Финн-Енотаевский А. К критике теоретической экономии ¹ #

Журнал «Социалистическое хозяйство», 1929, книга III, с. 30–80 — часть I, книга IV, с. 30–64 — часть II

«Лишь поставив на место conflicting dogmas (противоположных догм) conflicting facts (противоположные факты) и реальные противоречия, образующие их скрытое основание, можно превратить политическую экономию в положительную науку» (К. Marx — «Briefwechsel», IV В. 99 S.).

О ценности #

«Ничто не порождало столько ошибок и такое различие мнении в вашей науке, как неопределенные идеи, связанные со словом ценность» (D. Ricardo «Principles», 1903, 8 р.).

1. Аристотель и новейшие экономические школы #

Со времен Аристотеля теоретическая экономическая мысль в своем исследовании движения товарного мира исходит из двух понятий ценности товара: потребительной и меновой. Разногласия различных школ происходят от различного содержания, вкладываемого ими в эти понятия, и от различного понимания отношения этих понятий друг к другу. Это не мешает трем главнейшим и прямо противоположным экономическим направлениям — классической школе в лице ее наиболее законного наследника и продолжателя Маркса, психологической в лице одного из ее основоположников, Карла Менгера, и кредитной школе в лице своего родоначальника Маклеода — одинаково ссылаться при анализе товара и денег на Аристотеля. Это и побуждает нас предпослать критике новейшей политической экономии разбор понятий ценности у Аристотеля.

Великий античный диалектик не был фетишистом товарного мира. Известное положение, что отношения людей в этом мире выражаются, как отношения вещей, принадлежит ему². Анализ обмена, который «связывает общество и который может иметь место только при уравнении обмениваемых вещей, не возможном без соизмеримости их», ставит перед Аристотелем вопрос: что делает работы различного рода соизмеримыми, что уравнивает труд врача и сапожника или столяра? На это он ответа не находит; для него труд — различного качества, для него вещи как продукты труда слишком различны, чтобы быть соизмеримыми. Однако уравнение их все же необходимо, оно и совершается на деле. Как? — Путем изобретенных денег. «Деньги все делают соизмеримым, так как все измеряется ими». Это, конечно, — указание только на практическое решение вопроса, но не объясняет: почему деньги могли стать общим мерилом всех товаров. Далее, из того, что деньги являются таким мерилом, отнюдь еще не следовало, что это делает товары соизмеримыми. Между тем, такой же поверхностный взгляд на деньги выдвигался в 20-х годах прошлого столетия Бэли против теории ценности Рикардо: раз товары измеряются деньгами и появляются в обмене с ценами, то зачем нам знать, что такое ценность; это — схоластика, говорил он. Аналогичное провозглашается и в 20-х годах нынешнего столетия как последнее слово науки проф. Касселем…

Вскрывая в первом томе «Капитала» особенности эквивалентной формы товара, ведущей неизбежно к деньгам как к общему мерилу, Маркс указывает, что Аристотелю было ясно, что денежная форма — лишь более развитая форма меновой ценности товара. Аристотель открыл в меновых ценностях товаров отношение равенства, но не мог открыть, что делает меновые ценности равными. «Поистине невозможно — писал Аристотель, — чтобы столь различные вещи были соизмеримы», т. е. качественно равны. Это уравнение, — комментирует Маркс, — может быть только нечто истинной природе вещей чуждое, следовательно лишь «крайнее средство в практической нужде» (слова Аристотеля). Такое толкование Марксом этого места у Аристотеля, однако, не совсем согласуется с другими местами в той же главе «Этики», которых Маркс не цитирует. Дело в том, что Аристотель, не найдя решения вопроса о сущности равенства в товарах как продуктах труда, начал искать его в них как потребительных ценностях, т. е. как раз в чем-то, «истинной природе вещей» близком (а не чуждом ей). «Необходимо, — говорит Аристотель, — чтобы было что-нибудь, в чем бы все измерялось. Этим поистине является потребность, χρεία, которая связывает общество. Ибо если бы люди не имели ни в чем потребности или если бы не нуждались одинаково, то не было бы вообще обмена или такого»³. Это-то место и приводит Карл Менгер⁴ для доказательства, что уже Аристотель сделал попытку найти мерило потребительной ценности и сделать последнюю основой меновой ценности благ. Однако не может быть сомнения, что анализ меновой ценности на основе полезности окончился у Аристотеля неудачей: что делает два товара равноценными, каково то общее, что делает их одинаковыми, как меновые ценности, Аристотель так-таки и не нашел. Тем самым он не нашел внутренней связи между меновой ценностью товара и деньгами и не мог вскрыть того, что необходимо приводит товары к образованию денег. Он ограничивается поэтому указанием, что «в качестве заместителя потребности людьми были введены по соглашению деньги. Потому их и назвали νόμισμα, что они установлены не природой, но законом, и в нашей власти отменить их и сделать бесполезными». Итак, деньги это практически действительное внешнее мерило, — внутреннее же осталось для Аристотеля тайной за семью печатями.

Иначе взглянул на дело Маклеод, сделавший с своей стороны заявку на Аристотелевское χρεία. Никакой внутренней ценности не существует, — объявил Маклеод; потребительной ценностью экономика не интересуется; «всякие идеи о труде или о полезности, как причине меновой ценности, ошибочны и их нужно отбросить». Спрос — единственная причина ценности: без спроса ничего не продашь. Χρεία Аристотеля по-английски означает demand — говорит Маклеод. Спрос поэтому и по Аристотелю является единственной причиной меновой ценности. Желание или спрос какого-нибудь лица приобрести какую-нибудь вещь и есть ее ценность, а количество денег, которые человек согласен дать за приобретение вещи, это и есть мерило желания получить вещь и поэтому мерило ценности»⁵. Такова сущность теории ценности Маклеода, этого «Конфуция Лондонского Сити» во времена Маркса и нынешнего властителя дум теоретизирующих банкиров. Однако Маклеод напрасно прикрывался авторитетом Аристотеля. Последний совершенно определенно указывает в своей «Политике»⁶, что «полезность всякого имущества двоякая» (έχάστου γάρ χτήματος διττή ή χρησις έστιν, άμφότεραι δέ χαξαύτό μεν αλλ, ουχ όμοίως χαυαυτό, άλλ, η μεν οίχεία η δούχ οίχεία τον πράγματος) «и та и другая существенны, но не одинаковы, т. к. одна свойственна вещи, другая — нет». Аристотель при этом ясно различает потребительную ценность, полезность вещи в потреблении, и меновую ценность, полезность вещи для обмена. Нет нужды, однако, здесь дольше задерживаться на Маклеоде. Нам важно было лишь установить, что ни одна из существующих⁷ школ не может искать разрешения спора о сущности ценности у Аристотеля, который ее не открыл.

Решение удалось добрых две тысячи лет спустя сыну буржуазного мира Адаму Смиту, имевшему перед собой длительную работу критической мысли экономистов-классиков, начиная с В. Петти. Оно заключалось в том, что в товарном мире всякий вид общественного труда создает меновую ценность. Этим была впервые теоретически выражена одинаковость человеческого труда в товаро-производящем обществе, покоящемся на разделении труда, тождество его качественное, что делает различные работы количественно соизмеримыми.

2. Адам Смит, Рикардо и Маркс #

Аристотель исходным пунктом своего анализа имел простое товарное обращение, движение металлических денег в различных их функциях и действие ростовщического и купеческого капиталов в условиях хозяйства, базировавшегося на рабском труде. Адам Смит исходит из капиталистического товарного мира, и свой анализ также базирует на обоих свойствах товаров: ценности в потреблении и ценности в обмене. Однако, в отличие от своих непосредственных предшественников — физиократов, включая и Тюрго, — Адам Смит, вслед за Стевартом (скорее всего, имеется в виду Джеймс Денем-Стюарт - Оцифр.), правильно выдвигает меновую ценность, как характерную черту буржуазного богатства.

Меновую ценность он определяет прежде всего, как «покупательную силу по отношению к другим благам, которую дает владение данным предметом»⁸. Это — формула относительной меновой ценности товара, что сознавал Адам Смит и на что совершенно определенно указывал Рикардо. И тому и другому было ясно, что в товарном мире меновые ценности продуктов являются лишь выражением труда отдельных лиц, как общественного труда вообще, что труд отдельного лица, в силу разделения труда, является частью совокупного общественного, и потому продукты отдельного труда дают право на распоряжение и получение соответствующего количества чужого общественного труда, вложенного в другие продукты. Иначе говоря, для Адама Смита и Рикардо было ясно, что меновая ценность не есть отношение товаров, но выражается лишь,как отношение товаров, что она источником своим имеет общественное рабочее время, затраченное на производство данного товара. Однако эта относительная форма ценности, отражающая явления обмена, как они проявляются на поверхности, является формой предательской. Она сбивала с пути не раз Адама Смита, и не только его, но и Рикардо; даже Маркс не избежал местами непоследовательности из-за нее. Мы увидим дальше, как после-рикардовская буржуазная экономия сделала ее исходным пунктом своего анализа, отвергнув меновую ценность в абсолютной ее форме; мы увидим также, как она легла в основу модной теперь теории покупательной силы денег…

Приравнивание в формуле относительной ценности — труда, затраченного на производство данного товара, к количеству продукта, на которое этот товар обменивается, повело у Адама Смита к тому, что труд, реализованный в данном товаре, стал у него приравниваться к количеству живого труда, который на этот продукт можно купить. Таким образом зарплата, ценность рабочей силы, становится у него мерилом затраченного труда. Иначе говоря, вместо внутреннего мерила ценностей — рабочего времени — появилось у него внешнее мерило — товар-труд (по Марксу — рабочая сила) с более якобы постоянной ценностью, который должен был бы функционировать, как деньги и занять место более изменчивых, по его мнению, по ценности благородных металлов. Появление такого внешнего мерила ценности у Адама Смита, которое определяет высоту ценности вещей в зависимости от того, обмениваются ли они на большие или меньшие количества этого мерила, и вызвало справедливый отпор со стороны Рикардо.

Начав свои «Основы политической экономии» с формулировки относительной меновой ценности, данной ей Адамом Смитом, Рикардо подвергает эту формулу более полному анализу и разъясняет, что меновая ценность, проявляемая в виде количественного отношения двух обмениваемых товаров, является результатом того общего, что свойственно товарам наряду с их потребительной ценностью, результатом ценности. Эта ценность, которую он называет «реальной», «абсолютной», есть ценность относительная к труду. Он решительно отвергает взгляд Адама Смита, что измерение ценности рабочим временем одно и то же, что и зарплатой. Он указывает, что труд, как субстанция и мерило ценности, не есть товар, не имеет ценности, отличен от наемного труда, товара-труда, имеющего ценность — зарплату. И это стало с тех пор достоянием научной экономии. Это повторяет Джон Стюарт Милль, это подчеркивает Родбертус⁹; Маркс лишь укрепил этот взгляд, заменив термин товар-труд товаром-рабочая сила¹⁰.

Рикардо пришел к абсолютной ценности¹¹ путем анализа относительной. Но это не значит, что он эту внутреннюю ценность считает продуктом обмена. Наоборот, он эту относительную меновую ценность выводит из внутренней ценности, а последнюю связывает с трудом. Все это мы находим и у Адама Смита, только в запутанной форме. Заслуга Рикардо в том, что он это ясно формулировал.

Идя по пути абстракции вслед за Рикардо, и Маркс «напал на след» абсолютной, внутренней ценности. Начав с менового отношения товаров и найдя что-то общее, что их связывает, — ценность, он от нее опять переходит к анализу относительной формы ценности. При этом он указывает, что лишь анализ ценности независимо от представления одного товара в другом разрешает вопрос, как можно представить один товар в другом, — объясняет возникновение товара, как эквивалента и, в конце концов, как денег. И в «Капитале», и в «Теориях» Маркс неоднократно высмеивает экономистов, которые не могут себе представить товарную ценность и величину ее вне обмена, вне относительной формы меновой ценности, показывая, что они должны тогда отрицать существование буржуазного богатства, состоящего из меновых ценностей.

Нет, конечно, нужды быть неокантианцем, или бергсонистом, или противником теории относительности, чтобы признать необходимым существование рядом с относительным временем абсолютного в том смысле, что нельзя сравнивать различные времена в различных системах координат, если не исходить из того, что все эти времена имеют между собой нечто общее, и именно время просто, время вообще. Сведение многообразия к единству, зависимых переменных к независимому — это и есть сведение к абсолютному в научном смысле, на что указывает и Планк¹². А что такое абсолютная ценность, как не независимая переменная по отношению к зависимой переменной — относительной ценности?¹³

* * *

Ни Рикардо, ни тем более Адам Смит, не были свободны от противоречий. Известно, что у Адам Смита рядом с трудом, как единственным источником ценности, местами выплывает прибыль; рядом с совершенно объективной общественной теорией ценности слышатся индивидуалистические, психологические, субъективные нотки. Но отсюда умозаключать, что теория Адама Смита — Рикардо субъективная, и противопоставлять ей Марксову, как объективную — ошибочно. А это делает и Каутский.

Процитировав in extenso известное место из Адама Смита, где говорится: «Реальная цена каждой вещи это то, что она действительно стоит человеку, желающему приобрести ее, это — труд и заботы по приобретению ее» (v. l, с. 5, р. 44), место, которое приводит и Рикардо, указывая, что «это на деле источник меновой ценности всех вещей», Каутский пишет: «Здесь ценность объясняется из психологии отдельного индивидуума… Смит и Рикардо однако ошибаются, когда они остаются при индивидууме и посредством индивидуальной оценки уже думают объяснить сущность общественного обмена». Иная, продолжает Каутский, теория Маркса: она исходит из массового явления. «Лишь оно интересует Маркса, лишь его он наблюдает. Оценка ценностей по масштабу затраченного труда — единственно не субъективная, одинаковая для всех индивидуумов. Она становится общественной необходимостью, лишь только разделение труда и частная собственность на средства производства становятся общими, и регулярность обмена, а с этим и производство для обмена, делаются необходимыми»¹⁴.

Так вот чего не знали Адам Смит и Рикардо и открыл Маркс? Однако, как согласовать с этим хотя бы то, что Адам Смит говорит в первой же книге, 5 главе, своего «Богатства народов», где он указывает, как при товарном обмене принимаются в расчет интенсивность и производительность труда, вложенного в продукт, как на рынке в процессе торговли, «хотя неточно, но все же достаточно, чтоб вести дела совместной жизни, business of common life», работы различной квалификации, требующие различной подготовки, приводятся к одному знаменателю, — взгляды, которые Рикардо лишь яснее формулирует в 1-ой главе своих «Основ»¹⁵. Разве здесь не выражена именно общественная, а не индивидуальная оценка, разве они не говорят, что по мере развития товарного обмена индивидуальная оценка, субъективный момент в оценке затраченного труда отступает на задний план перед общественной оценкой рабочего времени? Совершенно неверно, что Адам Смит и Рикардо оперировали с изолированным, а не типичным общественным человеком, как утверждает Каутский. Они прекрасно знали, что знал Аристотель, а именно, что «человек по природе общественное животное», они сознавали и то, что вслед за Кантом говорит и Маркс, а именно, что «человек животное, которое лишь в обществе индивидуализируется (vereinzelt sich)¹⁶…

Нужно, однако, отметить, что оценка теории ценности Адама Смита — Рикардо, данная Каутским и ставшая обычной у марксистов, отнюдь не является мнением Маркса, хотя по отношению к Адаму Смиту он бывал нередко резок. Для доказательства достаточно привести одно из многочисленных аналогичных мест из его «Theorien»: «Рикардо, как все экономисты со значением, и Адам Смит, — хотя последний раз в припадке юмора и назвал вола производительным рабочим, — выдвигает труд, как человеческую, более того, как общественно определенную человеческую деятельность, единственным источником ценности. Рикардо отличается от других экономистов именно последовательностью с какой он ценность товаров рассматривает, как простую представительницу общественно-определенного труда» (III В., 218 S.).

Для Адама Смита и Рикардо, «стоявших всецело на плечах пророков XVIII в.» свободный индивидуум — продукт буржуазного общества, продукт свободной конкуренции, — не результат истории, но исходный пункт ее, и это потому, указывает Маркс, что для них буржуазный мир был абсолютен. Однако следует иметь в виду, что и для них товарный мир не был лишен развития от простых, примитивных форм к более сложным. Адам Смит прямо говорит, что обмен продуктов пропорционально затраченному на них труду был «единственным законом» в докапиталистической («до накопления капитала и присвоения земли») стадии, в грубом (rude) состоянии общества. Рикардо же, наоборот, в своих «Основах» подчеркивал, что труд, как основа меновой ценности, получает свое полное развитие в условиях, где царит свобода конкуренции. Маркс поэтому в «Zur Kritik» (III изд. 1909 г., 43 стр.) признает, что Рикардо «чует по крайней мере, что осуществление закона ценности (т. е. определение ценности товара рабочим временем) зависит от определенных исторических условий»¹⁷.

В своем стремлении оттенить различие между теорией ценности Адам Смит — Рикардо и Маркса Каутский договаривается до заявления, что «по отношению к Адаму Смиту и Рикардо критики теории трудовой ценности совершенно правы, когда говорят, что для индивидуума затрата труда лишь один из разных факторов оценки ценности благ. Эти господа не видят лишь, что Маркс того же мнения. Он сам объявляет, что в начале обмена товаров, пока он отдельный акт, «количественное отношение обмена вначале совершенно случайно» (Das Kapital, I В., 2 глава). Позвольте, разве Рикардо не говорит того же об обмене, как отдельном акте, и не противопоставляет ему массовый обмен? — Мы оставляем здесь в стороне вопрос, насколько исторически правильно считать, что индивидуальный обмен предшествовал социальному. — Приведем цитату из недавно увидевших свет «Примечаний к Мальтусу» Рикардо. Они не открывают нового о Рикардо, но для иллюстрации некоторых его взглядов они все же полезны.

«Из всего того, что Мальтус сказал по поводу меновой ценности, оказывается, что она сильно зависит от потребности людей и относительной оценки ими товаров. Это было бы верно, если бы люди из различных стран сходились на ярмарку с различными продуктами и каждый с отдельным товаром, не тревожимый конкуренцией другого. Товары при таких обстоятельствах покупались бы и продавались согласно относительной потребности посетителей ярмарки… Когда же на лицо сотни конкурентов, желающих удовлетворить потребности при условии только, что будут иметь известную и обычную прибыль, тогда не может быть такого закона (rule) для регулирования ценности товаров. На такой ярмарке, какую я предположил (т. е. где “обмен — отдельный акт”. А. Ф.-Е. ), человек, может быть, согласится дать фунт золота за фунт железа… Но если конкуренция действует свободно, он не сможет дать такую ценность за железо. Почему? Потому что железо неизбежно упадет до стоимости производства (cost, издержек); стоимость производства является стержнем, двигающим всякую рыночную цену»¹⁸…

Не является ли эта цитата, — в которой повторяется то же самое, что говорится и в давно известных письмах Рикардо к Мальтусу, — прямым ответом, с одной стороны Каутскому, на счет субъективной ценности Рикардо, а с другой — Дилю, утверждающему, что по Рикардо продукты «во всех формах и эпохах хозяйственной жизни» обмениваются по меновым, трудовым, ценностям (l. с., 45 S.)? И не подтверждает ли она взгляд Маркса, что по Рикардо закон трудовой ценности полное, «свободное», свое действие может проявить лишь в развитом, капиталистическом, товарном хозяйстве? (Положение, разделяемое и Марксом.)

