Деборин Г. Политическая экономия вредительства #

Журнал «Под знаменем марксизма», 1930, № 9, с. 94—119

В решающей борьбе пролетариата за победу нового общественного строя исключительное значение сыграла, сознательно им применяемая, марксистско-ленинская революционная теория. Освещая путь борьбы и победы, помогая ориентироваться в самой сложной и противоречивой обстановке, революционная теория, воплощенная в программе нашей партии и проводимой ею генеральной линии, сама явилась фактором, способствующим победе рабочего класса. Эта теория существенно необходима для того, чтобы «в зигзагах, изломах истории не затеряться и сохранить общую перспективу, чтобы видеть красную нить, связывающую все развитие капитализма и всю дорогу к социализму, которая нам естественно представляется прямой, — а мы должны ее представлять прямой, чтобы видеть начало, продолжение и конец; в жизни она никогда прямой не будет, она будет невероятно сложной, — чтобы не затеряться в этих изломах, чтобы в периоды отступлений, временных поражений, или когда нас история или неприятель отбросят назад, чтобы тогда не затеряться»¹. Пролетарская революция в СССР и эпоха социалистического строительства, этой революцией порожденная, практически подтвердили правильность всех положений марксизма-ленинизма, явились их конкретным осуществлением.

На протяжении всей истории борьбы пролетариата за свое освобождение оппортунисты всех мастей и оттенков, враги и противники пролетарской диктатуры, прекрасно учитывая исключительное значение революционной теории, прилагали и прилагают все свои силы для ее извращения. Вместе с тем, ревизионизм в области теории марксизма-ленинизма всегда является прелюдией практического мракобесия, контрреволюционной практики. Первой вехой на пути превращения социал-демократии в откровенный социал-фашизм явилось оппортунистическое утверждение, что социализм, «самотеком» вызревая в недрах капитализма, утверждается сам собой, в готовом виде «на другой день после социальной революции», тихой, мирной и бескровной. Конкретная действительность переходного периода в нашей стране, полностью подтвердив гениальное предвидение основоположников научного социализма и коммунизма, опровергла социал-демократические, ревизионистско-оппортунистические теории. Прав и еще раз прав оказался Ленин. «Представлять себе социализм так, что нам господа социалисты преподнесут на тарелочке, в готовеньком платьице, нельзя, — этого не будет. Ни один еще вопрос классовой борьбы не решался в истории иначе, как насилием»². Победа социализма является таким «вопросом классовой борьбы», который может быть разрешен только посредством диктатуры пролетариата, — этого революционного насилия со стороны наиболее передового класса современности. «Марксисты никогда не забывали, что насилие неизбежно будет спутником краха капитализма во всем его масштабе и акушеркой при родах социалистического общества»³.

Пролетарская революция, вопреки социал-демократам, не представляет собой мирно-эволюционного процесса врастания капитализма в социализм. Вопреки правым оппортунистам, переходный период не является эпохой смиренного врастания кулака (и концессионера) в социализм. Теория эволюционной постепеновщины оказалась в непримиримом противоречии с суровой диалектикой действительности. Ликвидация классов совершается не путем «затухания» классовой борьбы, ее постепенного количественного уменьшения; а посредством самой классовой борьбы, через ее обострением и усилением. Иначе говоря, реальностью является не «врастание кулака в социализм», а ликвидация кулачества как класса на основе сплошной коллективизации, на основе решительного, качественного перелома, подготовленного всей политикой партии, всеми экономическими и политическими мероприятиями Советского государства.

Развернутое социалистическое наступление, переход к непосредственному выкорчевыванию последних корней капитализма в нашей стране, — ликвидация кулачества как класса, — вызвали самое ожесточенное, самое решительное сопротивление со стороны умирающего класса. Вполне понятно, что «капиталистические элементы не хотят добровольно уходить со сцены, они сопротивляются и будут сопротивляться социализму, ибо видят, что наступают последние дни их существования… Не бывало еще в истории таких случаев, чтобы умирающая буржуазия не испробовала всех остатков своих сил для того, чтобы отстоять свое существование… Вот в чем социальная основа обострения классовой борьбы»⁴.

Вокруг защиты последнего капиталистического класса мобилизовались все силы старого мира, объединились все контрреволюционные элементы страны. Против наступающего социализма, на защиту кулачества, выступили также и представители старой, буржуазной интеллигенции. «Обер-офицеры капитала», буржуазные профессора и инженеры; меньшевики, эсеры и кадеты, позабыв о всех своих прежних «идейных разногласиях», с трогательным единодушием выступили против социалистического строительства в СССР. Единым фронтом — фронтом вредительства, контрреволюции и прямой подготовкой интервенции — попытались они оказать посильную помощь кулачеству, в его борьбе с рабочим классом. «Сливки» буржуазного общества, представлявшие собой опорный пункт капиталистической эксплуатации, проводников буржуазной идеологии, .прямых пособников капитализма в его борьбе с рабочим движением, до сих пор не (могут позабыть своей кровной, материальной связи с капиталом. Тринадцать лет, прошедших со времен Октябрьской революции, не смогли притупить свежесть приятных воспоминаний известной части буржуазной интеллигенции о той прибавочной стоимости, которая перепадала ей с барского стола капитализма. И этого факта не могут отрицать и сами вредители. Заявил же один из «шахтинцев» судившему его пролетарскому суду: «При капиталистическом строе мы являлись, в известной степени, обер-офицерами капитала, если можно так выразиться. Именно через нас капитал осуществлял свойственную и неизбежную при капитализме эксплуатацию рабочих, а это, в свою очередь, порождало уже известную идеологию, которая резко отделяла от нас рабочих, противопоставляла нас им».

Буржуазная профессура предпочитает «действовать» в сфере общественных наук. И эти ее симпатии к экономическим вопросам вполне понятны и легко объяснимы. «По самому характеру обрабатываемого материала политическая экономия вызывает по отношению к себе самые яростные, самые мелочные, самые непримиримые проявления человеческой ненависти, она пробуждает фурий частного интереса»⁵. «Частный интерес» буржуазной профессуры, конечно, оказался несовместимым с революционными выводами марксистско-ленинской политической экономии. А посему, кроме прямого вредительства в соответствующих хозяйственных учреждениях и наркоматах, помимо подготовки интервенции, ученые организаторы голода в СССР занялись попутно и соответствующим теоретическим «творчеством», долженствующим «обезвредить» ту революционную теорию, которая приводит к столь неприятной для буржуазной интеллигенции практической линии пролетариата.

Известно ведь, что произвольно вырванными цитатами, вне их связи с общим текстом и с помощью умелой «переделки», можно доказать все, что угодно. Спрашивается, почему, в таком случае, буржуазному профессору не попользовать работы Маркса и Ленина для доказательства… невозможности коллективизации? Или почему нельзя jurare in verb magistri (клясться словами учителя), доказывая вечность существования капитализма? Вредительская линия Базарова, Громана, Кондратьева, Юровского и пр. участников этой группы была единой как в их практической, так и в теоретической «работе». При чем среди этих представителей капиталистической идеологии намечалось даже своеобразное «разделение труда», в виде отхода некоторых из них от непосредственной практики для углубления в теоретическую «деятельность». В результате подобного коллективного «труда» буржуазной профессуры, несмотря на некоторые оттенки «научной мысли» ее представителей, создалась своеобразная «политическая экономия вредительства», полностью апологетичная и целиком реакционная.

Убеждения человека всегда соответствуют его желаниям! Преходящий характер капитализма, историческая сущность политической экономии и ее отдельных категорий не дает покоя буржуазным экономистам вредительского толка. Будучи заинтересованными в господстве капитала, они, «рассудку вопреки, наперекор стихиям», всячески стремятся доказать вечность капитализма, устойчивость и незыблемость основных законов товарно-капиталистического хозяйства. Дабы преждевременно не открыть всех своих карт, профессорствующие вредители скрывают истинный смысл своих утверждений за ширмой умело подобранных цифр и ничего не говорящих общих фраз. Их работы невольно напоминают читателю пословицу, гласящую: «слова созданы для сокрытия наших мыслей».

С «легкой руки» буржуазной профессуры классовая борьба проникает во все уголки теории. Она обнаруживается также и в марксистской политической экономии, затрагивая самые «отдаленные», наиболее абстрактные ее категории⁶. Тем самым лишний раз подчеркивается значение этих категорий, тесная взаимная связь, существующая между всеми частями и отдельными вопросами марксистско-ленинской революционной теории. Буржуазные экономисты начинают свою «критику» марксистской политической экономии с категории стоимости, превращая ее в вечную, логическую категорию и пытаясь, тем самым, противопоставить «закон ценности» — социалистическому плану. Оказывается, что даже советское государство «не может уйти из сферы действия «закона ценности», — ибо «закон ценности» действует в условиях советской хозяйственной системы»⁷, точно так же, как действует он в любом другом хозяйстве. То же самое, в тех или иных вариациях, утверждают и другие представители данного синклита. В. Базаров спешит сравнить существование стоимости с вечностью и неизменностью существования… энергии. Венчает все эти утверждения А. Финн-Енотаевский, который, пополнив множество капитальных трудов, «опровергающих», «дополняющих» и «исправляющих» Маркса своей собственной «скромной» работой, озаглавленной «К критике теоретической экономии» (одно название-то чего стоит!), спешит подвести соответствующий теоретический базис под утверждения своих друзей и единомышленников.

