, — говорит Струве, — является ли «механический» подход к экономическим явлениям логически мыслимым, а в том, соответствует ли он природе самого явления, т. е. являются ли предпосылки математического рассуждения, отвечающими существу экономических явлений. На это я отвечаю решительным отрицанием. В экономике какие-то подлежащие определению в каждом отдельном случае «индивиды» должны быть сосчитаны, сведены в разряды и категории, т. е. именно трактуемы как индивидуально весьма различные единицы, объединяемые лишь «по признакам» в некие статистически обозреваемые совокупности. Вне такой статистической обработки мы имеем в экономике только либо построение общих понятий, выливающихся в форму дефиниций, либо не приуроченное ни к каким числовым статистическим характеристикам описание конкретных явлений данного места и времени при помощи же данных общих понятий. Числить и мерить плодотворно в экономии можно только статистически, и это — как это ни странно — вытекает именно из основного понимания новейшей математической экономии о всесторонней взаимозависимости экономических явлений»²³. Резюмируя свои рассуждения, Струве приходит к заключению, что «точное познание» в экономике возможно только либо в форме статистической разработки, либо в форме фактического описания неисчислимых статистически феноменов и сторон»²⁴.

Критикуя механический подход в политической экономии, Струве целиком стоит на механической точке зрения, ограничивая «точное познание» статистическими разработками, не выходящими за пределы числовых измерений. Струвистская точка зрения наглядно демонстрирует теоретический нигилизм, который неизбежно следует из механического способа мышления. Марксу Струве приписывает, конечно, механический подход, называя трудовую теорию ценности «особым учением о субстанциональном равновесии цен», но уклоняется от всякого обоснования такого толкования, которое невозможно даже для завзятого софиста. Приписав марксову учению механический подход, Струве считает, что на основе такой методологии трудовая теория стоимости ведет к отрицанию предпринимательской прибыли, представляющему также выход из экономической теории равновесия Вальраса. «В состоянии общего экономического равновесия, — гласит этот вывод, — определяемого равновесием цен и равновесием издержек производства, не существует предпринимательской прибыли, как таковой». Подобный вывод мало вяжется с теорией прибавочной стоимости, вскрывающей подлинный источник капиталистической прибыли, как формы прибавочной стоимости, т. е. эксплуатации труда рабочего. Однако Струве находит, что трудовая теория ценности не делает такого вывода только благодаря внешнему прибавлению к концепции равновесия — точки зрения капиталистической эксплуатации. «Этого вывода трудовая теория ценности… не делает лишь в силу того, что с посылкой или концепцией равновесия она сочетает посылку или концепцию имманентной, по крайней мере к капиталистическому строю, эксплуатации трудящихся — нетрудящимися»²⁵. Совершенно естественно, что концепция равновесия, ведущая к подобным благотворным результатам, может быть только приветствуема апологетом, что Струве и делает, утверждая, что теории равновесия, увязанной с последовательным эмпиризмом, суждено открывать в политической экономии новые пути и перспективы. Сочетание же выражается в сведении понятия равновесия к понятию баланса, который и образует, согласно Струве, незыблемый стержень экономической науки.

«Классическое понятие равновесия приводится тут к более скромному (но родственному) понятию баланса, осмысливание и эмпирическое использование которого, однако, указывают политической экономии новые пути и новые достижения»²⁶. Последнее утверждение Струве вполне совпадает с другим его механическим положением, согласно которому «именно этот признак — естественного измерения и таковой же измеримости — сообщает хозяйствованию определяющий смысл»²⁷. Число в наиболее грубом применении является для Струве единственной категорией, делающей возможной экономическую науку, ибо число в последовательно-эмпирической трактовке есть именно орудие смазывания объективных закономерностей и своеобразных форм изучаемой действительности.

Психологический эмпиризм Струве спокойно уживается с механическими миропониманиями, которые в одинаковой степени эклектичны.

Струве принимает ценность, как субъективно психологическое состояние, но отвергает в качестве закона цен. Наука, однако, нераздельна от понимания закономерностей действительности, Маркс превратил политическую экономию в науку, когда сделал ее выражением законов капиталистического общества в его возникновении, движении и гибели. Выступая против законов действительности — в угоду ее внешней и поверхностной видимости, Струве отказывается признавать даже традиционный эмпиризм, который сохраняет хоть некоторую приверженность к закономерности. Струве поэтому также отвергает традиционный эмпиризм за оперирование законом, которое во всех видах означает некритическое мышление, «которое всегда имеет тенденцию прикреплять идею закономерности к чему-то субстанциональному, подставлять под закон субстанцию». Отсюда Струве заключает, что, поскольку теория Маркса дает понимание законов цены, она даже не нуждается в опровержении, ибо всякое раскрытие закономерности является уже метафизикой, которая не заслуживает опровержения. Последовательный эмпиризм допускает научность только эмпирического явления цены, допускает только воспроизводство явления, как оно внешне воспринимается, но считает метафизикой всякую попытку дальнейшего углубления за пределы такой представляемости. Поэтому Струве считает излишней всякую критическую работу, направленную на опровержение экономической теории Маркса, которая исходит из различия между сущностью и явлениями. «Эта теория, во-первых, вне всякого сомнения, есть не что иное, как непрерывная погоня за вещным ядром, за субстанцией эмпирического явления «цена»; в то же время и во-вторых, есть погоня за «uniwersalie» цены в духе логического реализма. Таким образом, в понятии объективной ценности, которое создал Маркс, перекрещиваются метафизический мотив и мотив реалистический в логически-онтологическом смысле. Для того, кто понял это, критическая работа над теорией трудовой стоимости доведена до конца. Никакого опровержения этой теории уже не нужно, ибо вышеуказанное понимание ее заключает в себе не просто «отвержение» данного материального решения проблемы, но и обнаруживает научную недопустимость самой постановки проблемы. Ценность одинакова и как субстанция, и как «uniwersalie» цены есть понятие, бесполезное для познания эмпирических фактов образования цены; она означает не более, не менее, как метафизическую гипотезу, которая не может иметь никакого применения в науке»²⁸.

Маркс показал, что цена не есть нечто самостоятельное и независимое, а денежное выражение стоимости, показал, что превращение ценности в цену есть процесс, посредством которого стоимости товаров обозначаются, как количества одинакового общественного труда. Подобное взаимоотношение стоимости и цены не удовлетворяет критического эмпирика, который именно настаивает на самостоятельности цены, поскольку в таком понимании она представляет эмпирический феномен, вполне совпадающий с вульгарным пониманием действительности.

Эмпирическая метафизика, отвергая противоречивое движение действительности, признает только ее поверхностную сторону объектом науки. Meтодология Струве есть методология видимости, соответственно которой должно протекать познание.

Струве считает единственно научной форму непосредственного мышления, которую он выдвигает в противовес мышлению Маркса. Интересна оценка, данная Гегелем, форме непосредственного мышления, которая также приемлема для диалектического материализма. «Так как эта форма, — «говорит Гегель, — как всецело абстрактная, безразлична ко всякому содержанию и именно поэтому восприимчива ко всякому содержанию, то она может одинаково санкционировать как идолопоклонническое и не моральное содержание, так и ему противоположное. Лишь усмотрение того, что подобное содержание несостоятельно и опосредствовано некиим другим, — низводит его до его конечности и неистинности»²⁹. Опираясь на эту форму неистинного мышления, Струве считает излишним опровергать марксову экономическую теорию, которая развивается и развертывается через преодоление всякого рода вульгарный и метафизических форм политической экономии. Характерный способ опровержения Маркса! Можно сказать, что точка зрения Струве действительно не нуждается в опровержении, ибо всякое научное мышление начинается с отыскания закономерностей познаваемого явления, когда мышление Струве начинается с отрицания закономерности. Уподобление же закономерностей схоластическим универсалиям представляет доведенный до абсурда эмпиризм, последовательный теоретический нигилизм.

