ОТВЕТ С. БЕССОНОВУ

Исаак Рубин

В №№ 1 и 2 журнала «Проблемы экономики» за 1929 год напечатана статья С. Бессонова «Против выхолащиванья марксизма», посвященная критике 3‑го издания моей работы «Очерки по теории стоимости Маркса». В качестве прелюдии к своей статье Бессонов, —по-видимому, чтобы дать читателю на первых же страницах полное представление о стиле и приемах своей полемики, — счел нужным сообщить следующие сведения: «Выступая в собраниях, он (Рубин), под нажимом критики, одновременно признавался и не признавался в своих ошибках, сегодня отказывался от того, что утверждал вчера, с тем чтобы на завтра вновь вернуться к исходным позициям» («Проблемы экономики», № 1, с. 127. В дальнейшем указываем только страницы).

В какой мере эти сведения соответствуют (или не соответствуют) действительности, читатель может судить хотя бы на основании того факта, что я неизменно проявлял готовность напечатать полностью материалы устных дискуссий, в которых мне приходилось принимать участие. Материалы дискуссии в Ранионе (июнь 1927) полностью изданы^[1]. Большая часть моего доклада на диспуте в Институте народного хозяйства (апрель 1928) включена в 3‑е издание моих «Очерков», в виде ответа А. Кону. Материалы диспута в Ленинградском научно-исследовательском институте марксизма (декабрь 1928) печатаются полностью во 2‑м номере сборника того же Института «Проблемы марксизма». Наконец и материалы моего диспута с Бессоновым, имевшего место в Институте красной профессуры больше года тому назад (февраль 1928), были бы, как то первоначально предполагалось, напечатаны в журнале, если бы со стороны Бессонова было проявлено малейшее желание. Все это Бессонову отлично известно. Не менее хорошо известно ему и то, что в моих выступлениях не было ни одного слова, под которым я не подписался бы сейчас. Надеемся, что когда соответствующие материалы будут напечатаны, читатель воочию увидит, кто «сегодня отказывался от того, что утверждал вчера».

§ 1. Предмет политической экономии

Ввиду того, что в настоящее время одним из центральных пунктов нашего спора с Бессоновым является вопрос о предмете политической экономии, я считаю полезным перепечатать здесь первый пункт тезисов, выдвинутых мной в дискуссии с Бессоновым в феврале 1928 г. Этот пункт тезисов гласил:

«Товарно-капиталистическое хозяйство есть единство определенного состояния производительных сил и определенной совокупности производственных отношений людей. Наука не может изучать это единство иначе, как путем выделения его различных и противоположных сторон. Каждая сторона этого единства изучается как часть единого целого, т. е. имея своей предпосылкой, другую его сторону. Наука об общественной технике имеет предметом своего изучения производительные силы общества в их взаимодействии с производственными отношениями людей. Политическая же экономия изучает производственные отношения капиталистического общества в их взаимодействии с процессом развития производительных сил.

Определение теоретической экономии как науки о производственных отношениях людей составляет краеугольный камень всей марксовой системы. Правильность его подтверждается действительным содержанием экономической системы Маркса, в которой каждая экономическая категория рассматривается как выражение производственных отношении людей. Указанное определение послужило Марксу орудием для преодоления фетишизма товарного хозяйства. Оно является общепринятым в марксистской литературе и разделяется всеми авторитетными представителями марксизма (Плеханов, Ленин, Каутский, Гильфердинг и др.). Всякий, кто отвергает определение теоретической экономии как науки о производственных отношениях людей, 1) порывает с общепринятым положением марксизма, 2) отбрасывает наиболее характерную особенность экономического учения Маркса, отличающую его от буржуазной экономии, 3) вносит снова неясность и путаницу в вопрос, выясненный благодаря усилиям Маркса, и 4) открывает двери для возрождения всякого рода вульгарно-фетишистических теорий.

Мы требуем от с. Бессонова прямого и недвусмысленного ответа на вопрос: признает ли он определение теоретической экономии как науки о производственных отношениях людей, или же он его отвергает?»

Формулировка, изложенная в первом пункте тезисов, полностью внесена мной в третье издание «Очерков». И тем не менее Бессонов, который на диспуте в феврале 1928 г. говорил, что «в тезисах я правильно определил предмет политической экономии, как производственные отношения людей в их взаимодействии с производительными силами, и что если бы я раньше так определил, то мы бы не спорили» (цитирую по стенограмме моего содоклада на упомянутом диспуте), — сейчас спорит против этого определения.

Процитировав мои слова, что предметом изучения политической экономии является «изменение производственных отношений людей в зависимости от развития производительных сил», Бессонов вынужден признать, что «с неподдающейся сомнению ясностью и точностью Рубин присоединяется здесь к бесспорному марксистскому положению» (с. 128). Казалось бы, все обстоит у меня как нельзя лучше. Однако Бессонов недоволен. Он находит, что, «присоединившись целиком и полностью к этому бесспорному положению, Рубин, со свойственной ему манерой, немедленно же начинает осторожное и недвусмысленное его разъяснение» (с. 128).

В чем же заключается мое «разъяснение»? Оно заключается в признании мной существования двух наук: 1) науки об общественной технике, которая должна изучать производительные силы общества в их взаимодействии с производственными отношениями людей, и 2) политической экономии, которая имеет предметом своего изучения свойственные капиталистическому, хозяйству производственные отношения людей в их взаимодействии с производительными силами общества.

Казалось бы, что неправильного в моем утверждении, что политическая экономия изучает производственные отношения людей? Ведь до появления статьи Бессонова это утверждение считалось общепризнанным среди марксистов. Что, далее, неправильного в моем утверждении, что наряду с политической экономией должна существовать наука об общественной технике? Ведь и это утверждение, которое в сущности сводится к тому, что политическая экономия не ставит себе целью заменять науку об общественной технике, принадлежит к числу элементарных, азбучных истин для каждого марксиста.

Однако Бессонов, который во что бы то ни стало должен открыть у меня «ошибки», умудряется спорить и против выставленных положений. По его мнению, моя ошибка заключается в том, что я признаю существование двух наук о хозяйстве вместо одной науки. «Вместо единой науки, изучающей связь и противоречие между производительными силами и производственными отношениями… получаются уже две науки, отличающиеся друг от друга, как это ни странно, одной лишь расстановкой слов «производительные силы» и «производственные отношения», одной лишь словесной формулировкой и, по-видимому, отнюдь не существом дела» (с. 129).

