Надеждин Л. Существует ли социально-органическая школа #

(По поводу статьи тов. Блюмина «К вопросу о кризисе австрийской школы»)¹

Журнал «Под знаменем марксизма», 1930, № 4, с. 91–105

Статья тов. Блюмина «К вопросу о кризисе австрийской школы» посвящена выяснению того, что собой представляет современная буржуазная политическая экономия. Окончательный вывод, к которому он пришел, таков: в экономической мысли Европы и Америки отсутствуют резкие диссонансы. «Несмотря на наличие множества оттенков и всяких взглядов, можно установить известное единство или во всяком случае господство единой теоретической концепции в современной буржуазной политической экономии. Эта концепция нашла себе наилучшее выражение в работах экономистов математической и англо-американской школы»². Наличие в буржуазной политической экономии социального направления, представители которого (А. Амонн, Р. Штольцман, Ф. Петри, О. Шпан) выступают с резкой критикой субъективизма и психологизма, тов. Блюмина не пугает. «Они лишь обновили некоторые элементы экономической теории, сохранив в неприкосновенном виде всю ту концепцию, которая нашла себе выражение в работах экономистов вульгарной и субъективной школ»³. Более того: тов. Блюмин не считает возможным объединить сторонников социального направления и выделить их в самостоятельную школу, существующую наряду с австрийской, математической или исторической школой. «Если мы попытаемся вынести за скобки то общее, что имеется в теоретических построениях этих авторов, то увидим, что это общее обычно сводится к признанию социального метода, и что отсутствует тот минимум единства в решении основных теоретических вопросов, который необходим для образования единой школы»⁴.

К этим выводам тов. Блюмин пришел в результате разбора построений представителей социального направления. Они, оказывается, только внешне расходятся с австрийцами. Так, если «обратиться к рассмотрению позитивной теории Амонна, то мы убедимся в том, что он очень близко подходит к теории математиков Вальраса-Касселя и что, следовательно, его точка зрения в целом ряде пунктов родственна точке зрения австрийцев»⁵. «Если обратиться к положительной концепции Шпана, то нельзя отрицать наличия целого ряда точек соприкосновения с доктриной австрийской школы»⁶. В отношении Петри можно сделать вывод, что для него «теория закона ценности совпадает с теорией конкуренции, что решающую роль при объяснении закона ценности играет закон спроса и предложения, что при разработке этих проблем нельзя абстрагироваться от субъективных оценок»⁷. Как известно, Штольцман крайне мало соприкасается с австрийцами. Но сделать на этом основании вывод, что родство теоретиков австрийской школы и социального направления вовсе не является обязательным законом⁸, по мнению тов. Блюмина, было бы ошибочно. «Если между субъективистами и Штольцманом оказывается мало точек соприкосновения, то это скорее нужно рассматривать как продукт теоретической незаконности, недоработанности экономических теорий нашего автора»⁹.

Утверждения тов. Блюмина, что все буржуазные экономисты мало чем отличаются от австрийцев (все кошки серы), и что поэтому в немарксистской экономической науке отсутствуют резкие противоречия, нам представляются ошибочными. Последнее слово в буржуазной политической экономии сказали не австрийцы, а сторонники социального метода, исходящие из общих им всем и совершенно чуждых субъективизму предпосылок. Это позволяет объединить их в самостоятельную школу, выступающую с жесткой критикой экономического индивидуализма. В буржуазной политической экономии, следовательно, господствует не трогательное единство, а борьба враждебных друг другу течений.

Рассмотрим для защиты выставленных нами положений основные черты концепций главных представителей социального направления: Амонна, Штольцмана, Петри и Шпана. Вопреки мнению тов. Блюмина, в работах этих авторов можно найти тот минимум единства, который необходим для образования особой школы. Этот минимум единства дается общностью их теоретических предпосылок, отнюдь не сводящихся только к признанию социального метода. Общие исходные пункты указанных авторов таковы:

1) Отрицание возможности исходить в экономическом исследовании от индивидуума и его психики.

2) Отрицание возможности для политической экономии брать отправным пунктом явления естественного порядка. Так, напр., сторонники социального направления считают неправильным выводить ценность из потребительной стоимости, ренту из земли и пр. «Товар, — пишет Петри, — как потребительная ценность есть только природная вещь; как бы его ни вертели и ни поворачивали, он как потребительная ценность не может быть постигнут в своем общественном значении»¹⁰. Для Аммона «понятие блага не заключает в себе никакого социального содержания, и поэтому оно не может играть в теоретической национально-экономической постановке проблем никакой принципиальной роли»¹¹. О том же говорит и Штольцман. Он полагает, что «из лабиринта чисто-экономического рассмотрения (т. е. рассмотрения натуральных категорий Л. Н.) нет ариадниной нити к социальной действительности»¹².