Отрицание закономерности вырождается в грубую фальсификацию действительности, которая заменяется всякого рода моральными фикциями, призванными заполнять брешь опустошенной действительности. Струве, упразднивший действительное содержание стоимости, объявил ее должным. Отрицание закономерности всегда неизбежно сопровождается моральными и теологическими фикциями, которые замещают изгнанную закономерность. Ленин так именно истолковывает струвистское бегство от закона в мир моральных догм. «Если цена есть меновое отношение, то неизбежно понять разницу между единичным меновым отношением и постоянным, между случайным и массовым, между моментальным и охватывающим длительные промежутки времени. Раз это так, — а это несомненно так, — мы столь же неизбежно поднимаемся от случайного и единичного к устойчивому и массовому, от цены к стоимости. Попытки Струве объявить стоимость должным, сблизить с этикой или учением канонистов и т. п., падает как карточный домик. Называя эмпиризмом признание стоимости за фантом и метафизикой стремление («идущее от Аристотеля к Марксу», стр. 194) — надо еще добавить: через всю классическую, политическую экономию. Найдя закон и образование цен. Струве повторяет прием новейших философских реакционеров, которые метафизикой считают материализм естествознания вообще, а эмпиризм объявляют ступенькой к религии. Изгнание законов науки есть на деле протаскивание законов религии. Напрасно воображает Струве, будто его хитрости могут объяснить что-нибудь на счет этого простого и несомненного факта»³⁰. Теория стоимости Маркса есть результат глубочайшего проникновения в сущность капиталистического общества, представляет восхождение через абстрактное к конкретному, воспроизводящее всю конкретную полноту действительности.

Эмпирическому мышлению Струве характерно игнорирование закономерности, совпадающее с игнорированием самого мышления, направленного на усвоение таких законов. Теория стоимости есть для Струве фантом, ибо она является абстрактной теорией, которая в свете эмпиризма является фикцией. Стоимость есть фантом, ибо фантомом является всякий закон, постигнутый на основе изучения действительности.

Классовая, подоплека мышления Струве, подоплека апологетики, — толкает по пути видимости, отвлекающему от существенных противоречий действительности.

Единство ценности и цены называемся Струве метафизикой, которой он противопоставляет эмпирическую реальность эмпирического ценообразования. «Всего яснее противоположение метафизической идеи ценности, как сущности и закона цены, эмпирической идее цены и ценности, как реального факта, сопутствуемого идеей своей нормы в двояком смысле: нормы этической и нормы типа, можно формулировать, противопоставляя два следующих тезиса:

I. Во-первых, тезис метафизический, формально идущий еще от Аристотеля и материально кульминирующий в учении Маркса, гласит так: блага обмениваются и могут обмениваться потому, что в них есть нечто общее. Эта общая субстанция и есть ценность. Обмен возможен благодаря тому, что есть в товарах такая общая субстанция, благодаря некоему равенству, которое предсуществует обмену.

II. Тезис эмпирический гласит так: равенство между товарами или благами создается в самом процессе обмена, и только в нем. Никакой общей субстанции и никакого равенства, предшествующего обмену, нет и быть не может. Совершенно ясно, что с этой точки зрения ценность вовсе не управляет ценами. Образованию цен предшествуют в конечном счете только психические процессы оценки. Ценность же образуется из цен»³¹.

Эмпирический тезис Струве гласит, что ценность не рождается в процессе товарного производства, а возникает из обмена, рождается из психических процессов оценки, гласит, что товар и благо совпадают, лишены всяких различий.

Основная иллюзия теории предельной полезности состоит в стремлении понять законы капиталистического общества субъективно, посредством анализа обмена, как частного акта. Иллюзии струвистской концепции превосходят психологический иллюзионизм указанной теории, так «как Струве не только не хочет нападать на какие-либо закономерности, но считает самый закон иллюзией. Обмен представляет форму трудовой связи людей в обществе товаропроизводителей, представляет обратную сторону процесса производства товаров. Отождествляя товар и благо, Струве представляет обмен, как вечную категорию, коренящуюся в человеческой психике. Гильфердинг отчасти разделяет подобную нелепость, когда приписывает организованному обществу также определенную форму обмена. «При товарном производстве в основе обмена лежит объективно общественный момент, определяющий меновые пропорции: общественно-необходимое время, воплощенное в общественных и обмениваемых предметах. В коммунистических обществах в основе обмена лежит только субъективное приравнивание, определяемое одинаково направленной волей»³². Называя обмен в коммунистическом обществе случайным, Гильфердинг, однако, раздвигает пределы его исторической правомерности, обнаруживая в этом свою оппортунистическую природу. Увековечение обмена есть увековечение классов, так как индивидуальный обмен связан с антагонизмом классов. Эмпирический тезис Струве, устраняющий и выбрасывающий производственную субстанцию обмена, превращает обмен в вечную форму общественной связи людей, увековечивает классовый антагонизм.

Эволюция научной экономической мысли действительно направляется по пути нахождения субстанции. Маркс отмечал гениальность Аристотеля, который в товарообмене открывал отношения равенства, но лишен был возможности установить его субстанцию, в виду условий эпохи рабовладельчества, мешавших такому установлению. Классики уже нащупывали эту субстанцию, но, благодаря своему буржуазному кругозору, не смогли понять ее исторического и переходящего характера. Метафизический метод мышления помешал классикам правильно охватить проблемы капитализма, которые при наличии такой методологии не могли быть разрешены. Но классики не были вульгаризаторами действительности, ибо пытались при посредстве своей метафизической логики все же проникать во внутреннюю структуру, капитализма, словом, стремились к научному пониманию действительности. Относительно критического эмпиризма Струве ничего подобного нельзя сказать, ибо он является полнейшим извращением действительности бегством от ее закономерностей. Эмпирический тезис, гласящий, что обмен выражается в психологических актах оценки, которые дают разрешение проблемы обмена, не выдерживает никакой научной критики, представляя облеченную в этический наряд апологию капиталистической видимости.

Отрыв цены от стоимости, объявление стоимости фантомом, означает выхолащивание всякого содержания из общественной формы труда, жонглирование психологическими иллюзиями, которые выступают на место такого содержания.

Чувствуя, что упразднение категорий стоимости вырождается в психологический иллюзионизм, Струве пытается спасти положение путем введения суррогатов стоимости. Роль такого суррогата должна выполнить так называемая нормативная ценность. Выдвигая эту нормативную ценность, Струве преследует две задачи: избежать психологического иллюзионизма и устранить идею закономерности. Нормативная ценность означает эмпирическое, психологическое понятие ценности, которое не выходит за пределы единичных оценок, ибо не определяет цены, а является продуктом цен, которыми она определяется. Подобный суррогат действительно устраняет закономерность, но совершенно не устраняет психологического иллюзионизма и субъективизма, которые резче выделяются.

Суррогат, выдвигаемый Струве, представляет одну из модификаций субъективной теории ценности, почему всякие разговоры Струве относительно его «оригинальной» теории остаются совершенно необоснованными. Струве полагает, что, придав моральную окраску своей идее цены-ценности, он может спасти этот суррогат от научного бесплодия и придать ему видимость оригинальности. Мысль Струве сводится к положению, что ценность, не имеющая объективного содержания, коренится в психических актах оценки, следовательно, сводится к некоторой духовной субстанции. Нужно сказать, что подобная идея представляет повторение идей субъективной школы в политической экономии, где она только проводится более последовательно и четко. Менгер, один из представителей субъективной школы, прямо сводит ценности к суждению: «Итак, — говорит Менгер, — ценность не есть нечто присущее благам, не свойство их, но также и не самостоятельная и сама по себе существующая вещь. Ценность — это суждение, которое хозяйствующие люди имеют о значении находящихся в их распоряжении благ, для поддержания жизни и благосостояния, а потому вне мира сознания не существует»³³. Эмпирический тезис Струве мало отличается от приведенного положения Менгера, которое только высказано гораздо более четко и ясно. Не выдерживает поэтому никакой критики чванливое заявление Струве относительно собственных путей, критических и эмпирических в одно и то же время, отличных от пути субъективной теории.