«Как это ни странно», но Бессонов не понял следующей простой вещи. Капиталистическое хозяйство есть единство производительных сил и производственных отношений людей. Мы ставим себе целью изучить, выражаясь словами Бессонова, «связь и противоречия между производительными силами и производственными отношениями». Но изучить эту связь мы можем с двух сторон: и со стороны производственных отношений, и со стороны производительных сил. В политической экономии мы берем непосредственным предметом своего изучения производственные отношения капиталистического общества и должны вскрыть все закономерности явлений в этой области. Но производственные отношения, во-первых, обусловлены в своем движении изменением производительных сил, а с другой стороны, в известных пределах оказывают обратное влияние на движение производительных сил. Ввиду этого мы должны изучать, как указано в моих «Очерках» (с. 10), «производственные отношения людей в их взаимодействии с производительными силами общества». Иначе говоря, в изменении производительных сил мы должны искать конечную причину изменения производственных отношений, составляющих предмет нашего исследования.

Но значит ли это, что мы тем самым делаем производительные силы непосредственным предметом нашего изучения в политической экономии? Никоим образом, — и всякий человек, знакомый с элементарными принципами классификации наук, без труда поймет это. Различные науки изучают различные стороны единой реальной действительности. Различные общественные науки изучают различные стороны жизни общества. При неразрывной связи и взаимодействии различных сторон жизни общества, различные общественные науки для объяснения изучаемых ими явлений вынуждены апеллировать к другим явлениям, находящимся в тесной связи с первыми явлениями в качестве их причин и следствий. Но этим нисколько не отрицается возможность существования отдельных, более или менее самостоятельных наук, изучающих различные стороны жизни общества (хозяйство, право, государство, идеологию и т. д.). Точно так же то обстоятельство, что в политической экономии мы для объяснения изменения производственных отношений апеллируем к изменению производительных сил, ни в малейшей мере не означает, что мы делаем последние непосредственным предметом нашего исследования в этой науке. Мы отнюдь не ставим себе целью вскрыть все закономерности, присущие сфере производительных сил, а рассматриваем последние лишь постольку, поскольку это необходимо для объяснения непосредственного предмета нашего изучения, т. е. производственных отношений людей. И даже в этом случае мы не столько вскрываем все закономерности, присущие сфере производительных сил, сколько пользуемся по возможности готовыми уже данными, которые должны быть добыты и анализированы в специальной науке об общественной технике, имеющей предметом своего изучения производительные силы общества.

Итак, совершенно напрасно Бессонов думает, что, если в политической экономии мы изучили производственные отношения людей в их взаимодействии с производительными силами общества, то уже не осталось места для другой науки, имеющей специальным предметом своего изучения производительные силы. Такая наука об общественной технике (и в частности наука, изучающая производительные силы капиталистического общества во всем своеобразии присущих им закономерностей) должна быть создана и создается, так как, во-первых, мы в политической экономии останавливаем наше внимание лишь на тех изменениях производительных сил, которые имеют для нас наибольший интерес, и, во-вторых, даже для объяснения этих явлений мы должны получить возможно большее число готовых фактов и теоретических положений, добытых наукой об общественной технике. Поэтому сами экономисты заинтересованы в том, чтобы, наряду, с политической экономией, была разработана наука об общественной технике. Последняя наука имеет непосредственным предметом своего изучения производительные силы общества и должна вскрыть все закономерности явлений в этой области. Что же касается производственных отношений людей, то они специально этой наукой не изучаются и привлекаются ей лишь постольку, поскольку это необходимо для объяснения движения производительных сил.

Прибегнем к примеру для иллюстрации изложенных мыслей. Всем известно, что существует неразрывная связь между ростом технического состава капитала и ростом органического состава капитала. Но эта связь ни в малейшей мере не уничтожает того обстоятельства, что первое явление относится к сфере производительных сил, а второе явление — к сфере производственных отношений капиталистического общества. Поэтому Маркс в «Капитале» делает непосредственным предметом своего исследования рост органического состава капитала, со всеми вытекающими из него последствиями в виде создания резервной армии, концентрации капитала и т. д. Что же касается роста технического состава капитала, то Маркс привлекает его в свое исследование лишь постольку, поскольку это необходимо для объяснения закона повышения органического состава капитала. Можем ли мы сказать, что Маркс сделал предметом своего исследования рост технического состава капитала? Конечно, нет. Для этого Марксу пришлось бы собрать и анализировать громадное количество фактов, относящихся к самым различным отраслям производства и иллюстрирующих рост применения машин и прочих мертвых средств производства по сравнению с живым трудом рабочих. Маркс должен был бы вскрыть все закономерности этого процесса возрастания технического удельного веса средств производства по сравнению с живым трудом, он должен был бы вскрыть особенности, характеризующие этот процесс в различных отраслях производства, и его взаимодействие с производственными отношениями людей. Этот огромный материал не может быть изучен мимоходом в политической экономии, он должен составить предмет особой науки об общественной технике, — и чем скорее это будет сделано, тем лучше для самой политической экономии.

Какие доводы выдвигает Бессонов против существования двух наук, посвященных изучению различных сторон хозяйственной жизни? Собственно говоря, никаких. По-видимому, он опасается, что существование этих двух наук создает «разрыв» между производительными силами и производственными отношениями. Но такой взгляд объясняется полнейшим непониманием закона разделения труда между отдельными науками. Наивно думать, что для сохранения тесной связи между двумя явлениями мы должны их изучать непременно в пределах одной науки. И столь же наивно думать, что если два тесно связанных между собой явления изучаются нами в двух соседних науках, то этим самым между ними и создается «разрыв». Никакого разрыва между физическими и химическими явлениями мы не создаем тем, что изучаем первые в физике, а последние — в химии. И если бы мы при современном состоянии наших знаний попробовали соединить их в одной науке, мы ничего кроме путаницы не получили бы. Чтобы предупредить разрыв между политической экономией и наукой об общественной технике, мы должны предмет каждой из этих двух наук определить таким образом, чтобы он был неразрывно связан с предметом другой науки. Но устранить существование этих двух наук мы не можем и не должны.