3. Ценность и меновая ценность #

Анализ относительной формы меновой ценности приводит Маркса к тому, что ценность товара — внеобменного происхождения, что в обмене подвергаются изменению лишь ее форма и ее величина. Последовательный анализ должен был бы привести его и к выводу, что ценность — не только внеобменного, но и дообменного происхождения, что она существует не только в товарном мире, но и в натуральном и что в товарной ценности она принимает лишь форму меновой ценности. Вот этого-то вывода Маркс не делает. Лишь в некоторых местах, где касается будущего строя, он склоняется к этому, но обычно он усиленно подчеркивает, что ценность — это товарная ценность, что нет категории ценности вне товарного мира и что лишь потребительная ценность обща всем общественным эпохам. Однако труд, вложенный в продукт, во всех общественных условиях оценивался не только со стороны полезности его для общества, его потребительной ценности, но и со стороны затраты его: сколько рабочего времени производство этого полезного продукта стоило. Если же, как сам Маркс признает, «во всех состояниях людей должно было интересовать рабочее время, которое стоило производство средств к жизни, хоть и неравномерно на различных ступенях развития» («Das Kapital», I, 35 S.), то оценка продукта труда со стороны затраты его или, что то же, ценности продукта, свойственны всем общественным формам производству. И Маркс сам говорит в одном месте своих «Теорий»: «Время труда остается всегда, даже после прекращения меновой ценности, творческой субстанцией богатства и мерилом издержек (Kosten), поглощаемых его производством» (III В., 305 S., подчеркнуто Марксом). Ценность — это сознание затраченного труда в обществе, и в этом смысле труд — единственный источник ценности во всех общественных формациях. «Действительно, никакая форма общества не может помешать тому, чтобы рабочее время общества не регулировало тем или иным путем производство» — пишет Маркс в одном письме к Энгельсу. «Но до тех пор, пока это регулирование не совершается путем непосредственного сознательного контроля общества над его рабочим временем, а путем движения товарных цен, остается в силе то, что было удачно сказано тобою в “Deutsch-Französische Jahrbücher” (Briefwechsel, IV В., письмо от 8/I–1868 г.).

Что же говорит Энгельс в этой работе, появившейся в 1844 г.? «Ценность вещи включает оба фактора, которые насильственно и безуспешно отделяются обоими спорящими сторонами (Рикардо и Сеем). «Ценность — это отношение издержек производства к потребительной ценности». Это, заметим, отдает Тюрго, у которого в valeur estimative входят как труд, так и полезность¹⁹. Но такая ценность, по Энгельсу, не может проявить себя свободно в несправедливом строе, базирующемся на частной собственности. Иное при общей собственности²⁰. Вопреки различным комментаторам, Маркс соглашается с Энгельсом на счет будущего, как это показывает ряд мест в III т. «Капитала» и в «Теориях». Он соглашается дальше с тем, что в меновом хозяйстве закон ценности не проявляется непосредственно, а «бессознательно, с силой естественного закона». Но он дипломатично умалчивает о других интересных для нас здесь местах из «Очерков» Энгельса. Мы остановимся, поэтому, на них в примечании ²¹ .

* * *

Связывание ценности с обменом находит свое объяснение в том, что в обмене впервые развивается товар из продукта, ценность превращается в меновую ценность и последняя принимает денежную форму; в обмене развивается впервые капитал в виде товарного и денежного; в обмене развивается впервые и норма прибыли и т. д. Из обмена созданные формы ценности переходят в сферу производства товаров, сначала простого, затем капиталистического, подвергаются здесь изменениям и становятся господствующими экономическими категориями. Маркс на это указывает, и в вопросе о ценности поэтому крепко держится за товар. Так, в «Капитале» (III том, 2 ч.) он пишет: «Никакой производитель, рассмотренный изолировано, не производит ни товара, ни ценности. Его продукт становится ценностью и товаром в определенной общественной связи. Во-первых, поскольку он является представлением общественного труда, т. е. его собственное рабочее время является частью общественного рабочего времени вообще. И во-вторых, этот общественный характер его труда проявляется, как общественный характер, отпечатанный на его продукте в денежном характере последнего и в его способности к общему обмену, определенному посредством цены» (179 стр.).

Все это верно, поскольку речь идет о меновой ценности, товарной, о производстве для обмена. Но неверно, поскольку — о ценности вообще, так как и продукт, не будучи товаром, может иметь ценность: он может представлять общественный труд как в рабском и крепостном хозяйстве, так и в патриархальном свободном крестьянском и вообще в различных формах натурального хозяйства, удовлетворяя общественную потребность. И поскольку человек живет и производит в такой общественной среде, он производит потребительную ценность и ценность, хотя и не товар, хотя и не меновую ценность.

И исторически — генетически доказано, что обмениваемые продукты становятся товарами раньше, чем приобрели меновую ценность, как форму ценности, отдельную от потребительной ценности. Продукты первоначально обмениваются в силу естественно возникших условий разделения труда, обмениваются как потребительные ценности непосредственно, но все же как продукты труда, значит, с ценностями. Маркс сам указывает в «Zur Kritik» и в «Капитале», что требуется достаточное развитие обмена, чтобы ценность «овеществилась», т. е. отделилась от потребительной, и чтобы предмет обмена приобрел независимую от его потребительной ценности форму ценности, меновую, которая в дальнейшем ведет к денежной форме ценности. Можно поэтому согласиться с Марксом, когда он говорит, что «развитие товарной формы совпадает с развитием формы ценности». («Капитал», т. I, 27 стр.), понимая под последней меновую, но нельзя согласиться, что ценность связана только с товаром²².

* * *

Почувствовав неладное в определении Марксом производства товара, как «производства потребительной ценности для других, общественной потребительной ценности» (Das Kapital, I В. V. А. 1921 г. 8 стр.), Энгельс в примечании добавляет: «Чтобы стать товаром, продукт, который служит потребительной ценностью для другого, должен быть передан ему посредством обмена». Маркс, конечно, это знает и указывает сам во многих местах. И если он не подчеркнул в данном месте менового характера продукта, как товара, то это потому, что его здесь интересует положение: «создающий продукт для удовлетворения своей потребности создает, правда, потребительную ценность, но не товар», что несомненно точно. Но у Маркса здесь ошибка в другом. Ее Энгельс не указывает, замечая лишь: «Средневековый крестьянин производил рожь, как процент (Zinskorn) для помещика и как десятину (Zehntkorn) для попа. Но рожь ни в виде процента, ни в виде десятины не становилась товаром оттого, что производилась для других». Маркс, повторяем, это хорошо знал, но он не признавал, что этот процент и эта десятина представляют не только потребительную ценность, но и ценность. По Марксу только товар имеет ценность, а они не были товарами. Между тем, совершенно ясно, что эти общественные продукты в натуральной форме, помещичий процент и поповская десятина, представляли не только потребительную ценность, но и ценность.

В главе о фетишизме товара Маркс, однако, объясняет нам, почему он не считает оброк и десятину ценностями. «В темном европейском средневековом личная зависимость характеризует общественные отношения материального производства, как и построенные на нем сферы жизни. Но именно потому, что личные отношения зависимости образуют данную общественную основу, работам и продуктам незачем принимать фантастический образ, отличный от их реальности. Они входят, как натуральные услуги и натуральные повинности в общественные предприятия (Betriebe). Натуральная форма труда, его особенность, а не, как на основе товарного производства, его общность, здесь непосредственная его общественная форма. Барщина также хорошо измеряется временем, как и труд, производящий товары, но каждый крепостной знает, что это — определенное количество его личной рабочей силы, которое он истратил на службе своему господину. Десятина, доставляемая попу, яснее, чем его благословение… Общественные отношения людей в их работах здесь представляются, как их собственные, личные, отношения, а не замаскированы в общественные отношения вещей, продуктов труда» (K. В. I V. А. 1921, 41 S.).

Прежде всего, не Маркс ли сам указывает, что и в простых меновых отношениях, при непосредственном обмене товаров самостоятельными производителями, общественные отношения людей в их работах представляются им как собственные, личные, отношения. И далее, разве и в этом «темном средневековьи» отношения людей, хотя и лично зависимых друг от друга, не совершаются при посредстве вещей, как это он (в отделе о ренте) и Энгельс (в «Анти-Дюринге») сами указывают. Не подлежит сомнению, что вместе с развитием товарного обмена, денежного хозяйства и особенно капиталистического, общественные отношения вещей затемняют все больше определяющие их отношения людей. Но не на это мы сейчас хотим обратить внимание, а на то, что Маркс признает, что и барщина, и десятина измеряются рабочим временем, как и товаропроизводящий труд. А что это значит, как не то, что и барщина, и десятина представляют не только потребительную ценность для помещика и попа, но и затрату труда, ценность, — как и для крепостного, — которую и помещики и попы легко превращали в меновую ценность, когда выносили эти продукты на рынок. В противном случае мы должны были признать, что рынок, обмен, впервые вызывает сознание трудовой ценности, и что пока продукты находятся в амбарах помещика или монастырей, они обладают лишь потребительной ценностью. На деле же продукт, принимая форму товара, дает существующей уже в нем трудовой ценности форму меновой. Эта форма, развиваясь и становясь все более самостоятельной, разнообразной и сложной (капиталом), и порождает фетишизм.

Нам, пожалуй, укажут: Маркс подчеркивает, что в средневековьи натуральная форма труда, его особенность, а не его общность, как в товарном производстве, представляет его непосредственную общественную форму. Допустим, мы коснемся этого пункта в дальнейшем, но разве это опровергает, что этот натуральный труд, представляющий в своей конкретной форме непосредственно общественную форму, образует ценность? Наоборот, как затрата труда он здесь непосредственно выражает общественную ценность, в то время как в товарном производстве затраченный индивидуальный труд лишь посредством обмена проявляется как общественный и индивидуальная ценность — как общественная²³.

4. Природа, общество и трудовая ценность #

В то время как в потребительной ценности Маркс подчеркивал природный характер ее и указывал, что продукты, как потребительные ценности, свойственны всем общественным эпохам, он наоборот настойчиво отрицал у ценности всякую связь с природой: ценность имеет лишь исторически преходящий общественный характер.

Среди марксистов довольно распространен взгляд, что Марксу принадлежит открытие абстрактного труда как источника ценности. Это, как мы видели уже, — неверно. Категория абстрактный труд — «исходный пункт современной экономии», указывает сам Маркс. Себе он приписывал лишь полное вскрытие характера абстрактного труда, создающего ценность. Он считал новым у себя то, что он ведет свой критический анализ капиталистического производства, исходя из двойственного характера труда, между тем как Смит и Рикардо односторонне сводили свой анализ к абстрактному труду. Маркс при этом говорит, что он впервые критически выяснил различие между трудом, создающим потребительную ценность и — ценность, а не то, что он это различие открыл.

Подобно потребительной ценности и труд, создающий ее, — вечная необходимость по Марксу. Наоборот, труд, создающий меновую ценность или, что то же у него — ценность, свойствен лишь определенной общественной эпохе: именно, где царит товарный обмен. В чем же различие между тем и другим трудом? Первый — это «затрата человеческой рабочей силы в особой целесообразной форме, и в этом свойстве конкретно полезного труда он создает потребительную ценность». Второй — это «затрата человеческой рабочей силы в физиологическом смысле, и в этом свойстве одинакового человеческого или абстрактно-человеческого труда образует товарную ценность». Такое определение сбивало и сбивает с толку не только противников, но и последователей Маркса. В самом деле, оказывается: труд, обладающий как раз общественными качествами, полезностью и целесообразностью, производит потребительную ценность, т. е. то, что у Маркса — природа, и, наоборот, труд человеческий в его чисто-природных качествах, как затрата мускулов, нервов, мозга и пр., создает меновую ценность, т. е. то, что у Маркса только — общество.

Объяснение этому можно было бы найти прежде всего в том, что Маркс, следуя за Рикардо и Адамом Смитом, противопоставляет человека природе. Как известно, Рикардо указывал Сэю на непонимание им Адама Смита и объяснял ему, что «природные агенты» могут создавать потребительные ценности, меновые же создает только человеческий труд» («Principles» 269–271 р.). Однако такое объяснение недостаточно. Маркс в одном месте говорит: «Сам человек, рассматриваемый лишь как существование рабочей силы, является предметом природы, вещью, хотя и живой самосознательной вещью, а труд — это вещественное проявление этой силы». И это в связи с замечанием, что «ценность, если оставить в стороне ее лишь символическое представление в знаках ценности, существует лишь в потребительной ценности, вещи». («Das Kapital» I, 156 S.). Как же примирить у Маркса это с его же неоднократным утверждением, что «как ценности товары общественные величины, следовательно, нечто от их свойств, как вещей, абсолютно отличное», и что в ценности «нет ни атома природы»?

Десятки раз Маркс нам говорит, что в понятие товара входит «овеществление», «реализация» труда в продукте, что товар есть ценность, как воплощение в продукте человеческого труда вообще. Ценность, значит, общественная оценка вложенного в товар труда, затрата которого признана обществом полезной и необходимой. Как сознание определяется бытием, так оценка общественная, массово-психологическая, идеологическое явление, определяется реальной затратой человеческой энергии, при чем все равно материализировалась ли эта затрата в вещи или есть проявление рабочей силы в виде услуги. Товар имеет ценность потому, что в нем воплощен труд, а не ценность труда. Вздорно, конечно, мнение, что у Маркса ценность — содержание, а меновая ценность — форма, тогда бы у него ценность определялась ценностью, за что он сам высмеивал Ганиля. И понятно, что если принять ценность лишь за способ выражения, за форму проявления сознания, то в нее входит столько же природной материи, сколько в «вексельном курсе». Однако и такое объяснение не устраняет неясностей у Маркса.

В своей критике Бэли Маркс решительно противопоставляет существованию товара, как вещи, как потребительной ценности, что у него одно и то же, существование товара, как ценности, не имеющей ничего общего с первой, а являющейся «установленной». Ценность «включает», действительно, «обмен», — соглашается он с Бэли, и тем самым со всеми, кто утверждает, что ценность может быть только меновой. «Но, — подчеркивает Маркс, — этот обмен есть обмен вещей между людьми, обмен, который абсолютно не касается вещей, как таковых» («Theorien», III В., 152 S.). Он решительно возражает против «шотландского», как у Адама Смита, понимания ценности, как овеществления труда. «Если мы говорим о товаре, о его меновой ценности, как о материализации труда, то это только о воображаемой материализации, т. е. только о социальной форме существования товара, не имеющей ничего общего с его телесной реальностью. Мы представляем его в виде определенного количества общественного труда или денег… Здесь вводит в заблуждение то, что общественное отношение представляется в форме вещи» («Theorien» I, 278 S.). Час от часу не легче. Здесь перед нами ценность уже как нечто «воображаемое», «представляемое», как голая «социальная форма»… Этим как бы протягивается рука Зиммелю, вся «Философия денег» которого ясно показывает, что он имел перед собой Маркса, даже если бы он не упомянул его два-три раза. Но Маркс решительно отмежевывался от тех, которые «видят в ценности только общественную форму или скорее, лишь ее, лишенную субстанции видимость» («Das Kapital», I, 45 S.). Тем самым он отмежевался и от модных сейчас у нас риккерто-штамлеровцев — Штольцмана и Петри, и от «символиста» Зиммеля…

Для иллюстрации остановимся здесь на Штольцмане. На первый взгляд может показаться, что Штольцман, научившись у Маркса критическому отношению к «натуралистам» и «субъективистам» в экономии, солидарен с ним и в вопросе об отношении формы к содержанию общества. На деле между ними — глубокое различие. Штольцман отделяет форму от содержания, для Маркса же форма определяется общественным содержанием и определяет в свою очередь его. Экономическое взаимодействие людей это у Штольцмана и К° — материя, природа; право, вот что «регулирует единство цели целого». На одной стороне у них — объект, материя, причинность; на другой — субъект, цель, свобода. Здесь — законы природы, тут — творчество человека. Такое телеолого-социально-этическое миропонимание чуждо Марксу. «С изменением общественных потребностей, т. е. экономического развития, “позитивное право” может и должно менять свои установления», — отвечает Маркс Гегелю… Смехотворно утверждение некоторых комментаторов, что Маркса интересует в экономике лишь форма, а не содержание. Маркс, наоборот, ставит в плюс Мальтусу в его критике Рикардо то, что тот, следуя за Сисмонди, оттеняет влияние формы на содержание в капиталистическом строе. Но так как Штольцман отвергает, что природа — творец социального и так как и Маркс утверждает, что природа не создает ни ценности, ни капитала, то кажется, что они — единомышленники в экономии… Мы еще будем иметь случай коснуться Штольцмана и родственного ему Петри при анализе денег и кредита. Здесь же остановимся несколько лишь на определении ценности Штольцманом. «Ценность — это не примарное (прим. первичное) явление, это лишь последнее выражение сведенных ею к мерилу социально-экономических функций. Она есть, вместе с тем, их квинт-эссенция, она — производное, выведенное из общественных отношений. Ценность обозначает объективный осадок (Niedersclhlag) этих отношений (Bestimmungen und Verhältnisse), это понятие социальной рефлексии (Reflexionsbegriff), но она не происходит, как школы индивидуалистов ее рассматривают, от размышлений (Reflexionen) отдельных субъектов на счет удовлетворения их личных потребностей; она отражает всю социальную структуру, которая только и дает ту принудительную раму, в которой надлежит уместиться частному хозяйству. Это утопия, химера стремиться обосновать ценность в ее сущности вне этой рамы целого»²⁴. Ценность — «квинт-эссенция», «последнее выражение», «производное», «объективный осадок», «понятие социальной рефлексии», «отражение всей социальной структуры» и пр. и пр. Все это слишком много, если доже принять во внимание штольцмановскую «раму частного хозяйства» и в то же время слишком мало для понимания ценности. Весь этот каскад слов Штольцмана не подводит нас ни на йоту ближе к пониманию ценности, чем старое туманное определение ее, как лишенное материальности общественное отношение. По Марксу же: «меновая ценность — это определенная общественная манера выражать затраченный на вещь труд». Кратко, содержательно и точно!

И тем не менее туман вокруг трактования Марксом ценности все сгущается по мере того, как мы углубляемся в разбор его теории, — заметит читатель. И в самом деле, меновая ценность товара, говорит Маркс, это — социальная форма существования продукта, что бесспорно. Имеет ли эта форма какую-либо связь, с натуральной формой продукта? — В этом тоже нельзя сомневаться. Люди свои отношения проявляют, как мы знаем, при посредстве вещей. Дело идет об обмене вещами, вызванном определенными отношениями людей в производстве этих вещей. При этом люди оценивают вложенный ими в продукт труд. «Ценность вещей — не что иное, как отношение, в котором находятся люди друг к другу, как выражение расходования рабочей силы,» — объясняет Маркс Зиберу. Оценка вещей с этой стороны общественная. По мере развития товарного обмена меновая ценность, становясь все более самостоятельной по отношению к отдельному индивидууму, становится все более объективной, обязательной для всех. Отдельный индивидуум должен считаться с ней, как с условием своего существования. И это дает себя знать особенно в капиталистическом товарном мире с массовым производством. Спрашивается: разве такая общественная оценка имеет место без отношения к вещам? Разве не интересуются на рынке, вопреки Марксу, происхождением пшеницы и разве не расценивались в свое время различно загрязненная маловесная пшеница нашего крестьянина и полновесная, чистая английского фермера?²⁵ «Речь идет о представлении себе товара в виде определенного количества общественного труда или денег», — говорит нам Маркс. Да, да, но что же, это — представление «иллюзорное» или оно связано с действительной конкретной затратой труда на товар? Как можно говорить, что между общественным трудом, человеческим трудом вообще и многочисленными конкретными работами, от которых он и абстрагируется при оценке их, нет ничего общего? А если есть, то как же можно отрицать в нем природу, человеческую природу?…

Отрицание Марксом у ценности всякой связи с природой можно объяснить в известной степени его опасением, что стоит только открыть человеческой природе вход в дверь, как различные единомышленники Сея, Бастиа, Рошера или Мак-Куллоха впустят в окно всю природу. И окажется, что ценность, а значит и прибавочную ценность создает не человеческая рабочая сила, а природа вообще: земля, машины, рабочий скот, до чего договорился и у нас Туган-Барановский²⁶. Однако со стороны таких «натуралистов» опасность социализму не очень то большая: французские социалисты, кажется, уже давно заметили Сэю: если природа вообще создает ценность, то по какому естественному, праву лишь капиталисты присваивают себе «дар природы» — прибавочную ценность… Любопытно то, что Маркс сошелся здесь с Адамом Смитом и Рикардо, придав ценности чисто общественный характер, чуждый природе: человек для них — только общество. Еще любопытнее, что они сошлись и в оценке ценности как категории, свойственной лишь товарному миру, хотя Маркс стоял при этом на точке зрения относительности, а для Адама Смита и Рикардо этот мир был абсолютен…

5. Потребительная ценность и меновая #

Вульгарная экономия, держась того факта, что на поверхности мы имеем, с одной стороны, товары с ценами, а с другой — деньги о покупательной силой, вольна, конечно, считать ценность схоластической обузой²⁷. Но научная теоретическая экономия в своем анализе процесса товарного обращения не могла не придти к заключению, что товары могут появиться на рынке с денежными ценами только потому, что они превратили уже в них in spe свои ценности, а для этого должны были быть уже деньги, как мерило ценности. Иначе говоря, деньги и товарные цены предполагают уже существование ценности и у товаров и у денег.