Что же Струве говорит относительно так называемой нормативной ценности? Каковы ее особенности, которые делают ее оригинальной? «Можно, правда, сказать, что ценность, как норма, указует на ценность, как закон, т. е. на ту ценность в «объективном» смысле, тайну которой всегда искала политическая экономия. Но ценность есть норма цены вовсе не в том смысле, что она есть «закон» цены». Мы уже указывали на то, что рядом (с такой ценностью, которая, как норма, предшествует реальным ценам и их при случае можно так или иначе определять, рядом с этакой нормативной ценностью «может быть также ценность, которая, как норма, вырастает из реальных цен, за ними следует или ими определяется, т. е. может быть ценность типическая. Поскольку ценность понималась, как закон цены (в научном смысле закона), поскольку ей по отношению к цене приписывали известный примат. Но если понять ценность, как норму, такой примат над ценой ей вовсе не может быть приписываем. Эмпирическое, психологическое и эмпиричмоки-социологическое понимание ценности, как нормы цены, ставит ее так сказать в один ряд с ценой, и историческое соотношение между нормой и фактом представляется гири таком понимании чистейшей question facti, требующей для своего решения в каждом случае специального исследования³⁴.

Эмпирическое понимание ценности не признает никакой сущности цены, допуская только психологические нормы, ценности, которые ничего объективного не выражают. Выдвигая вместо закона цен норму, Струве заявляет, что ценность в таком понимании не представляет примата цены, но всецело сводится к последней, называя такое сведение эмпирико-психологическим пониманием ценности.

Экономические категории марксовой экономики не просто объективны, но диалектичны, т. е. выражают данный объект в его историческом своеобразии и специфической сущности. Характерным для категории цены является ее адекватность капиталистическому способу производства, который своеобразно преломляется в этой категории, выражающей проявление закона посредством его нарушения. «При одинаковых условиях производства или при постоянной производительной силе труда для производства квартера пшеницы требуется то же самое количество общественного рабочего времени, как и прежде. Это обстоятельство не зависит ни от воли производителя пшеницы, ни от других владельцев товаров. Величина стоимости товара выражает, следовательно, необходимое присущее в процессе его образования отношение к общественному рабочему времени. С превращением величины ценности в цену, это необходимое отношение является в виду менового отношения товара к другому товару. Но эта форма может выражать как величину стоимости товара, так и случайное отношение, в каком он определяется в данных обстоятельствах. Возможность количественного несовпадения цены с величиной стоимости или уклонение цены от величины стоимости существует в самой форме цены, это вовсе не составляет недостатка этой формы, но, наоборот, делает ее формой, вполне соответствующей тому способу производства, в котором правило может обнаруживаться только как слепо действующий закон, при совершенном отсутствии правильности³⁵. Цена представляет специфический феномен капитализма, выражение присущих ему противоречий, которые нашли гениальное раскрытие в марксовом экономическом учении.

Марксова экономика представляет применение материалистической диалектики к производственным отношениям капитализма, что составляет ее подлинную оригинальность. Против логики противоречий и обрушивается Струве, всячески уверяя, что противоречие невозможно в действительности. Струве категорически отрицает возможность реального противоречия, старается уверить, что всякое противоречие и всякое отрицание имеет только субъективный характер, является продуктом волевого творчества.

Струве выступает против диалектического понимания противоречий в целях обоснования фиктивности социализма, связывая свое отношение к диалектике с прямой установкой апологетики. «Противоположение прежде всего есть логический акт, а не реальное отношение. Логическое отрицание, лежащее в основе всякой противоположности может воплощаться в жизнь, становиться явлением действительности лишь постольку, поскольку его вводит в жизнь воля людей, поскольку оно выступает как изъявление или провозглашение воли, каковое всегда есть в то же время и чисто-мысленная, логическая операция… Только воля, сосредоточиваясь на одном каком-нибудь моменте, делает его существенным признаком всего явления, его выразителем, и тем самым отношение между наличностью и отсутствием этого признака возводится в ранг «противоположности» между двумя типами явления³⁶. Волюнтаристическая метафизика в данных суждениях утверждает невозможность реального противоречия, создаваемого только волей путем выделения одного признака и противопоставления его другому, в виде противоположности. «Последовательный эмпиризм» утверждает одну непосредственную сторону действительности, превращает ее в лишенную противоречий видимость, охраняя от разрушительных действий сущности, обрекающей видимость исчезновению. «Таков вообще процесс действительности. Она есть вообще не только непосредственно сущее, но, как существенное бытие, она есть снятие своей собственной непосредственности, благодаря этому она опосредствует себя самой собой»³⁷.

Отрицая реальное противоречие, Струве логическому отрицанию придает субъективный характер, лишая его всякого объективного смысла. Струве допускает логические отрицания только для воли, поскольку они появляются в юридических актах. «Но бесконечно-многообразная и в целом ничьей воле не подчиняющаяся социальная жизнь никогда не развивается путем логических отрицаний»³⁸. Струве не беспокоится насчет обоснования своих положений, которое заменяется пустым уверением. Струве пытается оправдать эти уверения ссылкой на специальную философскую природу этих проблем, которые его не касаются. Однако философские логические проблемы не только индифферентны к решению конкретных научных проблем, но определяют в качестве определенной методологической установки теоретический путь этих наук. Обнаруживая изрядную долю теоретической беспомощности, Струве ухитряется связать логику противоречий с леностью логической мысли. Логику противоречий Струве связывает с неосмотрительным теоретизированием, считает ее продуктом теоретической неосмотрительности, которую призван преодолеть последовательный эмпиризм. «Неосмотрительное теоретизирование, — говорит Струве, — которое ищет всегда наиболее заостренных результатов, и, с другой стороны, известная леность логической мысли имеет тенденцию возводить различия реального мира в логические противоположности. Между тем в реальной действительности, конечно, гораздо больше различий, чем противоположностей»³⁹. Струве допускает в реальном мире только различия, но ужасается противоречий, которые он отвергает, как продукт неосмотрительного мышления и лености мысли.

Логику внешней видимости, ограниченную непосредственным бытием, Струве выдвигает против логики сущности, которая в экономическом учении Маркса преломляется в мышлении законов производства и обмена. Отмечая такое направление марксовой теории, Струве связывает его с материализмом, свидетельствует, что психологическая и идеалистическая эклектика в любой области явлений ограничена только видимостью. «Говоря о теории трудовой ценности, как наиболее характерном и наиболее последовательном образце теории объективной ценности, как явления, лежащего в основе цены, мы тоже отметили, что возникновение этого построения восходит и к чисто-теоретическому мотиву. Подставляя на место феномена цены или цен (величин или знаний, многообразно и тем самым многозначно определяемых) — некоторую ее подлинную основу, однозначно определяемую ценность, — думает создать постоянную теорию, дойдя до устойчивой экономической сути или сущности явлений. Тут познавательный мотив, упирающийся о действительность, приводил и приводит к материально-метафизическому построению»⁴⁰.

Совершенно бесспорно, что теоретическое познание, которое ставит себе целью проникновение в сущность явлений, имеет дело не с психологическими переживаниями, а опирается на законы материальной действительности. Мышление Маркса, изучающее противоречия в самой сущности вещи, является вследствие этого материалистическим, ибо подлинной основой диалектики учение о законах мышлений является материализм.

Но познавательный мотив марксова мышления восходит к диалектическому материализму, который далеко не совпадает с метафизическим или механистическим материализмом. Представление Струве о материализме Маркса крайне примитивно и вполне гармонирует с его эмпиризмом, который в понимании этого материализма оказывается также поверхностным и вульгарным.

Эмпирическая метафизика видит истинное в непосредственном, пребывающем на поверхности, которая не нуждается в теоретическом мышлении, ибо вполне укладываются в представлении и восприятии, как низших формах мышления. Эмпиризм потому является врагом теоретического мышления, мышления законов действительности. Скольжение по поверхности, воспроизводство видимости явления является определенной формой притупления существенных противоречий действительности, почему логические основы эмпиризма являются также основами апологетики, превращающей единство противоречий в безразличное и гармоническое тождество.

Противоречие, согласно материалистической диалектики, разрешается в процессе прохождения и превращения, который выражается во взаимных переходах одного явления в свою противоположность. Движение противоречия является движением в сторону его разрешения. Логика же Струве, направленная на увековечение капитализма, отрицает реальность диалектических противоречий, допускает противоречия, которые увековечивают капитализм, противоречие без движения. Неразрешимое противоречие кладется Струве в основу исторического процесса, как вечного дуализма естественного и стихийного, который по существу является апологетическим увековечиванием капиталистических антагонизмов, возведенных в естественный закон». Исходя из такой «логики», Струве подвергает «критике» марксову экономическую концепцию, которая рассматривает антагонизм капиталистического общества исторически, как противоречия в процессе движения, разрешение которых совпадает с разрушением и крахом капиталистической системы.