Как видим, политическая экономия изучает производственные отношения людей в их взаимодействии с производительными силами общества. Наука же об общественной технике изучает производительные силы общества в их взаимодействии с производственными отношениями людей. Бессонов думает, что эти две науки отличаются одна от другой «лишь расстановкой слов «производительные силы» и «производственные отношения» (с. 129). Конечно, если бы речь шла о пустых словах, под которыми не скрываются определенные понятия, — а с такими словами мы действительно часто встречаемся и в устной и в литературной полемике, — расстановка слов не изменила бы содержания фразы. Но если речь идет о словах, выражающих определенные понятия, то другая расстановка слов изменяет весь смысл фразы. Одно дело сказать, что мы изучаем производственные отношения в их взаимодействии с производительными силами, и другое дело сказать, что мы изучаем производительные силы в их взаимодействии с производственными отношениями людей.

Бессонов утверждает, что я «выдумываю новые науки» (с. 129). Дело обстоит как раз наоборот. Бессонов хочет «выдумать» единую науку, изучающую одновременно и производительные силы и производственные отношения. Я же только констатирую всем давно известный факт, что производительные силы и производственные отношения, в силу глубокого различия их природы, стали предметом изучения двух отдельных наук (что не исключает для теории исторического материализма необходимости изучения всех сторон жизни общества в их взаимодействии). Правда, наука об общественной технике развилась с большим опозданием, но тем не менее она все же существует как наука, которая ставит себе целью вскрыть закономерность движения производительных сил. Что же касается политической экономии, то для всякого, имеющего хотя бы слабое представление о ней, не подлежит сомнению, что она развилась именно как наука о производственных отношениях капиталистического общества. Уже споры меркантилистов XVII века о заработной плате, прибыли, ренте и т. д. показывают, что политическая экономия была вызвана к жизни интересами различных общественных классов, которые боролись за увеличение своей доли в совокупной стоимости, произведенной трудом общества. Политическая экономия, особенно в трудах классиков, окончательно приняла форму науки о стоимости и распределении (заработной плате, прибыли и ренте), т. е. науки о производственных отношениях людей. Если самим классикам этот характер политической экономии еще не был вполне ясен (в силу того, что они смешивали социальные функции вещей с их техническими функциями), то в лице Маркса политическая экономия достигла своего полного самопознания. Маркс поставил вопрос об изменении самой системы производственных отношений в ее целом, о замене капитализма социализмом. И именно потому он не уставал повторять, что все категории политической экономии представляют собой выражение производственных отношений людей.

С точки зрения Бессонова мы должны были бы совершенно отбросить ставшее уже традиционным в марксистской литературе определение политической экономии как науки о производственных отношениях капиталистического общества. А между тем это определение является наиболее острым орудием, при помощи которого Маркс нанес сокрушительные удары буржуазной политической экономии. Революционный переворот в политической экономии, совершенный Марксом, заключался именно в том, что он рассматривал все экономические явления, в которых буржуазные экономисты видели неизменные свойства вещей, как результат исторически-изменчивых производственных отношений людей. Всякий, кто отвергает определение политической экономии, как науки о производственных отношениях людей, — а Бессонов это делает, хотя у него не хватает мужества открыто в этом признаться, — легкомысленно отказывается от наиболее острого оружия, которое Маркс дал нам в руки для критики буржуазной политической экономии. Он легкомысленно отказывается от многолетней традиции марксистской литературы, нашедшей свое яркое выражение в трудах Маркса, Энгельса, Плеханова, Ленина, Гильфердинга, Розы Люксембург и многих других.

Ленин писал о предмете политической экономии: «Ее предмет вовсе не «производство материальных ценностей», как часто говорят (это — предмет технологии), а общественные отношения людей по производству» (Ленин, К характеристике экономического романтизма, глава XI. Выделение наше). Это определение почти в тех же словах Ленин повторял неоднократно»: и в брошюре о Сисмонди, и в книге «Развитие капитализма в России», и в рецензии на книгу Богданова. Политическая экономия изучает «общественные отношения производства», — часто повторяет Ленин (Сочинения, т. II, 1927, с. 371). Мы требуем от Бессонова прямого и недвусмысленного ответа: согласен ли он с этим определением политической экономии, или нет? Если он не согласен, он должен заявить, что отказывается от взгляда, разделяемого всеми авторитетными марксистами без исключения. Если же он с этим определением согласен, почему он спорит против моего определения, которое отличается только тем, что я резче подчеркиваю теснейшую, связь и взаимодействие между изучаемыми нами производственными отношениями людей и материальными производительными силами общества?

Как видим, первый аргумент Бессонова, который возражает против существования двух наук, изучающих различные стороны процесса производства, не имеет ни малейших оснований. Второй аргумент его сводится к тому, что «Рубин с необычайной ловкостью производит подмену слова «взаимодействие» словом «предпосылка» (с. 129). Раньше Рубин говорил, что политическая экономия изучает производственные отношения людей в их взаимодействии с производительными силами; теперь он говорит, что политическая экономия имеет предпосылкой своего исследования определенное состояние и процесс развития материальных производительных сил.

Это возражение основано на полнейшем непонимании смысла слова «предпосылка». Нередко приходится слышать мнение, что, если мы рассматриваем производительные силы как предпосылку нашего исследования, то, следовательно, мы приписываем им второстепенное значение в процессе общественного развития. Это мнение основано на недоразумении. Предпосылка предпосылке рознь. Мы признаем развитие производительных, сил «движущей причиной» всего общественного развития, в том числе и развития производственных отношений людей. «Предпосылка» отнюдь не противопоставляется нами «движущей силе». Мы употребляем слово «предпосылка» в отличие от «предмета» данной науки. Политическая экономия имеет непосредственным «предметом» своего изучения производственные отношения людей. Но так как движение последних находится в теснейшей связи с движением производительных сил, изучаемых другой наукой, то мы пользуемся выводами последней науки и привлекаем их в наше исследование постольку, поскольку это нам необходимо для понимания нашего «предмета». А это и значит, что для политической экономии производительные силы представляют не непосредственный «предмет», а «предпосылку» исследования, как, наоборот, для науки об общественной технике «предметом» исследования являются производительные силы, а производственные отношения играют роль «предпосылки».