3) Понимание политической экономии, как социальной науки, изучающей отношения не вещей, а людей. «В них (в категориях политической экономии. Л. Н.) должны найти свое выражение не отношения вещей, а отношения людей, т. е. общественные отношения»¹³, утверждает Петри. По мнению Амонна, «обычное словоупотребление объединяет в логическое единство различные единичные факты с точки зрения индивидуалистической, а именно с точки зрения психологических целевых отношений и натурально-технических отношений предметов. Политическая же экономия, как социальная наука, рассматривает эти факты с точки зрения социальных отношений субъектов»¹⁴. Штольцман тоже неоднократно подчеркивает, что политическая экономия изучает не отношения вещей друг к другу и к человеку, а социальные отношения людей.

4) Понимание общества как особой целостности, свойства которой не выводимы из явлений индивидуальной жизни. С этим положением связывается утверждение, что в экономическом анализе необходимо отправляться от рассмотрения своеобразия целого к рассмотрению особенностей его частей, а не наоборот, как это делают субъективисты. «Следует изучать, — пишет Шпан, — каждого хозяйствующего (Wirtschafter), каждое лицо, появляющееся на рынке, всякую цену, всякое предложение и проч, не как фактор, сам по себе определенный и сам в себе основывающийся, но как силовую точку, первоначально определенную целостностью, или, точнее, не как атом, составляющий вместе с другими атомами хозяйство, но как член целостности, общественного хозяйства, основывающийся не в самом себе, а, наоборот, обладающий действительностью и формою, проистекающей из целого»¹⁵. Та же мысль высказывается почти в аналогичной форме и Штольцманом: «Не только каждое хозяйство, но даже каждое отдельное благо, представляет собой для подлинного народно-хозяйственного рассмотрения не изолированный кусок внешней природы, подвергаемый индивидуумом психологическим оценкам и важный для удовлетворения какой-либо потребности. Это благо, если погрузиться в социальную историю возникновения его производства и социальное определение цели его употребления отражает своим существом и своей стоимостью весь большой организм народного хозяйства. Таким образом, оно становится в наших руках и на наших глазах живым органическим куском этого народного хозяйства, из которого вытекает вся его закономерная сущность»¹⁶. Для Аммона явления, изучаемые политической экономией, также не представляются «основывающимися в самих себе». Эти явления, по его мнению, составляют необходимую часть или сторону определенного социальною целого, от которого зависят все особенности, делающие из них объект экономической науки. «Социальные отношения, к которым примыкают основные проблемы теоретической национальной экономии, вырастают на основе вполне определенного (положительного) социального порядка общения (организации). Специфически национально-экономические проблемы возможны только при предпосылке этой определенной социальной организации общения и без нее даже немыслимы».

5) Утверждение, что трудовое взаимодействие людей не создает общество, как особое качество. Общество для Амонна, Петри, Штольцмана и Шпана становится объектом изучения социальных наук только благодаря присутствию в нем особых социальных элементов, лежащих над реальными отношениями зависимости индивидуумов.

6) Трактовка социального, как «чистого», т. е. как существующего над явлениями материально-технического порядка и чуждого им. Социальное таким образом превращается в самостоятельный ряд, «свободный» от производственного ряда.

7) Понимание общества, как соединения чисто-социальных элементов с элементами производственно-технического характера.

8) Телеологизирование экономической науки.

Эти 8 моментов, составляющие фундамент построений Амонна, Петри, Штольцмана и Шпана, дают нам то, что необходимо для объединения их в самостоятельную школу. Остается только вопрос, как называть эту школу. Тов. Кон в своей рецензии на третье издание «Очерков» И. И. Рубина называет это направление социал-психологическим. Однако, так как исходные положения указанных авторов отличны от предпосылок австрийцев, то такое название должно быть отвергнуто. Большей частью Амонна, Петри, Штольцмана и Шпана называют социал-органистами и социал-идеалистами. Хотя можно найти много недостатков и в этих наименованиях сторонников социального метода, но за неимением ничего лучшего мы будем им пользоваться.

Положения, заключенные в первых четырех пунктах, по крайней мере, формально, внешне, напоминают некоторые положения марксизма. Это обстоятельство делает социально-органическую школу и наиболее интересных и наиболее опасным для нас течением в буржуазной политической экономии. Опасным и интересным потому, что ее представители, много останавливаясь на основных для марксизма проблемах (например, на проблеме соотношения производства и социальных явлений), разрешают их совершенно чуждым для него путем. Необходимо резко подчеркнуть, что правильному представлению о политической экономии, как о социальной науке, идущей от рассмотрения целого к рассмотрению его частей, придается социал-органистами совершенно идеалистический смысл. Идеализм этой школы представлен содержанием последних четырех пунктов, вырывающих непереходимую пропасть между ней и марксизмом. На этих пунктах необходимо остановиться подробнее.

Общество для всех социал-идеалистов, как качественно своеобразная целостность, не создается трудовым взаимодействием (связью) людей, как это полагают марксисты. Особенно резко эта мысль сформулирована Шпаном: «Нельзя определить песнь Нибелунгов, как миллион букв взаимодействующих в известной последовательности… точно также нельзя определить общество, государство, хозяйство, количеством людей и их взаимодействием»¹⁷. В несколько иной форме то же самое утверждает Петри: «Взаимные отношения частичных рабочих, представляющих составные части целостного сложного организма, еще не суть общественные отношения производства. Точка зрения, с которой мы воспринимаем процесс производства, как общественный процесс, основывается поэтому не на отношениях, в которые вступают отдельные совместно действующие частичные рабочие ради создания целого, годного к употреблению, продукта»¹⁸. Для Штольцмана разделение труда, также как и для Петри, не создает еще особого объекта социальной науки. Об этом же не раз говорит и Амонн.