«Логика» Струве в свое время встретила оценку со стороны Н. Бухарина. Нельзя, однако, сказать, что указанная оценка вскрыла основу этой логики. Бухарин указывает в своем возражении, что в учении Маркса применена «общественная точка зрения». По-видимому, Бухарин видит в этой точке зрения методологическую суть марксова учения, что неверно. «Вот именно: если не обработать заранее Маркса под Фому, тогда можно увидеть в теории гениального экономиста не схоластическую болтовню, а «правомерное применение» общественной точки зрения, т. е. познание причинных связей между различными общественными процессами. Видеть же за образными (?) выражениями Маркса метафизические сущности, значит абсолютно не понимать духа марксизма, за словом не понятия»⁴¹. Что Струве абсолютно не понимает духа марксизма, не подлежит сомнению. Но совпадает ли «общественная точка зрения» с материалистической диалектикой? Конечно, нет. Бухарин в известной мере соглашается с точкой зрения Струве, который также видит в учении Маркса сплетение общественной и механически-физиологической точек зрения. Попытку же Бухарина оправдать Маркса перед «критиком» ссылкой на образные выражения нужно признать неудачной. Маркс действительно исходит из сущности явления, которую вульгарные эмпирики считают метафизикой. Маркс, исследуя сущность явления, дает образец материалистического применения логики Гегеля, поднимающейся недосягаемо над всякого рода субъективистами и эмпириками. «Философы более мелкие спорят о том, — говорит Ленин, — сущность или непосредственно данное взять за основу (Кант, Юм, все махисты). Гегель вместо или ставит и, объясняя конкретное содержание этого и»⁴². Единство сущности, явления представляет не образ, а выражение диалектического мышления Маркса, совершенно недоступного софистам и апологетам, рьяным представителем которых является Струве.

Критикуя струвистскую интерпретацию марксова понимания взаимоотношения стоимости и цены, Бухарин опять-таки становится на механистическую точку зрения, почему смыкается с Струве. Струве называет закон стоимости фантомом, считает средневековой схоластикой положение Маркса, согласно которому эмпирические цены управляются законом стоимости. «Защищая» Маркса от такого обвинения со стороны Струве, Бухарин уверяет последнего, что стоимость для Маркса не есть закон цен. «Цены у Маркса никакого бытия от ценности не заимствуют и не могут заимствовать; самое выражение Струве в приложении к Марксу просто бесмысленно; у Маркса ценность есть абстракция, объясняющая цены. В исследовании он исходит от «рыночных цен» через «производственные цены» к «ценности»; в изложении он идет от ценности через «производственные цены» к «реальным ценам». Ясно, что цена может заимствовать свое бытие у ценности так же мало, как, скажем, совершенно конкретный г. Струве во всей его индивидуальности может заимствовать свое струвистское бытие от «человека вообще»⁴³. Выходит следовательно, согласно Бухарину, что стоимость у Маркса есть только логическая абстракция, а не реально историческая сущность ценообразования, не закон цен. Бухарин таким превращением стоимости в голую логическую абстракцию, лишенную всякого конкретного исторического содержания, наглядно демонстрирует метафизический отрыв логического от исторического, которым насквозь проникнута вся струвистская теория. Стоимость не только объясняет цены, но представляет конкретно-исторический субстрат цен. Непонимание этого со стороны Струве Ленин называет издевательством над наукой. «Цена есть проявление закона стоимости. Стоимость есть закон цен, т. е. обобщенное выражение явления цены. О независимости здесь говорить можно для издевательства над наукой, которая во всех областях знания показывает нам проявление основных законов в кажущемся хаосе явлений… В области естественных наук человека, который сказал бы, что законы явлений естественного мира — фантом, посадили бы в дом сумасшедших или просто осмеяли. В области наук экономических человека, щеголяющего так именно… в голом состоянии… охотно назначат профессором, ибо он действительно вполне пригоден для отупления буржуазных сынков»⁴⁴. Ленин таким образом не только не отрицает, что цены у Маркса получают свое бытие от стоимости, представляют проявление закона стоимости, но выходит отрицание такой взаимозависимости издевательством над наукой, возможным только при замене науки поповщиной и мракобесием. Бухаринская «защита» Маркса есть защита посредством такого орудия, которое в лице механического мышления само является лучшим орудием апологетики и формализма. Совершенно естественно, что подобная защита представляет по существу извращение подлинных позиций Маркса и идейную капитуляцию перед Струве, позиция которого также механистична и метафизична.

II #

Вульгарный эмпиризм есть философия данности, ограничивающая пределы познания единичным восприятием и единичным фактом, оторванными от своих общих закономерностей. «Согласно воззрения эмпириков, — говорит Гегель, — восприятие есть форма, которою мы должны постигать предметы внешнего мира, и в этом состоит недостаток эмпиризма. Восприятие, как таковое, всегда есть нечто единичное и преходящее; познание, однако, не останавливается на восприятии единичности, оно отыскивает всеобщее и пребывающее, и это составляет переход простого восприятия к опыту»⁴⁵. Пользуясь формой анализа, эмпиризм разъединяет действительность, оставаясь на ступени такого разделения, которое переходит в неразрешимое противоречие. Но экономическая апологетика видит в этой ступени конечный предел познания, которому предписывается умерщвление действительности путем консервирования движущих ее противоречий. «Мертвое не движется, так как оно не устанавливает различий сущности, существенного противоположения или неравенства, поэтому оно не достигает перехода в противоположное, не приходит к имманентному качественному движению, к самодвижению»⁴⁶. Отсутствие такой мертвенности, не совместимой с диалектической логикой, Струве вменяет в вину Марксу, который рассматривает противоречия капитализма не мертво и статически, а как изменчивые и переходящие. Противоречие, выражающееся в товарном фетишизме, как овеществлении лиц и олицетворении вещей, нашло в экономическом учении Маркса свою гениальную разгадку, которая явилась разгадкой ее исторического характера. Струве же, исходя из вечного «дуализма» общественного процесса, считает марксово понимание товарного фетишизма произвольным. Основной недостаток этого учения он видит в его историчности, считая этот недостаток результатом социализма Маркса. Струве критикует Маркса с точки зрения вульгарной экономии, которая «переводит на свой язык представления, мотивы и т. д., скованных капиталистическим производством носителей его, в которых оно отражается лишь в поверхностном виде»⁴⁷. Марксово понимание товарного фетишизма получило свою четкую формулировку в следующих классических положениях: «Свойство продуктов труда — таких полезных вещей, как сюртук, холст, пшеница, железо и проч. — представлять собою стоимости, определенные величины стоимости и вообще товары, есть, конечно, такое свойство, которое они получают в наших сношениях, а не от природы, подобно, например, свойству быть тяжелым, удерживать теплоту или питать. Но в сфере наших сношений эти вещи относятся друг к другу, как товары. Они суть стоимости, они измеримы, как величины стоимостей, и их общее свойство быть стоимостью ставит их в отношение друг к другу, как стоимости. Равенство, например, 20 аршин холста = 1 сюртуку или 20 аршин холста стоят 1 сюртук, выражает только следующее: 1) разнородные виды труда, необходимые на производство этих вещей, считается равным, как один и тот же человеческий труд; 2) израсходованное на производство их количество труда измеряется на основании определенных социальных законов и 3) портной и ткач вступают в определенное общественное отношение производства. Это есть определенное социальное отношение производителей, в котором они приравнивают свои различные полезные виды труда друг к другу, как один и тот же человеческий труд. Измерение величин их труда продолжительностью времени израсходования человеческой рабочей силы составляет такое же определенное социальное отношение производителей. Но в сфере наших сношений, им представляются эти социальные качества их собственного труда, как социально-естественные свойства, как предметные определения самих продуктов труда; равенство различных видов человеческого труда им кажутся свойством продуктов труда, как стоимостей; мера труда посредством общественно-необходимого рабочего времени им представляется, как величина стоимости продуктов труда; и, наконец, социальное отношение производителей посредством их работ они принимают за отношение стоимостей или за общественное отношение вещей, т. е. продуктов труда. Именно поэтому продукты труда кажутся им товарами, чувственно-сверхчувственными или социальными вещами»⁴⁸.