Для доказательства своего мнения о том, что производительные силы являются непосредственным объектом изучения политической экономии, Бессонов приводит следующие доводы:

«Технология раскрывает процесс производства общественных отношений человеческой жизни» (с. 139), и потому изучение ее необходимо для понимания последних.
Маркс включил в «Капитал» целый ряд исследований, относящихся, по мнению Бессонова, к «тайнам технологических процессов» (с. 140).

Остановимся на первом аргументе. Разумеется, мы не можем понять происхождение и развитие данной системы производственных отношений людей, если не исследуем состояние и развитие производительных сил в данную историческую эпоху. Но отсюда следует только, что необходимо разработать особую науку, которую Маркс называет «критической историей технологии» (Капитал, т. I, с. 281), и в политической экономии необходимо широко пользоваться данными и выводами этой науки. Но ведь Бессонов именно против разработки этой специальной науки и возражает. Он отрицает необходимость существования двух наук для исследования капиталистического хозяйства с двух сторон (материально-технического производства и его общественной формы). Он настаивает на том, что Маркс «не относил результатов своих исследований (над «тайнами технологических процессов». —И. Р.) в какую-нибудь особую науку». При этом остается непонятным, почему Бессонов пишет, что «Маркс, конечно, не смешивал технологии с политической экономией» (с. 140). Конечно, Бессонов вынужден сделать эту оговорку, потому что у самого Маркса многократно встречается указание, что «политическая экономия не есть технология» (см. «Введение к критике политической экономии»). Но ведь указанная оговорка опрокидывает все построение Бессонова. Если верны слова Бессонова, — а на этот раз они действительно верны, — что «Маркс не смешивал технологии с политической экономией», то отсюда для человека, хоть мало-мальски последовательно мыслящего, обязателен следующий вывод: исследования над «тайнами технологических процессов» входят в сферу «особой науки», а именно технологии, которую просят не смешивать с политической экономией.

Иногда приходится слышать мнение, что технология изучает производительные силы лишь с естественно-технической точки зрения, политическая же экономия должна включить в свою сферу исследование производительных сил с общественно-исторической точки зрения. В ответ на это соображение следует указать, что Маркс как раз имел в виду необходимость разработки «критической истории технологии», как науки исторической и общественной. Эта наука должна, по словам Маркса, исследовать «историю образования производительных органов общественного человека, историю этого материального базиса каждой особой общественной организации» (Капитал, т. I, с. 281). Именно потому я в «Очерках» называл эту науку «наукой об общественной технике», причем в первую очередь я имел в виду науку о специфических законах развития производительных сил в капиталистическом хозяйстве. Вопреки прямым указаниям Маркса, Бессонов отрицает необходимость существования такой «особой науки». Объявляя себя верным рыцарем производительных сил, он на деле, сам того не желая, мог бы только затормозить успешное развитие науки об общественной технике. Он ограничил бы все исследование производительных сил теми немногочисленными главами, которые могли бы быть им отведены мимоходом в политической экономии.

Повторяем еще раз, что мы ни в малейшей мере не разделяем приписываемого нам Бессоновым мнения, будто «техника не имеет никакого отношения к социальной стороне экономических явлений» (с. 139. Выделение наше). Всякий марксист отвергнет подобное положение, как резко расходящееся с учением Маркса. Экономист-марксист обязан искать причину изменений производственных отношений людей в развитии производительных сил. Но значит ли это, что он включает последние в непосредственный объект исследования политической экономии? Конечно, нет, ибо в противном случае мы стерли бы все грани между отдельными науками. Представим себе положение марксиста, изучающего историю религии. Историю религии нельзя понять без истории социально-политических взаимоотношений разных классов общества, а для понимания последних необходимо изучить развитие производственных отношений и производительных сил данного общества. Поэтому Маркс и писал, что «даже всякая история религии, абстрагирующаяся от этого материального базиса, некритична» (Капитал, т. I, с. 281). Бессонов на с. 139 — 140 своей статьи приводит эти слова Маркса, не подозревая, что они, вместо того чтобы подкреплять его точку зрения, прямо ее опрокидывают. Ведь с точки зрения Бессонова, если провести ее последовательно, надо прийти к выводу, что в предмет исследования истории религии входят на «равноправных» началах: 1) религия, 2) производственные отношения, 3) производительные силы. На том же основании Бессонов будет требовать включения «материального базиса», т. е. производительных сил, в предмет исследования науки о государстве, науки о праве, науки о литературе и т. д. Словом, производительные силы будут изучаться всеми науками в мире, за исключением… той науки, которая действительно должна изучать их, т. е. «критической истории технологии», или, употребляя более широкий термин, науки об общественной технике.

Нам остается еще рассмотреть последний довод Бессонова, указывающего, что Маркс включил в «Капитал» целый ряд глав, относящихся к области технологии: «Спрашивается, куда денутся в политической экономии Рубина, оставляющей «технические приемы» за бортом политической экономии, главы I тома «Капитала» о кооперации, мануфактуре, разделении труда, машине, фабрике, концентрации капитала, росте его органического состава, т. е. о тех самых «технических приемах», которые специфически характеризуют капиталистический способ производства в отличие от предшествующих общественных структур?» (с. 143).

Прежде всего отметим, что в высшей степени странно относить к числу «технических приемов» концентрацию капитала (не смешал ли Бессонов, в силу своей неприязни к проведению «точных» и «строгих» различий, концентрацию капитала с концентрацией производства?) и рост органического состава капитала. Но обратимся к главам «Капитала», в которых мы действительно найдем гениальные замечания Маркса об особенностях техники, присущей капиталистическому хозяйству. Внимательное чтение этих глав убедит нас, что Маркс привлекает в свое исследование технологический материал лишь постольку, поскольку это необходимо для понимания законов функционирования и развития производственных отношений, образующих данную общественную формацию.