Цель всех писаний А. Финн-Енотаевского — доказать внеисторичность стоимости, ее пригодность для всех времен и исторических эпох. Длинная цепь рассуждений этого автора начинается со времен доисторических, иначе говоря, библейских. «Трудовая ценность ведет свое летоисчисление, можно сказать, со времен грехопадения, — «в поте лица своего будешь добывать хлеб свой»…»⁸. С момента «появления» человеческого труда появляется и стоимость, бытие которой не отделимо от этого труда. «Оценка продукта труда со стороны затраты его, или, что то же, ценности продукта, свойственны всем общественным формам производства»⁹. В последней из трех написанных им, за последние годы, статей завершает А. Финн-Енотаевский истинную задачу всего своего «исследования», переходя от натурального к советскому и социалистическому хозяйствам. Конечно, оказывается, что вездесущий «закон ценности» определяет развитие как переходного, так и социалистического общества, ибо и в этих хозяйственных формациях продолжает существовать рынок, а также денежно-товарное обращение со всеми стихийными закономерностями, ему обычно присущими. «Товарное обращение и денежное обращение не необходимо связаны с капиталистическим. Экономика переходного периода невозможна без меновой ценности, без товара и денег. И развитое социалистическое хозяйство, где нет обмена продуктов, нет товаров (но есть «обмен ценностей»¹⁰. Г. Д.), немыслимо без существования ценности, немыслимо без общего мерила ценности, которым… будет очень возможно служить какой-либо продукт и ценностные отношения будут выражаться в количествах этого продукта. Это значит, что и тогда перед нами будут деньги и тогда продукты будут иметь цены»¹¹.

Самое пикантное во всей этой «новейшей» экономической «теории» заключается в том, что Финн-Енотаевский выдает себя за сверх-ортодоксального… марксиста, а преподносимую им реакционную вульгарщину за марксизм более последовательный, чем работы… Маркса, с большим упорством и настойчивостью добиваясь признания этих его необоснованных претензий. Эта черта роднит Финн-Енотаевского с Кондратьевым, который всегда отличался необычайной «щепетильностью» и «обидчивостью». Вообще эта группа схожа с адвокатом Некрасова:

И, содрав гонорар неумеренный, Восклицал мой присяжный поверенный: «Перед вами стоит гражданин Чище снега альпийских вершин!»

Финн-Енотаевский горячо отрицает реакционный характер его экономической концепции. Он решается даже сделать заявление об историческом характере капитализма. «Неизбежная смена» последнего, по мнению нашего автора, настолько очевидна, что об ней даже не следует всерьез говорить. «Преходящий характер капиталистического хозяйства, его неизбежная смена социалистическим, что приходилось доказывать Марксу, вряд ли сейчас оспаривается кем-либо из серьезных, честно-мыслящих экономистов. Перед современным марксизмом стоит иная актуальная задача: познание законов переходного периода»¹². Но как только наш автор приступает к разрешению этой действительно насущной задачи, которая требует к себе неослабного внимания и самой упорной работы нашей марксистской коммунистической, мысли, он немедленно обнаруживает всю свою буржуазную ограниченность. У нашего автора исчезает всякое своеобразие переходного периода, пропадает все то, чем советское хозяйство отличается от хозяйства капиталистического. «Законы переходного периода» оказываются совершенно теми же, что и категории товарно-капиталистического хозяйства, которым Финн-Енотаевский приписывает внеисторическое существование. Выпячивая на первый план «общие моменты», которые, по его мнению, присущи, в равной степени, и капитализму, и переходной экономике, ученый профессор намеренно топит в недрах этого общего всякое различие. И он откровенно резюмирует содержание всего своего исследования в следующих выражениях: «И в экономике переходного периода есть моменты, общие с капиталистическим миром, есть общие абстрактные определения, без знания которых неизбежно впадешь в теоретические, а с ними и практические ошибки»¹³.

Бесспорно, конечно, что существуют «определения, общие всем ступеням производства, которые, как общие, фиксируются мышлением». Но с помощью этих «общих условий всякого производства» ведь, по словам того же Маркса, на которого усиленно ссылается Финн-Енотаевский, старательно заметая истинные следы своих утверждений, — «нельзя понять ни одной действительной исторической ступени производства». А между тем, Финн-Енотаевский, превращая в эти «общие абстрактные определения» те категории, которые характеризуют только товарно-капиталистическое производство, собирается с их помощью не только дать теоретическое освещение сущности переходного периода, но и обосновать практическую деятельность пролетариата.

Уничтожая, подобным образом, все специфические отличительные черты переходного хозяйства, полностью игнорируя диктатуру пролетариата, Финн-Енотаевский отождествляет переходный период с капитализмом. Проделав же сей кунстштюк, он полностью открывает свое лицо, — лицо классового врага, когда им начисто отрицается то социалистическое строительство, которое происходит в нашей стране. Автор старается убедить рабочий класс СССР, что его основная задача заключается не в построении социализма, а в простом продолжении того пути, по которому шел русский капитализм, доделывании того, чего не успела сделать буржуазия. Нет никакого качественного различия между первой в мире страной пролетарской диктатуры и странами капитализма. В СССР продолжается лишь дальнейшее количественное изменение унаследованных от буржуазии элементов процесса производства, временно прерванное гражданской войной. «Одного восстановления разрушенных средств производства и нарушенного процесса производства еще недостаточно для строительства социализма, нужно развитие материальных производительных сил и человеческой рабочей силы, т. е., получив власть в руки, но не получив соответствующего наследства от слабого еще у нас капитализма, перед пролетариатом встала задача самому доделать то, чего не сделала буржуазия в своей исторической миссии…»¹⁴.

Итак, стало быть, все истекшие годы, в том числе и в 1930 г. (т. е. в том году, когда мы перешли в развернутое социалистическое наступление по всему фронту), в СССР не было и быть не могло никакого социалистического строительства! Финн-Енотаевский считает, что перед рабочим классом СССР не стоит сейчас задача построения социализма, так как «наследство», полученное им от капитализма, чересчур мизерно, для того чтобы можно было всерьез приступить к созданию нового общественного строя. Пролетариат СССР делает лишь то, что и сама буржуазия могла проделать. Премудрая мысль ученого профессора одним росчерком пера пытается свести на нет весь трудовой энтузиазм широчайших рабочих и батрацко-бедняцких масс, которые совместно со средним крестьянством преодолевают все трудности хозяйственного строительства, неслыханное сопротивление классового врага и его прислужников, правых и «левых» оппортунистов, воздвигая стройное здание социалистического общества. Истинная суть всех рассуждений Финн-Енотаевского крайне проста. Он считает, очевидно, что с Октябрьской революцией в СССР следовало «подождать» до тех пор, пока буржуазия не разовьет «материальных производительных сил и человеческую рабочую силу» в такой степени, что капитализм сам собой тихо и спокойно «врастет» в социализм. А пока что Финн-Енотаевский питает надежду, что рабочий класс СССР поймет противоестественность предпринятого им «эксперимента», уразумеет, что переходный период принципиально ничем не отличается от капитализма и, таким образом, произойдет долгоожидаемое «перерождение» советской власти, посильное содействие каковому берется оказать сам автор посредством написанных им «разъяснительных» статей… Комментарии к подобной «марксистски» обоснованной теории вредительства совершенно излишни. Sapienti sat! (Понимающему довольно!). И только оппортунистическим доверием, отсутствием должной большевистской бдительности можно объяснить появление подобных «работ» на страницах нашей советской экономической прессы. Все старания Финн-Енотаевского оказались напрасны. Обанкротились все надежды на пресловутое «перерождение»…

Понятно, что если советское хозяйство должно сделать лишь то, что могла и должна была сделать русская буржуазия, то законы его развития, конечно, будут те же самые, что и законы, которым подчинено существование капитализма. Впрочем, по мнению Финн-Енотаевского, «общие определения», в равной степени, применимы также и к социализму. При чем эта общность заключается совсем не в тех «общих определениях всякого производства», о которых говорит Маркс, а как раз в тех категориях, которые характеризуют собой антагонистическую структуру товарного хозяйства, от нее неотделимы. Стоимость, обмен, деньги, цены — все это ведь характерные черты только одного определенного, исторически преходящего способа общественного производства. Для того, чтобы продукты стали стоимостями, для того, чтобы появились деньги и обмен, необходимы вполне определенные исторические условия, в которых протекает процесс общественного производства. И первым условием существования стоимости является наличие частной собственности на средства труда и продукты труда, ибо стоимость появляется только тогда, когда каждый товаропроизводитель, создав своим трудом определенный продукт и обменивая его на необходимую ему другую потребительную стоимость, неизменно сохраняет в своих руках созданную им товарную стоимость. Уступая определенную потребительную стоимость взамен другой потребительной стоимости, товаропроизводитель стоимости товара не уступает. И в этом неизменном сохранении стоимости у ее собственника и заключается важнейшее условие, без которого ее существование теряет всякий смысл. «При всяком акте купли и продажи, раз только вообще происходят процессы обмена, объект действительно отдается. Право собственности на продаваемый предмет каждый раз уступается. Но стоимость при этом не уступается. При продаже отдается товар, а не стоимость, которая возвращается в форме денег или в форме векселя, долговой расписки, обязательства уплатить, что является здесь лишь иной формой денег. При купле отдаются деньги, а не их стоимость, которая возмещается в форме товара»¹⁵.

Теперь мы можем по достоинству оценить «научное» открытие Финн-Енотаевского. По его мнению, всякий «обмен продуктов» есть также «обмен ценностей», т. е. передача ценности. А между тем, в конкретной действительности товарного хозяйства обмен потребительных стоимостей, вопреки Финн-Енотаевскому, не означает передачи стоимости. Подобная «передача» имеет место только при дарении или краже, но не в обычном процессе товарного обмена. Наш автор категорически утверждает, что этот «обмен ценностей» сохранится и при социализме. Мы не знаем, о каком «социализме» говорит Финн-Енотаевский и не имеет ли он в виду свои буржуазные, сугубо контрреволюционные идеалы. Но при том социалистическом обществе, за которое мы боремся, по направлению к которому идет действительное движение и против которого выступает буржуазная профессура, — не будет никакой частной собственности на средства труда и продукты труда. А тем самым будет уничтожено и всякое реальное основание для появления стоимости и обмена.