Если общество, как своеобразное качество, не создается трудовой связью людей, то, очевидно, для определения его есть только один путь, именно: отыскать в нем особый социальный элемент, лежащий над реальными отношениями зависимости. Как раз так и ставит проблему Штаммлер, а за ним, сознательно или бессознательно, и все социал-идеалисты. «Мы легко можем распознать, — пишет Штаммлер, — какие абстрактные элементы вообще делают возможным научное познание социальных явлений, в противоположность простому изучению природы; какие именно из этих элементов конституируют социальную жизнь, как особый предмет нашего познания»¹⁹. Такая постановка проблемы в корне ошибочна. Общество для марксиста не состоит из рядов различной природы, для него все проявления социальной жизни представляют из себя качественно однородные социальные феномены. Поэтому попытка определения общества путем нахождения в нем особого социального элемента, заранее должна быть признана несостоятельной.

Но какие же элементы создают по мнению социал-органистов общество, как особый объект нашего познания? На этот вопрос они отвечают различно. Амонн и Штольцман видят их во внешних нормах (безразлично правовых или конвенциональных), Петри в правовых отношениях, Шпан в «объективном духе», иначе в «духовном сообществе». Штольцман бесчисленное количество раз подчеркивает, что «сущность общества состоит в урегулированных отношениях людей»²⁰. Для Амона «отличие социально-научных проблем от несоциально-научных лежит в социальной обусловленности первых»²¹. «Эта обусловленность состоит в определенном внешнем порядке социального общения (который мы называем организацией), который дан обществом или через посредство общества, точно установлен или молча признан или имеет либо правовой, либо конвенциальный характер»²². «Общественные отношения производства, — пишет Петри, — суть отношения между людьми, как субъектами, они суть тот способ, посредством которого люди, как субъекты права, вступают в основанном на разделении труда процессе производства во взаимные отношения, а сферы их свободной деятельности взаимно ограничиваются и обуславливаются»²³.

По мнению Шпана, «общество по своей сущности есть целостность. Основа (Kern) этой целостности лежит в духовном сообществе… Сущность и источник человеческого общества лежит в духовном сообществе»²⁴.

Несмотря на различие у социал-органистов взглядов относительно элемента, создающего своеобразие общественной жизни, с методологической стороны между ними в данном случае нет расхождений: общество, утверждают они все, создается особым феноменом, лежащим над реальными отношениями зависимости людей.

Определение общества через нечто, лежащее над его действительным основанием, приводит социал-органистов к разрыву единого потока социальной жизни на два принципиально отличных друг от друга ряда, именно, на ряд чисто-технический и ряд чисто-социальный. В особенно резкой форме этот разрыв выступают у Амонна. В своей работе «Objekt und Grundbegriffe der theoretischen Nationalökonomie», он многократно подчеркивает, что социальные явления, изучаемые политической экономией, не включают в себя производственных моментов и даже совершенно от них независимы. «Они выступают там, где о «хозяйственной производственной деятельности» не может быть никакой речи. Может быть «хозяйственное производство» без данных социальных отношений и обратно — мыслимы данные социальные отношения без того, что было налицо производство, в полной абстракции и независимо от какой-либо производственной деятельности»²⁵. Однако основным в теории Амонна о соотношении производства и социального является не то, что «хозяйственная деятельность» и явления, изучаемые политической экономией, не связаны друг с другом, а то, что производство и социальное принадлежат к двум самостоятельным рядам²⁶. Поэтому если бы Амонн даже и признал между этими рядами наличие связи, то в его построениях не произошло бы существенных изменений.

Понимание производства и реальной связи людей, как категорий технико-психологического порядка, а социальных явлений, как призрачных форм — обще всем социал-органистам. Так, Петри пишет: «Рассмотрение совместного действия людей в процессе труда — будь то просто кооперация или разделение труда — находится также еще исключительно в царстве технического²⁷. «В общественных отношениях производства находят свое выражение не реально причинные отношения вещей или людей, как объектов, а идеальные отношения людей, как субъектов, т. е. известное отношение их свободных сфер деятельности по отношению друг к другу. Общественное отношение производства с формальной стороны следует мыслить по типу правового отношения, а не реального отношения зависимости»²⁸. У Штольцмана — изъятие из производства всего социального, а из социального — производства, нашло выражение в противопоставлении натуральных и социальных категорий, иначе — в противопоставлении материи и формы общества. Натуральными категориями для него являются трудовые связи людей, их техника, отношение к внешней природе и их психика. «Натуральные категории, — пишет он, — охватывают естественно-технические, индивидуально-психологические условия, которые называют постоянными (constant) и «вечными», так как они образуют неизменный предмет, материю всех хозяйственных форм»²⁹. Социальными же категориями у Штольцмана являются регулирующие нормы, представляющие из себя «воплощенную идею и осуществленный телос» или иначе «предметный осадок основных этических сил в их практическом действии». «В противоположность естественным факторам, которые приходится брать просто как данные и в этом смысле постоянные (constant) факторы, основные социально-этические силы создают в народном хозяйстве всеобщий переменный (variable) элемент общественных отношений, которые установлены самими людьми и так как и поскольку они являются творением людей, могут быть ими же и изменены»³⁰.