Но тогда вопрос: что же такое эта ценность? На это классическая экономия отвечает: ценность прежде всего то общее свойство товаров, что делает их способными к обмену. Этим свойством не может быть их потребительная ценность. Маркс последователен, когда указывая, что продукт должен иметь общественную потребительную ценность, чтобы стать товаром, тем не менее элиминирует (прим. исключает) эту последнюю в своем анализе ценности отдельного товара. Он это делает потому, что быть общественной потребительной ценностью не характерно для товара: всякий продукт, произведенный для общества на всех ступенях его развития, должен иметь общественную потребительную ценность, но это не делает его еще товаром. А речь идет у Маркса о товаре, с которым, как мы видели, он только и связывает ценность. Но когда Маркс эту мысль формулирует так, что существование товаров как меновых ценностей «совершенно независимо» от их существования как потребительных ценностей, то это неправильно выражает его собственный взгляд на отношение меновой ценности к потребительной в товарном мире, и приводит в восторг Книсов, могущих констатировать здесь дефект у него.

И в самом деле, разве существование товара, как меновой ценности, находится вне связи с материальным, предметным существованием товара, с его натуральной формой, которую Маркс сам — и, как мы увидим еще, — неудачно отождествляет с потребительной ценностью? Оценка товара как потребительной ценности и его же как меновой — отлична, но в том и другом случае оценка связана с предметом, со свойствами его материальными и общественными. Возникает тогда вопрос: как у природы, у материальных вещей, могут быть общественные свойства? — Экономист XVII в. Барбон, значит, был прав, отрицая существование внутренней ценности у товаров, прав был, значит, и Маклеод, который, ссылаясь на него, объявил несчастной пришедшую Адаму Смиту и Рикардо в голову мысль: открыть внутреннюю ценность у товаров? Ясно, однако, что свойство быть ценностью вещь приобретает не оттого, что ей ее «пристегивает» обмен. Ясно, что вещь не приобретает такого свойства оттого, что ее оценивают то как потребительную ценность, то как меновую; наоборот, ее так оценивают потому, что она соответствующими свойствами обладает. Маркс, однако, по-видимому, другого мнения. Ценность приклеена к вещи извне; свои отношения между собой люди навязали вещам, наделили их качествами, им не свойственными как вещам, и превратили вещи в фетиши, — вот что можно прочесть у Маркса²⁸. Разберемся поэтому в вопросе подробнее.

Товары наделены общим свойством — ценностью. Это общественное свойство, конечно, не случайное, как не случаен весь товарный мир. Спрашивается: является ли это общее свойство товаров свойством содержания вещи или свойством ее формы? — «Формы», отвечает Маркс. Только товар, известная общественная форма продукта, и имеет ценность, продукты — нетовары ее не имеют; потребительная же ценность — природное свойство продуктов. Значит ли это, что общество наложило на продукт — товар лишь известный штемпель, что ценность — символ, знак по Гегелю, ярлык по Зиммелю, нечто номинальное, лишь выражение отношения людей в обществе вообще, как мы слышим это от Штольцмана и других социально-этических экономистов? — «Нет», отвечает на это Маркс. Деньги — не символ, как не символ товар.

«Что общественное отношение производства представляется как вещь, находящаяся вне индивидуумов, и что определенные отношения, в которые люди входят в процессе производства их общественной жизни, представляются как специфические свойства вещи, это извращение и не воображаемая, а прозаически реальная мистификация характеризует все хозяйственные формы труда, устанавливающего меновую ценность» («Zur Kritik», 29 S.). На этот ответ Маркса заметим: в товарном мире люди свои общественные отношения объективируют в вещах. Это само по себе еще не есть фетишизм, не есть мистификация; в простых товарных отношениях это очевидно. Лишь в более развитых, сложных, общественных формах люди или не видят, или в их интересах не видеть, что то, что они считают природными свойствами вещей или естественными, «вечными», своими отношениями, на деле — овеществленные, исторически преходящие общественные отношения.

Спрашивается: что же, ценность есть нечто абстрактное, отвлеченное, идеальное, лишь объективирующееся в вещах и потому только не символ, или она нечто вещественное; что же, ценность это невещественное, нематериальное отношение людей, получившее лишь вещественное выражение; что же она лишь воображаемое «свойство вещей», и в своей денежной форме ценность «представлена» лишь как вещь, как особый товар? — «Да», отвечает во многих местах Маркс. Но такой ответ не может удовлетворить и не может не вызывать целого ряда сомнений и вопросов и у учеников Маркса.

Прежде всего Маркс говорит нам беспрестанно, что ценность, это — выражение общественных отношений людей в производстве — выражение взаимоотношений людей в продуктивной их деятельности. Значит, не просто и не вообще отношение людей, но работ отдельных лиц, при чем как общественно одинаковых, как частей целого. А затрата труда есть приложение его к материи, приложение с целью подчинения себе, «присвоения» природы; отношение людей в производстве и в обмене не есть лишь отношение людей, но и посредством вещей; это производство социальное, но оно и материально; этот обмен социален, но он и материален.

Скажут: не материальность характерна для товарного производства и обмена отличает его от нетоварного производства, а социальная форма его. Это так, но не стоят ли и по Марксу в связи форма и содержание, не зависит ли эта форма производства и обмена, это отношение людей в производстве от состояния материальных производительных сил, и со своей стороны не зависит ли содержание от формы? А в таком случае не есть ли меновая ценность — «предметное выражение специфической формы труда» не только в смысле объективации в вещах этой формы, но и в смысле необходимого проявления затраты труда, в этой специфической форме, в вещи, т. е. не есть ли она общественно-природное свойство вещи? Не говорит ли нам Маркс десятки раз, что ценность — это «материализованный», «овеществленный», «воплощенный», «окостеневший», «сгущенный», «отвердевший», «кристаллизованный» и т. п. человеческий труд? Что же этот труд в той специфической форме, общественной своей форме, как он проявляется в товарном мире, не есть затрата природной человеческой силы, выражается ли она в приложении к материи или как услуги, не есть ли и этот общественно-определенный труд определенная форма превращения человеческой энергии в работу? Маркс сам счел нужным сделать следующее дополнительное примечание во 2 изд. «Капитала». Оно очень существенно. «Вместе с Лукрецием само собой ясно: «nil posse creari de nihilo», — из ничего ничего не выходит. «Создание ценности» — это превращение рабочей силы в труд. С другой стороны, рабочая сила прежде всего — природная материя, превращенная в человеческий организм» (167 стр.).

Это звучит уже иначе, но и здесь рабочая сила у Маркса — лишь «превращенная в человеческий организм природная материя», а не сама непосредственно природная сила. Человеческая природа и здесь отделяется им от природы. Человек здесь у него продолжает представлять непосредственно лишь общество, а не и природу. И это в то время как Маркс сам учит, что человек живет в двойной среде: физической и социальной, что природа действует на него и он на природу, как член общественного организма. Все эти старания Маркса вырыть пропасть между природой и обществом в вопросе о ценности вызывают тем больше удивления, что из самого его учения вытекает, что человек — мост между природой и обществом. И он сам черным по белому пишет: «Общество, рассматриваемое со стороны экономической структуры, это — совокупность отношений, в которых находятся агенты производства по отношению к природе и друг к другу» («Das Kapital », III, В. 2 Th., 353 S.).

Перед нами, таким образом, вопрос: как связать у Маркса, что «создание ценности» есть превращение рабочей силы в труд, — что является и молчаливым признанием общности ценности всем общественным формациям, — что ценность — материализованный труд, с тем у него, что ценность сама материализуется в вещах? В первом случае ценность, общественная категория, имеет материальное содержание, есть проявление природной челове**ческой силы, во втором она является лишь объектированной, представленной в вещи и в виде вещи воображаемой. Как связать у него, что ценность это — не знак, не символ, не форма и в то же время она лишь «мистификация», «видимость» и т. п.? Ответ в следующем: между этими формулами противоречия нет, если считать, что они части одной общей формулы: труд — меновая ценность — относительная ценность, — денежная ценность²⁹.

Несогласованности у Маркса произошли оттого, что он оставляет в стороне источник ценности, когда анализирует проявление ее в меновом хозяйстве, ее относительную форму. Ценность, являющаяся отражением в нашем мышлении, в нашем сознании затраты человеческого труда в данном продукте, т. е. общественной формой, имеющей материальное содержание, получает в товарном мире существование, отдельное от своего продукта, и это проявляясь в другом материальном содержании, в другом продукте. Ценность как «абсолютная», как отношение к труду, проявляется как относительная, как отношение продуктов, товаров. Когда Маркс говорит о «видимой», «воображаемой», «мистифицированной» и т. п. материализации ценности, то он имеет в виду именно относительную меновую ценность и ее формы, включая денежную. Она, действительно, объектирована в вещи, в то время как абсолютная — непосредственно материальна. «Потребительная ценность» или благо имеет ценность только потому, что труд овеществлен, материализован в нем», — говорит нам Маркс («Капитал», т. I, изд. 1, 4 стр., подчеркнуто Марксом). Как, ценность материальна! — воскликнет иной комментатор. Разве конкретный труд создает ценность? Разве Маркс нас не учит, что ценность образует абстрактный труд, а такой труд разве материален? Это побуждает нас рассмотреть какой труд — источник ценности.

* * *

«Меновая ценность, — говорит Маркс, — представляется нам в меновом отношении товаров, как нечто совершенно независимое от их потребительных ценностей» («Das Kapital», I, 6 S.). Если поэтому абстрагировать от последних, то общее, что представляется в меновых ценностях товаров, это — их ценность. В то же время абстрагирование от потребительной ценности отдельного товара, продукта труда» отвлечение от его конкретных, полезных, свойств оставляет в нем лишь то, что он — кристаллизованный абстрактно человеческий труд. Отсюда вывод, что этот труд и делает товар ценностью. Такой способ выявления сущности ценности стал мишенью нападок на Маркса. Оставим в стороне Бем-Баверка, упрекавшего здесь Маркса в «кунстштюке» (от нем. «Kunststück» — трюк, фокус, — Оцифр.): взял, мол, продукт труда, конечно, труд тогда и получается в остатке. С этой стороны все логически безупречно у Маркса: товар и продукт труда не одно и то же; далее, нельзя начинать анализ ценности с товаров, не являющихся продуктами труда, не являющихся поэтому и ценностями, но имеющих лишь цены. Больше внимания заслуживает здесь Книс. На нем мы и остановимся.

Почему Маркс абстрагирует от потребительной ценности? — спрашивает Книс. Все основания за абстрагирование от труда, который не может служить основой эквивалентного обмена в виду его разнородности. Абстрагированием от различий потребительных ценностей, сведением различных потребительных ценностей к общей потребительной ценности, вот что уравнивает блага и устраняет, по Кнису, препятствия, на которые наткнулся Аристотель. Так ли это? — Несомненно, что потребительная ценность так же общее свойство товара, как и меновая, но оно, как мы уже отметили, не характерно для товара. В разбираемом месте Маркс ищет в товарах общее единство, «отличное от их существования, как потребительных ценностей»; но отличие меновых ценностей от потребительных, несомненно, не одно и то же, что «совершенная независимость» их. Правда, у Маркса здесь речь идет о проявлении меновой ценности в виде относительной, в потребительной ценности другого товара, и в этом смысле независимо от потребительной ценности собственного товара, чего Книс не заметил. Но это не одно и то же, что «совершенно независимо»; правильнее было бы сказать отдельно от своей потребительной ценности. И в другом месте Маркс говорит: «Как ни важно для ценности существование в какой-нибудь потребительной ценности, так для нее безразлично, в какой она существует, как показывает метаморфоза товаров» («Das Kapital», I, 156 S.). Однако и это положение может быть принято лишь cum grano salis: реализация ценности очень часто зависит, в какой потребительной ценности она существует.

Объяснение подчеркивания Марксом независимости меновой ценности от потребительной следует видеть в известной степени в том, что в отличие от буржуазной экономии, выдвигавшей единство потребительной ценности и меновой в товаре и затушевывавшей противоречия между ними, он считал важным выдвигать их противоречия, как характерную особенность капиталистического производства. Но в качестве гегельянца он прекрасно знал и указывал на внутреннюю связь меновой и потребительной ценности при всей их внешней независимости и противоположности.

Тем не менее, непоследовательности в определении Марксом отношения между потребительной ценностью и меновой отрицать нельзя. Интерес поэтому представляют замечания, сделанные Марксом в одном из писем к Энгельсу (от 25/VII–1877 г.) по поводу критики «катедр-социалиста» Книса. Указав последнему, что у него, Маркса, речь идет не о потребительных ценностях, а о товарах, что забывает Книс, и что он вовсе не желает в уравнении ценности «свести потребительные ценности к ценности», как это думает Книс, Маркс иронически спрашивает по поводу уравнения Книсом различных потребительных ценностей сведением их к общей потребительной ценности: «почему не свести лучше прямо к весу?» Вот этот-то вопрос очень характерен для Маркса: потребительная ценность, как мы отмечали уже у него то же, что природное свойство товара, что вес, и это в отличие от меновой ценности, свойства общественного.

Если вещи выражают свою тяжесть в железе, то это потому, что у них общее природное свойство — тяжесть; поэтому-то железо и может выражать собою вес. Мы, таким образом, и в мире физическом измеряем свойства вещей относительно… Измерение ценности одного товара в потребительной ценности другого — дело аналогичное, но глубоко различное, отвечает на это Маркс. Ценность — это «над-естественное» (übernatürliche) свойство вещей; это «нечто чисто-общественное». Общественное — несомненно, но связано ли это свойство с природой вещей, со свойством тел? — Абсолютно не связано, «безусловно отлично», — отвечает Маркс. И тут же сам указывает, что «в эквивалентной форме потребительная ценность выражает ценность». Разве это было бы мыслимо при отсутствии всякой связи между потребительной ценностью, по-Марксу природой, и ценностью — только обществом? «Эквивалент имеет силу лишь внутри менового отношения», — отвечает на это Маркс. Хорошо, но это свойство вещи возникает не из отношения вещей, а наоборот, проявляется в отношении: «сила вещи это нечто, вещи внутренне свойственное», — указывает сам Маркс Бэли по поводу его «покупательной силы» товара («Theorien», III В., 167 S.)… Однако в разбираемом нами месте «Капитала» (I т., 23 стр.). Маркс это забывает и делает лишь тот вывод, что эквивалентная форма дает повод буржуазной экономии думать, что «товар приобретает эту форму — свойство непосредственно обмениваться — из природы, как и свойство быть тяжелым или теплым». Это, конечно, грубая ошибка со стороны буржуазной экономии, но ошибается и Маркс, считая, что ценность не связана с природой, конкретным трудом, считая, что потребительная ценность — то же, что тяжесть и тепло…

* * *

Потребительная ценность и меновая — это две совершенно различные оценки людьми одной и той же вещи: первая — с точки зрения ее особой полезности и вторая — с точки зрения затраты труда на ее приобретение. Чтобы такая оценка могла иметь место, нужно, во-первых, чтобы был налицо объект, и, во-вторых, субъект — общественный индивидуум. Конечно, речь у нас может идти лишь о массовом индивидууме, психология и действия которого определяются условиями его жизни вместе и в связи с другими. Ошибочны поэтому утверждения Маркса, что «потребительная ценность — это природные свойства вещей, полезные для природной потребности человека» или что «потребительная, ценность выражает природное отношение между людьми и вещами» («Theorien», III В., 355 S.). Товар и как потребительная ценность имеет общественное существование. Конечно, товарный обмен не есть отношение природных свойств вещей. Конечно, он не есть отношение между природными свойствами вещей и природными потребностями людей, а явление общественное. Но потребительная ценность товаров — это не одно и то же, что вес их: она имеет и общественный характер. Маркс поэтому неправ, когда «общественное существование» признает местами «лишь за меновой ценностью».³⁰

И потребительная ценность и трудовая ценность общественно-природного происхождения. И та и другая ценность свойственны всем общественным формациям. Разве лишь сознание человеком полезности предмета естественно, а сознание человеком затраченной им силы для производства предмета не столь же естественно? Это — две различные оценки, свойственные всем общественным эпохам, только проявляются они в них различно. Люди научились абстрагировать и измерять раньше, чем торговать. Понятие веса возникло в связи с ощущением силы тяжести, а не от взвешивания предмета на весах; понятие ценности возникло от сознания ценности затраты человеческого труда, а не от обмена своего труда на чужой.³¹

Критикуя Бэли и др., Маркс в «Теориях» разбирает происхождение слов Wert и value в различных языках, опираясь на одного бельгийского этимолога. Оказывается, Wert ценность (по-санскритски: wer, wertis) означает собственное свойство вещи; value (по-санскритски wal), означает силу… Меновая ценность, говорит он здесь, совершенно независима от предметных свойств вещи, ценность же, это — собственное ее качество, virtus. Но ценность у Маркса здесь то же самое, что потребительная ценность. Он так и говорит: «Первоначально ценность только и означала потребительную ценность вещи для людей. Меновая ценность это позже — с развитием общества, его создавшим — пристегнутое к слову ценность = потребительная ценность значение» («Theorien», III В., 355 S.).

Это-то и ошибочно. И первоначально ценность и потребительная ценность были различными оценками, но неотделимы от данной вещи. Корень wer означает на всех языках, начиная с санскритского, защищать, любить, уважать, ценить… В корне wal (value, valor) кроется сила. И ценили в вещи не только качества ее для потребления, но и затраченную на нее силу. Чем больше примитивный человек ценил вещь, как полезную, тем больше он тратил сил на ее добычу. Здесь не было противоречия между ценностью и потребительной ценностью, наоборот, они были связаны в данной вещи. Понятие ценность могло поэтому в то время охватывать оба значения. После трудовая ценность превратилась в меновую. Последнюю не «пристегнули» к потребительной, а наоборот: она все больше отделялась от нее.

6. Историко-этнографический экскурс #

Исторически и этнографически доказано, что обмену между племенами предшествовали другие формы перехода благ из рук в руки: захват и дележ, дарение, призы в состязаниях, дань… Не может быть сомнения, что эти формы перехода вещей были связаны с оценкой их. Забирали, дарили и требовали с покоренных народов вещи, имевшие ценность в глазах присваивавших их. Что первоначально лежало в основе оценки? — Потребительная ценность, отвечают обычно. При военных набегах и грабеже, где нет речи о возмещении, это естественно, хотя делили награбленное далеко не всегда по потребностям участников; ограбленные же, конечно, знали, как трудно им будет опять завести взятое у них³². При дарении, которое было взаимное, принималась уже, несомненно, во внимание не только полезность вещи, но и трудность ее доставания. Эта двойная оценка была непосредственно в данной вещи, была нераздельно в ней, но все же была. Во времена Гомера мы видим точное перечисление вещей подаренных, в полном сознании их ценности. Оценивали каждую вещь отдельно в ее потребительной ценности и, конечно, количественно: столько-то мантий, покровов, невольниц, золота. Считали хорошо, так как не хотели проиграть, когда наступала очередь отдаривать.

Таковы данные, сохранившиеся и о Вавилонии, и Египте, относящиеся к XV ст. до Р. X. Дарение, как хозяйственный институт, предшествовавший обмену, явление широко распространенное среди первобытных народов.

При совместном же производстве, при общей добыче — на охоте или рыбной ловле — делили продукт между участниками в работе, причем принцип: каждый по способностям и каждому по потребностям отнюдь не является правилом в первобытном обществе. Наблюдаются известные формы распределения между членами племени, членами семьи: жены отдают часть продуктов своего труда мужьям, младшие — старшим, все вождям и т. д.³³. Имеет место и право наследована, распределение имущества умершего, его оружия, орудий производства, между ближайшими родственниками. Личная собственность на орудия производства — накопленный труд — обычное явление. Все эти явления меньше всего, конечно, говорят за то, что затрата труда не принималась во внимание в те времена при оценке продукта: Ссылаясь на Маурера, Маркс в одном месте замечает, что древние германцы величину моргена земли исчисляли по рабочему дню, труду мужчины. Однако вероятнее считать, что и до обмена люди оценивали свой труд больше в продуктах своего труда, чем в рабочем времени. И положение Маркса, что «определение людьми потребительных ценностей, как ценностей, есть такой же их общественный продукт, как язык», следует отнести и к доменовому периоду.