Стоимость неразрывно связана с определенными историческими производственными отношениями, при которых только она существует, являясь их выражением. Поэтому ее нельзя оторвать от этих общественно-исторических условий, превратить в чисто-абстрактную категорию. Подобные попытки всегда свидетельствуют о крайней реакционности их автора, а так как стоимость выражает определенные производственные отношения, то, превращая ее во внеисторическую категорию, придают внеисторический характер также и этим общественным отношениям.

Вместе с тем, стоимость должна реализоваться, через товарный обмен и меновую стоимость. Ибо «характер продуктов труда как стоимостей фиксируется лишь путем их реализации, как стоимостей определенной величины»¹⁶. Финн-Енотаевскому представляется, что достаточно декларировать независимость стоимости от обмена и меновой стоимости, чтобы лишить ее всякой общественной характеристики. А поэтому, пытаясь окончательно оторвать данную категорию от тех реальных исторических условий, при которых она существует, новейший «критик» Маркса заявляет, что вообще стоимость может существовать независимо от обмена и от меновой стоимости. «Последовательный анализ должен был бы привести его (т. е. Маркса. Г. Д.) и к выводу, что ценность — не только внеобменного, но и дообменного происхождения, что она существует не только в товарном мире, но и в натуральном, и что в товарной ценности она принимает лишь форму меновой ценности»¹⁷.

Финн-Енотаевский поддерживает утверждения его единомышленника — Базарова. Последний, расшифровывая составленные им математические уравнения «универсальной значимости», писал: «Здесь потенциалы w1, w2, wS и т. д. уже не количества общей энергии, падающие на единицу вновь производимой массы продукта, а количества специфически общественной энергии, или количества общественного труда, затраченные на производство единицы продукта. В этих мерах выражается не потребительная, а производственная значимость единицы общественной массы, ее общественная трудовая стоимость, — в частности, в товарном хозяйстве, ее меновая ценность»¹⁸. Стоимость, очищенная подобным образом от меновой стоимости, и представляет собой ту всеобщую категорию, которая отыскивается Финн-Енотаевским и Базаровым.

Но «продукт становится стоимостью и товаром лишь при определенной комбинации общественных отношений»¹⁹. Продукт становится стоимостью только в условиях общественного разделения труда и анархии общественного производства, только тогда, когда нет сознательного управления процессом общественного производства. Отсюда, казалось бы, несомненно, что в плановом хозяйстве, где нет анархии производства, не может быть и стоимости. Но Базаров и Финн-Енотаевский предпочитают рассуждать иначе. Превращая стоимость во внеисторическую категорию, они пользуются этим для того, чтобы постулировать анархию производства и кризисы также и для планового, сознательно управляемого хозяйства.

По мнению Базарова, плановое хозяйство социализма и переходного периода является шагом назад по сравнению с капитализмом. Кризисы, присущие этому последнему, не находятся в необходимой органической связи с самою структурою этого хозяйства. Кризисы являются для капитализма чем-то чисто-случайным, отнюдь не имманентным явлением. Базаров считает, что возможен такой «ультра-империализм», который начисто уничтожит всякие кризисы. «Теоретически можно представить себе, хотя исторически это и маловероятно²⁰, что последней фазой в развитии товарного общества будет общественное хозяйство, планомерно организованное выросшей из капитализма олигархией («сверхимпериализм, — в духе ли Каутского, или в духе «Железной пяты» Джека Лондона»)²¹. Так устанавливается единый фронт социал-демократии и контрреволюции, вредительства и правого оппортунизма. Социал-демократ, вредитель и правый уклонист дружным хором поют «осанну» «ультра-империализму» и «организованному капитализму», которые, уничтожая кризисы и конкуренцию, должны создать новую эру «планомерно-организованного» капиталистического хозяйства.

Базаров не согласен распространить «милости», дарованные им капитализму, также и на переходное хозяйство или на социализм. Последние, оказывается, только тем отличаются от капитализма, что они бессильны уничтожить кризисы и анархию производства. «Социальной структуре» социализма, — уверяет нас Базаров, — так же присущи кризисы и конъюнктурные циклы, как и капитализму, и никакой, даже самый идеальный, хозяйственный план никогда не сможет их уничтожить. Единственное различие заключается лишь в том, что с исчезновением капитализма изменяется конкретная форма кризиса. «Нашей системе хозяйства присуще прямо противоположное противоречие между довольно быстро растущим платежеспособным спросом трудящихся масс и недостаточным для удовлетворения этого спроса ростом общественных производительных сил. Если над старым миром дамокловым мечом нависает кризис перепроизводства, то горизонты советского хозяйства то и дело омрачаются угрозою товарного голода, кризиса недопроизводства… Если бы даже никаких ошибок не было, если бы наши директивные органы были всеведущи и идеально предусмотрительны, товарный голод был бы лишь несколько смягчен в своих наиболее острых проявлениях, но не устранен в корне… В рассматриваемую эпоху тенденция к относительному недопроизводству должна быть признана столь же характерной для нашей социальной структуры, как тенденция к перепроизводству для капитализма. Наличность такой общей тенденции, само собой разумеется, не исключает чередования периодов товарного голода с периодами относительных заминок сбыта, подобно тому как капиталистическая тенденция к перепроизводству не исключает чередования периодов депрессии и периодов оживления. Отсюда вытекают вполне определенные практические выводы²².

Построение социализма — это далеко не легкое дело. Те исключительные достижения, которые у нас имеются, даются не сами собой, а являются результатом упорной и решительной борьбы. Развернутое социалистическое строительство не может не порождать целый ряд трудностей, — трудностей хозяйственного строительства, трудностей роста. И если рабочий класс СССР, во главе с ленинской партией, засучив рукава, преодолевает эти трудности, то классовый враг, представленный внутри партии правым оппортунистом, использовызает их в своих целях, скрывая истинный характер, присущий этим трудностям. «Речь идет об особом характере наших трудностей. Речь идет о том, что наши трудности являются не трудностями упадка или трудностями застоя, а трудностями роста, трудностями подъема, трудностями продвижения вперед… Это значит, что наши трудности являются такими трудностями, которые сами содержат в себе возможность их преодоления. Это значит, что отличительная черта наших трудностей состоит в том, что они сами дают нам базу для их преодоления»²³.

Наши трудности являются трудностями классовой борьбы. Для их преодоления необходимо сломить сопротивление капиталистических элементов и их союзников как вне, так и внутри партии. И именно поэтому наш классовый враг — кулак и вредитель — умело спекулирует на этих трудностях. Одной из основных установок право-«левого» блока является оппортунистическое утверждение о кризисном характере нашего хозяйственного развития. Классовое существо работы Базарова обнаруживается в том, как он использовывает наши трудности для апологии капитализма и охаяния социализма. Всячески восхваливая капиталистический способ производства, преклоняясь перед ним, Базаров стремится, вместе с тем увековечить трудности нашего роста. Он утверждает, что товарный голод органически присущ нашей хозяйственной системе. Борясь в своей практической работе против высоких темпов индустриализации страны, Базаров одновременно лицемерно заявляет, что основной порок советской экономики заключается в недопроизводстве, в недостаточном темпе «роста общественных производительных сил». Если мы успешно боремся с этими трудностями, их преодолевая, вредитель спешит, с высоты своего контрреволюционного «величия» разоружить рабочий класс СССР в его грандиозной строительной и созидательной работе, спешит выступить против неугодного ему социалистического наступления. «Все равно, — говорит он, — не преодолеть вам трудностей. Все равно не добиться вам высоких темпов строительства социализма».

И какое, спрашивается, дело вредителю до фактов? Раз факты не согласовываются с контрреволюционной теорией и практикой вредительства — тем хуже для фактов! Не может спокойно взирать профессор буржуазии на конкретную действительность, которая столь же «поддерживает» его теории, сколь веревка — повешенного. С одной стороны, современный мировой экономический кризис кладет конец легенде об «организованном капитализме». С другой же стороны, товарный голод, вне всякой «установленной» для него Базаровым цикличности, будет нами совершенно уничтожен. Ибо «теперь мы можем повернуться к легкой индустрии и двинуть ее вперед ускоренным темпом» (Сталин), в корне уничтожая, тем самым, в ближайшей перспективе всякий товарный голод, хотя бы апологеты капитализма и возвели его в ранг «кризиса недопроизводства». И, наконец, выполнение пятилетнего плана в четыре года, быстрый темп социалистического строительства, во много раз превосходящий развитие капиталистических стран, даже в самые лучшие их годы, в корне уничтожает надежды наших классовых врагов, что пролетариат СССР не сможет обеспечить быстрое развитие производительных сил.