Но раз социальное в хозяйстве является продуктом этических идеалов, то очевидно, что политическая экономия для Штольцмана необходимо должна иметь телеологический характер. И действительно он многократно подчеркивает, что в противоположность изучению природы социальная наука не ограничивается каузальным методом и дополняет его принципом цели. Телеологизм в той или иной форме присущ всем социал-идеалистам. Все они одинаково выступают как противники строго каузального метода в экономической науке. Шпан даже полагает, что каузальный метод есть обратная сторона индивидуализма. Поэтому, защищая идею целостности, как основную идею всякой социальной науки, он категорически отвергает возможность и естественно-научных общественных законов. У Петри телеологизм более тонкий, чем у Штольцмана и Шпана. Он сторонник гносеологического телелогизма Риккерта. Последний делит все науки на генерализующие (науки о природе) и индивидуализирующие (науки о культуре). По мнению Риккерта, науки первого типа изучают неизменные, повторяющиеся явления и путем их анализа устанавливают законы, науки же второго типа имеют своим объектом случающиеся только один раз, строго индивидуальные события человеческой истории и ставят своей задачей не нахождение законов, а внесение смысла в действительность, что совершается путем отнесения ее явлений к особым сверхъэмпирическим ценностям. Таким образам, риккертовские науки о культуре поставлены в зависимости от, в конечном счете, метафизических ценностей (по существу тех же этических идеалов) и имеют, несомненно, телеологический характер. Петри принимает риккертовское деление наук и рассматривает политическую экономию как науку о культуре, изучающую известную индивидуальную хозяйственную форму (капиталистическую систему) в «ее социально-ценностном содержании». У Петри, поэтому, мы имеем очевидное телеологизирование политической экономии, но в несколько иной форме, чем у Штольцмана. При первом знакомстве с Амонном может создаться впечатление, что он придерживается строго каузального метода, ибо он не раз отмечает, что теоретическая экономия принципиально не отличается от естественных наук. Это впечатление объясняется тем, что Амонн, разделяя риккертовское деление наук, считает теоретическую национальную экономию генерализирующей наукой. Телеологизм он вносит только в науку о народном хозяйстве, в которой, по его мнению, господствует индивидуализирующий метод. В этой науке, полагает Амонн, исследователь получает «каузальные ряды, установленные с целевой точки зрения, «ориентирующиеся на целевую точку зрения и телеологически направленные»³¹.

Социологический фундамент построений Амонна, Петри, Штольцмана и Шпана достаточно своеобразен. Это позволяет нам объединять их в особую школу. Так как разобранные исходные положения этой школы или диаметрально противоположны исходным положениям австрийцев или не совпадают с ними, то уже одно это лишает нас возможности констатировать единство теоретических предпосылок работ буржуазных экономистов. Более того, социально-органическая школа, вопреки тов. Блюмину, вносит резкий ассонанс в экономическую мысль Запада, ибо она подрывает самые устои (методологические и социологические) субъективизма. Как иллюстрацию этого диссонанса можно привести следующий отрывок из «Der Zweck» Штольцмана: «Представители австрийской школы исходят от отдельной индивидуально-психической оценки, производимой хозяйственным субъектом по поводу случайно данного блага, они идут от атомов к целому, которое таким образом рассматривается как их (атомов) «результанта». Я же иду обратной дорогой. Я иду от целого к частям и рассматриваю последние как органически (т. е. целым. Л. Н.) обусловленные (beeinflust) члены»³². Эту фразу любопытно сопоставить с утверждением т. Блюмина, что «все возражения, которые Штольцман выдвинул против австрийской школы, направлены против индивидуалистических крайностей австрийцев, а не против общей социологической и теоретико-экономической доктрины субъективной школы³³. Остается только спросить т. Блюмина, что из себя предстаю» возражение против основ теории предельной полезности.

Тов. Блюмин утверждает, что в буржуазной политической экономии налицо единство и отсутствие противоречий как в отношении теоретических предпосылок, так и в отношении положительной трактовки экономических проблем. Первая половина его утверждения оказалась, как мы видим, неверной; рассмотрим теперь вторую половину.