В главе 13‑й первого тома «Капитала», носящей заголовок «Машины и крупная промышленность» и занимающей 112 страниц, только первый параграф в 12 страниц посвящен «развитию машин», — этому важнейшему техническому перевороту, создавшему основу для широкого развития капиталистического хозяйства. Уже в самом начале этого параграфа Маркс четко формулирует ту точку зрения, исходя из которой он привлекает машины в круг своего исследования. «Машины должны удешевлять товары, сокращать ту часть рабочего дня, которую рабочий употребляет на самого себя, и таким образом удлинять другую часть его рабочего дня, которую он даром отдает капиталисту. Машины — средство производства прибавочной стоимости» (Капитал, т. I, с. 280. Выделение наше), и именно с этой точки зрения они изучаются Марксом. Действительно, за первым параграфом, посвященным развитию машин, следуют восемь параграфов, в которых Маркс всесторонне рассматривает действие, оказываемое введением машин на систему классовых (т. е. производственных) отношений между капиталистами и рабочими. Здесь Марксом изучаются следующие вопросы: перенос стоимости машины на продукт, женский и детский труд, удлинение рабочего дня и интенсификация труда, вытеснение машиной рабочих и борьба последних против машины, теория компенсации, влияние машины на ремесло и домашнее производство, фабричное законодательство.

Такого же рода соотношение между технологическим и социально-экономическим материалом мы найдем и в других главах, на которые указывает Бессонов. В главе о кооперации Маркс ставит себе главной целью рассмотреть значение кооперации, как средства производства относительной прибавочной стоимости. «Если, с одной стороны, капиталистический способ производства исторически необходим для превращения процесса труда в общественный процесс, то, с другой стороны, эта общественная форма процесса труда представляется методом, который применяется капиталом с целью выгоднее эксплуатировать труд путем повышения его производительной силы» (Капитал, т. I, с. 251). Эти слова достаточно убедительно показывают, что привлечение технологического материала имело для Маркса вспомогательное значение.

Бессонов (с. 140) ссылается также на главы II тома «Капитала» о времени производства и рабочем периоде. Эти главы дают нам особенно яркое представление о том месте, которое Маркс отводил технологическому материалу в своих исследованиях. В начале главы 12‑й второго тома «Капитала» Маркс менее одной страницы посвящает выяснению технических причин различной продолжительности рабочего периода в разных отраслях производства, чтобы на той же странице перейти к вытекающим отсюда различиям в скорости оборота капитала: «Различие в продолжительности производственных актов очевидно должно при равной величине вложенных в дело капиталов вызвать различие в скорости оборота капитала» (Капитал, т. II, 1928, с. 155). Точно так же в 13‑й главе того же II тома Маркс полстраницы посвящает техническим причинам, вызывающим удлинение времени производства, чтобы немедленно перейти к исследованию вызванных этим изменений в периоде оборота капитала.

Как видим, ссылки Бессонова на «Капитал» ни в малейшей мере не подтверждают его тезиса, согласно которому производственные отношения и производительные силы «равноправно входят в предмет политической экономии» (тезисы Бессонова к диспуту в Институте красной профессуры 30 марта 1929 г., с. 5). Наоборот, внимательное чтение глав, указанных Бессоновым, убедит читателя, что непосредственным предметом исследования Маркса в «Капитале» являются производственные отношения капиталистического общества; производительные же силы привлекаются Марксом в сферу исследования политической экономии лишь постольку, поскольку, они необходимы для понимания законов функционирования и развития производственных отношений людей.

Бессонов не решается довести до конца свои мысли о необходимости слияния политической экономии с технологией. С одной стороны, он вынужден признать, что «Маркс, конечно, не смешивал технологии с политической экономней» (с. 140). Но, с другой стороны, он решительно возражает против существования двух наук, изучающих различные стороны процесса капиталистического производства. А ведь это и значит включить технологию в политическую экономию.

В начале Бессонов подчеркивает, что он рекомендует включение в политическую экономию исследования «тайн технологических процессов», но не изучение самих вещей или потребительных стоимостей. Но в конце статьи он не выдерживает своей роли и становится красноречивым защитником включения в политическую экономию изучения «многообразного, красочного и реального мира материальных вещей» (с. 141). «Иначе, как известно, подходил к вещам Маркс. Он прежде всего не рассматривал их огулом, как это делает Рубин. Он различал в них целый ряд делений и притом по разным признакам» (с. 141), например, он отличал продукты труда, предметы труда, орудия труда; далее, механические орудия, хранилища и т. п. (с. 141).

Все эти примеры взяты Бессоновым из первого параграфа 5‑й главы первого тома «Капитала», озаглавленного «Процесс труда или производство потребительной стоимости». Сам Маркс подчеркивает, что в этом параграфе «процесс труда» рассматривается «в простых абстрактных его моментах», «независимо от какой бы то ни было общественной формы» (Капитал, т. I, с. 119, 125). Иначе говоря, Маркс дает здесь предварительные сведения о техническом процессе труда, имеющие вспомогательное значение для дальнейшего изучения капиталистического хозяйства. А Бессонов эти краткие предварительные сведения превращает в одну из главных составных частей политической экономии. С точки зрения Бессонова большой похвалы заслуживают буржуазные ученые, которые много места посвящают рассуждениям о «производстве вообще» и дают подробную классификацию продуктов труда, орудий труда и т. д. Но ведь именно над этими рассуждениями буржуазных ученых Маркс зло смеялся. В «Введении к критике политической экономии» Маркс прямо писал, что предварительные сведения о производстве вообще «сводятся к немногим, весьма простым определениям, которые, будучи пространно изложены, превращаются в плоские тавтологии»^[2]. Не питает ли чрезмерную страсть к этим «плоским тавтологиям» Бессонов? Правда, Бессонов возразит нам, что он рекомендует не только изучение этих «немногих, простых определений», но и специальное исследование техники капиталистического хозяйства. Это, действительно, задача весьма насущная, но, как мы уже выяснили выше, она может быть удовлетворительно выполнена только в специальной науке об общественной технике.

Бессонов не говорит прямо, что рекомендуемое им изучение «многообразного, красочного и реального мира материальных вещей» равносильно изучению мира потребительных стоимостей. Более откровенно он выражался на этот счет в своей ранней работе «Развитие машин» (с. 41), в которой жаловался на «невнимание к проблемам потребительной ценности, столь характерное для послемарксовой литературы» (под последней Бессонов имел в виду марксистскую, а не буржуазную литературу). Если мы примем во внимание, что «материальные вещи» у Бессонова означают потребительные стоимости, то особую пикантность приобретают слова Бессонова: «Рубин до смерти боится материальных вещей. Маркс спокойно продолжает дальнейшее их изучение» (с. 141). Хорошо еще, что Бессонов не написал, что Маркс «с любовью» занимается их изучением. В таком случае нельзя было бы не вспомнить слова Маркса на второй странице «Критики политической экономии», что «немецкие компиляторы с любовью занимаются изучением потребительной стоимости». Эти слова лучше всего опровергают рассуждения Бессонова о включении в теоретическую экономию изучения «многообразного, красочного и реального мира материальных вещей».