Вредитель возлагает свои надежды на правого уклониста. Он надеется, что кулацкая агентура внутри партии и рабочего класса, представленная правыми оппортунистами, сможет задержать темп социалистического строительства. Правый уклонист, оправдывая эти надежды классового врага, придерживается его аргументов. Правые, в несколько более осторожной форме, повторяют ревизионистские рассуждения Базарова о «кризисах недопроизводства». «Извращенный — по сравнению с капиталистическим — характер «кризисов», — рассуждают они, — определяется действительно принципиально новым соотношением между потребностями масс и производством. Но это соотношение не есть развивающийся антагонизм… поэтому здесь нет базы для «закона кризисов», для закона неизбежных кризисов. Но здесь могут быть «кризисы», вытекающие из относительной анархичности, т. е. относительной бесплановости хозяйства переходного периода». Эти же самые рассуждения повторяют, вслед за ними, и все остальные представители право-«левого» блока. Эти рассуждения лежат в основе тех практических предложений, которые выставляет Сырцов в союзе с Ломинадзе. Партия сумела своевременно выяснить истинную сущность предложений правых уклонистов, вовремя дала им надлежащий отпор, признав несовместимость взглядов правой оппозиции с пребыванием в ВКП(б). Надежды разъяренного классового врага на победу правой оппозиции внутри партии не оправдались и в этой их части…

Финн-Енотаевский не считает себя ревизионистом. Отрицая апологетический характер своих писаний, он стремится отделить китайской стеной стоимость от капитала, утверждая, что хотя стоимость и представляет собой внеисторическую категорию, то это еще не значит, что он признает вечность капитала. По мнению этого автора: «только невежество может допустить что признание ценности в социалистическом хозяйстве или в дотоварном мире — это одно и то же, что признавание вечности капитала»²⁴. Мы, конечно, понимаем, что стоимость и капитал выражают различные производственные отношения, и поэтому историческое поле их существования не совпадает. Но признание внеисторичности стоимости необходимо влечет за собой также и превращение капитала в вечную, естественную категорию. Сказавший А должен произнести и Б. И поэтому Базаров вполне последователен, когда, «установив» действие стоимости в плановом хозяйстве, он утверждает, что в этом обществе имеется также и производство прибавочной стоимости и заработная плата (а, стало быть, и капитал). «Если мы имеем перед собой не капиталистическую, а плановую систему хозяйства, то личное потребление класса капиталистов — Ма — исчезает, и с точки зрения основных условий реализации в совокупной прибавочной ценности достаточно выделить две составные части: М’, обмениваемую на добавочные средства производства, и М" — заработную плату вновь занятых рабочих»²⁵. Единственное различие «плановой системы хозяйства» от капитализма заключается, следовательно, только в исчезновении личного потребления капиталистов, капиталистическая же эксплуатация, — производство прибавочной стоимости, — остается неприкосновенной. И в другом месте Базаров заявляет, что советская система хозяйства лишена каких бы то ни было преимуществ, так как содержание плановых органов обходится-де дороже, чем личное потребление капиталистов. Буржуазная карикатура на рабочий класс, сам себя эксплуатирующий, изображает его в положении гоголевской унтер-офицерской вдовы, которая «сама себя высекла». Базаров не желает понять, что переход всех средств и орудий производства в руки рабочего класса означает конец всякой эксплуатации человека человеком, конец всякого производства прибавочной стоимости, конец производства для личного обогащения того класса, который противостоит рабочему — его эксплуатируя. Базаров не желает понять, что плановое хозяйство, сознательно управляя производством и планово распределяя произведенные продукты, обеспечивает иные темпы хозяйственного развития, иное направление этого развития, уничтожает непроизводительные потери, нерациональное использование средств и продуктов производства. Базаров не желает понять, что колоссальные суммы, которые ранее шли на личное потребление капиталистов, в десятки и сотни раз меньше чем расходы по планированию хозяйства СССР.

Марксистско-ленинская политическая экономия вполне последовательно считает, что стоимость неразрывно связана с капиталом, что стоимость, в своем развитии, превращается в самовозрастающую стоимость, так как товарное хозяйство постепенно разлагается, превращаясь в хозяйство капиталистическое. На богатейшем фактическом и историческом материале показали Маркс, а в особенности Ленин, как в простом товарном хозяйстве появляется скупщик, торговый капиталист, который подчиняет себе простых товаропроизводителей, превращая их в наемных рабочих, который организовывает мануфактуры, становясь тем самым промышленным капиталистом. Соответственно этому и стоимость становится капиталом.

Товарное хозяйство представляет собой, по словам Ленина, «самую глубокую и самую прочную основу» капитализма. Уже простой обмен товаров есть такое отношение буржуазного общества, в котором скрыты зародыши всех противоречий капиталистического способа производства. Если Финн-Енотаевский приписывает вечное существование обмену и стоимости, то он тем самым должен признать также и вечность всех остальных категорий современного капиталистического общества. Ибо противоречия, этими категориями выражаемые, уже заключены, в своем зародыше, в простейших отношениях товарного хозяйства. Но ученый «критик» Маркса отрицает диалектический характер стоимости, отрывает ее от исторической действительности. Тем самым стоимость превращается у него в метафизическую категорию, чисто-логическое понятие, которое теперь уже можно без труда признать не имеющим ничего общего с капиталом. И Финн-Енотаевский прямо заявляет: «Дело идет о ценности, как логической категории, общей всем историческим эпохам»²⁶.

Подобный идеалистический отрыв исторического от логического совершается также и Рубиным и, что особенно характерно, именно в вопросе о соотношении стоимости с категориями капиталистического общества. По мнению Рубина: «Теория трудовой стоимости и теория цен производства отличаются одна от другой не как различные теории, имеющие силу в различные исторические периоды, не как абстрактная теория и конкретный факт, но как две ступени абстракции одной и той же теории капиталистического хозяйства»²⁷.

Далеко не случайно, что цитированные авторы скатываются в болото идеализма именно по тому элементарному положению диалектического материализма, которое сугубо подчеркивалось Марксом, Энгельсом и Лениным. Основоположники научной политической экономии всегда указывали, что «логический метод исследования… есть тот же исторический метод, только освобожденный от его исторической формы и от нарушающих стройность изложения исторических случайностей. Логический ход мыслей должен начать с того, с чего начинает и история, и его дальнейшее развитие будет представлять собой не что иное, как отражение в абстрактной и теоретически последовательной форме, исторического процесса, исправленное отражение, но исправленное соответственно законам, которым нас учит сама историческая действительность»²⁸. Отказ от этого положения, идеалистическое понимание соотношения исторического и логического означает отрыв от исторической действительности, но зато крайне облегчает всевозможные произвольные построения.

Превращая стоимость в логическое понятие, Финн-Енотаевский отрицает теснейшую связь, существующую между стоимостью и капиталом, рассматривает их, как две ступени абстракции, находящиеся в разных, не соприкасающихся плоскостях. Но если мы скажем, что стоимость не имеет ничего общего с капиталом, не находится с ним в необходимой исторической связи, то это равносильно отрицанию того перерастания простого товарного хозяйства в хозяйство капиталистическое, каковое, в условиях капиталистического общества, совершается ежечасно и ежедневно. Выводы Финн-Енотаевского представляют собой теоретическое обобщение утверждений реакционных народников и реакционнейших неонародников. Эти последние действительно отрывают стоимость от капитала, поскольку они приписывают исключительную устойчивость и поразительную неизменность «трудовому крестьянскому хозяйству». Последнее, по мнению народников, с течением времени, будто бы становится только «трудовым», отнюдь не капиталистическим, оно будто бы не выделяет из себя капитализма.

Конкретную расшифровку «абстрактных» положений Финн-Енотаевского дает нам Суханов. Последний не только отрицает превращение стоимости в капитал, простого товарного хозяйства — в хозяйство капиталистическое, но переворачивает с ног на голову процесс действительного развития, утверждая, что капитализм в сельском хозяйстве уничтожается сам собой. «Сельскохозяйственный капитализм, — пишет Суханов, — существует и процветает только в более первобытной обстановке, только на более низких ступенях экономического развития… По мере развития буржуазно-капиталистических отношений, земледельческое трудовое крестьянство стремится стать единственным классом, занятым в сельском хозяйстве; оно стремится представить собою все земледельческое население; а само земледельческое производство стремится стать только крестьянским, только трудовым. По мере развития буржуазно-капиталистических отношений капиталистические формы земледелия должны разрушаться, а вместе с тем должен таять класс сельскохозяйственной буржуазии и класс сельскохозяйственных наемных рабочих… С точки зрения социализма и рабочего движения — это факт крайне печальный и наши выводы — пессимистичны»²⁹.

Наступление идеологов буржуазии, защитников кулачества против социализма началось с другого фланга. Оказывается, что построение социализма невозможно, что перспективы рабочего движения — пессимистичны в силу существования укрепляющегося «трудового крестьянского хозяйства». Социалистическая переделка этого «трудового крестьянского хозяйства» невозможна, ибо оно представляет собой «огромные массы мелких собственников, распыленных, реакционных и враждебных социализму»³⁰. Народнические воззрения всегда отличались мелкобуржуазным, реакционным характером. Держа ставку на мелкое сельскохозяйственное производство, защищая интересы мелкого производителя, народники всегда выступали противниками всякого прогресса в сельском хозяйстве, не видели преимуществ капитализма по сравнению со средневековыми отношениями в деревне. Держа ставку на «крепкое» зажиточное, т. е. кулацкое, хозяйство, бывшие народники, эсеры, кадеты и меньшевики выступают теперь в качестве ярых противников социализма, в качестве контрреволюционных защитников индивидуального хозяйства, в качестве защитников, представителей и союзников кулачества.

Работы Ленина, опрокидывая народнические воззрения, прекрасно показывают, на основе колоссального фактического материала, куда растет «трудовое крестьянское хозяйство», чьи интересы выражают народнические теории и кому они полезны. «В действительности мелкий производитель, возводимый в апофеоз романтиками и народниками, есть поэтому мелкий буржуа, стоящий в таких же противоречивых отношениях, как и всякий другой член капиталистического общества, отстаивающий себя точно так же борьбой, которая, с одной стороны, постоянно выделяет небольшое меньшинство крупных буржуа, с другой стороны, выталкивает большинство в ряды пролетариата. В действительности, как это всякий видит и знает, нет таких мелких производителей, которые бы не стояли между этими двумя противоположными классами, и это срединное положение обусловливает необходимо специфический характер мелкой буржуазии, ее двойственность, двуличность, ее тяготение к меньшинству, счастливо выходящему из борьбы, ее враждебное отношение к «неудачникам», т. е. большинству. Чем дальше развертывается товарное хозяйство, тем сильнее и резче выступают эти качества, тем явственнее становится, что идеализация мелкого производства выражает лишь реакционную, мелкобуржуазную точку зрения»³¹. Развитие сельского хозяйства в важнейших капиталистических странах лишний раз целиком и полностью подтверждает правильность ленинской критики экономического романтизма, ложность всех теоретических и практических воззрений народничества. Такая передовая капиталистическая страна, как САСШ, далеко ушла вперед от «первобытной обстановки» и «низкой ступени экономического развития», только при которых, по мнению Суханова, может существовать сельскохозяйственный капитализм. Однако, вопреки всем рассуждениям этого неонародника, капитализм в сельском хозяйстве Америки не только не уничтожен «трудовым крестьянским хозяйством», но с каждым годом сам его уничтожает; причем крупные капиталистические предприятия в сельском хозяйстве САСШ вытесняют мелких предпринимателей, мелких фермеров. И это настолько очевидный факт, что даже памятник эпохи пресловутого «процветания» — отчет знаменитой комиссии Гувера — не мог скрыть усиленной дифференциации в фермерском хозяйстве Америки, упадка «крепкого трудового крестьянства».