Для подтверждения своего вывода о том, что в немарксистской экономической науке по существу господствует единая теоретическая концепция т. Блюмин ссылается на то, что социал-идеалисты в целом ряде существенных пунктов своих систем приближаются к психологистам. Защита т. Блюминым своего положения неубедительна уже по той причине, что построения Штольцмана не могут быть признаны сколько-нибудь родственными теории предельной полезности. Тов. Блюмин как будто соглашается с этим, но полагает, что если между субъективистами и Штольцманом мало точек соприкосновения, то причина этого лежит в недоработанности его экономической теории. Это неверно. Экономическая система Штольцмана вполне определенна и ни в коем случае не является незаконченной. Лучшим доказательством этого будет даже очень краткое изложение сущности его взглядов на основные проблемы политической экономии.

Штольман придерживается довольно распространенного в буржуазной экономической науке мнения, что первичным является не стоимость, а доходы. Величина стоимости, таким образом, определяется величинами доходов участников производства, почему и должна рассматриваться, как простой посредник распределения. Но от чего же зависят размеры доходов? Начнем с заработной платы. Ее величина обусловлена правами и обычаями рабочих, их организованностью, общественным мнением, наконец, вмешательством сильной руки государства. Все эти моменты объединяются Штольцманом под названием «социально-нравственные явления», и он много раз подчеркивает, что именно они, а не естественные моменты (физически необходимый минимум, урожай, производительность труда и пр.) определяют размеры дохода рабочего класса. От «социально-нравственных» моментов зависит и норма прибыли. «Высота прибыли совершенно аналогично заработной плате определяется исторически меняющимися социально-органическими факторами, общей высотой культуры, образованием капиталистического класса, соединением капиталистов в союзы, картели и пр., так же молчаливо признанной солидарности, наконец, всеми возможными государственными (таможенно-политическими) воздействиями и требованиями»³⁴. Полагать, как это делали классики, что движение заработной платы и нормы прибыли антагонистично — ошибочно. «Прибыль капиталиста изменяется параллельно ей как первоначальная (urwüchsige) и самостоятельная величина»³⁵.

«Социально-нравственные явления» выражают собой обуздание конкуренции. Поэтому, чем более она ограничена, тем выше доходы, и наоборот. В случае господства ничем не стесняемой конкуренции размеры заработной платы и нормы прибыли совпадают с физическим минимумом необходимого для поддержания жизни обоих основных классов современного общества. Приблизительно такое положение и было налицо в начале либеральной эры, когда конкуренция не была заключена в рамки обычая и закона. Но как только разрушительной силе конкуренции оказалось противопоставленным государство и объединения всякого рода, тогда и заработная плата и прибыль поднялись вверх.

«Социально-нравственные явления», от которых зависят размеры доходов, включены в понятие внешнего регулирования. Поэтому следует сказать, что последнее звено цепи: стоимость — доходы — регулирование, — является определяющим фактором для двух предыдущих звеньев. «Так как распределение следует из факта народно-хозяйственного регулирования, то нельзя миновать вывода, что регулирование, распределение и стоимость стоят друг к другу в отношении логически замкнутой цепи, члены которой взаимно обусловливают друг друга. Другими словами: если распределение есть только целевая функция регулирования, стоимость же понимается как социально органический посредник распределения, то и стоимость и распределение послушны третьему, именно регулированию и его целям»³⁶.

Из этого, крайне беглого, изложения наиболее важных моментов экономической концепции Штольцманом достаточно отчетливо видно, что если его система недоработана, то только в деталях, в основном же она вполне закончена и определенна. Насколько определенны взгляды Штольцмана на основные проблемы политической экономии, показывает, хотя бы, то, что они могут быть выражены в одной исчерпывающей ясной фразе: стоимость определяется доходами, а последние зависят от внешнего регулирования.

Тов. Блюмин считает, что экономический субъективизм характеризуется следующими четырьмя особенностями: «а) учением о монопольных ценах; б) учением о доминирующей роли спроса и предложения; в) учением сб экономическом атомизме и г) учением о субъективных факторах, влияющих на цены»³⁷. На основали сказанного о Штольцмане не трудно заключить, что ни один из этих моментов не характеризует его систему. Поэтому следует признать, что построения Штольцмана представляют собой нечто своеобразное и отличное от построений австрийцев. Уже один этот факт делает неверным утверждение т. Блюмина, что сторонники социального метода лишь обновили некоторые моменты экономической теории, сохранив в неприкосновенном виде всю ту концепцию, которая нашла свое выражение в работах экономистов вульгарной и субъективной школ.

Но предположим, что Штольцмана не существует. Будет ли тогда правильным это утверждение т. Блюмина? Очевидно, оно будет правильно только в том случае, если трактовка основных экономических категорий Амонном, Петри, Шпаном совпадает со взглядами психологистов. Из разбора этих авторов т. Блюминым может создаться впечатление, что именно так и обстоит дело с собственно экономической частью их работ. Однако такой взгляд на построения этих авторов был бы ошибочным, что и покажет краткое воспроизведение костяка их систем.