Мы резюмируем. В своих рассуждениях о предмете политической экономии Бессонов отступает от взглядов, общепринятых в марксистской литературе. Его возражение против существования двух наук, изучающих различные стороны процесса производства, может быть направлено по адресу всех без исключения марксистов, которые, в отличие от буржуазных экономистов, всегда начинали свое исследование с выделения двух сторон хозяйства, а именно отношений людей к природе и отношений между людьми в процессе производства. Бессонов, хотя и не высказывая этого прямо, отвергает определение политической экономии как науки о производственных отношениях людей.

§ 2. Материально-технический процесс производства и его общественная форма

Прежде чем перейти к существу спора, необходимо исправить некоторые «неточности», без которых наш критик никак не может обойтись.

Первая неточность. Я всюду пишу о проведенном Марксом различии между материально-техническим процессом производства и его общественной формой. Бессонов же приписывает мне «мысль о противопоставлении социального материальному» (с. 135). Это далеко не одно и то же, ибо и материально-технический процесс производства признается нами за явление социальное и историческое. На первой же странице «Очерков» я писал: «Процесс изменения и развития трудовой деятельности людей включает в себя изменения двоякого рода: во-первых, изменяются средства производства и технические приемы, при помощи которых человек воздействует на природу, иначе говоря, изменяется состояние производительных сил общества; во-вторых, в соответствии с этим изменением производительных сил изменяется и совокупность производственных отношений между людьми». Все утверждения Бессонова, что я рассматриваю материально-технический процесс производства (и производительные силы) как явление «натуралистическое» и «внеисторическое», ни на чем не основаны. Напротив, именно против такого понимания производительных сил, встречающегося у буржуазных экономистов социального направления, я решительно возражал в своей работе «Современные экономисты на Западе» (с. 112), в которой писал: «Производительные силы не принадлежат к сфере природы, противополагаемой обществу, они являются «общественными», исторически изменчивыми производительными силами».

Чтобы у читателей не осталось ни малейших сомнений на этот счет, я позволю себе привести выдержку из стенограммы доклада, прочитанного мной в Ленинградском научно-исследовательском институте марксизма в декабре 1928 г.: «Когда мы говорим, что производственные отношения социальны, мы как будто подразумеваем, что производительные силы не социальны. Но ведь мы говорим не о производительных силах Робинзона, а о тех производительных силах, которые принадлежат обществу, которые изменяются в ходе исторического развития и имеют различный характер на каждой ступени развития. Поэтому производительные силы — такое же социальное понятие, как и производственные отношения. Нелепо говорить, что производительные силы менее носят социальный характер, чем производственные отношения. Почему же мы именно последние называем социальной формой хозяйства? Потому, что под ней понимаются социальные отношения люден друг к другу в процессе производства. Поэтому лучше говорить не о материальной и социальной сторонах хозяйства, а о материально-технической стороне и социальных отношениях людей друг к другу. Под первой мы понимаем трудовую деятельность людей, направленную на приспособление предметов и сил природы к их потребностям. Разумеется, эта деятельность имеет место только в условиях отношений человека к другим людям. Маркс говорит, что человек присваивает себе предметы природы внутри определенной общественной формы хозяйства и через ее посредство. Никто не противостоит природе как таковой, мы ни одним предметом не можем овладеть, как чистым предметом природы, вырванным из общества. Производственные же отношения — это отношения людей к людям на основе трудового процесса людей над природой. Это старое определение, часто встречающееся в марксистской литературе: отношения людей между собой и отношения их к природе».

Вторая неточность. Бессонов приводит (с. 133) целый ряд цитат из «Очерков», в которых я говорю о проведенном Марксом «различии» между материально-техническим процессом производства и его общественной формой. По-видимому, даже Бессонов не решается прямо спорить против этого положения, ибо это значило бы утверждать, что Маркс смешивал материально-технический процесс производства с его общественной формой. Бессонову поэтому не остается ничего другого, как на следующей же странице (134) превратить указанное мной «различие» в «противопоставление», которое он понимает в смысле разрыва между обеими сторонами процесса производства. Если понимать противопоставление в смысле разрыва, то, конечно, мы никогда и нигде не говорили, что Маркс отрывает друг от друга обе стороны процесса производства. Но если под противопоставлением понимать указание на различие этих обеих сторон, на существующую между ними противоположность и противоречие (не исключающие их взаимосвязанности как двух сторон единого процесса производства), то, как мы убедимся ниже, отрицать эту противоположность — значило бы отрицать марксово учение о противоречии между производительными силами и производственными отношениями капиталистического общества.

Бессонов решительно возражает против моего утверждения, что «последовательно проведенное Марксом различие между материально-техническим процессом производства и его общественной формой дает нам в руки ключ для понимания всей его экономической системы». Приведя несколько цитат из моих «Очерков», Бессонов заявляет: «В защиту своего тезиса Рубин, как это ни странно, не может привести в сущности ни одной цитаты из Маркса… Странно, однако, что Маркс ни разу не заметил и ни разу не указал на эту свою «великую заслугу» перед политической экономией, ни разу не отметил той «совершенно новой методологической постановки экономических проблем», которая, по словам Рубина, заключается в том, что он — Маркс — в отличие от своих предшественников не смешивал «социальных форм» с «материально-техническим» процессом производства, а «строго», «последовательно» и «точно» различал их. Молчание Маркса объясняется очень просто. Рубин просто-напросто приписал Марксу свое собственное и притом совсем неверное измышление… Нигде и ни при каких обстоятельствах Маркс не противопоставлял и не мог противопоставлять материально-технического процесса производства его общественной форме» (с. 133 — 134). Ввиду столь категорических заявлений Бессонова мы должны рассмотреть этот вопрос подробнее.