При оценке даров труд мог играть второстепенную роль, принимая во внимание, что дарились излишки и обычно зажиточными людьми, вождями, которым это доставалось более или менее легко путем хищения, дани или эксплуатации чужого труда. Однако в тех случаях, когда мы имеем перед собой наложение дани на покоренных, податей — на своих соплеменников, повинностей — на порабощенных, это обложение измерялось. Ведь и в рабство стали брать тогда, когда увидели, что покоренные своим трудом дают больше, нежели потребляют, т. е. на известной ступени развития производительности труда. И платившие натуральные повинности государству, в древности ли (в Египте, Вавилонии, Индии или Китае) или в позднейшее время в европейских странах знали хорошо, сколько это им стоит труда.

Указанных выше форм распределения, предшествовавших обмену между племенами, Маркс не касается, но он указывает мимоходом в «Theorien», что собственность, базирующаяся на труде «изолированном или социальном», возникла в обществе со времен выхода человека из животного состояния. Интересно также его замечание в III томе «Капитала» по поводу того, что в господствующем капиталистическом хозяйстве и некапиталистический производитель проникается капиталистическим способом расчета. При этом он ссылается на Бальзака, который в своих «Paysans» нарисовал, как крестьянин выполнял различные работы даром для ростовщика, «не считая, что он ему дарил что-либо, потому что его собственная работа не стоила ему никаких наличных расходов». Но этот крестьянин считал, как капиталист, древний же крестьянин и средневековый не считал своего труда даровым³⁴.

Какой вывод мы можем сделать из этого экскурса? Категории товарного мира нельзя, конечно, переносить на эпохи натурального хозяйства. Не было цен, не было меновой ценности, не было товарной ценности. Но и тогда была оценка продуктов труда не только с потребительной стороны, но и со стороны затраты на них труда, и в этом смысле была и тогда ценность общая по содержанию с нынешней. Трудовая ценность ведет свое летоисчисление, можно сказать, со времен грехопадения: «в поте лица своего будешь добывать хлеб свой»…

* * *

История и этнография показывают нам, что рядом с хищением, дарением и данью уже очень рано появляется и обмен. Данные определенно говорят, что обмен первоначально возникает между ордами, кланами, племенами, и это в силу естественных условий: различий географических, геологических, климатических, и пр. Вначале происходит обмен продуктами природы, позже — и продуктами труда. Характерно при этом, что в начале редко обмениваются продуктами питания — это предметы собственного хозяйства, происходит большею частью обмен орудиями производства, оружием, предметами украшения, сырьем.

В какой бы форме ни совершался обмен у первобытных народов, был ли он «немой», — что вовсе не является первоначальной формой, — коллективный (как у австралийцев или американских индийцев) или совершался отдельными лицами (например, у Веддов), велся ли он только вождями, по полномочию кланов, или потому что в их руках скоплялись излишки от дарений, обложения или грабежа, — во всех этих случаях обмен продуктов носил вначале потребительский характер. И так как обменивались тогда обычно излишки, то и затрата труда могла вначале играть при этом второстепенную роль. На это указывает и Маркс в «Критике», и в «Капитале», об этом говорит и К. Бюхер, хотя это отнюдь не во всех случаях может быть доказано.

По мере того, как мы переходим к менее примитивным народам, мы встречаемся и с более регулярным обменом. Меновая торговля превращает продукты в товары. Продукты, находящиеся в избытке, приобретают аристотелевскую «полезность для обмена». Но эта меновая полезность или ценность на первых порах не отделена от потребительной ценности продукта. Предмет обмена не имеет еще формы, ценности, независимой от потребительной ценности; это не значит, однако, что трудовой ценности нет, что существует только потребительная ценность или, что последняя источник первой. В более развитом товарном обмене и, далее, в товарном обращении продуктов натуральных хозяйств, производящих для себя, как это мы имеем в торговле капиталистических стран с примитивными Азии или Африки, где имеет уже место обмен по ценности, отделенной от потребительной, где происходит обмен эквивалентов и как меновых ценностей, сбыт продуктов по действительным их ценностям, по количеству затраченного на них труда, все же не имеет еще решающего значения для производителей-продавцов. Они производят не для продажи: они обменивают избытки для своих потребительских целей. Короче говоря, здесь и производители подходят к обмену продуктов с потребительской точки зрения, а не коммерческой. Только там, где выступает купец, как посредник, имеющий своей целью меновую ценность, там продажа им приобретенных продуктов, по ценностям, по количественным эквивалентам, приобретает значение. Еще более это имеет место там, где на сцену появляется товарное производство, ради меновой ценности…

Адам Смит, конечно, неправ, говоря, что у человека врожденная склонность к обмену: первобытный человек не обменивает. Однако и Бюхер отнюдь неправ, говоря, что дикарь питает отвращение к обмену: он, мол, не входит в обмен потому, что «нет общепринятого мерила и вследствие этого приходится опасаться обмана»³⁵. При дарении тоже был возможен обман, и все же оно было сильно распространено; при том, по-Бюхеру же, «мораль» у дикаря вовсе не высока. Но вот черта примитивного обмена, на которую указывает Бюхер: «продукт труда представляет как бы частицу того человека, который его произвел и кто отдает его другому, отчуждает частицу своего “я” и дает злым духам власть над собой. И в древнем мире, и в течение всего средневековья обмен носит публичный характер, совершается при свидетелях с употреблением символических форм» (55 стр.). То же самое мы находим буквально и у Зиммеля. Если это толкование психологии дикаря-производителя при обмене верно, то это явление говорит за то, что затрате труда он придавал больше значения, чем это обычно ему приписывается, в том числе и Бюхером. С другой стороны, тот факт, что развивавшаяся из случайного обмена между племенами и пр. торговля носила долгое время публичный характер, является достаточным доводом против субъективистов, т. к. показывает, что и тогда, когда потребительская оценка доминировала в обмене, играла роль не индивидуальная, субъективная, а общественная, т. е. объективная оценка.

Не следует, однако, хватать через край и приписывать публичность обмена, контроль над ним в средние века, «коммунистическим началам», которые еще были живы в обществе благодаря германской марке, что делало не только крестьянина, но и средновекового купца по существу «товарищем», а не «индивидуалистом». Так рисует дело Энгельс в своем «Ergänzung zum III В. Das Kapital»³⁶ при объяснении возникновения коммерческой нормы прибыли. Контролирование торговли в это время следует в большей степени приписать личной зависимости, которая характеризует тогда все общественные отношения, и необходимости оградить обменивающих не только от обмана, но и просто от грабежа. Купец в древности и в средние века — пират, грабитель в прямом смысле слова. И не столько «коммунистический дух», сколько необходимость связать социально естественно развившееся общественное разделение труда между различными местностями, — странами, городом и деревней — и необходимость обеспечения обмену мирного течения, — вспомним роль чужеземца в истории развития торговли и враждебность к нему, — вызвали потребность как в социальной организации, контроле над обменом, так и в возникновении купеческих товариществ³⁷.

7. Абстрактный труд и ценность #

Если отбросить от всех видов работ то, что их отличает друг от друга, а то, что остается, объявить трудом, создающим ценность, то получается лишь негативное определение, — указывает Зиммель в своей «Philosophie des Geldes». «Все, что действительно тогда остается от труда, никоим образом не соответствует, как это могла бы представить заманчивая аналогия, физическому понятию энергии, которая в своей количественной неизменности может выступить то как тепло, то как электричество, то как механическое движение; здесь возможно, во всяком случае, математическое выражение, которое представляет общее всем этим специфическим явлениям, а эти — как выражения этого одного основного факта». К человеческому труду, как источнику ценности, это неприменимо, — говорит Зиммель. Отсюда и вывод у него: «Утверждение, что всякий труд это труд просто, и как таковой основа одинаковой ценности, является неосязаемым и абстрактно пустым» (441 стр.).

Зиммель прав, что определение труда, как образователя ценности, путем указанной выше абстракции — лишь негативное. Но Маркс знал это не хуже Зиммеля. Он сам упрекает классиков в том, что они недостаточно исследовали той определенной формы, в какой труд представляется, как единство товаров, что они ограничились лишь открытием, что это единство — труд в абстрактной форме, но не дали позитивного определения труда, создающего меновую ценность. Поэтому-то Рикардо, указывает Маркс, и не понял сущности денег. Основательна или неосновательна критика Маркса классиков и в частности Рикардо в этом пункте мы увидим далее. Здесь нас интересует другой вопрос.

В «Misere de la philosophie» (1847 г., 95–96 стр.) Маркс сам указывает, что не всякая абстракция — анализ. Абстрагированием от всех индивидуальных конкретных свойств тела, от его отличий по содержанию и форме, мы получаем «логические категории, как субстанцию», говорит он. «Метафизики же воображают, что, делая такие абстракции, они анализируют, и что, удаляясь от предметов, они все более проникают в них». Иногда Маркс на первых страницах своего «Капитала» путем такого абстрагирования получает «сгусток» труда, «как субстанцию ценности», то он, конечно, тоже еще не анализирует, а только абстрагирует. Но он на этом не останавливается, а тут же переходит к действительному анализу, на путь иной абстракции. Абстрагируя от отдельных признаков, он выдвигает общие, которые характеризуют функциональную связь. между явлениями и вещами. Такая абстракция, ведя путем анализа конкретного от единого к общему, свойственному различным явлениям, приводит не к «пустым» «тонким», общим понятиям, а к сложным в своей простоте. Такие «абстрактные понятия, поскольку они действительно выдвигают общее, представляют это “общее”, или выделенное путем сравнения общее, которое само многообразно расчлененное, расходящееся в различные определения» («Einleitung zur Kritik», XV S.). Следуя логике Гегеля, Маркс, таким образом, задолго до Лотце и Кассирера ясно указал, что такая абстракция от многообразия дает возможность понять единство во множественности, многообразии. Чем сложнее обстановка, чем больше охватываемый нами мир явлений, тем вырабатываемые нами общие понятия сложнее в своей простоте. «Самые общие абстракции возникают вообще при наиболее богатом, конкретном развитии, где одно оказывается общим многому, общим всем» (l. с. XL). Такой метод и привел его к позитивному определению абстрактного труда; насколько оно было исчерпывающе, — это другой вопрос, на который отвечаем позже.

Зиммель, конечно, прав, когда указывает, что нельзя измерять труд как образователя ценности путем взвешивания затраченной энергии, приемами физики, но он ошибается, если думает, что научная теория трудовой ценности собиралась это когда-либо делать. Проекты различных экономистов ввести у нас «трудоэнергетические единицы», «энед» и т. п. нельзя, конечно, принимать всерьез. Оценка труда экономическая — иная³⁸. Как философ, Зиммель знает, что качество переходит в количество и наоборот, и потому не ставит в вину трудовой теории, что она сложный труд сводит к простому. Но что такое простой труд, создающий ценность, и он не понял, воображая, что это только мускульный. Он в данном случае разделяет судьбу очень многих критиков этой теории — вспомним у нас гр. Витте, — уверявших, что, по Марксу, лишь физический труд — создатель ценности. Утверждение Адама Смита и Рикардо, что всякий труд, труд просто — образователь ценности, отнюдь не базировалось у них на том, что все люди равны, как это фантазирует Зиммель. Все люди — люди. Это несомненно. Но также несомненно и то, что одни по природе сильнее, другие слабее, одни умнее, другие глупее. И теория классиков вовсе не говорила, что труд всех людей одинаков по своей ценности; под одинаковостью труда они понимали отсутствие различия в образовании ценности между различными видами труда; и мануфактурный, и сельскохозяйственный и транспортный труд как части совокупного общественного труда одинаково создают меновую ценность. В этом смысле у классиков всякий труд — образователь ценности. Ввиду же неравенства труда различных людей по качеству — в смысле интенсивности, производительности и подготовки — классики и ввели понятие необходимый труд, конечно, общественный.

Маркс ставит себе в заслугу лишь то, что он впервые дал полный анализ характера труда, образующего ценность. Действительно, уже на той странице, где Маркс, следуя спинозовскому determinatio est negatio, дает злополучное негативное определение труда как образователя ценности вслед за Hodgskin’ом («Labor defendet against the claim of capital», 1825 г.) указывает на целый ряд положительных признаков этого труда. И как раньше в 1865 г. в своем докладе английским рабочим «Наемный труд, прибыль и пр.», он в «Капитале» указывает, что различные индивидуальные работы составляют в обществе, в силу разделения труда, части целого — общего, совокупного труда; всем им свойственно то, что они человеческий труд и ценность создают они постольку, поскольку предоставляют средний труд, совершаемый средней рабочей силой, в данном обществе, при чем этот труд простой, обыкновенный труд unskilled (необученной) рабочей силы. Различнейшие работы, заключенные в товарах, должны быть сведены к такому труду, чтобы быть сравнимы количественно рабочим временем, так как сведение их к такому простому труду делает их одинаковыми. Рабочее время, измеряющее их, должно быть общественно-необходимым в том смысле, что оно соответствует существующим в данный момент в обществе средним нормальным условиям производства данного товара, общественной средней степени ловкости и интенсивности затрачиваемого на него труда. Понятие общественно-необходимого труда не Марксом открыто и не Рикардо, как это говорит Энгельс в «Анти-Дюринге». «Необходимый и обычно применяемый труд» выдвинул уже в первой половине XVIII в. один анонимный классик, на что указывает сам Маркс³⁹.

Вернемся снова к Зиммелю. «Можно бы упрекнуть теорию трудовой ценности, — говорит он, — что она базируется на типичной ошибке что труд сначала и в основе — труд вообще, и только после этого выступают в известном смысле, как определения второй степени, специфические свойства труда, чтобы сделать его этим определенным… Как будто бы человек раньше был человеком вообще, а потом в реальном отделении от него стал определенным индивидуумом!» Иначе говоря, по Зиммелю, получается впечатление, что общее, абстрактное предшествует в этой теории индивидуальному, конкретному. Однако несомненно, что и классики и Маркс исходили из реальных работ, как первичных, и настолько, что г. Шпанн даже и Маркса называет «индивидуалистом», «атомистом». В положительном своем определении Маркс ясно говорит, что «действительные», т. е. конкретные работы, сводятся в образовании ценности к «общему им характеру человеческого труда». Да, это только и соответствует его миросозерцанию. В безвыходное положение попадает сам философ Зиммель со своей ценностью как отношением, как функцией лишь обмена, со своими деньгами как символом. У него действительно оказывается, что нечто общее, абстрактное предшествует действительному, конкретному, и он тщетно старается выкарабкаться из «идеалистического» тупика различными философскими рассуждениями, на которых мы не можем, однако, здесь долго останавливаться (см. 181 стр.). Заметим лишь, что одно дело считать общее понятие продуктом мышления, уясняющего себе таким способом действительность, и совсем другое — творцом самой действительности, к чему съезжает Зиммель, апеллируя и к Платону.

Что говорит Маркс относительно абстрактного труда? — То, что у конкретных работ есть общее; это общее, однако, неотделимо от конкретного, оно поэтому реально. Абстрактно это общее только в том смысле, что для выявления его отвлекаются, абстрагируют от ряда частных признаков и выдвигают в явлениях, вещах общие, характерные для всех предметов данного рода признаки, которые опять таки существуют, реальны. Мы выделяем характерные для вещей функции, общие этим вещам, определяющие их связь, и эти функции реальны, но мы ни на секунду не должны забывать, что эти функции не существуют независимо от материального. Если применить это к деньгам, то хотя наше сознание ценности денег с развитием их, связывается с их функциями, но ценность денег, вопреки Зиммелю, не от их функций зависит. Функции денег реальны, они носят общий общественный характер, и, тем не менее, не они создают ценность, как думают Зиммель и многие до и после него, начиная с Джона Ло, а сами лишь проявления ее. Функция — это потребительная ценность денег, но не источник ценности их, которая — товарного, материального происхождения.

* * *

Маркс, как мы заметили выше, упрекает классиков в том, что хотя они и дали анализ ценности и величины ценности и открыли скрытое в них содержание — труд, но не показали, почему это содержание принимает форму ценности. Маркс считает, что затрата труда и рабочее время, как мера ее, могли получить выражение ценности и величины ценности только в товарном мире, где обмен является связующим общественным звеном между отдельными, частными производителями. Для него в натуральном мире, производящем не для обмена, нет места для ценности, а есть только потребительная ценность, являющаяся природным свойством продуктов.

Защищаемый же нами взгляд состоит в том, что и в до-товарном мире наряду с потребительной ценностью существует трудовая ценность, что затрата труда вообще — содержание — и тогда получает выражение в ценности,а рабочее время — мера затраты труда — в величине ценности. Труд конкретный оценивается и тогда двояко, но в известном количестве данного продукта, во-первых, со стороны результата его, созданной им потребительской ценности и, во-вторых, со стороны затраты его, созданной им ценности.

Классики (Тюрго и Адам Смит) все же объясняли, почему затрата труда выражается в товарном мире в относительной ценности. Адам Смит указывает, что примитивный человек не измеряет затраты труда в своих продуктах прямо рабочим временем потому, что измерение количеством осязательного предмета — товара, который он хочет иметь, естественнее, очевиднее для него, чем оперирование абстрактным понятием труда («Wealth of Nations», 1801 г., 43–46 стр.).

И Маркс указывает, что людей интересует вначале больше, сколько они могут получить чужих продуктов, чем сколько они затратили труда. Человек смотрит тогда больше глазом потребителя. Раз устанавливается на долгое время, сколько за одну вещь дают другой, то это кажется свойством вещей, а не оценкой их людьми. Так же отражается в сознании и изменение величины ценности вне зависимости от людей. Что оценка — людская, это понимали и Галиани и Тюрго; вопрос в том, как люди оценивают: субъективно или объективно, по потребительной ли ценности или трудовой, или по той и другой.

Адам Смит и Рикардо правильно объяснили выражение труда в ценности, выводя его из отношения общественного человека к затраченному им и другими труду, а не из отношения людей в обмене. Адам Смит и Рикардо, наконец, понимали, что абстрактный труд, создающий ценность, имеет своими признаками «одинаковость», общественную необходимость и «общность» отдельного труда с другими. Стоит только прочесть главу «Value and riches» у Рикардо, чтобы видеть, что общественная точка зрения, вопреки Каутскому, брызжет у него из каждой строки.

Маркс, однако, прав по отношению к классикам в том, что они недостаточно проанализировали относительную форму ценности. Показав, что ее содержание — труд, они все же не показали, почему это содержание проявляется в товарном обмене не прямо в рабочем времени, а необходимо в чужом продукте, относительно. Заслуга Маркса в том, что он показал, что только таким путем индивидуальный труд может проявить в обмене свой общественный характер, свою общность с трудом других индивидуумов. В обществе, где средства производства носят частный характер, где производство не непосредственно общее, где труд отдельного человека в обществе не непосредственно общий, где обмен — связующее звено между отдельными производителями, там затрата труда выражается в виде меновой ценности. Таким путем он мог показать, как меновая торговля, расширяясь, требует выделения одного товара, который бы и в товарном мире представлял непосредственно общий труд, как все остальные товары путем обмена на этот товар получают возможность обмениваться друг на друга, как всякий индивидуальный труд путем обмена на этот овеществленный общий труд может проявить свой общественный характер, и ценность, произведенная им, может стать общей меновой ценностью. Этого классики не выяснили, хотя они знали, что деньги представляют овеществленный труд.

Но, дав полный анализ относительной ценности, Маркс, в свою очередь, впал в крайность тем, что понятие ценность он рассматривает преимущественно через призму относительной формы меновой ценности. У него получается, что «лишь эквивалентное выражение различных товаров выдвигает специфический характер труда, образующего ценность, сведением различных работ к одному общему человеческому труду» (стр. 17). Он был бы прав, если бы сказал: — «труда, образующего меновую ценность».