Начнем с Амонна. По его мнению, существуют две экономические науки: теоретическая национальная экономия и наука о народном благосостоянии. Из теоретической национальной экономии психологизм полностью изгнан. Эта наука имеет своим предметом социальные формы отношений людей, возникающих как результат «индивидуалистической организации общения»³⁸, представляющей из себя систему определенных норм. Объект познания политической экономии есть своеобразная форма и вид, которые получают социальные отношения в этой всеобще определенной организации социального общения»³⁹. Производство для Амонна не имеет никакого отношения к явлениям, интересующим теоретическую экономию. Объект последней оказывается поэтому совокупностью призрачных абстракций, лишенных всякого содержания. Неудивительно поэтому, что и все категории теоретической экономии оказываются у Амонна «пустыми» формами, описанием которых и занимается созданная им дисциплина.

Наукой о народном благосостоянии Амонн называет дисциплину, изучающую природу и условия народного благосостояния. Ее объектом является (фактически) материальный процесс производства. Экономические категории в этой науке — также явления вещного характера.

Таким образом, вместе с удвоением науки, изучающей экономическую действительность, у Амонна удваиваются и все экономические категории. Так, цена (стоимость) в теоретической экономии есть абстрактное понятие, представляющее из себя не число реальных благ, а сумму идеальных и непосредственно всем понятных единиц, как-то: марка, гульден, франк и т. д.⁴⁰. Совершенно иное представляет собою цена в науке о народном благосостоянии. В этой науке цена выступает просто как масса реальных денег, полученных в обмен на какое-либо благо⁴¹. Деньгами в теоретической экономии является средство выражения цен — по своей природе чисто-мыслительное представление, живущее в сознании всех субъектов обращения и несвязанное необходимо с денежным материалом⁴². Деньгами же в науке о народном благосостоянии оказываются материальные блага, служащие в качестве всеобщего орудия обмена⁴³. Соответственно и понимание денег в обеих науках Амонн в теоретической экономии номиналист, а в науке о народном благосостоянии — количественник. В последней, далее, капитал трактуется как средства производства (за исключением земли), находящиеся в процессе производства⁴⁴. Эта же категория в теоретической экономии — идеальная распорядительная сила, хотя реально и связанная с материальными вещами, но мысленно от них отделимая⁴⁵.

Создав науку, изучающую вещи, точнее отношение вещей к человеку (богатство), Амонн сделал ее убежищем психологизма, изгнанного из теоретической экономии. Стоимость, например, в первом разделе «Основ науки о народном благосостоянии» трактуется совершенно в духе теории предельной полезности.

Удваивание политической экономии налицо и у Петри. Объектом политической экономии № 1 он так же, как и Амонн, делает чистые социальные формы. Именно, Петри полагает, что политическая экономия изучает производственные отношения, которые понимаются им не как реальные отношения зависимости, а как идеальные отношения людей в качестве правовых субъектов. Дав такое определение предмета политической экономии. Петри вполне последователен, отрицая, что она ставит своей целью каузальное объяснение действительности. Тут он гораздо логичнее, чем Амонн. Последний, определив объект теоретической экономии, как совокупность призрачных форм, все же утверждает, что эта наука ничем не отличается от какой-либо естественной науки. Но ведь ясно, что если какая-либо теория занимается исключительно бессодержательными формами, то она не в состоянии установить какие-либо закономерности. Петри избегает этого противоречия Амонна, полагая, что политическая экономия № 1 имеет своей целью не каузальное объяснение экономических явлений, а внесение «смысла» в действительность и восприятие ее в ее «культурном значении»⁴⁶.

Наряду с политической экономией № 1 у Петри существует другая наука (на которой он подробно не останавливается), ставящая своей задачей объяснение пропорций обмена. Эта наука не является социальной дисциплиной и в ней царствует потребительная стоимость, а следовательно, и психологизм. «Для анализа, имеющего своей целью только каузальное объяснение меновых зависимостей, все доходы суть явления цены; их особенности сводятся к материальному характеру условий производства, рассматриваемых в качестве источников дохода, и их роли в процессе труда. Рента выступает с этой точки зрения, как цена услуг земли, прибыль указывает на цену производственных средств производства, заработная плата есть цена третьего технического фактора производства — труда. С точки зрения, стремящейся к объяснению явлений обращения и обмена, доходы принимаются во внимание лишь как явления цены, материально, т. е. соответственно их роли в техническом процессе производства различных товаров. Здесь царство потребительной стоимости. Но если такая точка зрения законна для чисто-теоретического объяснения феноменов цены, то она ровно ничего не дает для социального понимания этих же явлений цены»⁴⁷.

Положительная концепция Амонна и Петри не стоит в противоречии с их исходными методологическими пунктами. В самом деле, если общество состоит из двух самостоятельных и принципиально различных рядов: производственно-технического и социального, — то каждый из них в отдельности может быть сделан объектом особой науки. Так как ряд социальный лежит над индивидуумами и не выводим из них (в противном случае он не был бы самостоятельным рядом), то наука, его изучающая, необходимо должна иметь антипсихологический и антииндивидуалистический характер. Что же касается науки, имеющей своим предметом реальные взаимодействия индивидуумов с природой и друг с другом, то тут в положениях сторонников социального направления нет никаких препятствий для господства индивидуума, потребительной стоимости и теории предельной полезности^{48 49}. Из теоретических предпосылок социал-идеалистов, таким образом, могут быть развиты положительные системы, с одной стороны примыкающие ко взглядам экономистов субъективной и вульгарной школы, с другой — необходимо выступающие как антагонисты этих школ.