Эдвин Норс в своей статье «Сельское хозяйство» был вынужден отметить, что «происходит медленное приспособление нашего хозяйства к резко изменившимся условиям, — процесс, в котором сельское хозяйство обещает сделать большой шаг вперед. Благосостояние людей, которые в состоянии справиться с возросшими требованиями новой техники, должно соответствующим образом возрасти. Наиболее хозяйственные фермеры, усвоившие себе современные методы производства (и современные методы эксплуатации батраков. Г. Д.) в большинстве случаев уже и теперь пользуются этим благосостоянием. Лицам же, не умеющим приспособиться к новому положению и являющимся лишними для сельского хозяйства, приходится списывать свои потери, переселяться в другое место и избрать себе новый род занятий»³². Намечается основательная «тенденция к индустриализации сельского хозяйства», которая «способствует упадку того «крепкого крестьянства», которое считается «последней опорой истинной демократии»³³. Идеологи современной американской буржуазии с циничной откровенностью отмечают, как «большой шаг вперед», разорение многих десятков и сотен тысяч мелких фермеров, которые, вытесняясь более крупными «хозяйственными фермерами», крупными капиталистами, разоряются («списывают свои потери») и «избирают себе новый род занятия», т. е. пополняют ряды безработных САСШ.

Суханов вполне оправдывает собой ту характеристику, которую Ленин дал народникам и народническим теориям. Отстаивая, вопреки всем фактам, «устойчивость» крестьянского хозяйства, утверждая отсутствие расслоения деревни и разорения основной массы мелких производителей, неминуемо происходящего в условиях капитализма, Суханов вместе со своими единомышленниками отрицал тот капиталистический путь, по которому шло действительное развитие сельского хозяйства. Когда же, в условиях диктатуры пролетариата, миллионные массы бедняцко-середняцкого крестьянства двинулись не по капиталистическому, а по социалистическому пути, осуществляя сплошную коллективизацию, становясь из союзника — опорой рабочего класса, ликвидируя кулачество — этот последний капиталистический класс, тут сухановская группа сочла необходимым выступить в защиту кулачества, против социалистического наступления. Ибо для контрреволюционной профессуры все крестьянство исчерпывается, по сути дела, кулачеством. Этот «крестьянин, — утверждает Макаров, — не живет мечтой о социализме, о разрушении современного капиталистического общества; крестьянин верит в то, что и в современном обществе он может хорошо устроиться»³⁴. И, по мнению буржуазных экономистов, «крестьянин» действительно может «хорошо устроиться» при капитализме. Мы прекрасно знаем, какой «крестьянин» и как «хорошо устраивается» и как, вместе с этим, подавляющая .масса действительно трудового крестьянства никак не устраивается, ибо она разоряется.

Как типичный мелкий буржуа, как представитель кулака, Суханов с ненавистью относится к рабочему классу и «рабочему движению», с пеной у рта выступает против социализма. Все свои упования возлагает он на деревенское «меньшинство», с исключительной симпатией относится к кулацкой верхушке деревни, организовывая ее борьбу против пролетариата, против наступающего социализма. В своей вредительской, контрреволюционной работе, жалкая группа буржуазных профессоров сделала своим практическим союзником и конкретным идеалом зажиточного «крепкого, трудового крестьянина», сиречь — кулака, который один-де в состоянии стать «единственным классом», вытесняющим и «сельскохозяйственную буржуазию», и рабочий класс, в особенности диктатуру пролетариата. Идеалом «политической экономии вредительства» является «крестьянский социализм», — кулацкое государство, с исключительным вожделением описываемое Чаяновым³⁵, которое представляет собой реакционнейшую из всех реакционных утопий. Назад к товарному хозяйству и капитализму! Назад к буржуазно-демократической республике через интервенцию и свержение диктатуры пролетариата, — вот действительные лозунги нашего классового врага!

Основная задача «теоретической» деятельности вредителей заключается в затушевывании всякого качественного различия между СССР и капиталистическими странами. Все они в один голос утверждают, что развитие Советского Союза представляет собой простое продолжение капиталистических циклов, с их периодами повышения и понижения, кризисами и депрессиями. И Базаров откровенно признает, что в этом и заключается цель его работы. «Задачей настоящей работы и является попытка наметить в порядке первого, крайне грубого, наброска некоторые динамические закономерности, присущие, с одной стороны, нормальному циклу классического капитализма, с другой стороны — «восстановительному процессу», пережитому за последние годы хозяйством СССР»³⁶. Доказательство этого положения осуществляется с помощью целого ряда приемов.

Практически борясь против монополии внешней торговли, Громан и Кондратьев утверждают, что экономика СССР, в частности и особенности наше сельское хозяйство, представляет собой простую часть мирового капиталистического хозяйства и как таковое подчинено всем его закономерностям. «Учесть перспективы нашего сельского хозяйства, — заявляет Громан, — это значит иметь в своей голове не только русское народное хозяйство, но и все мировое хозяйство, ибо рыночные условия сельского хозяйства — это прежде всего условия сбыта на мировой рынок. Наше сельское хозяйство развивалось, развивается и будет развиваться в связи с мировым рынком, и темп его развития соответствует темпу мирового рынка»³⁷. Поскольку же наша промышленность связана, с сельским хозяйством, поставляющим ей сельскохозяйственное сырье и предметы питания, постольку темпы развития всего народного хозяйства СССР не могут быть бо́льшими, нежели темпы развития современных капиталистических стран. И это тем более так, что советское хозяйство якобы не имеет никаких преимуществ, ничем не отличается от хозяйства капиталистического. Поскольку же СССР является частью мирового хозяйства, постольку все конъюнктурные процессы, все циклические периоды в развитии капиталистических стран будут иметь место также и в Советском Союзе.

Приковывая, подобным образом, развитие нашего хозяйства к развитию капиталистических стран, Базаров, Громан и Кондратьев совместными дружными усилиями пытаются увековечить техническую отсталость СССР, помешать нашему хозяйству догнать и перегнать в технико-экономическом отношении передовые капиталистические страны. СССР они рассматривают только, как поставщика сельскохозяйственных продуктов на мировой рынок, стремятся свести роль Советского Союза к роли полуколонии мирового капитала. Выступая поборниками черепашьих темпов нашего хозяйственного развития, «теоретически» доказывая невозможность более быстрого развития нашего хозяйства по сравнению с капиталистическими странами, они надеются, что их теории и их практическая деятельность смогут задержать хозяйственное строительство СССР, в результате чего капиталистическая система хозяйства выйдет победительницей из соревнования с системой социалистической. Основная цель группы контрреволюционеров и вредителей заключается в ослаблении экономической мощи СССР, в подготовке почвы для интервенции и капиталистической реставрации.

Ту же задачу, что и теория «единства мирового рынка», преследовала и кондратьевская теория «больших циклов» конъюнктуры. Сущность этой теории очень не сложна. На основе статистического материала (ловко подобранного и умело подтасованного) Кондратьев приходит к выводу, что наряду с «обычными» капиталистическими циклами существуют также и гораздо более продолжительные «большие циклы», включающие в себя ряд «малых циклов». «Современная экономическая теория знает лишь циклы продолжительностью в 7–11 лет. Однако в действительности наряду с этими циклами, по-видимому, существуют также иные циклы экономической динамики продолжительностью около 48–55 лет. Мы называем их большими экономическими циклами»³⁸. «Обнаружив» эти циклы, Кондратьев пытается «найти» причины их возникновения. Он считает, что «большие циклы можно рассматривать как нарушение и восстановление экономического равновесия длительного периода. Основная причина их лежит в механизме накопления, аккумуляции и рассеяния капитала, достаточного для создания новых основных производительных сил»³⁹.

Как верный ученик и последователь Туган-Барановского, Кондратьев объясняет «большие циклы» теми же самыми причинами, которые, согласно его учителю, лежат в основе капиталистических кризисов и «малых циклов». Ибо, согласно Туган-Барановскому, промышленный подъем продолжается до тех пор, пока в стране имеется большое количество свободного, незанятого капитала. «Итак, чем же вызывается промышленный подъем? Тем, что для промышленности открывается новый рынок в виде расходования огромных капиталов, накопленных в годы застоя… Почему же, однако, промышленный подъем заканчивается новым упадком? Потому, что свободный капитал в течение фазиса подъема мало-помалу исчерпывается»⁴⁰. Собственно говоря не только Туган-Барановский, но и его ученик объясняет «малые циклы» конъюнктуры и капиталистические кризисы той же причиной, что и «большие циклы». «Механизм накопления и расходования» капиталов выступает единственной определяющей причиной и «больших» и «малых» циклов конъюнктуры. Ясно, что подобное всеобъемлющее объяснение, именно в силу своей всеобщности, ровно ничего не выясняет. С другой стороны мало сослаться на какой-то «механизм накопления». Должны быть установлены причины, которые сами приводят в движение это perpetuum mobile. Вместе с тем, следовало бы объяснить, как одна и та же причина может производить различные по своей продолжительности и сущности действия. Всего этого Кондратьев, разумеется, не выясняет, да и выяснить не может.