Абстрактный труд не есть труд, существующий лишь в представлении, идеальный и, как таковой, образующий ценность: это конкретный, действительный труд, рассматриваемый лишь со стороны затраты человеческой силы, затраты труда вообще, при чем эта затрата в товарном мире имеет ряд характерных признаков, в силу которых она создает меновую ценность. Особый характер труда, в силу чего он создает по Марксу ценность — он не знает здесь другой кроме товарной — состоит в том, что он индивидуальный, свой общественный характер проявляет окольным путем, посредством обмена с другими, индивидуальными работами; и это он проявляет, как абстрактный труд, труд вообще. В натуральном же мире, — говорит Маркс, — общественная связь между производителями прямая, и выражается она в конкретном труде, а не в абстрактном; потому-то там и нет ценности. С этим нельзя согласиться. Это не согласуется и с тем, что Маркс сам говорит местами.

Абстрактный труд, в смысле затраты труда вообще, существует и в натуральном мире, поэтому и там есть ценность, но проявляется она не через обмен, а прямо. Когда Маркс говорит, что люди во всех состояниях интересовались рабочим временем, которое они тратили на добывание средств жизни, то что другое это означает, как не то, что они интересовались затратой труда вообще, абстрактным трудом? В «Einleitung zur Kritik» Маркс прямо признает, что абстрактный труд свойствен и до-товарным эпохам только в своей «интенсивности», и в своем «более полном внутреннем и внешнем развитии» он проявляется лишь в капиталистическом мире. Признаки: «безразличие» к видам труда, «одинаковость, общность» имеют место и в примитивном понятии абстрактного труда; в развитом же товарном мире они охватывают лишь более широкую, «конкретную совокупность работы». Различие общественной связи между производителями в расходовании их рабочей силы придает этим затратам различный характер и различное проявление. В этом смысле абстрактный труд обладает в различные эпохи и специфическими признаками. Короче, простое понятие абстрактного труда, свойственное неразвитому, в смысле разделения труда, натуральному миру, лишь частный случай более общего, сложного в своей простоте понятия абстрактного труда, свойственного капиталистическому миру. И «общее абстрактное определение труда подходит ко всем эпохам» (Маркс). А раз это так, то и ценность обща всем общественным формациям, и лишь меновая ценность свойственна товарному миру⁴⁰.

Анализируя труд, создающий ценность в товарном мире, Маркс в «Капитале» указывает, что отличительным свойством труда, создающим товар, является то, что он, индивидуальный, обладает свойством производить полезность общественную, продукты для других. Но это, как мы уже видели, не есть свойство лишь труда, создающего товар: и отдельный индивидуальный труд в крепостном хозяйстве создает продукт для других. Характерно, далее, для него то, что индивидуальный труд здесь свой общественный характер равенства с различными другими работами выражает в общем характере ценности «этих материально различных продуктов труда». Так этот процесс отражается в мозгу агентов его (I т., 37 стр.).

По Марксу выходит, что только труд, создающий товар, приобретает характер ценности, и таким путем выражает свою общественную связь. Это-то и неверно. Труд, создающий товар, приобретает лишь особую форму ценности, меновую ценность; ценность же и «общего характера» имеет всякая индивидуальная затрата труда, целесообразная для общества и в натуральном хозяйстве. Отличие товаропроизводящего труда от труда, производящего натуральный продукт, — только в том, что первый проявляет свою общественную связь, свою общность только путем обмена, окольно, второй является общим непосредственно, если он производит для других⁴¹.

Фетишизм товарного мира объясняется не тем, что труд впервые в нем принимает характер ценности; этот последний характер он имеет и в до-товарном мире. В фетишизме виновата форма, которую приняла в товаре ценность, — меновая ценность, развившаяся далее в денежную, капитальную форму… Маркс прав по отношению к классикам, когда говорит, что общественного признака равенства труда по качеству — сведение всех к простому среднему труду — далее, признака общественной необходимости этого труда, по количеству — необходимое рабочее время, то, что затраченное время общественная величина, общая для всех, — что этих двух признаков недостаточно еще для характеристики абстрактного труда как образователя ценности в товарном мире. Нужно подчеркнуть и особенность этого труда, состоящую в том, что он, будучи индивидуальным, отдельным, становится общественным тем, что принимает форму, указывающую на его общность, общественную связь, — форму меновой, ценности. И поскольку Маркс говорит здесь об этой ценности и как из нее развивается денежная ценность, он безупречен.

Но к этим признакам абстрактного труда нужно, по нашему мнению, прибавить и общественную целесообразность его, абстрактную полезность, полезность вообще. Только таким путем может быть устранена следующая несогласованность у Маркса. Он говорит: «Рабочий сохраняет ценности использованных средств производства или переносит их, как составную часть ценности, на продукт не своим прибавлением труда вообще, но особым полезным характером, специфической продуктивной формой этого дополнительного труда» (154 стр.). «В своем абстрактном общем свойстве как затрате человеческой рабочей силы труд прядильщика прибавляет к ценностям хлопчатой бумаги и прялки новую ценность, а в своем конкретном, особом полезном свойстве как процессе прядения он переносит ценность этих средств производства на продукт и сохраняет так их ценность в продукте… Посредством простого количественного прибавления труда прибавляется новая ценность, посредством качественного прибавленного труда сохраняются старые ценности средств производства в продукте» («Капитал», I т., 155 стр.).

Мы видим, таким образом, что Маркс то отделяет особый полезный характер труда от ценности, то труд в этих его качествах делает хранителем и переносчиком ценности. Не последовательнее ли будет сказать, что и сохранение, и перенос ценности совершается трудом, создающим новую ценность, и это благодаря тому, что он и полезен вообще, т. е. что в понятие абстрактного труда входит и свойство полезности вообще. И это тем естественнее, что сохраняется и переносится ценность средств производства постольку, поскольку она соответствует ценности воспроизводства их в данный момент, а она могла измениться в силу изменения общественного рабочего времени. Не вынужден ли Маркс также признать, что это — «дар природы» действующей рабочей силы, живого труда — сохранять ценность, прибавляя ее? Указанная натяжка у Маркса легко устранима, если принять, что данный конкретный труд в качестве труда вообще, общественно-необходимого, общего или части общего, полезного вообще, создает новую ценность и переносит реализованную, и этот же конкретный труд в своих специальных особых полезных качествах создает потребительную ценность⁴². Один и тот же труд конкретный с общественно-природными свойствами оценивается в одном случае общественно со стороны его затраты, в другом — со стороны созданного им полезного результата. В первом случае он рассматривается со стороны созданной им ценности, во втором — со стороны потребительной ценности, личной или производительной. Таким путем становится естественным и влияние количества общественных потребностей на изменение созданных меновых ценностей. Следует помнить, что и по Марксу «труд, поскольку он образует ценность и представляется в ценности товаров, не имеет ничего общего с распределением этой ценности между различными категориями» («Das Kapital», III В. Т., 358 S.).

8. Сложный труд и простой #

Одним из наименее разработанных пунктов в теории трудовой ценности является вопрос: как совершается процесс измерения затраченного труда, столь различного по своему качеству? На этот пункт критики этой теории, и в частности в марксовом ее изложении, обычно и направляют свой прицел. Заявление Энгельса в «Анти-Дюринге», что процесс сведения сложного к простому труду совершается на рынке стихийно, но как — «это при обсуждении теории ценности не может быть объяснено», конечно, не ответ… Возражение, что рабочее время не может служить мерилом ценности в виду невозможности из-за различия качеств труда сравнивать их количественно, было впервые формулированно Бэли против Рикардо и Джемса Милля. Книс, Бем-Баверк, Аммон и другие лишь повторяют Бэли.

У Рикардо в «Основах» мы читаем: «Говоря, однако, о труде как основе ценности… нельзя предполагать, что я невнимателен к различным качествам труда и трудности сравнения часа или дня труда в одном занятии с трудом такой же продолжительности в другом. Оценка различных качеств труда скоро устанавливается на рынке с достаточной точностью и зависит сильно от сравнительного искусства рабочего и интенсивности его труда» (15–16 стр.). И это все. Ни Адам Смит, ни Рикардо, ни Милль не показали, как происходит это сведение сложного труда к простому. И Маркс в «Zur Kritik» и в начале «Капитала» постулирует лишь, что такой процесс имеет место. Он не анализирует его специально и в других местах…

Тем не менее, Маркс не оставил проблемы совсем без разрешения. «Это, — указывает он в одном месте, — относится к изложению зарплаты и сводится в последней инстанции к различной ценности самых рабочих сил, т. е. их различных издержек производства» («Theorien», III В., 198 S.). Намеченный таким образом Марксом путь к решению проблемы вызвал среди его учеников ряд попыток заполнить оставшийся у него здесь пробел. Это окончилось, однако, неудачей. Другие (Гильфердинг, за ним Рубин у нас) увидели в намеченном Марксом решении противоречие: таким путем труд, не имеющий ценности, сводится, мол, Марксом к товару — рабочая сила! На деле ни те, ни другие не поняли, о чем у Маркса идет здесь речь.

В I томе «Капитала» (152 стр.) Маркс говорит: «Труд, который считается (gilt) как высший, более сложный по отношению к общественному труду, это проявление (Aeusserung) рабочей силы, в которую входят более высокие издержки образования, в производство которой входит больше рабочего времени и которое поэтому имеет высшую ценность, чем простая рабочая сила. Если ценность этой силы выше, то она и проявляется поэтому в высшем труде и овеществляется в те же промежутки времени в сравнительно более высокие ценности». У Маркса в том издании, на которое ссылается Гильфердинг, стоит: не «поэтому», а «но». Иначе и быть не может, — указывает он Бернштейнну, — «в противном случае это противоречило бы самым грубым образом Марксу: “Нельзя выводить из ценности труда”, т. е. зарплаты, ценность продукта». Конечно, нельзя. Но Маркс этого и не делает, хотя в последним издании 1921 г., вопреки Гильфердингу, и стоит «потому», что, конечно, и правильно. Ведь несомненно, что высший труд есть проявление высшей рабочей силы, и если эта рабочая сила — высшей ценности, то она проявляется и в высшей ценности продуктов. Что упускается из виду Гильфердингом, это особый характер товара рабочая сила, совершенно отличного от других товаров. Потребительная ценность — функция — этого товара, в отличие от других, не только сохраняет свою ценность в процессе производства, но создает новую, соответствующую удлиненному времени того же процесса труда. И совершенно естественно, что если известно отношение — и здесь-то собака зарыта! — между высотой ценности рабочей силы, т. е. зарплатой и необходимым временем, понимая под последним ту часть рабочего дня, во время которого оплачивается этот специфический товар, воспроизводится зарплата, если установлена оценка этого необходимого труда по отношению к такому же труду другой рабочей силы, т. е. иной квалификации, то тем самым известно отношение всего затраченного данного труда к другому⁴³.

Отношение работ различных качеств необходимого труда соответствует отношению зарплат; зная отношение частей, мы можем судить и об отношении целых чисел друг к другу. Раз известна ценность, созданная данным трудом в необходимое время, то известна и в добавочное, известна и ценность его, вложенная в продукт. Здесь нет смешения зарплаты с ценностью продукта. Вместе с тем оказывается совершенно неверным, по Марксу, утверждение Гильфердинга, что «ни прямо, ни косвенно зарплата квалифицированной рабочей силы не говорит мне что-либо о ценности, которую эта рабочая сила вновь производит» («Marx-Studien», 1904, 19 S.).

Как совершается оценка квалифицированного наемного труда? — Она происходит или по времени, или по результату, по-штучно. Что при последней оценке, которая лишь производная первой, принимаются во внимание интенсивность и качество труда, по сравнению с таковыми средней рабочей силы, это вряд ли кто станет отрицать. Отрицается апологетами буржуазного строя, что при оценке труда оплачивается лишь необходимый труд. Для них ценность продукта дневного труда равна дневному заработку рабочего. Но это их мнение здесь нас не интересует. Что нам важно подчеркнуть — это то, что каковы отношения ценностей рабочих сил — зарплат, — таковы и функции. Маркс при рассмотрении труда в мануфактуре указывает, что «различные функции общего работника (напомним: функция — это самый труд, а общий работник состоит в мануфактуре из различных работников, т. е. рабочей силы. — А. Ф.-Е.) являются проще или сложнее, ниже или выше и требуют от его органов, т. е. индивидуальных работников, различной степени подготовки и поэтому обладают очень различными ценностями» (296 стр.). И здесь «поэтому», а не «но», г. Гильфердинг⁴⁴.

Другой вопрос, связанный с первым, встает перед нами: чем определяется ценность высшей рабочей силы? — Издержками на образование его, издержками на создание такой рабочей силы, — отвечает Маркс. И это толкуется вкривь и вкось его учениками. Между тем, ларчик открывается просто: сложная человеческая рабочая сила — это сложная машина, но от мертвой машины живая рабочая сила отличается тем, что она не только воспроизводит свою ценность, переносит на производимый ею продукт ценность, соответствующую стоимости воспроизводства изнашиваемой ею потребительной ценности, но ее функция создает новую добавочную ценность. Иначе говоря: машина переносит лишь то, что она стоит, и ее оплачивают сообразно этому, а не по ее потребительной ценности; человек также оплачивается не по потребительной ценности, им доставляемой, но в отличие от машины его потребительная ценность образует ценность: высшая потребительная ценность рабочей силы образует высшую ценность. Конечно, неверно, что сведение к простому труду означает сведение к мускульному, наивно также думать, что оценка затраты человеческой энергии, мускульной, нервной и пр., может быть измерена в калориях. Оценка эта, общественная, в этом лишь смысле объективна. В эту оценку наряду с основными элементами входят и случайные: традиции прошлого, предрассудки и воображаемые различия. В Америке, например, мытье оконных стекол на небоскребах (труд простой) оплачивается как квалифицированный в виду его опасности. С другой стороны, как рассказывал нам руководитель одного крупного американского предприятия, производящего электрические машины, инженеры-техники, особенно работающие в лабораториях, получают гроши по сравнению с инженерами-коммерческими директорами. Оценка, повторяем, общественная, это не значит — точная, что знал и Адам Смит, и еще менее справедливая. Но не это нам важно здесь установить, а то, что определение отношения различных по качеству работ дается общественным опытом и выражается в различных зарплатах, в различных расценках необходимого рабочего времени рабочей силы. Каково отношение необходимого рабочего времени в двух работах, таково и данного прибавочного и отношение ценностей продуктов труда⁴⁵. Мы, конечно, при этом абстрагируем от различия ценностей средств производства.

На каком основании утверждается, что сложный труд сводится к простому, почему не наоборот? — спрашивает Книс. — На основании фактов, — отвечает ему на это Маркс. Ценность продукта в каждой отрасли определяется простым трудом, — трудом, не требующим специальных затрат на подготовку, средней рабочей силы. К такому среднему труду сводятся в каждом предприятии работы лиц с различной по-качеству своему рабочей силой и работающих с различной степенью производительности и интенсивности. При сравнении ценностей продуктов различных отраслей различие в качестве и конденсированности затраченного труда учитывается так, как в каждой отрасли между простым и сложным трудом. Продукты всех отраслей в своей ценности сравниваются с ценностью продукта в отрасли производства денежного товара. Кнису и его единомышленникам следовало бы обратить внимание на приводимую Марксом в примечании в I томе «Капитала», I изд. на 165 стр. маленькую, но очень важную цитату из сочинения одного анонимного мальтузианца. В ней говорится: «Там, где речь идет о труде как мериле ценности, это необходимо подразумевает труд определенного вида (particular kind)… Тогда и отношение (proportion), в котором находятся к нему другие виды труда, легко установить» («Outlines of Polit. Economy», London, 1832).

Такой труд обществом и избран. «Везде, — говорит Маркс — ценности различных товаров выражаются в деньгах, а это значит — в определенном количестве золота и серебра. Этим одним уже различные виды труда, представленные этими ценностями, сводятся в различном отношении к определенным количествам одного и того же вида обыкновенного труда, — труда, производящего золото и серебро» («Das Kapital», I. В., 1921 г. 153 стр.). Мы еще будем иметь случай рассмотреть этот вопрос при анализе интернациональной ценности. Здесь заметим, что на мировом капиталистическом рынке ценность товаров данных отраслей производства является средней их национальных ценностей. Золото — денежный товар — имеет везде одну и ту же ценность; оно по своему существу — мировой товар и входит во все национальные сферы со своей мировой ценностью.

Для иллюстрации различных оценок рабочей силы различного качества и в меньшей степени — различия национальных ценностей, которые отражаются в зарплатах, приведем таблицу, которую демонстрировал на президентских выборах Гувер для доказательства благосостояния рабочих в Соединенных Штатах⁴⁶. Она далека, и очень, от совершенства. В ней, конечно, не приняты во внимание все условия, необходимые для сравнения реальных зарплат в различных странах, но она все же любопытна. «Для сравнения наших реальных зарплат с иностранными нам нужно найти общий знаменатель, потому что перевод иностранных денег мало значит, — рассказывал своим слушателям Гувер. — Если же мы скажем, что 5% масла и 95% хлеба образуют основу того полезного соединения, которое называется “хлеб с маслом”, тогда еженедельный заработок в каждой стране купит в розничной продаже в этих странах следующие количества этого полезного соединения». Оставляя всецело на ответственности американских статистиков как избрание ими этого знаменателя, так и вероятные ошибки при применении его в различных странах, мы последуем за приглашением Гувера и «рассмотрим внимательно его цифры»:

Еженедельная зарплата, выраженная в купленных на нее хлебе с маслом в фунтах

(Каждый фунт «держит 95% пшеницы и 5% масла)

В pendant к этой розовой таблице приведем данные Департамента труда Соединенных Штатов, опубликованные в 1927 году и рисующие довольно печальную картину положения необученных рабочих в этой стране.

Средняя еженедельная зарплата необученных рабочих (плата в долларах)

Если даже принять во внимание различие занятых часов, различную интенсивность труда в различных отраслях, то все же простой труд средней рабочей силы расценивается неодинаково в различных отраслях, хотя отклонения и невелики. Германская статистика дает нам следующие общие данные, показывающие отношение зарплаты среднего необученного рабочего к обученному: в течение трех лет 1926–1928 гг. часовая плата обученного рабочего возросла в среднем с 91, 9 до 107,5 пфеннигов (1 пфенниг равен $\frac{1}{100}$ марки)., а необученного — с 63,6 до 80,4 пф. Все работы везде сравниваются с простым средним, общественно необходимым трудом в золотопромышленности, при чем для его избрания, как мерила, конечно, неважно, является ли этот труд выше или ниже по своим качествам простого среднего труда в других отраслях. Последнее, впрочем, вряд ли имеет место, если принять во внимание, что в Южной Африке, задающей тон в этой мировой промышленности, в качестве необученных рабочих, составляющих здесь больше 90% всего числа занятых в ней, употребляются пришлые чернокожие. Следует, однако, иметь в виду, что если мерилом ценности и является труд, если товар и измеряет свою ценность в золоте, соответственно заключенному в каждом из них рабочему времени, то на практике, как это указывает и Маркс, дело происходит вовсе не так просто и в простом товарном обращении, тем более — в капиталистическом. Золото проявляет свою ценность, которая определяется издержками производства его, включая в последние и прибавочную ценность, через посредство товарных цен… Но об этом — в дальнейшем нашем исследовании⁴⁷.

Ценность и деньги #

1. Субъективная школа и Маркс #

Вскрытые нами в предыдущем очерке непоследовательности или несогласованности в определении отношения между потребительной ценностью и меновой у последователей теории трудовой ценности легко устранимы, и теория от этого только выиграет. Иначе обстоит дело с теориями, считающими потребительную ценность источником ценности, а значит и меновой. Здесь ошибка коренная, и все попытки к ее устранению естественно терпели до сих пор фиаско.

Как мы уже указывали, ценность и потребительная ценность — это две отличные оценки людьми одного и того же продукта труда. Если классическая экономия говорит о потребительной ценности и ценности как о свойствах вещей вне людей, то это по той же причине, по какой физика рассматривает свет или звук объективно, отвлекаясь от ощущений субъекта. Объективность в классической экономии вовсе не исключает участия индивидуума в оценке товара: люди вступают в производство и обмен со своими желаниями, интересами, целями и мотивами, но они действуют в данных условиях и как члены массового целого. Это хорошо понимает и философ Зиммель. Что же говорят нам субъективисты?

В своей «делающей эпоху» книге К. Менгер сделал «открытие», что «ценность. безусловно субъективна по своей природе»: она — «оценка хозяйствующими людьми значения имеющихся в их распоряжении благ для поддержания их жизни и их благополучия, и потому не существует вне сознания их». «Объективация ценности благ… внесла массу путаницы в основы нашей науки». («Grundsätze etc». 86, 119 стр.) Верно однако то, что если известная путаница и была в теории ценности, то господа субъективисты еще более увеличили ее.