Приведенная характеристика товарного фетишизма представляет характеристику определенной общественной формы труда, определенного общественного противоречия, раскрытого Марксом в его существенной основе, что вызывает критические нападки Струве, предпочитающего увековечение этой фразы, удержанной во внешней видимости. Нельзя согласиться с И. Рубиным, который видит в лице Струве противника теории стоимости и одновременно высокого ценителя теории фетишизма Маркса⁴⁹. Точка зрения Рубина есть точка зрения апологета. Струве не только не дает правильной оценки товарного фетишизма, не только не выказывает никаких признаков ее положительного понимания, но грубейшим образом ее извращает, считая присущую ей историчность извращением и схоластикой. Струве считает, что Маркс совершенно произвольно рассматривал товарный фетишизм исторически, так как иррациональный характер, который он постиг в товарном фетишизме, является вечной необходимостью. «Своеобразна, как всегда, позиция Маркса в этом вопросе. В фетишизме товарного производства он гениально уловил имманентно-социальное начало экономического процесса, подвластность людей не природе, а «человеческому, слишком человеческому», их собственным творениям. Но для Маркса, как социалиста, указанный фетишизм, историческая категория, которая будет преодолена социализмом. Ему не приходило в голову, что социально-экономический процесс заключает в себе необходимость власти человеческих вещей над людьми, власти, которая не может быть устранена никаким рациональным построением экономических отношений. Эта мысль не приходила в голову социалисту Марксу, ибо она оказывает разлагающее действие на социализм, как догматическое воззрение»⁵⁰. Марксу не приходило в голову, что товарный фетишизм и иррациональная закономерность не преодолимы никакой человеческой организацией, ибо представляет вечную основу всякого общества, не приходило в голову увековечить капитализм.

Маркс вскрыл товарный фетишизм как историческую категорию, показал отчуждение человека как выражение определенного способа производства. Раскрытием товарного фетишизма как следствием применения материалистической диалектики Маркс положил начало подлинной экономической науке, указав выход из злого отчуждения. Но буржуазный апологет, знающий, что социальный фетишизм, выражающий власть вещей над людьми, неотделим от капиталистического способа производства, провозглашает этот фетишизм вечным законом развития. Струве, отрицающий закономерность, внезапно допускает исключение для «закона», который увековечивает эксплуатацию человека, господство буржуазии над пролетариатом, власть мертвого труда над живым. Конечно, возведение в закон такой власти вещей над людьми Марксу не приходило в голову, так как он раскрыл законы неизбежного крушения такой власти, неизбежного крушения царства отчуждения и фетишизма.

Марксу поэтому не приходило в голову считать экономические категории капитализма вечной необходимостью. Последнее обстоятельство вызывает поучительные замечания со стороны Струве, стремящегося доказать, что власть вещей над людьми есть вечная категория. Струве полагает, что непонимание Марксом этого положения послужило причиной его социалистических «утопий», предполагающих полную рационализацию общественного процесса производства.

Классическая экономия в ограниченных пределах механического мышления смогла усмотреть за вещественным фетишизмом общественные отношения труда, которые она считала вечными и естественными. Маркс на пути материалистической диалектики полностью преодолел ограниченный взгляд классической экономии, раскрыл исторический характер общественных отношений труда, принимающих вещественное выражение, обнажил переходящий характер товарного фетишизма.

Анализируя историю политической экономии, Маркс видит критерий ее внутреннего прогресса в степени приближения к пониманию историчности этого фетишизма. Разбирая Джонса, Маркс указывает на переплетение в его экономическом мышлении различных мотивов, среди которых характерно проскальзывает правильное нащупывание подлинной сущности капитализма и присущих ему производственных отношений. Он говорит: «Капитал или накопленный запас потом лишь берет на себя функцию авансирования рабочему его заработной платы, после того как он при производстве богатства уже выполнил различные другие функции». Это предложение служит великолепным выражением его противоречия: с одной стороны здесь имеется историческое понимание капитала; с другой стороны оно затемнено экономической ограниченностью, что «запас», как таковой, есть будто бы «капитал». Поэтому «накопленный запас» становится личностью, которая берет на себя функцию авансирования людям заработной платы. Необходимо еще освободиться от экономической ограниченности, которая имеется еще у Джонса, раз капиталистический способ производства рассматривается как определенный исторический способ производства и не представляет уже вечных, естественных производственных отношений»⁵¹.

Развитие домарксовой теоретической экономии уже приводит к признанию историчности капиталистического способа производства. Но признание историчности капиталистического способа производства открывает новую перспективу, кладет конец обычному мнению, согласно которому законы капиталистического способа производства являются вечными и естественными. Но апологету такая перспектива вовсе не улыбается, поощряет всячески реставрировать вульгарную экономию, истины которой он ухитряется преподносить в качестве самоновейших истин, способных пролить свет на глубочайшие тайны политической экономии. Подобную «истину» Струве преподносит в лице «естественного закона» социального дуализма. Развенчав закон стоимости, как фантом, оставив только цену, как понятие реального менового отношения между обмениваемыми благами, Струве переходит к реабилитации «покинутого» «естественного» закона и присущей ему истинности. Откуда вдруг такая реабилитация закона, который должен гармонировать с последовательным эмпиризмом? Откуда вдруг такое признание закона? Дело в том, что «естественный закон» Струве чрезвычайно мало похож на закон, представляет выдумку апологета, склонного возводить свои чаяния в естественные законы. «С развитой нами точки зрения идея «естественного закона» получает новый и особый смысл. Конечно, для научного исследователя все «естественно», и потому мысль о существовании «естественного» рядом с искусственным недопустима. Но наши соображения подвели нас вплотную к другому пониманию «естественного» закона. В краткой форме оно гласит: в едином общественном экономическом процессе есть два ряда явлений в каждый данный момент, или, вернее, в каждом изучаемом данном отрезке времени, существенно отличающиеся один от другого. Один ряд, могущий быть рационализованным, т. е. направленным согласно воле того или иного субъекта, и другой ряд, не могущий быть рационализованным, протекающий стихийно вне соответствия с волей какого-либо субъекта»⁵².

Таким образом, обновленный «естественный закон» сводится у Струве к утверждению вечной необходимости двух взаимно безразличных и противоположных начал в общественно экономическом процессе, который исключает возможность осуществления социализма, превращает такую возможность в фантазию.

Закон, подобным образом понятый, оказываемся приемлемым, ибо сконструирован согласно экономической апологетике. Действительно, забыв свои обвинения Маркса в стремлении найти законы явлений, Струве выступает с открытием основного закона общественного развития. Плохо однако, что закон этот ничего общего не имеет с действительными законами, представляет апологетическую карикатуру на естественный закон, представляет плод эмпирической метафизики, вульгарной разновидности последней. «Эмпиризм имеет с одной стороны, — говорит Гегель, — общий источник с самой метафизикой, для которого подтверждением ее определений (как предпосылок определенного содержания) также служат представления, т. е. содержание, имеющее своим источником опыт. С другой стороны, единичное восприятие отлично от опыта, и эмпиризм возводит содержание восприятия чувства и созерцания в формы всеобщих представлений, положений, законов и т. д. Это происходит, однако, и в том смысле, что этим всеобщее определение (например) не должно иметь несколько другого самостоятельного значения и никакой другой самостоятельной значимости, кроме того значения и той значимости, которая «получается из восприятий, и никакая другая связь не должна находить определения, кроме той, которую можно доказать в явлении. Прочные опоры субъективной стороны эмпирическое сознание имеет в том, что сознание обладает в лице восприятия своей собственной непосредственной данностью и достоверностью»⁵³. Гегелем охарактеризован традиционный эмпиризм, возводящий содержание восприятий в форму законов, которые в качестве субъективных закономерностей не являются вовсе закономерностями.

Критикуя традиционный эмпиризм за допущение законов, Струве сам допускает «закон», увековечивающий присущие капитализму противоречия, закон неразрешимости противоречия, вернее, непреодолимости капиталистической эксплуатации, обусловливающий утопичность социализма.