Неудовлетворительность кондратьевского объяснения очевидна. Констатируемые им «причины» лучше всего показывают искусственность и надуманность всей теории «больших циклов». И для того, чтобы спасти возводимые им построения, Кондратьев сам признает неудовлетворительность даваемых им объяснений, ссылаясь на то, что «построение такого объяснения встречает большие трудности». Но так как установить какую-нибудь неизменную и постоянно действующую «причину» «больших циклов» все-таки нужно для подкрепления всей этой апологетической теории, то за дело принимается Базаров. Последний поступает в данном случае гораздо более последовательно, чем Кондратьев, когда он с самого начала устанавливает в основе «больших циклов» закономерности естественного порядка. «Некоторым методологическим новаторством настоящей работы (посвященной вопросу о капиталистических циклах. Г. Д.) является попытка применить к изучению динамических закономерностей общественного хозяйства конструктивные модели по образцу точного естествознания. Использование этого метода предполагает наличность структурных форм или организационных связей универсальной значимости»⁴¹. Кондратьев считает, что основной причиной, порождающей «большие циклы», является «нарушение и восстановление экономического равновесия». Базаров немедленно разъясняет, что это «равновесие общественного хозяйства по своей формальной структуре аналогично химическому процессу обменного разложения при условии, что продукты реакции непрерывно удаляются из сферы реагирующих тел, а исходные вещества непрерывно притекают в соответственных количествах»⁴².

Итак, под теорию «больших циклов» подведен соответствующий естественный базис. Основное же значение этих естественных «больших циклов» заключается в установлении равновесия капиталистического процесса производства. Подобно «равновесию» химического процесса обменного разложения, устанавливается «равновесие» капиталистического хозяйства. Это «равновесие» столь же вечно и нерушимо, сколь вечны химические процессы. Капитализм представляет собой, по мнению Кондратьева и Базарова, устойчивую систему, вполне рациональную и гармоничную, которая, будучи лишена всяких противоречий, пребывает в постоянном и неизменном равновесии. Это равновесие капиталистической системы означает ее плановое эволюционное развитие по непрерывно поднимающейся прямой. «Большие циклы» возникают вследствие перехода капиталистической системы с одной ступени подвижного равновесия на следующую высшую ступень. «То обстоятельство, что динамика этой системы, как отмечалось выше, подвержена волнообразным колебаниям, что эти волны то поднимаются вверх, то опускаются вниз, свидетельствует о том, что эта система имеет тенденцию к равновесию… Капиталистическое хозяйство переживает не только волнообразные, колебательные процессы. Оно вместе с тем непрерывно эволюционирует, меняется. В этом эволюционном процессе меняется и самый уровень его равновесия. Иначе говоря, уровень равновесия, к которому тяготеет система элементов капиталистического хозяйства, представляет из себя уровень подвижного равновесия и, следовательно, для каждого данного момента существует свой уровень равновесия»⁴³.

Кондратьев утверждает, что кризисы также являются необходимым моментом этого бесперебойного развития, ибо они ликвидируют противоречия капитализма и восстанавливают временно нарушенное равновесие. Доказывая это сверх-апологетическое утверждение, Кондратьев с исключительной смелостью ссылается на Маркса. «Отсюда ясно, — пишет он, — что, с одной стороны, существо кризиса Маркс видит именно в нарушении равновесия; с другой стороны, он отмечает, что в результате этого нарушения равновесия или кризиса является временная ликвидация существующих противоречий и восстановление равновесия»⁴⁴. Как типичный идеолог буржуазии. Кондратьев не замечает противоречий капитализма. Захлебываясь от восхищения и угодничества, описывает он «прелести» капиталистического общества. Кондратьев отказывается видеть в капитализме что-либо, кроме его положительных сторон. Даже кризисы и всевозможные циклы в движении капитализма представляют собой, по его мнению, одни лишь хорошие стороны в существовании этого способа производства, ибо они устанавливают необходимое равновесие, обеспечивают быстрейшее развитие капитализма. Кондратьевские утверждения поддерживаются всеми его сторонниками. Никитский спешит заявить, что кризисы ускоряют развитие капитализма, ибо за кризисом следует подъем, которого не было бы без кризиса. «Если сказать, что кризисы задерживают развитие капиталистического общества, то надо признать и обратное, что промышленные подъемы ускоряют это развитие»⁴⁵.

Для кондратьевцев не существуют те десятки и сотни фактов, которые свидетельствуют о колоссальном расхищении производительных сил, происходящем в капиталистических странах в «обычное» время, а тем более в периоды кризисов. Кондратьевцы стараются не замечать, что современный капитализм не может обеспечить соответствующего развития производительных сил, полной загрузки, имеющегося оборудования даже не в периоды кризиса. Они не видят тех сотен изобретений и тысяч технических предложений, которые скупаются капиталистическими предприятиями для того, чтобы положить их под сукно. Кондратьевцы умалчивают о том неслыханном уничтожении производительных сил, о сжигании и потоплении громаднейшего количества перепроизведенных товаров, которое имеет место в период кризиса. В своей ненависти к рабочему классу игнорируют они многомиллионную безработицу в странах капитала, безработицу не только периодическую, но и постоянную безработицу, означающую вымирание десятков миллионов людей. Кондратьевцы умалчивают о неслыханном расточении капиталом важнейшей производительной силы — живой рабочей силы. Кондратьевцы сквозь пальцы смотрят на эксплуатацию капиталистами туземного населения колониальных стран, скрывают факты уничтожения целых народностей, целых племен. Они умалчивают о той дикой смертности, которая, безраздельно царствуя на колониальных предприятиях и сооружениях капитала, уносит ежедневно тысячи жизней, они скрывают те факты эксплуатации, о которых не могут умолчать даже некоторые буржуазные журналисты. Кондратьевцы лицемерно заявляют о «свете» и «прогрессе», которые несет капитализм в колонии, понимая, очевидно, под «светом» сверхъестественную эксплуатацию, а под «прогрессом» — вымирание. Короче говоря, Кондратьев, Громан, Базаров и т. п. вредители, как и все их зарубежные буржуазные и эмигрантствующие коллеги, отрицают все противоречия капитализма, отрицают загнивание капитализма, отрицают разрушительность войн и кризисов, за лживой фразой и лицемерной теорией, скрывая процесс действительного развития.

Неравномерности фактического капиталистического развития противопоставляет Кондратьев надуманное им прямолинейное и эволюционное развитие капитализма. Он считает, что даже революции не означают собой перерыва постепенности в эволюционном процессе развития капитализма. Все революции, в том числе и пролетарская революция, целиком и полностью включены в «большой цикл» развития капитализма, являются его необходимой составной частью, не нарушающей нормальный ход капиталистического движения. «Войны и революции, — пишет Кондратьев, — не падают с неба и не родятся по произволу отдельных лиц. Они возникают на почве реальных и, прежде всего, экономических условий… Таким образом, и войны и социальные потрясения включаются в ритмический процесс развития больших циклов и оказываются не исходными силами этого развития, а формой его проявления»⁴⁶. Крайне характерно, что Кондратьев ставит на одну доску войны и революции. И те и другие являются временными, преходящими «потрясениями» (революция — это «социальное потрясение»), ничего не меняющими в существе капитализма, отнюдь не означающими замену капитализма новой общественно-экономической формацией. Пролетарские революции, таким образом, не кладут конца капитализму, а являются нормальным его атрибутом, формой существования капитализма. В периодической смене «больших циклов» пролетарская революция, по мнению Кондратьева, наступает не один раз, а постоянно повторяется как проявление внутреннего ритма динамики капитализма. Иначе говоря, в каждой капиталистической стране может быть и две, и пять, и десять, и вообще сколько угодно пролетарских революций, выражающих собой не конец капитализма, а его нормальное и здоровое развитие. Пролетарская революция есть форма нормального существования и здорового развития капитализма! Это ли не венец капиталистической апологегики?!

Впрочем, Кондратьев идет еще дальше. Оказывается, что пролетарские революции (или «социальные потрясения») возникают вовсе не тогда, когда капитализм пережил самого себя. Они де появляются в эпоху особо бурного подъема всех «капиталистических сил», которые с неудержимой силой прокладывают себе дорогу, выявляясь через эти революции. «Социальные потрясения возникают легче всего именно в период бури и натиска новых капиталистических сил, приходящих в конфликт с отставшими экономическими отношениями и социально-правовым укладом общества»⁴⁷. Пролетарская революция в СССР порождена, следовательно, вовсе не противоречием между общественными производительными силами и капиталистическими частно-собственническими отношениями производства, ставшими оковами для дальнейшего развития производительных сил.

Пролетарская революция в СССР выражает собой новый мощный напор капиталистических сил, и поэтому вскоре за революцией должен наступить новый столь же мощный подъем капитализма, сильнейшее развитие кулацких хозяйств. Так обосновывают капиталистические реставраторы, посредством изобретений им экономической «теории», свои надежды на капиталистическое перерождение СССР. А так как одними надеждами не проживешь, то они вместе с этим занялись прямой подготовкой интервенции и капиталистической реставрации.