Что означают слова: «ценность безусловно субъективна по своей природе»? То ли, что оценка вещам дается людьми? Но тогда субъективно все наше представление о мире, и тем не менее вряд ли кто-либо станет оспаривать его объективное существование. Задолго до К. Менгера Тюрго и — еще раньше — Галиани говорили, что «общая мера всех ценностей — это человек». Но прогресс теоретической экономии в том-то и заключался, что на место фантастического Робинзона поставили общественного человека. Понятие меновой ценности предполагает уже общество в определенных условиях. Она — абстракция от конкретно существующего. Или К. Менгер и его школа думает, что это понятие могло явиться вне известных свойств благ, природных и общественных, выражающих отношение людей друг к другу и к природе в производстве и обмене этих благ? А если дело обстоит иначе, то не правильнее ли тогда считать этот внешний мир, данное общество субъектом, а объектом самого человека, и категорию ценности одной из «категорий, выражающих лишь формы существования, часто лишь отдельные стороны, этого субъекта» (Маркс). Своим определением, что источником ценности является субъективная потребительная ценность, К. Менгер показывает, что он на общественный экономический мир взглянул глазами обывателя-потребителя…

Конек субъективистов, их положение о том, что всякое общественное производство имеет своей целью удовлетворение человеческих потребностей — это трюизм (общеизвестная, избитая истина - прим. оцифр.). Вопрос в том: как удовлетворяются эти потребности?

Экономисты, рассматривающие явление поверхностно, не видят противоречий в современном обществе, между производством и потреблением, антагонистического распределения продуктов, зависящего от условий производства и обмена, не видят противоречий между потребительной ценностью и меновой, товаром и деньгами, покупкой и продажей. Они абстрагируют от существующего расчленения этих моментов и видят лишь их единство, они трактуют современное хозяйство так, как будто производство велось в нем обществом по плану, соответственно действительным потребностям и степени действительной полезности продукта. Поведение потребителя зависит не только от полезности вещи «для субъекта», но от социальных условий, в которых он живет. Однако ничего этого господа субъективисты и знать не хотят. В основе хозяйства лежит потребление, твердят они, и к хозяйствующему субъекту следует подходить как к потребителю. Шумпетер так и заявляет, что потребитель — настоящий руководитель производства, который и определяет ценность…⁴⁸. И так как для личного потребителя во всех общественных формациях, будь она натуральной или товаро-капиталистической, ценность и потребительная ценность в данном продукте неотделимы — он сравнивает полезность для него вещи со стоимостью приобретения ее, и т. к. он покупает для личного потребления, то отсюда и обывательский вывод, возведенный в теоретический принцип, что потребительная ценность определяет меновую ценность.

Книс, который со своей общей потребительной ценностью претендовал на решение проблемы ценности, не заметил той простой вещи, что потребительная ценность объекта сама по себе еще не превращает его в товар с меновой ценностью. И его теория, как и теория предельной полезности, не устраняет ни на волос того основного явления, указанного Адамом Смитом, Рикардо, Сисмонди, Родбертусом и Марксом, что между степенью потребительной ценности товара и высотой его меновой ценности нет пропорции. Известно, что одно и то же количество одного товара может быть обменено на различные количества другого товара. Одно и то же количество одного товара — скажем золота — может быть обменено на различные количества целого ряда тех же самых товаров — хлеба, чая, хлопка — и это в то время, как потребительная ценность их не изменяется. Одинаковое улучшение производства платья и чулок, указывает Рикардо, не изменит их количественного менового отношения, хотя они и упадут оба в ценности; это проявится только в том, что в обмен на прежнее количество золота или других продуктов их придется дать больше, чем раньше. Но стоит только улучшить в такой же степени производство золота и других продуктов, и прежнее количественное отношение восстановится, но ценность их всех будет меньше. Что из всего этого следует? То, что потребительная ценность не может быть источником меновой ценности. Это и понятно: они, как мы видели, отличные друг от друга оценки одной и той же вещи.

Отсутствия пропорциональности между полезностью и ценностью вещей не могли не заметить в конце концов и теоретики — «потребители». Субъективисты, психологи открыли тогда выход, — и сразу в трех странах⁴⁹ — в предельной полезности. Но попали они благодаря этому лишь в новый тупик, или в порочный круг. Теперь стало общим местом в литературе то положение, что их предельная полезность сама зависит от цены, т. е. от меновой ценности, которую они хотят ею объяснить. Так, Маршалл в свое время показал ошибочность утверждения Джевонса, что «ценность зависит целиком от полезности», что слова: «предельная полезность», которыми Джевонс заменил обычно употреблявшиеся раньше: «цена, которую потребители готовы платить», — и которую он, Маршалл, называет «предельной ценою спроса», — «нисколько не приближают нас к вопросу об основе меновой ценности»: меновая ценность товара одна на рынке, а предельных полезностей, которым она соответствует — много⁵⁰. «Может быть антагонизм Джевонса по отношению к Рикардо и Миллю был бы меньше, если бы он не впал в привычку говорить об отношении, которое на деле существует лишь между ценою спроса и ценностью как об отношении, существующем между полезностью и ценностью…»⁵¹ .

Существует взгляд, что если теория предельной полезности плоха как теория ценности, то она недурна как теория цены. Увы и это последнее более чем преувеличено. В своей работе «Die Stand der reinen Theorie»⁵² А. Амонн свой отзыв о школе предельной полезности начинает «за здравие», выдвигая ее «монизм», в противоположность «дуализму» классиков: найден был, мол, ею принцип, который господствует над образованием ценности во всех формах и который объясняет все явления ценности и цены… Однако очень скоро он переходит на «за упокой» этой школы. Монизм оказывается формальным; психологи сами относятся критически к психологической природе понятий теоретиков предельной полезности; вопрос об измерении количества и качества полезности остается открытым… По учению австрийской ветви этой школы — Менгера, Визера и Бем-Баверка — цена определяется последним потребителем в обмене, но этот потребитель с его оценкой зависит сам от цены. Еще хуже обстоит у них дело с деньгами: оценка последних не непосредственная, а зависит-де от ценностей благ, подлежащих покупке, а предельные полезности этих благ предполагают уже существование определенных цен.

Попытка Викселя вывести математически цены непосредственно из субъективных оценок полезности заранее была обречена на неудачу, так как между этими явлениями нельзя установить количественного отношения. Австрийская школа втиснула между полезностью и ценой меновую ценность, поддающуюся количественному измерению. Но тогда, спрашивает Амонн, зачем нужна теория предельной полезности? И отвечает: «Для объяснения цены очень мало, для нее имеет значение меновая ценность». (l. с. 279–288 ss.).

Ошибка Амонна здесь в том, что он считает важной для теории цены, для объяснения образования цены, меновую ценность как данную, но не интересуется, откуда последняя произошла. Между тем нельзя понять превращение меновой ценности в цену, не зная источника первой. Беда австрийской школы состоит в том, что, введя меновую ценность, т. е. объективное звено между субъективной полезностью и ценой, она эту меновую ценность не смогла вывести из полезности. Да, без меновой ценности никак не обойтись, а ее-то предельной полезностью, ни индивидуальной, ни социальной, как то старается изобразить Визер, не объяснишь!

Не лучше и отношение Касселя к теории предельной полезности: оно отрицательное, и не только как к теории ценности. но и как к теории цены. «Когда субъективная школа стала утверждать, что предельная полезность — действительная и последняя причина меновой ценности, то она потеряла всякую связь с действительностью и логикой» — говорит Кассель. Неверно, что в каждой отрасли потребления предельная полезность соответствует цене; там же, где она и соответствует, она сама определяется ценой. «Утверждение субъективной школы, что она построила на своем понятии предельной полезности полную теорию цены, следует отвергнуть⁵³» (стр. 36). Пикантно то обстоятельство, что собственная теория «недостаточности» (Knappheit) Касселя — поскольку она не является старой теорией спроса и предложения — сама не что иное, как вариант теории предельной полезности Вальраса, у которого rarété и utilité finale тождественны. На это обратил внимание в своей критике Касселевской книги «Theoretische Socialökonomie» Кнут Виксель.

Отметим еще, что и попытки Бем-Баверка объяснить издержки производства «первоначальной основой ценности — предельной полезностью» также окончились плачевно. «Высота предельной полезности» оказалась уж более не конечным «пунктом», а «звеном», зависящим от спроса и предложения, высота которого, в свою очередь, зависит от издержек производства, как он сам признал. Но тогда что там ни говорить о предельной полезности, как о «выдающемся звене», о «фокусе», в котором «как бы отражается в последний раз действие многочисленных еще далее лежащих причин», а причина оказывается зависящей от следствия: издержек производства, т. е. ценности. «Но одно и то же явление — поучал Дитцеля сам Бем-Баверк в той же работе, — не может в одно и то же время предшествовать другому как причина, и следовать за ним как следствие»⁵⁴.

Спасти положение давно старается Л. Мизес⁵⁵ . «Классики, — повествует он в своей последней работе, — подходят к обмену с купеческой точки зрения», «современная же субъективная национальная экономия» исходит из «субъективной оценки ценностей» потребителем. Классики «ошибочно» исходили из массового обмена, тем не менее субъективисты перенесли в индивидуалистическую теорию «закон о насыщении потребностей и понижении предельной полезности, зависимой от единства при увеличивающемся запасе», при чем этот «закон был ошибочно выставлен основой нового учения». Надо поэтому очистить работы Менгера, Бем-Баверка и их поклонников от «положений и взглядов, унаследованных ими от объективистской школы, которые они тащат с собой…»

Как Мизес очищает субъективную школу от грехов, можно видеть из следующего. Всякий, понимающий, в чем заключается ценность той или иной теории ценности, знает, как важен предлагаемый ею способ измерения ценности, т. к. измеримость характерная черта ценности. Иначе смотрит на дело г. Мизес. «Бем-Баверк, — говорит он, — ошибался, стремясь к измерению субъективной ценности, Ирвинг Фишер напрасно старается достигнуть этого математически: субъективная ценность недоступна никаким измерениям»⁵⁶. И «Шумпетер ошибается, исходя из ложной предпосылки, что мы нуждаемся в мериле ценности для измерения, для сравнения величины ценности… Невозможно измерять субъективную ценность»⁵⁷… Таков могильщик субъективной школы Мизес!

Теоретикам предельной полезности обычно ставится в заслугу, что они обратили внимание «на потребительскую сторону теории ценности, которая у классиков осталась в пренебрежении» (Маршалл, 1891 г.). Если можно согласиться с тем, что господа субъективисты уделили много, слишком много внимания потребительной ценности, то придется все же признать, что из этого вышло у них очень мало толку. С другой стороны, работы Маркса, особенно увидевшие свет после его смерти, показывают, что и с потребительской стороны действительный шаг вперед в теории ценности сделали именно классики. Маркса следует, безусловно, причислить к последним потому, что и в теории трудовой ценности и в теории экономического развития общества, кладущей в основу развитие производительных сил труда, Маркс является прямым продолжателем этой школы.

Вопреки утверждениям некоторых комментаторов и популяризаторов Маркса относительно того, что он потребительной ценности отводит место в товароведении, на деле первые же главы «Критики Политической Экономии» дают разбор экономического отношения потребительной и меновой ценностей, а весь его «Капитал» исследует основные законы движения товарного мира с точки зрения развития и усложнения противоречий в едином процессе производства и обмена потребительных и меновых ценностей. Маркс указывает на то, что лишь мировой рынок развивает полностью ценность тем, что общественный труд, источник ценности, представляется во все увеличивающемся ряде потребительных ценностей. «На рынке потребительная ценность товара означает только то, что она удовлетворяет общественную потребность»⁵⁸. — Здесь, как видим, существование потребительной ценности у Маркса не только «натуральное существование вещи» — Маркс неоднократно указывает на то, что потребительная ценность остается условием осуществления закона ценности и в товарном мире и в развитом капиталистическом обществе, которое тоже является общественной системой, хотя и антагонистической, имеющей своей целью удовлетворение общественных потребностей. Это мы постоянно подчеркивали в своих работах о рынках и кризисах против Туган-Барановского и других.

В единичном товаре потребительная ценность является предпосылкой меновой. В массовом товарном производстве и обмене, где и проявляется закон ценности полностью, общественная потребительная ценность, потребность общества количественно измерима. Потребительная ценность проявляет свою силу в том, что она представляет количественно определенную общественную потребность в данном продукте, и эти количественно определенные общественные потребности в различных продуктах требуют того, чтобы труд и капитал были распределены соответственно им по различным отраслям. «Общественная потребность, т. е. потребительная ценность общественной потенции определяет здесь количества, квоты общественного рабочего времени, падающие на различные отдельные отрасли… Это лишь дальнейшее развитие закона ценности, хотя необходимое рабочее время имеет здесь другой смысл… Столько и столько-то необходимо труда для удовлетворения общественной потребности. Ограничение здесь входит чрез посредство потребительной ценности» («Das Kapital» III Band, 1 Th. 174–175 s.).

На рынке отдельный индивидуум действует как «атом массы». Здесь продавец товара предлагает потребительную ценность и ищет реализации меновой ценности, заключенной в его товаре, покупатель интересуется потребительной ценностью этого товара в его определенном количестве и предлагает за нее меновую ценность — деньги. Спрос покупателя вовсе не соответствует обязательно предложению продавца. Возьмем торговлю с фиксированными ценами⁵⁹. Товары выходят на рынок с определенными ценами, как и услуги: трамваи, железные дороги, театры, бани. Продавец определяет цену, покупатель определяет их количество. В развитом капиталистическом хозяйстве количество проданных при данных ценах товаров — важнейший показатель для их массового производства. Влияет ли ценность на спрос, на платящий спрос? Несомненно. Чем ниже ценность, выражающаяся в цене, тем сильнее спрос, особенно в обществе в котором большинство населения ограничено в своих покупательных средствах. С этим считаются производители и продавцы; при назначении цен они принимают во внимание и возможную конкуренцию других производителей того же товара; и монополисты считаются с оптимальной ценой. Количество спроса указывает не только, сколько нужно произвести при данных ценах, но и каковы должны быть цены для поднятия спроса. Чем больше развивается капиталистическое хозяйство, тем правильнее положение, что высоту цены решают производители-продавцы, считаясь с ценами производства, измененной ценностью. Потребитель-покупатель решает относительно количества потребительных ценностей. Мы, конечно, оставляем здесь в стороне тот вопрос, что ни регулирование цен, ни регулирование предложения отдельными предприятиями, хотя бы гигантскими трестами, не устраняет в капиталистическом мире наступления момента, когда нарушение равнодействия между предложением и спросом может быть восстановлено только насильственно, путем кризиса. Тогда цены летят вниз, против воли производителей, склады ломятся от потребительных ценностей, а потребитель бездействует, несмотря на то, что его действительные потребности не только не уменьшились, но и возросли. Для спасения цен прибегают тогда к сокращению производства…

Эти краткие замечания на счет отношения производства и потребления в современном хозяйстве показывают, что не может быть и речи о предельной полезности вещи для отдельного потребителя, как об источнике меновой ценности; и общественная потребность не источник ценности в товаре. Потребительная и меновая ценности отличны друг от друга, более того — они противоречивы, не за этим противоречием все же кроется единство их в товаре. Вопреки распространенному у марксистов взгляду, что между потребительной и меновой ценностями нет моста, что на одной стороне природа, на другой общество, на одной техника, а на другой экономика, Маркс неоднократно и в «Капитале», и в «Теориях» указывает, что «потребительная ценность, как таковая, имеет экономическое значение» («Theorien» III В., 298 s.), что «назначение (Bestimmung) потребительной ценности важно для определения экономических форм». (Подчеркнуто Марксом «Theorien» II В. 2Th., 258 s.).

2. Денежная форма ценности #

Различные функции и формы денег мы рассмотрим в специальной главе. Здесь мы покажем логически-дедуктивным путем возникновение простой формы денег из товарной, меновой ценности и скажем несколько слов об историческом генезисе денег. Характерное свойство денежного товара — его исключительная реализуемость, его способность к непосредственному обмену на все товары — открыто не Менгером, хотя на него обычно ссылаются. На это указывали и Тюрго, и Бозанкет, и Тук; это подчеркивал и Маркс. Вопрос в том, откуда берется это свойство у денежного товара?

Маркс, как и Аристотель, исходит при анализе денег из эквивалентности товарного обмена. Физиократы — Летрон, Тюрго — так же смотрели на обмен товаров, как на обмен эквивалентов. Они, конечно, знали, что обмениваются различные потребительные ценности, что товар имеет большую потребительную ценность для приобретателя, чем для сбывающего его. Но в отличие от Кондильяка, — и тем самым и от его преемника К. Менгера, который исходит из потребительной ценности как источника меновой ценности и считает, что обмен по эквивалентам — фантазия, Тюрго показывал, что обмен товаров базируется на эквивалентности даже с потребительской точки зрения: обе стороны одинаково при этом выгадывают.

Что такое эквивалент? Маркс дает то же самое определение, что и Тюрго, который говорит, что для выражения ценности достаточно выразить ее в количестве другой вещи, которая и рассматривается как эквивалент⁶⁰. Маркс в начале своего анализа подчеркивает качественную, а не количественную (арифметическую, по терминологии Касселя) сторону эквивалентной формы, что правильно и исторически. Эквивалентность товара это «форма его непосредственной обмениваемости с другими товарами» — говорит он. Чем же объясняется эта «непосредственная обмениваемость?» Маркс видит причину в том, что товар, как эквивалент, представляет в своей потребительной ценности ценность. Эта последняя, «чисто общественное свойство вещи, делает ее непосредственно обмениваемой».

Потребительная ценность вещи служит мотивом для непосредственного обмена продуктов как потребительных ценностей; «товар в руках его владельца служит непосредственно средством обмена, этот же товар эквивалент для его невладельца, опять-таки поскольку он для него потребительная ценность» указывает Маркс. На этой первоначальной стадии товарного обмена имеет место по Марксу эквивалентность не ценностей, а потребительных ценностей. Здесь ценность товара еще не отделена от потребительной ценности своего товара. — Напомним, что по Марксу в до-товарном мире ценность тождественна с потребительной ценностью, но здесь мы это игнорируем. — Иначе обстоит дело на той ступени непосредственного товарного обмена, когда имеет место уже производство для обмена хотя бы части продуктов, где интересуются уже меновой ценностью своих и чужих, товаров. Эту-то стадию и берет Маркс исходным пунктом своего анализа товарной ценности, как отношения. И здесь Маркс кладет в основу эквивалентности лишь меновую ценность товара.

Не особенная потребительная ценность того или другого товара делает его излюбленным товаром обмена, непосредственно обмениваемым на все другие, и тем самым общим эквивалентом, — указывает Маркс. Это происходит от того, что вместе с развитием товарного обмена, с расширением его, возникает необходимость выделить один или несколько товаров из всех остальных и наделить их свойством непосредственной обмениваемости на все товары. Иначе обмен не мог бы происходить беспрепятственно в силу того, что товары, продукты индивидуальных, частных работ, непосредственно необмениваемы на все товары. Короче говоря, один или несколько товаров и делаются поэтому путем «общественного акта» общими эквивалентами, и это в отличие и в противоположность остальным товарам. Всякий товар может стать таким эквивалентом, — указывает Маркс, как и Тюрго; но в отличие от последнего он подчеркивает, что раз такой товар избран, «другие таким свойством уже обладать не могут… Католиков тьма — папа один».

Это создание общего эквивалента вытекает, по Марксу, из необходимости примирить противоречия между частным, индивидуальным характером труда, создающим товар, и его общественным характером, между его индивидуальностью и общностью со всеми другими индивидуальными работами. Оно вытекает из необходимости данную товарную ценность, имеющую ограниченную сферу непосредственного обмена, превратить в общую меновую ценность, денежную форму, и тем самым дать ей неограниченную сферу действия. Создание общего эквивалента вытекает и из необходимости разрешить противоречия между потребительной ценностью и меновой ценностью товаров. В устранении этих противоречий в одном товаре и обмениваемости всех остальных товаров на него найдена была форма движения товарного мира в его противоречиях.