Противоречие, как источник движения, не мыслимо для эклектика, который предпочитает ему формальное тождество, умерщвляющее всякое содержание. Гегель говорил, что подобное мышление может в лучшем случае отходить только в отвлеченное отрицание, односторонне удерживать противоречивое одно вне другого в состоянии непримиримой разобщенности. Касаясь этих положений Гегеля, Ленин находит, что в последних охарактеризована «суть антидиалектики».

Суть антидиалектики выступает в струвистском понимании «естественного закона», который сводится к исторически-безразличному сосуществованию рационального и стихийного, протекающих параллельно и никогда не соприкасающихся в своем обособленном существовании, которое делает это противоречие вечным. Струве видит главный недостаток Маркса в историчности его мышления, исключающем вечный и вневременный законы. «Маркс подметил эту особенность общественно-экономических отношений между людьми и указал на них в своем учении о фетишизме товарного производства». Ошибка Маркса — и это имманентная ошибка социализма, передавшаяся отчасти и Миллю — заключалась в том, что он этой черте общественно-экономического процесса, присущей ему как таковому, т. е. его основному дуализму, приписал чисто-исторический характер, признав указанную черту особенностью товарного производства. Но этот дуализм присущ всякому экономическому процессу, как бы ни было организовано общество в хозяйственном отношении, если только и о этом обществе существует в той или иной мере хозяйственное общение. Речь может идти только лишь о той пропорции, которой или той или иной хозяйственной организации в ней представлены элементы естественные и рациональные. И в развитом товарном производстве элемент естественный только гораздо явственнее обнаруживается, чем в других организациях»⁵⁴.

Маркс раскрывал специфические закономерности капитализма, выражающие существенную основу движения данного бытия, показал впервые диалектический закон, абстрактность которого оказывается конкретнее фактов, которые он охватывает, ибо представляет существенную конкретность. Гегель уже боролся против формального закона, опустошающего конкретное содержание действительности. «Что касается содержания, — говорит Гегель, — то здесь нужны не такие законы, которые только спокойно придают просто сущему различию форму всеобщности, а такие, которые непосредственно имеют в этих различиях беспокойство понятия, а вместе с тем необходимость отношения сторон»⁵⁵. Гегель в идеалистической форме указывает, что диалектически понятый закон выражает общее как сущность изменений, которые не исчезают в этой сущности, но выражают ее наполненность и разнообразие. «Общий закон изменения формы движения гораздо конкретнее, — говорит Энгельс, — чем каждый отдельный конкретный пример этого»⁵⁶.

Совершенно не касаясь природы закона, Струве противопоставляет бессодержательную метафизическую абстракцию законам марксовой экономики, полагая подобными абстракциями доказать утопичность и неосуществимость социализма. Струве с беспечностью софиста ни одним звуком не пытается ближе рассмотреть природу закона, которая представляет предмет глубочайшего теоретического интереса. Гегелевское понимание закона представляет иллюстрацию к этому положению, так как представляет усилие раскрыть всю глубину и содержательность этого понятия. Гегель именно старается вскрыть противоречивость закона, обнаружить противоречивость самой сущности. «Существенный мир есть далее не только общее основание являющегося мира, но его существенное основание»⁵⁷. Мир закономерностей есть существенная основа его собственной противоположности, являющегося мира, представляя отрицание последнего в качестве существенной полноты содержания. Но царство законов есть не только основа являющегося мира, но переход и становление, противоречивое движение сущности. Характеризуя таким образом царство законов, Гегель хочет подчеркнуть, что закономерность не противостоит миру явлений, в качестве его неподвижного основания, но представляет, так сказать, движущуюся существенность, имманентную миру явлений. «Или иначе, если рассматривать закон только для себя; то стороны его содержания взаимно безразличны; но равным образом они сняты через свое тождество, стало быть устойчивость каждой из них есть неустойчивость ее самой. Это положение одной из них в другой есть отрицательное единство, и каждая из них есть не только положение себя, но и также другой, или каждая сама есть это отрицательное единство. То положительное тождество, которое они имеют в законе, как таковом, есть лишь внутреннее единство, требующее доказательства и опосредования, так как это отрицательное единство еще не положено в них. Но поскольку различные стороны закона теперь определены, как различные в их отрицательном единстве, или как такие, из коих каждое содержит свое другое в себе самом, вместе с тем, как самостоятельное, отталкивает от себя это самое инобытие, то тождество закона есть теперь также положенное и реальное. Таким образом, закон тем самым приобрел также недостававший момент отрицательной формы своих сторон, момент, который ранее того принадлежал еще явлению»⁵⁸. Приведенные рассуждения Гегеля представляют попытку преодолеть статичность закона, понять самый закон в движении. Ленин отмечает живую мысль, проникающую гегелевское положение о законе. «Понятие закона есть одна из ступеней познания человеком единства и связи, взаимозависимости и цельности мирового процесса. «Обламывание» и «вывертывание» слов и понятий, которому здесь предается Гегель, — есть борьба с абсолютизированием понятий закона, с упрощением его, с фетишизированием его»⁵⁹.

Определив сначала закон, как покоящийся образ являющегося мира, Гегель не успокаивается, ибо существенное, выражающее природу закона, не может противоречить беспокойному явлению, которое законом отражается. Углубляя интерпретацию закона, Гегель поэтому говорит, что «отрицательное единство» закона снимает взаимное безразличие противоположных сторон, ибо устойчивость каждой из них становится ее собственной неустойчивостью. Таким образом, охватывая диалектику явлений, закон становится целым, существенной полнотой явления, охватывающей существенные и несущественные стороны последнего. Охват законом явления выражается в охвате сущности его изменений, что Гегель называет существенной отрицательностью.

Гегелевское понимание закона представляет не досужие потуги, а глубокие теоретические усилия понять диалектику закона, которая метафизическому мышлению может казаться безумием.

«Естественный закон» Струве иллюстрирует пример непревзойденной вульгарности. Связь сознательности и стихийности принимает различный характер в зависимости от исторически-данной формы социального антагонизма.

Антагонизм стихийности и сознательности в пределах монополистического капитализма достигает максимальной остроты, так как усиление рационального начала обостряет в этих пределах момент анархии. Но пролетарская революция, обобществляя средства производства, делает исторический шаг к преодолению этого противоречия в сторону вытеснения стихийного начала из области социального бытия. «Естественный закон» высится над всяким историческим бытием, в качестве неразрешимого противоречия, лишенного всякой двигательной силы, которая присуща противоречию.

Некоторые современные философы выдвигают особую логику неразрешимого противоречия, которую они именуют «трагической диалектикой» в противоположность оптимистической диалектике Гегеля. Струве в известной степени предвосхитил подобную «диалектику», вернее: софистику, которую он положил в основу своей концепции вечного дуализма.

Энгельс рассматривает противоречие стихийности и сознательности, как характерное противоречие капиталистической системы, когда организация становится орудием анархии. «С расширением же производства для сбыта и именно с выступлением на историческую арену капитализма, законы товарного производства, до тех пор как бы погруженные в дремоту, стали действовать с большей силой и ясностью. Старые связи были разрушены, старые рамки разбиты, и производители все более и более обращались в разъединенных и независимых товаропроизводителей. Анархия общественного производства выступила наружу и принимала все большие и большие размеры. А между тем главнейшее орудие, с помощью которого капитализм усиливал анархию в общественном производстве, представляло собой прямую противоположность анархии: оно состояло в усилении общественной организации производства в каждом отдельном промышленном предприятии»⁶⁰.

Присущее капитализму противоречие стихийности и организованности является выражением присущего ему коренного противоречия общественного характера производства и частного характера присвоения. Соответственно обострению последнего растет также первое противоречие, достигающее максимальной остроты в эпоху монополистического капитализма.

Монополистические объединения капиталистов, представляя регулирующие центры производства, представляют одновременно очаги обостряющейся анархии, что было отмечено Энгельсом на заре империализма: Энгельс говорил о превращении в трестах конкуренции в монополию, а беспланового производства капиталистического общества в плановое производство вторгающегося социализма. «Но в новой своей форме эксплуатация настолько бросается в глаза, что она должна рухнуть. Ни один народ не согласился бы долго мириться с производством, регулируемым трестами, с неприкрытой эксплуатацией всего общества маленькой бандой купоновладельцев»⁶¹. Противоречие стихийности и сознательности принимает в указанную капиталистическую фазу угрожающий характер, обнажая в сильнейшей степени эксплуатацию маленькой горсточкой миллионных масс.