Маркс начинает свое исследование с анализа двойственной природы товара, в котором он открывает противоположность между потребительной стоимостью и стоимостью. Для объяснения двойственной природы товара Маркс анализирует двойственную природу труда, в котором он открывает противоположность между конкретным трудом и абстрактным трудом. Наконец эта двойственная природа труда является отражением двойственной природы самого трудового процесса в капиталистическом хозяйстве, который представляет собой единство двух противоположных сторон: материально-технического процесса производства и его специфической общественной формы. Таким образом мы находим у Маркса три пары противоположностей: 1) потребительная стоимость и стоимость; 2) труд, создающий потребительную стоимость, и труд, образующий стоимость (т. е. конкретный труд и абстрактный груд); 3) процесс труда и процесс образования стоимости (т. е. материально-технический процесс производства и его специфическая общественная форма).

Как же относится Бессонов к изложенному ходу мыслей, который пронизывает все учение Маркса о стоимости? «Как это ни странно», он признает наличие первых двух противоположностей и отрицает наличие третьей противоположности. Бессонов признает, что «у Маркса нередко встречается противопоставление материального бытия вещи ее социальному бытию» (с. 133. Выделение наше). Точно так же он признает, что в учении о двойственном характере труда Маркс «усматривает то новое, что он внес в науку» (с. 137. Выделение наше). Но если то «новое», что Маркс внес в науку, заключается в учении о двойственном характере труда, из которого вытекает двойственный характер товара, то не очевидно ли, что двойственный характер труда должен быть в свою очередь объяснен двойственным характером трудового процесса, т. е. процесса производства?

Чтобы избежать этого необходимого вывода, Бессонов должен был бы истолковать противоположность между абстрактным и конкретным трудом таким образом, что она не имеет ничего общего с противоположностью между материально-техническим процессом производства и его общественной формой. Но для всякого, желающего глубже вникнуть в учение Маркса о двойственном характере труда, очевидно, что это учение никак не может быть вырвано из контекста идей Маркса, включающего в себя исследование всех трех пар указанных выше противоположностей. Действительно, учение о двойственном характере труда построено Марксом именно для того, чтобы объяснить двойственный характер товара. Но ведь сам Бессонов признает, что двойственный характер товара означает «противопоставление материального бытия вещи ее социальному бытию». Не очевидно ли в таком случае, что и учение о двойственном характере труда также должно включать в себя противопоставление материально-технического характера труда его социальному характеру? Если мы будем это отрицать, мы уничтожим весь тот параллелизм между учением о двойственном характере товара и учением о двойственном характере труда, — параллелизм, который ярко бросается в глаза при чтении второго раздела первой главы «Капитала» Маркса.

Именно в смысле противоположности между двумя сторонами труда: материально-технической и общественной, Маркс понимает двойственный характер труда в «Критике политической экономии», в приложении к первой главе под названием «Историческое развитие анализа товара». В этом очерке Маркс хочет выяснить, в чем именно заключается то новое, что он внес в учение о труде. И это новое он усматривает именно в различии между «реальным трудом» и «буржуазной формой труда». О Вильяме Петти Маркс пишет: «Пример его ярко показывает, что признание труда источником материального богатства никоим образом не исключает непонимания определенной общественной формы, в которой труд является источником меновой стоимости» (Kritik, 1907, с. 35). Маркс хвалит Джемса Стюарта в следующих выражениях: «Что отличает Стюарта от предшествовавших ему и следовавших за ним экономистов, —это резкое различение между специфическим общественным трудом, который выражается в меновой стоимости, и реальным трудом, который производит потребительные стоимости». Первый труд Стюарт «отличает не только от реального труда, но и от других общественных форм труда. Это — буржуазная форма труда, в противоположность античной и средневековой формам труда». Стюарт понимает, что «характер труда, определяющий меновую стоимость, есть специфически буржуазный характер» (там же, с. 40 — 41. Выделение наше).

Приведенные слова Маркса не оставляют сомнения, что именно в различии между «реальным трудом» и «буржуазной формой труда» он видел центральное ядро всего своего учения о двойственной природе труда. А если так, то очевидно, что противоположность этих двух сторон труда неразрывно связана с противоположностью двух сторон процесса производства, как единства материально-технического производства и его специфической общественной формы. Признавать, что учение о двойственном характере труда есть то «новое», что Маркс внес в науку, и одновременно утверждать, что «нигде и ни при каких обстоятельствах Маркс не противопоставлял и не мог противопоставлять материально-технического процесса производства его общественной форме», как то делает Бессонов, — значит просто-напросто не сводить концов с концами. Бессонов заключает в иронические кавычки мои слова о том, что Маркс «строго», «последовательно» и «точно» разграничивал обе стороны процесса производства. Он не знает, что эти же выражения встречаются постоянно у Маркса. Мы уже видели, что Маркс хвалит Стюарта именно за «резкое» различение между обеими сторонами труда. В другом месте Маркс пишет, что «ни Рикардо, ни какой бы то ни было другой экономист ни до него, ни после него не разграничивали строго обеих сторон труда» («Капитал», т. I, 1928, с. 141).

Бессонов может нам возразить, что Маркс действительно противопоставляет друг другу обе стороны труда, но не противопоставляет материально-технического процесса производства его общественной форме. Мы уже видели, что утверждать так — значит изуродовать весь строй мысли Маркса, отличающейся величайшей последовательностью и цельностью. Мы уже видели, что учение о двойственном характере труда необходимо приводит нас вплотную к двойственному характеру самого процесса производства. Кто признает наличие первых двух пар противоположностей в системе Маркса, тот должен признать и наличие третьей противоположности, скрытой в самом процессе производства. Но оставим сейчас в стороне внутреннюю связь всех указанных нами противоположностей и остановимся отдельно на последней.

В доказательство своей мысли Бессонов приводит следующее соображение: «Нигде и ни при каких обстоятельствах Маркс не противопоставлял и не мог противопоставлять материально-технического процесса производства его общественной форме по той простой причине, что, по смыслу всего учения Маркса, без общественной формы нет и не может быть материального производства» (с. 134. Выделение наше). Поистине, здесь место критики экономии должна занять критика логики Бессонова. Слова Бессонова обнаруживают грубейшее непонимание элементарных основ диалектической логики. Из того обстоятельства, что материально-техническое производство не существует без общественной формы, наш критик делает вывод, что мы не вправе противопоставлять их друг другу. Иначе говоря, всюду, где существует единство, не может, по мнению Бессонова, существовать противоположность. Но ведь это положение безжалостно опрокидывает элементарные основы диалектического мышления, на которых построена вся система Маркса. Бессонов просто-напросто отбрасывает весь закон единства противоположностей, запрещая нам раз и навсегда противопоставлять друг другу различные стороны единого процесса. Но в таком случае надо будет уничтожить все общественные науки, изучающие отдельные стороны жизни общества (хозяйство, право, идеологию). Ведь хозяйство не существует без права, а право — без хозяйства. Значит, по мнению Бессонова, мы не имеем права противопоставлять их друг другу. Но обратимся к сфере самого хозяйства. Производительные силы не существуют без производственных отношений, и обратно, значит, по мнению Бессонова, мы не имеем права противопоставлять их друг другу. Но в таком случае куда денется все учение о противоречии производительных сил и производственных отношений, — учение, в верности которому клянется на каждой странице Бессонов?