Как же объяснить тот факт, что сторонники социального метода пошли в целом ряде пунктов по пути австрийцев? Тов. Блюмин пытается ответить на этот вопрос. По его мнению данный факт объясняется тем, что социал-идеалисты по существу ничем не отличаются от австрийцев и лишь дополняют их, давая социальное обоснование их взглядов. «Если мы сопоставим теории сторонников социального метода с одной стороны и теории разных течений субъективной школы (австрийцев, математиков, англо-американцев), то увидим, что эти теории не противоречат друг другу, а скорее дополняют друг друга. Сторонники социального метода принимают все выводы субъективистов в области законов количественного изменения экономических категорий, дополняя эти выводы исследованием отдельных качественных особенностей данных категорий»⁵⁰.

Взгляд, что экономисты, принадлежащие к социальному направлению, лишь дополнили австрийцев, не может быть признан верным. Хорошо дополнение, которое отвергает основные положения дополняемого. А ведь социал-идеалисты в методологической части своих работ начисто отвергают основы экономического субъективизма. Далее, качественным определением экономических явлений, они отвергают и качественную и количественную стороны экономических категорий австрийцев. Поэтому следует сказать, что социал-идеалисты не дополняют австрийцев, а берут напрокат из их реквизита необходимые для себя элементы⁵¹, при чем это позаимствование не обязательно, что показывает система Штольцмана.

Причины заимствования социал-идеалистами некоторых частей систем австрийцев заключаются в следующем: определение величины экономических категорий мыслимо тремя, не считая эклектизма, способами: во-первых, исходя, из труда, во-вторых, исходя из индивидуальных моментов, в-третьих, исходя из правопорядка. Возможность выведения величины стоимости из трудовой деятельности людей для сторонников социального метода закрыто. Труд для них не конституирует общество. Для социал-идеалистов остается поэтому либо утверждать, что правопорядок обуславливает и количественную и качественную стороны экономической категории, либо капитулировать в определении величины экономических категорий перед австрийцами. Штольцман выбрал для себя первый путь. Амонн и Петри (а также Диль, которого мы не касаемся) — второй.

Утверждая, что социал-идеалисты кое-что заимствуют у австрийцев, мы подразумеваем под этим то, что они взяли у последних готовыми некоторые части их построения. Однако допустимо, что социал-идеалисты построили бы те же самые системы, не имея никакого представления о работах субъективистов. Дело в том, что исходное социологическое положение сторонников социального метода дает возможность прийти к взгляду, что величина экономических категорий зависит от субъективных моментов. Именно из положений, что общество представляет собой продукт взаимодействий натуральных и социальных категорий (в число первых входят индивидуальные моменты), вполне можно сделать тот вывод, что экономические феномены есть результат действия социальных и индивидуальных сил.

Это с одной стороны. С другой стороны, социал-идеалисты, определяя величину экономических категорий в согласии с австрийцами, несомненно противоречат своим исходным утверждениям. Все социал-идеалисты в той или иной форме утверждают, что общество есть целое, определяющее свои части. Но, делая величину ценности зависимой от индивидуальных моментов, они тем самым рассматривают буржуазное общество как псевдо-целое, т. е. как целое, определяемое своими частями.

Однако нет ли в наших замечаниях некоторой неувязки? Мы одновременно с утверждением, что социал-идеалисты, капитулировав в определении величины стоимости перед австрийцами, впали благодаря этому в противоречие со своими исходными положениями, пишем, что субъективизм сторонников социального метода гармонирует с их общими теоретическими предпосылками. Эта несогласованность только кажущаяся. Основные социологические положения социал-идеалистов внутренне противоречивы и исключают друг друга. Поэтому с одной стороны субъективизм является возможным выводом из них, а с другой стороны он противоречит ряду положений, положений пропедевтики политической экономии социал-идеалистов.