Струве ставит себе задачей затемнить этот характер, привить рабочему иллюзию вечной необходимости капиталистической эксплуатации, возлагая надежду на благотворное действие своей теоретической концепции на рабочие массы, в смысле привития такой иллюзии. Признание Струве весьма ценно и показывает практическую суть экономической апологетики. Струве прямо говорит, что практическая задача, которую преследует идея естественного закона, заключается в примирении рабочего с капиталистической эксплуатацией, что «то теоретическое настроение, которое соответствует пониманию основного имманентного дуализма, если оно сообщается широким кругам, способно вообще оказать полезное влияние на их практическую деятельность, ориентируя их актуальность в таком направлении, в каком возможны важные реальные успехи»⁶². Эклектическая софистика прямо проповедуется в интересах усыпления рабочих масс, прямо преподносится в качестве противоядия революционным тенденциям пролетариата.

Струве допускает безраздельный рост рационализации только во взаимоотношении человека и природы, но совершенно исключает из производственных отношений, совершенно не понимая, что подлинное господство над природой станет возможным только тогда, когда человек будет господствовать над собственными отношениями, преодолеет стихийные закономерности в собственном бытии. Последнее же недопустимо для апологета капитализма, допускающего только господство капитала над трудом. «Отношения человека, или, общее и точнее, человеческих субъектов к природе, отличается от нашего «естественного» ряда тем, что они принципиально поддаются полной рационализации. Самую природу человек, конечно, не может рационализировать, но свои отношения к природе он может рационализировать до конца. Таким образом, отношения человека к природе в нашем смысле суть нечто, как это ни звучит странно, такое, в чем нет ни грана «естественного». Природа может противостоять человеку, как нечто «данное», от него не зависимое, но в принципе и фактически эта данность, т. е. степень независимости природы от человека, поддается учету — ничего загадочного не представляет; поскольку же природа не только дана человеку, но и зависит от него, она для него вполне обозрима и не только не представляет ничего загадочного, но, наоборот, всецело подчиняется его контролю, есть покорное звено в его хозяйственном плане. Поэтому-то отношения человеческих субъектов к природе принципиально поддаются рационализации, ибо и «иррациональное» в них есть некоторое известное и постоянное «данное», которое может быть легко и просто вдвинуто в рациональный план»⁶³.

Техническая рационализация в условиях капитализма не исключает господства капитала над трудом, но служит могущественным орудием его эксплуатации. Рациональное начало, как средство эксплуатации, выражается в растущей технической мощи капитала и вполне естественно, с точки зрения естественного закона, увековечивающего эту эксплуатацию.

Струве отличается абсолютной беззаботностью в отношении исторического развития, совершенно оставляет в стороне историческое проявление связи стихийного и рационального.

Монополистический капитализм уже знает значительный рост рационального момента в общественных отношениях, который на капиталистической основе продолжает служить источником обостряющейся иррациональности, ибо упирается в противоречие общественного производства и частного присвоения. Рациональный момент в пределах капитализма не только не устраняет стихийности, но развивает ее до высшей точки.

Струве, в целях увековечивания этого противоречия, исключает всякий исторический подход в понимании действительности, ибо такой подход подрывает почву всяких попыток увековечивания капитализма. Отношение человека к природе совершенно отрывается Струве от исторических данных отношений людей, растворяется в безразличном отношении к вещи. Оторвав отношения людей от отношения к природе, Струве допускает рационализирующее начало только между человеком и природой, что означает, что взаимные отношения людей, отношения эксплуатации и угнетения вечны в своей стихийной основе и не доступны никакому изменению, Струве категорически отвергает всякое историческое понимание действительности, так как признание буржуазного способа производства исторически несовместимо с его увековечиванием. «Однако, — говорит Маркс, — с того момента, когда буржуазный способ производства и соответствующие ему отношения производства и распределения признаются историческими, наступает конец ошибочному мнению, что они представляют будто бы естественные законы производства, и открывается перспектива нового общества, новой экономической общественной формации, для которой капиталистический способ производства служит лишь переходной формой»⁶⁴. Марксова диалектика изучает переходы и связи в развитии действительности, изучает противоречие в его движении. Ленин поэтому замечает, характеризуя единство противоположности, что оно означает «переход каждого отдельного определения качества черты стороны свойства в каждую другую, в свою противоположность»⁶⁵.

Единство стихийности и сознательности представляет исторически развивающееся и исторически разрешающееся противоречие. Монополистический капитализм по сравнению с классическим капитализмом представляет новую модификацию этого противоречия, получившего еще более острую форму. «Закон» Струве, увековечивающий это противоречие, ставит себе целью обосновать неподвижность капиталистических противоречий, разрешение которых может быть только одновременным уничтожением капитализма.

Струве обвиняет Маркса в… «низвержении» разума и находит такое «низвержение» показателем… реакционности Маркса, теория которого оказывается переводом на язык «позитивизма, атеизма и радикализма» формул французской теократической школы. Маркс, возмущается Струве, дает отставку разуму. Струве связывает такую отставку с приматом бытия над сознанием, отстаиваемым теорией Маркса, связывает ее с материализмом Маркса. Струве грубо отождествляет механический и диалектический материализм, полагая, что последний изгоняет разум через растворение его в движении молекул. Однако диалектический материализм представляет в действительности единственную науку о законах мышления и не только не дает отставки разуму, но единственно исследует внутреннюю необходимость мышления, имманентную последовательность его категорий, с точки зрения соответствия последних развивающейся действительности. Важно не просто восхвалять разум, а показать развитие последнего в его исторической необходимости. Именно с такой точки зрения рассматривал Гегель «царство разума», философское изображение которого означает его изображение в его собственной имманентной последовательности. Согласно Струве разум несовместим с социализмом, который, мол, лишен разумных оснований. «Дав отставку разуму, Маркс остался революционером и социалистом и стремился исторически оправдать и обосновать социализм. Социализм для него такой же продукт сверх-разумных, сверх-индивидуальных сил истории, каким совсем другие общественные формы (монархия, церковь) были для реакционеров. Так же, как последние исторически хотели оправдать существующее, так Маркс хотел исторически оправдать новое и грядущее»⁶⁶. Разум в представлении Струве есть метафизическая категория, лишенная всякого историзма. Превращение разума в историческую категорию кажется апологету уничтожением разума.

Гегель говорил, что уразумение историчности мышления составляет одну из главных сторон логики. «Уразумение того, — говорил Гегель, — что диалектика составляет природу самого мышления, что в качестве рассудку оно должно впадать в отрицание самого себя — в противоречие, уразумение этого составляет одну из главных сторон логики»⁶⁷. Гегель также говорил, что все предстает пред судом диалектики, которая есть универсальная власть, разрушающая все устойчивое и прочное, заставляя его перейти в свою противоположность. Но апологет признает только один вид разума, увековечивающего капитализм и потому лишенного всякого движения. «Разумное в своем превращении в историческую категорию обесцененно, как таковое, как разумное. В этом основное противоречие социализма, опирающегося на социологическое воззрение Маркса»⁶⁸.

Струве разделяет логическое от исторического пропастью, находит, что историческое понимание логического есть понимание разума, как неразумного, и равнозначно его полному аннулированию. «Разумное само стало исторической категорией, оно поставлено таким образом в одну линию, в один непрерывный ряд с неразумным. И тем сближено и сравнено с ним»⁶⁹.

Разрыв между историческим и логическим является характерной чертой вульгарной метафизики, которая имеет в лице Струве своего законченного идеолога.

Струве совершенно не понимает, что рационализация общественного процесса неразрывно связана с процессом обобществления производства, опирается на это обобществление, которое уже в пределах капитализма является предпосылкой рационализации производства и преодоления стихийности. Струве же допускает рациональное в качестве надысторической абстракции, витающей над стихийным развитием, никогда его не касаясь.