Контрреволюционный характер теории «больших циклов» очевиден. И действительная сущность троцкизма как нельзя лучше выявляется в его отношении к этой теории. За некоторыми небольшими, чисто-формальными возражениями Троцкий целиком и полностью приемлет эту кондратьевскую теорию. В 1923 г. им была написана специальная статья под названием «О кривой капиталистического развития». «Левый» Троцкий полностью повторяет утверждения контрреволюционера Кондратьева. Аналогично последнему отождествляет он войны и революции. «Исторически мы наблюдаем, — пишет он. — что однородные циклы группируются сериями: бывают целые эпохи капиталистического развития, когда ряд циклов характеризуется ярко выраженными подъемами и слабыми скоропреходящими кризисами. Это дает в результате резко повышательное движение основной кривой капиталистического развития. Бывают застойные эпохи, когда эта кривая, через частные циклические колебания, сохраняет в течение десятилетий приблизительно один и тот же уровень («равновесия». Г. Д.). И, наконец, в некоторые исторические периоды основная кривая, проделывая, как всегда, циклические колебания, в общем идет вниз»⁴⁸, за каковым понижением следует новое еще большее повышение. Провозгласив, таким образом, правильность теории «больших циклов», Троцкий делает из этой теории соответствующие выводы, совершенно совпадающие с выводами Кондратьева. «Переход от целой подъемной эпохи к эпохе упадочной, или наоборот (т. е. переход от пониженного «цикла» к повышению всего капиталистического развития. Г. Д.), естественно вызывает величайшие исторические пертурбации, и нетрудно показать, что во многих случаях революции и войны стоят на грани разных эпох экономического развития; т. е. на стыке двух разных отрезков капиталистической кривой»⁴⁹. Контрреволюционный троцкизм солидаризируется с апологетическими теориями буржуазных экономистов. На основе этой теории Троцкий и отрицает закон неравномерного развития капитализма и социалистический характер нашего хозяйства.

Кондратьевцы прекрасно знали, что они делают, когда свои надежды на перерождение советской власти они связывали с победой оппозиции внутри ВКП(б). Идейно кондратьевщина смыкалась с правым оппортунизмом. Вместе с тем кондратьевцы были связаны также и с троцкизмом, прекрасно понимая его контрреволюционный характер. И поэтому нынешний блок «правых и левых» также свыкается с взглядами Кондратьева и его единомышленников. Недаром правый оппортунист Слепков отрицает связь существующую между концепцией правого уклона и взглядами представителей капиталистической реставрации. Боевая задача сегодняшнего дня — решительная и беспощадная борьба против кулацкой агентуры внутри партии, против беспринципного блока правых и «левых» оппортунистов. Необходимо до конца разоблачить правых двурушников, на словах солидаризирующихся с генеральной линией партии, на деле вместе с «леваками», остатками контрреволюционного троцкизма, ведущими борьбу против партии.

Теория «больших циклов» понадобилась Кондратьеву также и для «объяснения» экономических процессов, имеющих место в послевоенном капитализме. Он спешит пояснить, что послевоенная депрессия, низкий темп развития производительных сил в современном капитализме является чисто временным явлением. Эти явления порождены понижательной волной «большого цикла», а не общим загниванием всей капиталистической системы, не общим кризисом капитализма. Поэтому Кондратьев утверждает, что за этой «понижательной волной» должна последовать новая, сильнейшая «повышательная волна». Мировой экономический кризис практически демонстрирует ныне эту «повышательную толпу».

Понятно, что этот всеобщий и всеобъемлющий закон капиталистических «больших циклов», по утверждению Кондратьева и иже с ним, полностью определяет также и экономическое развитие СССР. Восстановительный период советского хозяйства представляет собой, согласно этой теории, обычную повышательную волну «большого цикла», которая в силу особых послевоенных условий оказалась менее продолжительной, чем обычно, закончилась в более короткий срок. «Выше мы применили, — пишет Базаров, — к восстановительному процессу термин «большой цикл»… С большими циклами структура его стоит в более близком родстве, чем с малыми. Разница между его начальным и конечным уровнем настолько значительна в своем относительном выражении (предельный уровень раз в 5–6 превышает начальный), что при обычных условиях воспроизводства в расширенных размерах этот путь мог бы быть пройден не в пять, а в сорок-пятьдесят лет. В связи с этим напряжение внутренней динамики процесса настолько значительно, что «конъюнктура», в узком смысле этого слова, оказывает сравнительно слабое влияние на основные фазы восстановительного цикла. Это опять-таки сближает последний не с малыми, а с большими европейскими циклами, фазы которых, как было показано в предыдущей главе, не носят чисто-конъюнктурного характера»⁵⁰. По мнению цитированного ученого мужа, пролетарская революция в СССР ничего не изменила в хозяйственном развитии страны. Динамику советского хозяйства по-прежнему определяют стихийные процессы, в том числе всевозможные циклы, как «малые», так и «большие». И Базаров всерьез занимается вопросом, — когда какой цикл имел место в развитии нашего Союза. Крайне характерно для Базарова, что он не видит никаких преимуществ нашего хозяйственного строя, никаких различий между переходным и капиталистическим хозяйствами. Он считает, что «большой цикл» может и при капитализме дать такие темпы, которые дал наш восстановительный период.

Но центр тяжести теории «больших циклов» применительно к нашему хозяйству лежит еще не в этом. Апологеты этой теории считают, что поскольку восстановительный процесс закончился, постольку закончилась повышательная волна «большого цикла». С переходом же к реконструктивному периоду должна, по словам Базарова, начаться вторая, понижательная волна этого «большого цикла». Поэтому в ходе дальнейшего развития темпы хозяйственного роста СССР должны неуклонно снижаться, а все развитие будет неминуемо идти по затухающей кривой. «Затухающий темп роста, пишет он, представляется нам более правдоподобным для грядущих лет»⁵¹, в области производительности труда, а также и применительно к развитию всего народного хозяйства.

Теория потухающей кривой, о которой в один голос вопили все буржуазные экономисты, предостерегая рабочий класс СССР от «опрометчивой» наметки растущих темпов хозяйственного развития («а вдруг эти темпы будут осуществлены»!), была услужливо подхвачена Троцким и троцкистами. Выступая в крикливом облачении «левых» фраз и сверхиндустриализаторских предложений, троцкисты по сути дела были самыми безнадежными капитулянтами. «Что касается реконструктивного периода, то троцкисты, с точки зрения темпов, являются самыми крайними минималистами и самыми поганенькими капитулянтами. В своих платформах и декларациях троцкисты не дали цифровых данных, ограничиваясь лишь общей болтовней о темпах. Но есть один документ, где троцкисты изобразили в цифрах свое понимание темпов развития государственной промышленности… По этому документу продукция государственной промышленности должна была вырасти в 1926/27 г. на 31,6%, в 1927/28 г. — на 22,9%, в 1928/29 г. — на 15,15%, в 1929/30 г. — на 15%. Такова картина потухающей троцкистской кривой. А что вышло у нас на деле? На деле прирост продукции госпромышленности составлял в 1926/27 г. — 19,7 %; в 1927/28 г. — 26,3%, в 1928/29 г.— 24,3%, в 1929/30 г. — 32%, а в 1930/31 г. составит 47% прироста. Такова картина подымающейся большевистской кривой»⁵². Эта неуклонно растущая большевистская кривая темпов нашего роста, темпов социалистического наступления отправила в архив истории «теоретические» измышления Базарова и Троцкого, падавших в обморок перед темпами восстановительного периода. Осуществляя невиданную программу великих работ, пролетариат СССР в своем социалистическом наступлении разбил все идеи и теории «затухающей кривой». До конца сметет он теперь со своего пути и остатки контрреволюционного троцкизма, и контрреволюционное вредительство прихвостней буржуазии, и кулацкую агентуру правого оппортунизма.

В теоретических построениях и практических предложениях труппы Кондратьева и Громана немалую роль сыграл еще один всеобщий закон, сконструированный ими для капиталистического хозяйства. Мы видели, что, согласно Кондратьеву, капитализм находится в состоянии постоянного и незыблемого гармонического равновесия. Этот принцип стихийно устанавливаемого равновесия и предлагается ими как основа для построения хозяйственных планов развития народного хозяйства СССР. «В каждой большой и сложной работе творческого характера, — утверждает Огановский, — должна быть своя «изюминка» — основная общая идея, которая является средоточием всех остальных частных идей. Такой «изюминкой» при построении перспективного народно-хозяйственного плана… является, по нашему мнению, принцип равновесия»⁵³. Задачей хозяйственного плана и является установление этого равновесия, на основе учета предыдущего его состояния. «Хозяйственный план должен разрешить две кардинальные проблемы — выяснить условия равновесия народного хозяйства в данный исходный момент и определить траекторию перехода от наличной системы равновесия к грядущей, являющейся заданием плана»⁵⁴. План должен приспосабливать развитие хозяйства применительно к выявленным им условиям равновесия. При этом задания плана, конечно, не должны выйти за пределы этого, наперед данного, равновесия. А это равновесие представляет собой стихийно сложившиеся рыночные соотношения и процессы. «Для товарно-социалистической системы остается обязательным равновесие между спросом и предложением на рынке… Всякое товарно-денежное хозяйство не может не считаться с существованием рынка с тем, что на рынке между спросом и предложением должно наступить равновесие, и с тем, какая роль принадлежит в деле установления такого равновесия явлению цены»⁵⁵.

Умело использовывая внешнюю товарно-денежную форму, в которую облачены экономические процессы переходного хозяйства, буржуазные экономисты решительно отстаивают необходимость рыночного равновесия. Это рыночное равновесие понимается ими, как сохранение тех соотношений, тех «эмпирических закономерностей», которые стихийно устанавливаются между отдельными сферами народного хозяйства. Существующее соотношение между тяжелой и легкой промышленностью, всей промышленностью и сельским хозяйством, частным и обобществленным секторами должно во что бы то ни стало оставаться нерушимым на всех этапах хозяйственного развития СССР. Мудреная формула «подвижного равновесия» практически означает требование вредителей сохранить в неприкосновенности все старые соотношения, увековечить старый аграрно-индустриальный тип нашей страны, сохранить в неприкосновенности индивидуальное крестьянское хозяйство. Всеми скорпионами грозят нам вредители за малейшую попытку нарушить «равновесие», — за социалистическое строительство, за развитие тяжелой индустрии — этой базы социализма.