Это произошло постепенно. Отдельные товары, в начале несколько, служат такими эквивалентами местного, случайного и временного характера, позже они выполняют эту функцию более постоянно. Между отдельными эквивалентами устанавливаются и свои определенные отношения. Эквивалентами обычно становятся внутри племени предметы ввоза или предметы внутреннего богатства, легко отчуждаемые, как, например, скот. «Общественная привычка связывает, в конце концов, общую эквивалентную форму с благородными металлами, натуральные свойства которых наиболее соответствуют социальным потребностям в такой форме ценности». Таков взгляд Маркса.

Иначе представляет этот процесс Каутский⁶¹. Развитие обмена, говорит он, получает сильный толчок вперед, когда на рынке появляется товар, который охотно берется всеми. Это дает возможность обменивать продукты на этот товар даже тогда, когда в нем нет нужды. Тогда прямой обмен все больше сменяется косвенным. Товары все больше измеряют свои меновые ценности в количествах этого общего товара, охотно принимаемого. «И этот служащий посредником вообще в обмене товар и есть не что иное как деньги» («Prol. Revolution» 312 S.). Появление товара особенно желаемого по своей потребительной ценности, и поэтому охотно принимаемого, выделяет его из других, делает его все больше посредником в обмене, превращает его в общее мерило. Это, вопреки мнению Каутского, далеко не по Марксу.

Каутский здесь ближе к Менгеру и Шумпетеру в том отношении, что деньги и у него являются в результате обмена, ставшего опосредствованным. Он близок и к Тюрго или Родбертусу, поскольку выдвигает особую приемлемость и обмениваемость того и другого товара в силу его потребительной ценности. Маркс же, не отрицая того, что некоторые товары по своей потребительной ценности особенно пригодны для служения в качестве общих эквивалентов, ставит и разрешает этот вопрос иначе.

Почему для обмена имеет такое исключительное значение излюбленный по своей потребительной ценности товар? Почему он имеет особенное значение не только как потребительная ценность, но и как меновая? Зачем, нужен этот общий эквивалент? Совершенно очевидно, что причину этого нужно искать в условиях обмена товаров, а не в потребительных свойствах того или другого товара. То, что появился подходящий для определенной функции в обмене товар, это вопрос техники обмена. Между тем вопрос в экономике: зачем понадобился такой товар не для потребления, а для обмена? И Маркс на это отвечает: это было вызвано изменившимися отношениями производства.

Такой товар был важен для обмена прежде всего как посредник, чтобы обмен мог стать косвенным, как средство косвенного обмена, — говорят обычно экономисты, и среди них и Каутский. Нет, это не так, — ответил вслед за Аристотелем еще Тюрго, — такой товар выделяется в первую голову потому, что нужно общее мерило ценности и при непосредственном обмене. И это правильно не только логически. Внутреннее мерило ценностей товаров, рабочее время, требует существования внешнего мерила, в виде особого товара. Исторические и этнографические данные показывают с несомненностью, что функции мерила ценности является первенствующей в товаре, служащем наиболее частым, регулярным средством обмена между племенами — эквивалентным товаром. Развитие этой функции в особом эквивалентном товаре и превратило его в общий эквивалентный — денежный товар⁶². Заслуга Маркса состоит в том, что он, в отличие от Аристотеля и других, считавших деньги делающими товары соизмеримыми, подчеркивал, что наоборот товары, измеряя, свои трудовые ценности в одном и том же особом товаре, делают его общим внешним мерилом, общим выразителем ценности, качественно и количественно, общим эквивалентом, общим ордером, короче — деньгами⁶³.

Каутский знает, что деньги — «товар, потребительная ценность которого представляет только ценность». Точнее было бы сказать: общую меновую ценность. Недостаток Каутского в том, что он функцию товара как средства непосредственного обмена смешивает с функцией товара как средства косвенного обмена и не различает денег как средства обмена от денег как средства обращения. «Маркс нигде не обозначает денег, как средства обмена, — говорит Каутский, — ведь это средство замены обмена куплей, это значит затушевать различие обоих существенно различных явлений, если обозначать деньги не как средство обращения или покупки, но как средство обмена» («Die Materialistische Geschichtsauffassung», II т. 191 стр., изд. 1927 г.).

Такое утверждение в устах Каутского прямо поразительно. Маркс черным по белому пишет в «Критике политической экономии» (3-е изд., нем. ориг., 1909 г., 151 стр.), что «первоначальной (ursprüngliche) функцией денежного товара было служение средством обмена» (Tauschmittel). Далее он (185 стр.) указывает на то, что в товарном обращении, которое, как известно, отлично от непосредственного товарного обмена, деньги становятся средством обращения (Zirkulationsmittel). Каутский перепутал две различные стадии развития денег, приписывая Марксу ту мысль, что деньги как средство обращения — первоначальная функция; у Маркса это говорится покупательном средстве по отношению к более поздней функции денег как средства платежа в товарном обращении, но не по отношению к функции денег как средства обмена в непосредственном обмене товаров. Со своей первоначальной функцией денег как средства обращения Каутский выступает единомышленником Шумпетера, а не Маркса. Но о функциях денег у нас будет еще речь отдельно.

Таким образом изложенная Каутским марксова теория происхождения денег хоть и проста, но не верна. С другой стороны, в замечательной по мастерству диалектики теории эквивалентов Маркса мы встречаемся с теми же дефектами в освещении им ценности, меновой ценности и потребительной ценности и их отношений друг к другу, в освещении абстрактного и конкретного труда и их взаимоотношений, какие мы уже видели у него раньше.

Непосредственную обмениваемость товара Маркс ставит в зависимость от ценности «чисто-общественного свойства» товара, между тем известно, что степень способности к непосредственному обмену данного товара отнюдь не пропорциональна величине трудовой ценности его, — скорее, наоборот: чем ниже его ценность, тем он легче обмениваем — и в то же время чрезвычайно зависит от степени потребности в нем: и потребительная ценность общественное свойство товаров. И совершенно ясно, что в непосредственном обмене товаров, с которого мы начинаем анализ вместе с Марксом, тот товар будет иметь большую сферу действия как меновая ценность, который имеет более широкую потребительную ценность. В таком товаре противоречие между меновой и потребительной ценностью слабее. Такой товар более желателен; и как меновая ценность он — лучшее средство непосредственного обмена для его владельца. Продукты, которые наиболее желательны как предметы потребления, тем самым являются и наиболее частыми средствами непосредственного обмена между племенами. И так как на них охотнее и чаще всего меняют другие товары, то тем самым в них привыкают видеть мерила ценности других товаров, привыкают измерять в них имущество и внутри племени, и таким образом они естественно становятся общим мерилом, общим эквивалентом, деньгами. Мы видим и здесь, как товар в своем назначении, как потребительная ценность, имеет влияние на определение его формы, как меновой ценности, как первая влияет на развитие эквивалентной формы.

И Петти, и Локк, и Адам Смит, а за ними и легион позднейших экономистов подчеркивают длительную потребительную сохранность, неизменяемость товаров, ставших деньгами. Однако обычно не видят того, что на протяжении всей истории и выбирали для функционирования в качестве денег такие товары, которые по своей потребительной ценности больше всего подходят для цели длительного сохранения и переноса меновой ценности. Благородные металлы по своим натуральным свойствам более других товаров соответствуют функциональным требованиям денег.

Если мы примем во внимание и роль потребительной ценности в образовании денег, то этим устранится непонятность, неожиданность, перехода у Маркса от развернутой формулы относительной ценности «В», когда один товар выражает свою ценность в ряде других — случай у Гомера, — к формуле «С», когда все товары сразу выбирают этот товар «мерилом их общей единой формы», их общим эквивалентом. Сказать, что таков переворот был сделан потому, что это было необходимо для обмена, что «вначале было дело», — этого все же недостаточно. Практическая необходимость — это почтенная вещь, ею воспользовался в свое время и Аристотель, правда, не в совсем тождественной обстановке, но вопрос идет о выяснении этого перехода, который был стихийным, инстинктивным, и мог произойти естественно потому, что не только один обменивал свой товар на ряд других, но многие обменивали свои товары на один, особенно требуемый, в силу его потребительной ценности.

Товары, которые в силу различных своих потребительных свойств были способны к широкому непосредственному обмену, и делались обычно эквивалентами, а с ними и мерилами, сначала местными, а потом все более общими. Во время «военного коммунизма» мы имели случай наблюдать, как в качестве таких эквивалентов функционировали у нас в различных местах то хлеб, то соль, то другие товары. Напомним, что здесь мы имеем дело все еще с непосредственным обменом, и в таком обмене выделяется перед нами постепенно особый товар как общее средство непосредственного обмена и тем самым как общее мерило, товар, становящийся деньгами. Такую стадию в обмене, когда товар служит то как товар, то как деньги — средство обмена, но еще не стал окончательно деньгами в отличие от товара, — когда товар функционирует то как потребительная ценность, то как общий эквивалент, как средство непосредственного обмена на все другие потребительные ценности, нам показывает и история и этнография. Скот у номадов (это кочевники - прим. оцифр.): корова, баран, вол и пр.; меха (куница) в древней Руси, белка еще недавно — в Сибири — играли роль таких товаров-денег. На этой стадии развития обычно не один товар выполняет функции денег, а несколько, и тогда между ними устанавливаются известные отношения⁶⁴.

Лишь позже, когда вместе с развитием товарного обмена и все большим функционированием денежного товара как денег, обмен становится все более и более не прямым, наступает та стадия, когда товар в своей потребительной ценности представляет только ценность, когда особый товар функционирует преимущественно как деньги. Перед нами тогда развитая форма денег, отличная от товара. В этой форме деньги, обладающие общей меновой ценностью, получают в связи уже с ней общую потребительную ценность. Товар, который представляет деньги, получает общественную потребительную ценность, добавочную к той, какую он имеет в качестве обыкновенного товара…

Таков процесс. Он сложнее, чем его представляет Каутский, и длиннее, чем он представлен у Маркса: продукт становится сначала товаром, но у него еще нет отдельной от потребительной ценности формы ценности. С развитием обмена он ее приобретает, но эта меновая ценность отнюдь не оторвана от потребительной ценности, она отлична от него, но не «совсем независима»; способность проявления ее в обмене зависит от потребительной ценности своего товара, развитие эквивалентной формы опять-таки стоит в связи и с потребительной ценностью товара-эквивалента; наконец, товар начинает функционировать преимущественно как деньги, превращается полностью в деньги. Он обладает при этом вновь приобретенной общественной потребительной ценностью. Это не уничтожает прежних потребительных свойств этого товара, но еще более увеличивает его общественную потребительную ценность, объем общественной потребности в нем. Но об этом — в другом месте. Подчеркнем лишь, что утверждение функционалистов, будто ценность денег создана полностью или частью этой новой общественно-потребительной ценностью денег — неверно. На деле эта последняя возникла в связи с появлением общей меновой ценности, новой самостоятельной формы товарной ценности — денег. Если потребительная ценность особого товара послужила основой для развития его меновой ценности в денежную, то общая меновая ценность, общая эквивалентность денег явилась в свою очередь основой для развития общей потребительной ценности их. Изменение формы ценности отнюдь не означает увеличение величины ее: эта форма явилась продуктом обмена, который не создает ценности.

И номиналисты, и функционалисты охотно признают историческое товарное происхождение денег; они лишь всячески отрицают товарную ценность у развитых денежных форм. Номиналисты — Кнапп и Бендиксен — отвергают вообще существование у денег собственной ценности; функционалисты же считают, что ценность у денег — функционального происхождения, при чем одни из них утверждают, что деньги совсем «освободились от первоначальной связи с товаром, избранным когда-то общим мерилом ценности», другие же считают, что функциональная ценность денег — это добавочная к товарной. (Примером первых может служить в современной экономии Кассель, вторых — Мизес). Эти теории являются лишь продуктом поверхностного толкования различных функций и форм денег.

Из того, что символические деньги могут заменить в обращении металлические, что сама ценность металлических денег в обращении может не соответствовать их действительному весу, — и это в силу законов обращения знаков ценности, возник тот ошибочный взгляд у функционалистов, что в процессе товарного обмена не только возникает денежная форма ценности с различными функциями, но и сама ценность денег; а у номиналистов, — что деньги вовсе не имеют самостоятельной ценности, являются лишь рефлексом товарных ценностей, особым выражением товарных цен, лишь простой маркой, ордером. Эти теоретики не понимают того, что если символические деньги представляют цены товаров в их отношении друг к другу и постольку знаки цены, они такие знаки только потому, что они знаки металла, который они замещают, и цены товаров они могут измерять и выражать только чрез посредство ценности этого металла. Они не понимают того, что деньги представляют действительную цену товаров лишь потому, что ценность товаров получает выражение в ценности золота и сами деньги получают свою ценность от золота. Они, наоборот, поверхностно объясняют, что деньги получают свою ценность в обороте от представляемых ими ценностей — товаров, и это они переносят и на само золото, как деньги. Из того, что до введения металлических денег в качестве мерила ценности функционировали: средний вол, средняя корова, средняя рыба и пр., выводится, что деньги «спокон-веков» лишь — абстрактная, идеальная единица меры. Эти теоретики не видят того, что эта идеальная единица бралась всякий раз из реального мира. Так, например, корова, которая служила «идеальной» единицей меры у германцев до X столетия, а у северо-западных народов Европы еще позже, должна была по норвежскому праву иметь ряд очень реальных признаков: она должна была быть «от 5 до 8 лет, зрячая, со всеми ногами, рогами, хвостом, выменем, плодовитая и вообще без пороков»⁶⁵.

О том, что голландский флорин, на который ссылались в свое время и Стеварт, и Тюрго, как на «идеальные деньги», представлял определенный вес серебра, что «идеальная» гамбургская банковская марка также представляла определенное количество серебра, не может быть и спору.

Экономисты, видящие сущность денег в той или другой их функции, спорят о том, какая функция определяет эту сущность. Они не знают, что сущность денег в том, что они особая самостоятельная форма ценности и что эта форма ценности выполняет различные функции в товарном мире: общего мерила ценности, покупательного средства, средства платежа, сокровища и пр., при чем в различных условиях одни в большей степени, другие — в меньшей. Так, в развитой кредитной системе, в которой металлические деньги служат лишь базисом, где развита функция денег как общего платежного средства, нужда в наличных деньгах, как известно, сведена к минимуму. Функция же денег как общего мерила ценности здесь особенно развита «и в ценах товаров, и в величинах взаимных обязательств». Но так как эта функция не требует существования при этом ни металла, ни символических денег, ни кредитных, а может выполняться идеально, то отсюда и распространенная теория об идеальных счетных деньгах, об идеальной денежной единице. Господа «идеалисты» не видят того, что за счетными деньгами и масштабом цен кроются деньги как мерило ценности, а за этим невидимым мерилом скрывается полноценный металл, что деньги как особый товар являются основой всей денежно-кредитной системы. Что сохранение тождества различных форм циркулирующего кредита с замещаемыми ими металлическими деньгами, — это жизненное условие нормальной денежно-кредитной системы, что существенно важно, чтобы кредитные деньги в различных их формах сохранили свою ценность обеспеченной, этого они не могут не признавать практически. Они не могут лишь понять теоретически, почему это возможно только постольку, поскольку обеспечено тождество этих денег с золотыми.

Нет, деньги — не абстрактная лишь единица, измеряющая отношение ценностей товаров, она не идеальная единица меры, как утверждает бесчисленная фаланга экономистов, начиная со Стеварта и кончая Касселем или Уотри, они не просто марка или ордер на ценности, как это рисовалось Беркли и как это выдается за новое слово Шумпетером⁶⁶, они не представляют и общественно-необходимого труда непосредственно, как это кажется Гильфердингу. Деньги не только овеществленный труд (это не отличало бы их от товарной ценности), они — объективированная форма ценности: ценности всех товаров объективируются в одном материале, одной потребительной ценности, одной вещи, ею измеряются, и в результате эта вещь становится денежным товаром. Деньги в последней инстанции — особый товар, ценность которого определяет ценность как символических, так и всех высших форм денег.

Вся путаница у экономистов происходит от того, что они не видят, что деньги внешнее мерило ценности, а не внутреннее, каковым является рабочее время, что деньги предполагают уже ценность товаров, что они сами — лишь форма товарной ценности, что они лишь представляют ценности и величины ее в особом товаре, что они, как «мерило ценности товаров, всегда касаются превращения ценностей в цены» (Маркс). Не могут понять того, что абстрактное число не есть сущность вещей и что за абстрактной счетной единицей кроются деньги как внешнее мерило ценности, а это последнее связано с определенным товаром — сейчас золотом. Что же иное представляет заключение Касселя, данное им американской, Сенатской комиссии по исследованию золота и серебра в 1925 году, что «золотой масштаб в стране не может обеспечить большей стабильности в общем уровне цен страны, чем его имеет сама ценность золота»⁶⁷, как не подтверждение в вульгарной форме положения Адама Смита-Маркса, что ценность денег определяется ценностью представляемого ими золота, что и выражается, конечно, в одинаковой покупательной силе их⁶⁸.

Маркс считал главу I тома «Капитала» о форме ценности важнейшей главой всей его книги. Лишь здесь он впервые выдвигает на первый план формулу относительной ценности: «20 арш. холста = 1 сюртуку, как неразвитую основу для 20 аршин = 2 ф. стерл.». «Самая простая форма товара, — объясняет он Энгельсу, — в которой ценность товара не выражена еще как отношение ко всем остальным товарам, но как отличие от его собственной натуральной формы, содержит всю тайну денежной формы, а с этим всех буржуазных форм продукта труда». Этого не знал в свое время Прудон, не понимает и сейчас Отто Нейрат, не понимают и у нас многие марксисты и немарксисты. Для них непосредственный товарный обмен, обмен без денег, — натуральный, по их выражению, обмен — одно и то же, что и натуральное хозяйство. Это, конечно, неверно, как показал и Каутский.

В I томе «Капитала» Маркс развивает денежную форму, исхода из этой простой формулы, признаваясь в письме к Энгельсу (от 22/VI 1867 г.), что «он избег трудности развития в первом изложении («Критика Политической Экономии») тем, что настоящий (eigentlich) анализ выражения ценности дал лишь тогда, когда она проявляется уже как развитая форма, проявляется как выражение денег». Т. е. Маркс анализировал там относительную ценность, между тем как задача заключалась в том, чтоб дать сначала анализ меновой. Последний и привел его в «Капитале» к ценности, но только, как свойству товара, а не продукта…

Маркс указывает, что мистическое в товарном мире состоит не в том, что два обмениваемых товара представляют одинаковый труд, обладают общим свойством человеческого труда, а в том, что выражение ценности труда, вложенного в данный товар, происходит в другом товаре, т. е. мистическое состоит в том, что ценность объективируется в другом товаре. Маркс считает ценность категорией только товарного мира. Спрашивается: возможна ли будет непосредственная оценка труда в данном продукте со стороны затрат его в коллективном строе? Или, иначе говоря, сможет ли трудовая ценность измеряться тогда непосредственно в рабочем времени? Каутский сомневается, чтобы в социалистическом строе трудность такого измерения была бы скоро преодолена. По его мнению, придется и тогда прибегнуть к объективации общественно-необходимого рабочего времени… Эквивалентность — необходимый способ выражения трудовой ценности в товарном мире, другим мы не обладаем. Но такой обходный путь в товарном мире связан и с трудностью прямой общественной оценки, — на что указывал еще Тюрго, — а не только с тем, что товар продукт частного труда. В «товарищеской» хозяйственной системе отдельный труд будет непосредственно общим, общественным; тем не менее возникает вопрос: не придется ли выразить его не прямо в том же продукте, в какой он вложен, а относительно в другом, особом продукте, как золото… Это мы рассмотрим в главе о цене.

3. Общие выводы о ценности #

1. Отрицание теории трудовой ценности после того, как теория предельной полезности обнаружила полную свою несостоятельность, несмотря на все старания ее сторонников поддержать ее, может быть объяснено лишь классовыми предрассудками или интересами. Не только логически, но и исторически доказано, что различные современные формы прибавочной ценности: прибыль, рента, процент — являются лишь продуктами труда. Что необходимый труд — источник существования рабочего, вряд ли кто-либо будет оспаривать. Что же другое, как не человеческая деятельность в обществе, является источником действительного накопления материального богатства его, а следовательно и в капиталистической форме?