Шпанн также в целом ряде решающих пунктов близко подходит к взглядам теоретиков предельной полезности. Это относится особенно к его работе «Fundament der Volkswirtschaftslehr». Однако в своих последних статьях он отказывается от ряда развитых ранее им положений и резко от психологизма. «Менгер и его ученики, — «пишет Шпан в статье «Gleichwichtigkeit gegen Grenznützen», — сознательно исходит из хозяйственного субъекта и исследуют его духовные явления, ведущие к ценностным оценкам. Эта точка зрения для нас не приемлема уже как индивидуалистическая и атомистическая. Кроме того, она неприемлема и как психологическая, так как психология не есть учение о хозяйстве и она никогда не может дать объяснения хозяйства»⁵². Данное заявление не осталось у Шпана только на словах. Исследуя проблему ценообразования, он отвергает основное положение теории цены австрийцев, что потребительные стоимости (полезности) соизмеримы. Для Шпана «величина услуг (Leistungen) и полезностей, несоизмерима»⁵³. Это положение, понятно, означает отказ от выведения цены из оценок индивидуума, как это делают теоретики предельной полезности. Порвав с психологистами, Шпан попытался построить теорию ценообразования на совершенно других основаниях, чем они, а именно, исходя от целого, а не от части. Хозяйство, по мнению Шпана, представляет из себя своеобразную целостность и все его явления могут быть поняты только в том случае, если исходят от этого целого. Но раз хозяйство есть целостность, то отдельные отрасли производства находятся в строгом соответствии друг с другом. Выражением этих соответствий (пропорциональностей) и является цена. Так, если предположить, что народное хозяйство состоит из 2 обменивающихся между собой отраслей (А и В) и если условия пропорционально таковы, что на 10 единиц товара А приходится 100 единиц товара В, та цена А будет равняться 10 В. Или, как пишет Шпан: «от доменных печей зависят прокатные заводы, от прокатных заводов зависит производство мелких металлических изделий, производство машин и пр. Прокатные заводы находятся по отношению смежных отраслей промышленности в совершенно определенном отношении. Это отношение есть первичное, цена же есть простое выражение, простой показатель (экспонент) предметных народно-хозяйственных пропорциональностей»⁵⁴. Изменение пропорциональностей означает по Шпану и изменения их показателя, т. е. цены.

Новая теория ценообразования Шпана разработана недостаточно полно, в ней много незаконченного и неясного; можно даже, при желании, обнаружить в ней ряд несогласованностей и остатков психологизма⁵⁵. Но тем не менее ясно, что Шпан пытается вывести цену не из отношения индивидуума к потребительной стоимости, как это делают австрийцы, а исходя из целого (общественного хозяйства) и соответствия его частей (отрасли производства). Поэтому следует сказать, что основы теории цены Шпана и направление ее развития далеки от теории предельной полезности. Это же означает ошибочность утверждения тов. Блюмина, что между Шпаном и австрийцами нет существенных различий.

Отрицая, что сторонники социального метода составляют самостоятельную школу, расходящуюся с теорией предельной полезности, т. Блюмин вполне последовательно считает, что социал-идеалисты не знаменуют своим существованием кризиса австрийской школы. О последнем, по мнению тов. Блюмина, свидетельствует только возросшее влияние непоследовательного психологизма (математическая и англо-американская школа). Оставляя в стороне вопрос о том, в какой мере рост значения математической и англо-американской школы является симптомом разложения теории предельной полезности, необходимо отметить, что кризис последней заключается также и в том, что социал-органисты показали несостоятельность самых существенных ее положений.

Социально-органическую школу необходимо рассматривать даже как выражение кризиса не одной только австрийской школы, но и вообще буржуазной политической экономии. Это следует: 1) из того, что социал-органисты отвергли строго-каузальный метод объяснения экономической действительности и тем самым отказались от ее рационального познания, 2) из того, что социал-органисты, выступая под знаменем объективизма и социального метода, оказались не в состоянии совершенно изгнать субъективизм за пределы экономической науки и поэтому были вынуждены или дублировать экономию, или же допустить в свои системы сверхчувственные категории, как это сделали Штольцман и Шпан.

Социал-органисты, соединив вместе субъективизм и объективизм, в то же самое время довели до крайнего напряжения противоречие между ними. У Амонна и Петри эта напряженность выражается в сосуществовании двух экономических наук, в одной из которых царствует психологизм и вульгарная экономия, в другой же социальная точка зрения. Что касается Штольцмана, то про него можно сказать, несколько изменяя слова И. Рубина, следующее: Штольцман настойчиво, неутомимо с бесконечными повторениями на каждой странице своего объемистого труда убеждает читателя повернуть свои глаза в сторону социального характера экономических явлений, но, когда читатель готов следовать за автором, Штольцман показывает ему сверхчувственную личность и нравственную свободу.

Когда настоящая работа уже была написана, вышла статья тов. Бухарина «Некоторые проблемы современного капитализма у теоретиков буржуазии» («Правда» № 118). Выдержку из нее мы приведем вместо заключения. «Индивидуалистическая до мозга костей «австрийская» теоретически экономия умерла, — пишет тов. Бухарин. — Она уже не воскреснет. Происходит новый глубокий поворот в теоретическом сознании буржуазии, поворот, который сам вырастает на почве изменения в структуре современного капитализма… Связанное хозяйство современного капитализма должно убить старые теоретические представления о предмете экономической науки. Более того, оно должно было поставить в центре в той или иной форме учение о «целом», «целокупности», «единстве» (ср., напр., также так наз. «Gestalttheorie»). Вот почему происходит методологический поворот и перемещение логического центра тяжести и в экономических исследованиях»⁵⁶.

Тов. Блюмин происходящий глубокий поворот в теоретическом сознании буржуазии, выразившийся в работах авторов, принадлежащих к социально-органической школе, упорно не хочет замечать⁵⁷. Тем самым тов. Блюмин не обращает необходимого внимания на нового врага марксизма, более опасного, чем австрийцы или вульгарные экономисты. А просмотреть опасного врага — это значит сделать его еще опаснее.

Примечания #