Формула сохранения «эмпирических закономерностей» протаскивалась вредителями также и в некоторых официальных работах. Так, например, в методологической части «Контрольных цифр народного хозяйства на 1925/26 г.», написанной Громаном, мы встречаем следующее утверждение: «Однако и в теперешнем анормальном («нормальный» — это, очевидно, капиталистический «фазис развития». Г. Д.) по своей структуре и по своему грандиозному размаху фазисе развития эмпирическое исследование открывает ряд достаточно устойчивых количественных коэффициентов (например, ценностное соотношение между сельскохозяйственной и промышленной товарной массой колеблется в узких пределах около величины 37:63), позволяющих установить не только для текущего времени, но и для ближайшего будущего динамическую систему равновесия, т. е. такие количественные соотношения между отдельными сторонами народно-хозяйственного целого, осуществление которых необходимо для того, чтобы грядущее развитие совершалось возможно безболезненнее и при наименьшей затрате сил давало оптимальные результаты»⁵⁶. Согласно этим положениям, «не только для текущего времени», но и для будущего никакая социалистическая индустриализация страны, никакое ее превращение в индустриально-аграрную, никакая коллективизация, короче говоря, никакое строительство социализма абсолютно и совершенно невозможно. Ибо при малейшем нарушении установленных вредителями «эмпирических закономерностей», при малейшем отходе от довоенных соотношений неминуемо произойдет нарушение «равновесия», гибельный хозяйственный крах.

Практическое осуществление политики ленинской партии, производимое вопреки предсказаниям ученых вредителей, показало всю вздорность всех их прорицаний. Но для проведения этой генеральной линии партии необходимо преодолеть правый уклон, представители которого проводят установку на равновесие, на увековечение старых соотношений. Правые оппортунисты утверждают, что для нашего хозяйства необходимо «наметить условия правильного сочетания различных сфер производства и потребления и различных сфер производства между собой, или, другими словами, условия подвижного экономического равновесия. По сути дела в этом и состоит задача выработки народно-хозяйственного плана, который все больше и больше приближается к балансу всего народного хозяйства». Основная (она же и единственная) задача плана заключается, стало быть, в поддержании балансового равновесия, устанавливаемого на основании ранее существовавшего «сочетания различных сфер производства». Правые оппортунисты также утверждают полнейшую губительность всяких попыток малейшего отхода от прежних соотношений. Они считают, что «нарушение необходимых экономических соотношений имеет своей другой стороной нарушения политического равновесия в стране». Отстаивая теорию мирного и безболезненного «врастания кулака в социализм», правые опасаются классовой борьбы, предлагают партии отказаться от всякой борьбы с кулаком, борьбы, по их мнению, излишней и ненужной. Но отсутствие классовой борьбы или состояние «политического равновесия» возможно, по их мнению, только при сохранении «экономического равновесия». Отсюда они приходят к выводу, что для спокойствия кулака необходимо придерживаться «экономического соотношения», старых «эмпирических закономерностей». Но ведь увековечение подобного «динамического равновесия» означает полнейший отказ от социалистического строительства. Таким образом, правые оппортунисты согласны отказаться от всякого строительства социализма, лишь бы не трогали кулака, лишь бы не было помех «производству кулацких хозяйств».

Всячески отстаивая необходимость рыночного равновесия, буржуазные экономисты (а также правые оппортунисты) считают, что стихии рынка должна быть предоставлена полнейшая свобода. Задача хозяйственного плана заключается только в том, чтобы содействовать осуществлению стихийных рыночных процессов. Если же хозяйственный план иди отдельные плановые мероприятия не идут на поводу у рынка, то они должны быть немедленно устранены как чисто-временное, болезненное явление. «Едва ли можно усмотреть в этом (планах завоза. Г. Д.) элементе псевдопланового хозяйства (псевдопланового в отношении товарного хозяйства) нечто большее, чем меру, вызванную нуждой и подлежащую отмене с минованием недостатка и установлением хозяйственного равновесия»⁵⁷.

Вредители утверждают, что план должен содействовать тем стихийным процессам, которые совершаются на рынке. Задача плана заключается только в предвидении этих рыночных закономерностей. Единственный критерий реальности плана заключается в том, в какой степени учтена «объективная обстановка», которая представляет собой не что иное, как «тенденции рынка». Кондратьев утверждает, что гарантией выполнимости плана является его соответствие рыночным процессам. «Конечно, можно построить те или иные перспективы развития промышленности без учета объективной обстановки. Можно нарисовать очень заманчивые перспективы. Но где гарантия, что эти перспективы будут осуществлены? Где гарантия, что мы на самом деле, в действительности, найдем средства для их осуществления? Где гарантия, что наши планы окажутся не простыми воздушными замками, а действительно реальными планами? Совершенно очевидно, что они окажутся реальными планами лишь в том случае, если перспективы развития промышленности будут построены также с учетом объективной действительности, если они будут построены с учетом тенденций рынка, возможностей снабжения промышленности сырьем, рабочей силой, оборотными средствами, техническим оборудованием и т. д.»⁵⁸. Сырье, рабочая сила и техническое оборудование вставлены здесь, что называется, «для отвода глаз». Суть же этого рассуждения Кондратьева очевидна. «Объективная действительность», на основе учета которой должен строиться план, недвусмысленно отождествляется им с «тенденциями рынка».

Это равнение на рынок, конечно, не случайное явление. Кондратьев и его единомышленники прекрасно понимают, что свободное развитие товарного обмена, ничем не стесненная стихия рынка неизбежно приведет к укреплению и развитию капиталистических элементов в хозяйстве СССР, сделает неминуемой победу капиталистической реставрации. Поэтому под «тенденциями рынка» вредители по сути дела понимают ничем не ограниченное развязывание капиталистических элементов деревни и города. В соответствии с этим Кондратьев прямо заявляет, что «государство должно отказаться чертить полный план поведения отдельных крестьян как хозяйственников и затем теми или иными средствами принуждения осуществлять этот план»⁵⁹. Теперь нам ясно, каким хотел бы видеть наш хозяйственный план «профессор» Кондратьев. Этот «план» является всего лишь «прогнозом», — смутным предсказанием стихийных процессов. Этот «план» не вмешивается в процесс общественного производства, не участвует в распределении производительных сил. Этот «план» не мобилизует творческий энтузиазм рабочего класса. Этот «план» не воздействует на производственную деятельность крестьянства, не «задерживает» развития кулака. Этот «план» не есть план растущего обобществления, план сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса. Этот «план» не есть план индустриализации и социалистической реконструкции. Этот «план» не есть план развернутого социалистического наступления. Короче — это не наш действительный социалистический хозяйственный план, а обычное «регулирование», осуществляемое капиталистическим государством.

Правые тоже всячески пытались уничтожить директивный характер нашего плана и планирования. Они ставят в плане на первое и основное место предвидение, рассматривает план прежде всего и больше всего как прогноз. Айхенвальд утверждает, что задача плана заключается только в предвидении стихийной необходимости, прогнозе стихийной равнодействующей. Платформа правых есть платформа капитуляции перед кулацко-капиталистическими элементами. Составной частью этой платформы является равнение на рынок, сведение роли плана к одному лишь прогнозу стихийных процессов.

Все эти попытки изменения политики партии посредством изменения характера нашего плана и планирования потерпели фиаско. Партия во главе с ее ленинским руководством не дала уничтожить директивный характер наших хозяйственных планов, изменить темп и направление нашего хозяйственного развития. Еще на XV партийном съезде т. Сталин заявил, что «наши планы есть не планы-прогнозы, не планы-догадки, а планы-директивы, которые обязательны для руководящих органов, и которые определяют направление нашего хозяйственного развития в будущем, в масштабе всей страны»⁶⁰.

Превращая хозяйственный план в простой пассивный придаток, своеобразный рефлекс стихийных рыночных процессов, вредители, как мы уже видели это на примере Кондратьева, утверждают, что этот рынок и есть «объективная основа» планирования. Среди этих «законов рынка» они и выдвигают на первое место «закон ценности». «Закон ценности, — утверждает Юровский, — действует всюду, где есть рынок и товар. Хозяйственная обстановка может приближаться к условиям свободной конкуренции. В хозяйственной обстановке могут играть крупную роль организации монопольного типа. Государство может «не вмешиваться» в условия производства, обмена и распределения. Государство может вести политику покровительства одним формам или отраслям хозяйства и вытеснения других, регулировать условия внешней торговли, кредита и планирования. Если при всех этих условиях остается рынок, то действует закон ценности»⁶¹, с которым бессильно оправиться даже последнее, т. е. советское государство.

Стоимость — вот тот «объективный закон», которому подчинен хозяйственный план. Стоимость, громко величаемая вредителями «законом экономической действительности», управляет планом и планированием. План бессилен перед лицом стоимости. И если советское государство намеревается сознательно развивать хозяйство, если оно недостаточно тщательно придерживается «законов экономической действительности», то они стихийно прокладывают себе дорогу вопреки плану. «Если регулирование происходит на основе неправильного учета, неправильного понимания законов экономической действительности, то эта последняя, в которой законы необходимости прокладывают себе дорогу стихийно, слепо, но разумно (?) коррегирует эти ошибки»⁶². «Закон стоимости» превращается Финн-Енотаевским в «разумный» регулятор, который к вящему удовольствию вредителей должен исправлять («коррегировать») «неразумные» действия планирования.

Впрочем факты, очевидно, доказали вредителям, что их надежды на перерождение советской власти ни на чем не обоснованы. События показали кондратьевско-громанской группе, что их ставка на правую оппозицию проиграна. И когда надежды капиталистических реставраторов обанкротились в ходе развернутого социалистического наступления, когда все их «теории» были биты жизнью и действительностью, когда все их попытки изменить линию партии потерпели крах, тогда усилением непосредственной контрреволюционной работы и вредительства, прямой подготовкой интервенции попытались жалкие представители буржуазной профессуры осуществить восстановление капитализма…

Примечания #