2. Ценность выражает отношение общественного человека к затраченному им труду. Потребительная ценность выражает отношение человека к вещи со стороны ее полезности в потреблении. Затрата труда отдельного человека в обществе является ценностью для него, она представляет ценность и для других, когда продукт производится для них. Производство для других не есть еще производство товара. Продукт превращается в товар благодаря обмену. Благодаря последнему трудовая ценность продукта превращается в меновую ценность товара. Товарная ценность, меновая ценность — это лишь форма трудовой ценности продукта. Из ничего ничего и не бывает. Если товар проявляет в обмене меновую силу, значит он ее где-то приобрел. В обмене? Но это отрицает и Маркс, значит, — в производстве, и в натуральном производстве до того, как продукт становится товаром.

3. Ценность образует всякий целесообразно затраченный человеческий труд; величина ценности зависит от количества затраченного труда, но это количество само зависит от общественных условий; ценность, таким образом, устанавливается объективно. В меновом хозяйстве рынок в последней инстанции контролирует, корректирует высоту товарной ценности⁶⁹.

4. Отдельный, частный, труд не только индивидуален, но он носит и общественный характер, поскольку он создает товар, и меновая ценность общественна по своему существу. Этот отдельный труд часть совокупного общественного труда, во не общий. Общий и общественный труд не одно и то же; в товарном мире общий труд это общественный, но не всякий общественный — общий. Меновая ценность товара — общественная, но не общая, потому-то она и не обменивается непосредственно на все остальные товары. Общая меновая ценность только у денежного товара, который только непосредственно и обмениваем на все остальные товарные ценности, общий эквивалент.

5. Абстрактный труд, как общее понятие, свойствен всем общественным эпохам; это труд, рассматриваемый со стороны затраты его. В этом смысле абстрактен каждый конкретный труд. Вложенный в продукт конкретный труд образует тем самым и ценность: он — затрата человеческого труда вообще, которая в человеческом обществе образует ценность. Различие между ценностью продукта и ценностью товара, называемой меновой ценностью, заключается в проявлении ее отдельно от своей потребительной ценности, в потребительной ценности других товаров, в относительном выражении его, — в денежной цене, если меновая ценность товара выражена в натуральной форме общего товара — денег (в цене, если вместе с Тюрго называть ею ценность одного товара, выраженную во всяком другом товаре). Все товары, выражая свои ценности в натуральной форме одного товара, превращаясь, таким образом, в одну и ту же вещь — золото, — получают возможность измеряться количественно.

6. Что делает возможным такое их превращение и тем самым сравнение в обмене? То, что вложенные в них особые конкретные работы в смысле затраты человеческого труда одинаковы, т. е. как ценности общественно равны. Ни одну минуту абстрактный труд не висит в воздухе, он связан с конкретным своего товара; он сравнивается с затратой его в денежном товаре и меняется общественно количественно. Конкретный труд исключительного товара, с которым сравниваются затраты труда всех остальных товаров, и становится носителем абстрактного труда, как общего общественного. Затрата труда в каждом товаре выражена, таким образом, в затрате труда, вложенного в золото; ценности товаров выражены, таким образом, в соответствующих количествах, весовых единицах золота⁷⁰ .

7. Здесь нет мистификации, нет фетишизма, здесь перед нами необходимая объективация. Это — способ выражения создаваемой человеком ценности, затраченного труда — реального, ощущаемого, — в определенном количестве золота, как ощущение, чувство, тяжести мы выражаем. конкретно в определенном количестве железа. Нельзя считать грамм, секунду или сантиметр «идеальными» единицами меры: они реальны. Ими мы измеряем массу, пространство и время — абстрактные наши понятия. То же самое доллар, фунт стерлингов — не идеальные единицы ценности, но конкретные количества металла, и тем не менее они служат, для измерения ценности, абстрактного понятия. И подобно тому, как в материальном грамме представлена сила тяжести, так и в материальном долларе — затрата человеческой рабочей силы.

8. Затрата человеческого труда — это затрата природной силы в обществе. Человек — мост между природой и обществом. Природа действует на социальную среду, естественно из нее возникшую, а общество, развиваясь, действует, в свою очередь, на физическую среду. Мы не измеряем затраты труда путем физических единиц работы, мы оцениваем эту затрату, правда неточно, путем сравнивания различных работ с затратою труда на избранный продукт — денежный товар; таков окольный, общественный путь объективного измерения экономической затраты труда⁷¹. Другого способа мы пока не имеем, и это в силу причин не только общественных, но и технических.

9. Потребительная ценность — не только природного происхождения, но и общественного. Как продукт труда вообще, так и товар составляет единство ценности и потребительной ценности, — различие в том, что в товаре отличная от потребительной ценности трудовая ценность проявляется все больше внешне, самостоятельно; она — меновая ценность, что однако не уничтожает внутренней связи их. Ценность продукта, меновая ценность товара, отлична от их потребительной ценности, но не «независима совершенно».

10. Непоследовательности Маркса объясняются в известной степени тем, что он главное свое внимание обращает на анализ относительной формы ценности, овеществления ценности товара в натуральной форме другого, на выражение абстрактного труда, как обще-общественного, в конкретном денежном товаре, оставляя часто в стороне при этом связь абстрактного труда с конкретным в товаре происхождение ценности от овеществления человеческого труда в товаре. Короче, он в формуле: труд — меновая ценность — относительная ценность — денежная ценность — вторую половину анализирует преимущественно отдельно от первой.

4. По поводу фетишизма товарного мира #

В знаменитой главе «Капитала» о фетишизме товарного мира мы читаем: «Таинственность, которой полна товарная форма, заключается просто в том, что она отражает людям общественные характеры их собственного труда, как вещественные свойства самих продуктов труда, как общественные, природные свойства этих вещей, поэтому и общественные отношения производителей к общественному их целому, как вне их существующие общественные отношения вещей». Да, товарные отношения так представляются, в этом фетишизм. Но тут же дальше у Маркса: «Вследствие этого qui pro quo продукты труда становятся товарами, чувственно-сверхчувственными или общественными вещами». Нет, это qui pro quo возникло уже после того, как продукты стали товарами, стали в силу естественного, стихийного и инстинктивно-слепого, но все же разумного действования людей.

Вначале, когда отношения были просты, не представляло никакой тайны, что отношения вещей в обмене представляют отношения людей. Это говорит и сам Маркс. Иное, когда товарный мир развивается и усложняется. Здесь связь между общественными функциями вещей и людьми, которые осуществляют свои общественные отношения в производстве и обмене при посредстве этих вещей, теряется. Создается представление, как будто эти общественные функции выполняются товарами только, в силу их естественных свойств. Это, конечно, фетишизм. Но неверно представлять дело так, что общественные свойства вещей не стоят ни в какой связи с их натуральными свойствами, что они лишь отражают общественные отношения людей друг к другу без всякого отношения людей к вещам. А это-то Маркс в противоречие с самим собой здесь и делает.

Он говорит: «Световое действие вещи на зрительный нерв не представляется субъективным раздражением самого зрительного нерва, но как вещественная форма вещи вне глаза. При зрении действительно бросается свет от вещи, внешнего предмета, на другую вещь — глаз. Это физическое отношение между физическими вещами. Напротив того, форма товара и отношение ценности продуктов труда, в которой она представляется, не имеет абсолютно ничего общего о их физической природой и вытекающими из этого вещественными отношениями. Это только определенное общественное отношение самих людей, которое для них здесь принимает фантасмагорическую форму отношения вещей»[^73]. Да, товарная форма продукта это — чистейший продукт отношения людей. Но Маркс считает саму ценность связанной только с товарной формой. С этим-то и нельзя согласиться. Ценность связана с продуктом человеческого труда, приложенного к вещи, передающего ей силу, действующую не только физически, но и общественно. Эта-то затраченная человеческая сила, которая в одно и то же время и общественная и природная сила, овеществленная в вещи, и отражается в мозгу, в сознании общественного человека как ценность, подобно тому как электромагнитные волны отражаются в зрительном нерве, как свет⁷².

«Чтобы искать аналогию (товарному фетишизму), мы должны спуститься в туманную область религиозного мира, — говорит нам Маркс. Здесь продукты человеческой головы кажутся наделенными собственной жизнью как самостоятельные фигуры, стоящие в отношениях между собой и людьми. Так и в товарном мире — продукты человеческой руки. Это я называю фетишизмом, который прилипает к продуктам труда, как только они производятся как товары, и который поэтому неотделим от товарного производства. Здесь следует отличить правильное от неправильного. Созданные людской фантазией боги лишены сами по себе всякой реальной силы, они наделены воображаемыми силами, отражающими действия людей по отношению друг к другу и к природе. В товарах же реализован труд, они выражают в своих меновых отношениях определенные отношения людей в производстве, в израсходовании их рабочей силы; они обладают реальной силой, и эта сила отражается в человеческом мозгу. Аналогию с религиозным миром нельзя поэтому признать удачной. Товарный мир отличен от чисто природного мира, но он отличен и от чисто идеального: он материален и социален. Поэтому-то на богов в случае надобности люди умные могли всегда насвистать, мир же товарный давал и дает себя всегда чувствовать именно своей материальной силой и от него не легко уйти: форма здесь связана с содержанием, а не «приклеена» к нему⁷³.

Противоречия, в которые впадает здесь Маркс, связаны: с его отрывом товара от продукта труда, между тем как это только форма его; с его связыванием ценности не с продуктом труда, а с товаром, между тем как у товара лишь меновая форма ценности; с его отрывом общества от природы, между тем как между ними, по его же учению, есть мост через труд человека.

5. Некоторые методологические замечания #

Довольно широко распространен среди марксистов тот взгляд что историко-генетический метод был открыт Марксом. Не говоря уже об аристотелевской картине смены форм обмена в ходе истории, — что упоминает и Маркс, — оставляя в стороне и социалистов, хотя бы и мелкобуржуазных, нельзя не отметить крупных шагов в применении историко-генетического метода у буржуазного экономиста Ричарда Джонса. Вопреки утверждению различных комментаторов, Маркс, следуя за Сисмонди, анализирует и материальную основу, и форму организации современного общества, вскрывая взаимодействия и противоречия между ними. И делает он это гораздо глубже и последовательнее своих предшественников — как английских и французских социалистов, так и Родбертуса. Различие же между смито-рикардовской теорией ценности и марксовой состоит не в том, что первая индивидуалистическая, а вторая общественная: и та и другая общественные, — а в том, что теория Маркса исторически-общественная. Различие между Смитом и Рикардо, с одной стороны, и Марксом, с другой, далее, не в том, что они фетишисты, а он вскрывает фетишизм товарного мира, как это обычно толкуют. Маркс сам иного мнения на этот счет, как это ясно видно из цитаты, приводимой нами в примечании⁷⁴. Различие и здесь в степени проникновения в тайны капиталистического мира, в полноте, последовательности анализа его. Все же следует опять вспомнить Ричарда Джонса, который не только вскрыл фетишизм капитала до конца, но указал совершенно определенно на относительный, преходящий характер капиталистического мира и тем самым, по словам самого Маркса, с честью закончил жизненный путь классической буржуазной экономии. Достаточно ознакомиться с сочинениями Р. Джонса, хотя бы по подробному конспекту их в III томе «Теорий» Маркса, сопровождаемому им самыми лестными отзывами, чтобы увидеть, что теория социального развития, изложенная Марксом в известном предисловии к «Критике политической экономии», в основных чертах, более того, местами в тех же выражениях, была дана и Джонсом⁷⁵.

Однако не только по отношению к буржуазной классической экономии, но и по отношению к ряду новейших экономистов обычно подчеркиваемые в марксистской экономии черты отличия ее от них не совсем соответствуют действительности. Так, не только Штольцман пли Петри, но и Кассель и Визер подчеркивают социальный характер хозяйственного процесса. Далее, в результате мировой войны даже самые закоренелые буржуазные экономисты стали признавать исторический, переходный характер капиталистического строя. Что отличает сейчас буржуазную экономию в этом отношении от марксистской? То, что первая усиленно подчеркивает общие черты, свойственные различным эпохам, затушевывая отличия, что она ряд категорий, свойственных лишь буржуазному миру, считает вечными, естественными и потому необходимыми и в коллективном строе… Нельзя также считать современную буржуазную экономию огульно фетишистской. И «Капитал» Маркса не мог не оказать на нее влияния: взять хотя бы Шумпетера. Характерно для современной буржуазной экономии то, что она центр тяжести видит в сфере обращения, а не в производстве… Не совсем оправдывается, наконец, и мнение Маркса, высказанное им в предисловии ко 2-му изданию I тома «Капитала», что буржуазная научная экономия потеряла весь смысл своего существования после того, как выяснился антагонистический характер капиталистического производства, так как она не может больше рассматривать капиталистического хозяйства с положительной стороны, т. е. со стороны общества, как целого. Капитализм после Маркса продолжал развиваться и создавать новые формы движения для своих противоречий; этим самым выдвигался ряд новых экономических проблем. При этом, вовсе не обязательно было рассматривать ту или другую экономическую теорему со стороны интересов того или другого класса, апологетически, подобно Бастиа, или примиренчески, подобно Миллю и катедер-социалистам. И старые усложнившиеся вопросы, и вновь возникшие могли рассматриваться научно объективно. А это делало возможным и оригинальное продолжение буржуазной научной экономии. Укажем на развитие экономической статистики, исследования в области банков, кредита, конъюнктур и пр. Мимо этих работ не может пройти марксистская экономическая мысль, если она не хочет стоять на месте.

Закон меновой ценности в товарном мире проявляется как массовое явление. Он дает себя знать тем сильнее, чем больше увеличивается производство и обращение товаров, чем производство становится все более капиталистическим, национальный рынок — мировым. Однако, если закон меновой ценности прокладывает себе дорогу как среднее большого числа явлений, то это не значит, что он закон статистический⁷⁶ .

Под влиянием Больцмана, стало модой и экономические законы рассматривать, как законы большого числа, статистической регулярности. «Если молекулярная теория строения наших тел верна, то все наше знание материи — статистического характера⁷⁶. Цитируя эти слова Максвелля, В. Митчелль, да и другие, указывает, что к миру экономическому это неприменимо потому, что единичные явления здесь не так однородны, как молекулы. В мире физическом, говорит он, есть тесное соответствие между результатом, базирующимся на спекуляции и на статистических наблюдениях, в экономике же дело обстоит иначе. Однако, подчеркивая различия социальной и физической статистики, экономисты-статистики не видят того, что и в мире физическом господствует не статистическая регулярность, а внутренняя связь, которая часто проявляет внешне свою необходимость, как случайность, подчиненную закону вероятности. Я сошлюсь на Планка, одного из творцов современной физики, который предостерегает от увлечения законом большого числа и в физике⁷⁷. Строение атома водорода, где один электрон движется около одного протона, наша солнечная система, где ограниченное число планет движутся по эллипсам, найдя таким образом форму движения, которая разрешает противоречия их стремления к движению по касательной и в то же время по направлению к центру системы, могут служить иллюстрацией проявления диалектического закона внутренней связи.

Эмпиризм не может заменить теорию; одни ряды цифр не могут нам достаточно объяснить причинность. Никакой индекс не может заменить анализа процесса. Претенциозной математической экономии мы заметим словами Энгельса, что всякий закон движения мы можем выразить с таким же успехом диалектически-логически, как и математически. Математические выкладки хороши только тогда, когда они отражают действительную диалектику явлений, а экономия знает ряд вещей, которые не поддаются такому точному количественному измерению⁷⁸ .

Модное теперь в экономической литературе оперирование понятиями: статика, динамика, равновесие — терминами, перенесенными без достаточной продуманности и критики из физики — увеличило лишь туман в освещении ряда экономических явлений и, особенно, в объяснении смены конъюнктур. Одни просто заменяют этими словами недостающее понимание, другие, запутавшись в противоречиях этих понятий, готовы отказаться от самого понятия равновесия в экономике. Не может быть и речи о статическом равновесии в экономической жизни, которая по существу своему динамична, представляет движение во времени и подвержена изменению⁷⁹. Ошибочно лишь нарушение равновесия в экономике считать динамикой. Устойчивое равновесие в ней, это — всегда равновесие в движении. И это не только в экономике, но и в физике, и в химии, и в биологии. Понятие статики классической механики устарело. Современная физика рассматривает статику, в смысле равновесия, покоя в движении, как частный случай движения. Энгельс указывает, что в живом нормальном организме мы имеем непрерывное движение всех частей и частиц и в то же время «равновесие всех органов, пребывающих всегда в движении». «Всякое равновесие лишь относительно и временно». («Диалектика и естествознание». Архив, т. II, 23 стр.). Научный экономический анализ — не механический, а диалектический; изучается явление не в пространстве лишь, но и во времени, не статистически лишь, но и теоретически.

Закон ценности, закон внутренней связи⁸⁰, в товарном мире проявляется стихийно и отнюдь не прямо. «Удивятся, — писал Маркс Энгельсу, — когда увидят из последующих томов “Капитала”, как мало определение ценности (Wertbestimmung) действует (gilt) непосредственно в буржуазном хозяйстве». Возникает вопрос: почему Маркс при анализе товарного мира, где, с одной стороны, выступает масса продавцов, а с другой — покупателей товаров одного вида, первые представляют в своей сумме предложение, вторые — спрос, где эти суммы действуют друг за друга как «агрегатные силы», где отдельный субъект действует как «атом массы», где «общественный характер производства и потребления осуществляется в такой форме конкуренцией», почему Маркс при анализе массового явления исходит из единичного товара? — Ответ в том, что для него товарный атом выражает целый мир. Товар — не простое понятие, а сложное, которое может быть расчленено, которое полно противоречий, понятие, которое расширяется, видоизменяется и еще более усложняется по мере развития товарного мира, превращения его в капиталистический (товар, как продукт капитала!)⁸¹.

Это соответствует историческому общественному процессу. Это соответствует и абстрактному мышлению, которое развивает из простого сложное. Евклидова геометрия наиболее простая: кривую мы представляем себе как состоящую из бесчисленного множества малых прямых. И евклидова геометрия не есть лишь частный случай не-евклидовой, но она — и основа для логического построения более сложной системы, больше соответствующей действительным пространственным явлениям.

Как ни относиться к философии А. Эйнштейна, как ни оценивать его новую теорию единого поля, нельзя не воздать должного отмеченным им самим в статье, помещенной в «Times» от 4/5 февраля 1929 г., отличительным чертам его общей теории относительности, особенно в его новой третьей стадии, от других физических теорий. «Это… смелость теоретической конструкции и основательная уверенность в единообразии (uniformity) тайн законов природы и их доступность спекулятивному мышлению». (Как далёк он здесь от Дюбуа-Раймонда и от близкой ему линии Юма-Канта-Маха). «Мейерсон, — пишет Эйнштейн, — в своих прекрасных исследованиях по теории познания правильно сравнивает интеллектуальную позицию теоретика относительности с таковой Декарта или даже Гегеля, без того осуждения, которое физик естественно прочел бы в этом. Как бы там ни было, опыт в конце концов — единственный компетентный судья. Тем не менее, одна вещь может быть сказана в защиту теории. Прогресс в научном познании должен привести к тому, что усиление формальной простоты может быть приобретено только на счет увеличения расстояния или щели между фундаментальными гипотезами теории, с одной стороны, и непосредственно наблюдаемыми фактами, с другой. Теория вынуждена переходить все больше и больше от индуктивного к дедуктивному методу, даже если наиболее важное требование, которое должно быть предъявлено всякой научной теории, всегда останется то, что она должна соответствовать фактам» («The New Field Theory» by A. Einstein, «Times» 5/II. 1929).

Мы привели эту цитату, хотя в ней не все гладко, чтобы охарактеризовать взгляд великого физика современности на роль теории в противовес крохоборческому эмпиризму, поднявшему голову теперь во всех науках, и особенно в экономике…

У нас еще будет случай вернуться к методологии, когда будет речь о теории конъюнктур и о балансе народного хозяйства; пока заметим, что и Персонс, руководитель Гарвардского экономического бюро, в своей речи на 55 съезде американской статистической ассоциации в 1923 г. признал, что новейшие приемы математической статистики являются лишь усовершенствованными вспомогательными средствами для теоретической экономии, что интерполяция и корреляция не могут заменить отсутствующей логической связи и что статистический метод является подсобным для теоретического метода исследования причинной связи явлений…

Примечания #