Беда естественного закона, как всякого метафизического закона состоит в его полной оторванности от исторического развития и свойственных ему закономерностей. Вместо таких закономерностей — фикция естественного закона, который никакого отношения не имеет к реальному содержанию действительности. Энгельс отмечает несовместимость организации внутри капиталистической фабрики с существующей рядом анархией производства, которая становится осязательной для самих капиталистов, благодаря совершающейся во время кризисов насильственной концентрации капиталов, путем разорения многих крупных и несравненно большего количества мелких капиталистов. Обобществление больших масс произведенных средств диктуется капиталистам крахами промышленности. Энгельс, предвосхищая монополистическую фазу капитализма, говорил, что развитие обобществления производства принимает уже большие размеры при капитализме, когда объединяются все крупные производства в один трест с целью регулирования производства, когда определяют общую сумму производства, распределяют ее между собой и навязывают наперед установленную продажную цену. «А так как эти тресты при первой заминке в торговле распадаются, то они тем самым вызывают еще большую концентрацию производства. Соответствующая отрасль промышленности превращается в одно единственное колоссальное акционерное общество, внутренняя конкуренция уступает место внутренней монополии этого общества»⁷⁰. Рациональное начало, приобретая значительную силу в монополистическую фазу капитализма, не устраняет анархии, но обостряет ее в максимальной степени, так как основа анархии производства — капитализм — продолжает существовать. Противоречие между стихийностью и сознательностью капитализм не может разрешить. «Превращение производительных сил в государственную собственность не разрешает противоречий капитализма, но оно заключает в себе формальное средство — возможность их разрешения. Это разрешение может состоять лишь в фактическом признании общественной природы современных производительных сил, следовательно, в приведении способов производства, присвоения и обмена в соответствии с общественным характером средств производства. А этого можно достигнуть только прямым и открытым переходом в общественную собственность производительных сил, переросших всякий другой способ применения их к делу. Общественный характер средств производства и его продуктов, проявляющийся теперь с разрушительной силой слепого закона природы, обрушивающийся против самих производителей, периодически нарушающий ход производства и обмена, будет тогда сознательно проведен в жизнь производителями и превратится из причины неурядицы и сильнейших катастроф в сильнейший рычаг производства… Когда с современными производительными силами станут обращаться сообразно с их узнанной, наконец, природой, общественная анархия в производстве заменится общественным производством, организованным по плану, рассчитанному на удовлетворение потребностей как целого общества, так и каждого его члена. Тогда капиталистический способ присвоения, при котором продукт порабощает сперва производителя, а затем и самого присвоителя, уступит место новому способу присвоения, основанному на самой природе современных средств производства: с одной стороны, прямому общественному присвоению продуктов, в качестве средств для поддержания и расширения средств производства, а, с другой, прямому индивидуальному присвоению их, в качестве средств существования и наслаждения⁷¹.

Противоречие стихийности и сознательности подвержено переходам. Переход средств производства в общественную собственность переводит это противоречие на новую ступень, когда рационализация производства рассчитана на удовлетворение потребностей целого общества и каждого его члена. Усиление рационального начала в новых условиях имеет своей конечной целью превращение производительных сил в руках производителей из демонических повелителей в покорных слуг. Говорить же о полной рационализации вне всяких переходов и ступеней составляет жалкую софистику, которая не может претендовать на гибкость, даже субъективного свойства.

Постановка Струве ярко выявляет методологические основы всякой апологетики, сводящейся к внешнему удержанию противоположных определений без взаимного соприкосновения, что увековечивает эти противоположности, лишающиеся всякой жизни, борьбы и движения.

Подобная «методология» представляет теоретический фундамент всякой апологетики в ее различных вариантах. Струве эту методологию обнаруживает довольно четко и последовательно, если такая последовательность имеет место в эклектических системах. Реакционная апологетика, направленная всеми помыслами на доказательство невозможности социализма, имеет в эклектической логике свою методологическую базу, которая является базой всякой софистики.

Софистика «естественного закона» обнаруживает свою интимную близость к надклассовому объективизму, который в свое время Струве выдвигал против материализма. Ленинская характеристика этого объективизма оказалась пророческой, так как она усмотрела в последнем пролог к буржуазной апологетике. Доказывание необходимости процесса без вскрытия присущих ему противоречий явилось преддверием к «системе воззрений», направленной уже на обоснование вечной необходимости наемного рабства. Абстрактный объективизм Струве означал формально-логическое выхолащивание противоречий действительности, которое уже тогда встретило соответствующую оценку Ленина, который, подчеркивая партийность философии, вскрывал апологетические тенденции, скрывавшиеся под маской беспартийного объективизма. «Объективист говорит о необходимости данного исторического процесса, материалист констатирует с точностью данную общественно-экономическую формацию и порождаемые ею антагонистические отношения. Объективист, доказывая необходимость данного ряда фактов, всегда рискует сбиться на точку зрения апологета этих фактов; материалист вскрывает классовые противоречия и тем самым определяет свою точку зрения. Объективист говорит о «непреодолимых исторических тенденциях», материалист говорит о том классе, который заведует данным экономическим порядком, создавая какие-то формы противодействия других классов. Таким образом, материалисты, с одной стороны, последовательнее объективиста и глубже, полнее проводят свой объективизм. Он не ограничивается указанием на необходимость процесса, а выявляет, какая именно общественно-экономическая формация дает содержание этому процессу, какой именно класс определяет эту необходимость. В данном случае, например, материалист не удовлетворился бы констатированием непреодолимых исторических тенденций, а указал бы на существование известных классов, определяющих содержание данного порядка и исключающих возможность выхода вне выступления самих производителей. С другой стороны, материализм включает в себя, так сказать, партийность, обязывая при всякой оценке событий прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы»⁷².

Материалистическая диалектика, служившая Марксу логическим орудием исследования, включает одновременно партийность, так как выступает явно в качестве философии революционного рабочего класса и направлена на низвержение существующего капиталистического мира. Беспартийный объективизм, возвышающийся над классовыми противоречиями, представлял в мышлении Струве скрытое выражение такой системы воззрений, которая в качестве прямой апологетики направлена против революционного пролетариата в защиту капиталистической эксплуатации.

Вскрывая классовую основу струвистской концепции, Ленин квалифицирует ее как «союз науки, промышленности и власти».

Русская буржуазия, превратившись в контрреволюционную силу, призвала науку на служение ее классовым целям, что наука должна была осуществлять в первую голову на уничтожении марксова учения. Экономическая концепция Струве с оголтелым цинизмом выполняла это назначение, что и выдвинуло его в первые ряды идеологов реакционной буржуазии. Процесс такого единения науки и эксплуатации Ленин характеризует как процесс европеизации русской буржуазии, наука которой стала настолько независима от правительства, что ее воззрения совершенно объективно стали совпадать с интересами вождей торговли и промышленности. В наше время, когда все так далеко шагнуло вперед, заслужить репутацию солидного ученого и получить официально признание своих трудов. — это значит показать невозможность социализма посредством парочки «по-кантиански» выведенных определений, это значит уничтожить марксизм, разъяснив читателям и слушателям, что его не стоит даже опровергать, и сославшись на тысячи имен и названий книг европейских профессоров; это значит выкинуть за борт всякие научные законы о чистке места законам религиозным; это значит нагромоздить горы высоко ученого хлама и сора для забивания голов учащейся молодежи»⁷³. Классовая характеристика, данная Лениным «науке» Струве, приобретает особую актуальность в нашу эпоху, когда с подобным цинизмом социал-демократическая теория, выполняя задания буржуазии, всячески изощряется на уничтожении революционных основ марксова учения и реставрации кантианства, дюрингианства и всяких других «корифеев» буржуазной науки, авторитет которых призывается для уничтожения законов науки и обоснования законов религии. «Уничтожение» научных законов, особенно вскрытых Марксом его экономическим анализом капитализма, настоятельно необходимо буржуазии, ибо, уничтожая эти законы, она уничтожает непреклонного вестника ее собственной гибели. «Экономическая действительность с бьющей в глаза наглядностью показывает нам классовое деление общества, как основу хозяйственного строения и капитализма и феодализма. Внимание науки с самого появления на свет политической экономии устремлено на объяснение этого классового деления. Вся классическая и политическая экономия сделала ряд шагов по этому пути. Маркс сделал еще шаг дальше. И современная буржуазия так испугана этим шагом, так обеспокоена законами современной хозяйственной эволюции, такими очевидными, слишком внушительными, что буржуи и их идеологи готовы выкинуть всех классиков и всякие законы, лишь бы сдать в архив юриспруденции… всякие там… социальные неравенства»⁷⁴.

Примечания #