Как видим, центральный аргумент Бессонова о невозможности противопоставления материально-технического процесса производства его общественной форме основан на грубейшей ошибке: на непонимании законов диалектической логики, которая не считает единства и противоположности абсолютно исключающими друг друга, а предписывает нам находить в единстве противоположности.

Оставим, однако, эту логическую ошибку и перейдем к вопросу по существу. Верно ли, что «нигде и ни при каких обстоятельствах Маркс не противопоставлял и не мог противопоставлять материально-технического процесса производства его общественной форме»? Предположим, что Бессонов в данном пункте прав. Но ведь это значило бы, что «нигде и ни при каких обстоятельствах Маркс не противопоставлял и не мог противопоставлять» производительные силы производственным отношениям людей. А между тем сам Бессонов на с. 132 утверждает, что «противоречие между производительными силами и производственными отношениями всегда было в марксистской концепции движущим принципом общественного развития».

Здесь Бессонов побивает сам себя. Если верно, что центральная идея всего учения Маркса сводится к противоречию между производительными силами и производственными отношениями, то само собой очевидно, что Маркс должен был противопоставлять производительные силы производственным отношениям. А ведь это и значит, что Маркс противопоставлял материально-технический процесс производства его общественной форме. Бессонов должен отказаться от одного из своих двух утверждений. Либо он должен отрицать наличие у Маркса учения о противоречии между производительными силами и производственными отношениями, либо он должен отказаться от своего легкомысленного утверждения, что «нигде и ни при каких обстоятельствах Маркс не противопоставлял и не мог противопоставлять материально- технического процесса производства его общественной форме».

Как видим, наше утверждение о том, что Маркс провел резкое различие между материально-техническим процессом производства и его общественной формой, необходимо вытекает из учения Маркса о противоречии между производительными силами и производственными отношениями. Это учение составляет центральное ядро всей теории исторического материализма. Надеемся, что Бессонов против этого спорить не будет. Так же мало сможет он спорить против того, что экономическая теория Маркса построена на основе теории исторического материализма. Но в таком случае для всякого последовательно мыслящего человека обязателен следующий вывод: основная особенность экономической теории Маркса, в отличие от буржуазной политической экономии, «заключается в последовательно проведенном различии между производительными силами и производственными отношениями, материальным процессом производства и его общественной формой, процессом труда и процессом образования стоимости» («Очерки», с. 41). А ведь именно эти мои утверждения и вызывают наиболее жестокую критику со стороны Бессонова.

Однако учение о различии между материально-техническим процессом производства и его общественной формой не только необходимо вытекает из теории исторического материализма, оно не только служит тем общим методологическим принципом, при помощи которого Маркс подходит к исследованию каждого частного вопроса. Мы можем только выразить наше крайнее изумление, что Бессонов не заметил его в «Капитале» Маркса. Мы укажем Бессонову, что Маркс проводит это различие в первом же отделе, в котором он приступает к исследованию капиталистического хозяйства. Речь идет о третьем отделе первого тома «Капитала», первая же глава этого отдела носит заглавие: «Процесс труда и процесс увеличения стоимости». Неужели одно это название уже не сказало Бессонову, что Маркс, едва только приступая к исследованию капиталистического хозяйства, считает необходимым отметить его двойственный характер и противопоставить друг другу две его стороны.

Если название указанной выше главы еще не является достаточно убедительным для Бессонова, то он мог бы окончательно убедиться в ложности своих утверждений из содержания этой главы. Глава распадается на два параграфа, из которых в первом рассматривается «процесс труда или производство потребительной стоимости», а во втором — «процесс увеличения стоимости или производство прибавочной стоимости». В первом параграфе Маркс подчеркивает, что «процесс труда необходимо рассмотреть сначала независимо от какой бы то ни было определенной общественной формы» («Капитал», т. I, с. 119). Этот процесс труда рассматривается Марксом как «общее условие обмена веществ между человеком и природой, вечное естественное условие человеческой жизни», независимое от ее общественных форм (там же, с. 125). Но Маркс знает, что, когда мы изучали процесс труда, «мы рассматривали до сих пор только одну сторону процесса» товарного производства (там же, с. 127. Выделение наше). Теперь нам необходимо рассмотреть другую его сторону, а именно процесс увеличения стоимости, связанный с его общественной формой. «Мы должны теперь рассмотреть «тот труд с совершенно иной точки зрения, чем при рассмотрении процесса труда» (с. 128). Здесь Маркс уже показывает неразрывную связь учения о двойственной природе труда с учением о двойственной природе процесса производства. Еще ярче Маркс подчеркивает эту мысль в своем резюме на с. 135 «Итак, установленное уже раньше посредством анализа товара различие между трудом, поскольку он создает потребительную стоимость, и том же самым трудом, поскольку он создает стоимость, теперь выступает как различие между различными сторонами процесса производства» (Выделение наше). Можно ли после этих слов утверждать, что Маркс противопоставляет друг другу две стороны труда, но никогда не противопоставляет друг другу различных сторон процесса производства?

Можно только удивляться, что Бессонов думает найти подтверждение своей точки зрения в следующих словах Маркса: «Как сам товар есть единство потребительной стоимости и стоимости, так и сам процесс производства товара должен быть единством процесса труда и процесса созидания стоимости» (с. 138 статьи Бессонова). Здесь Бессонов находится под влиянием ложного представления, будто единство процесса товарного производства исключает противоположность двух его сторон. На деле же именно потому, что процесс товарного производства есть единство процесса труда и процесса созидания стоимости, мы должны различать и противопоставлять друг другу обе его стороны. На с. 141 «Капитала» Маркс говорит о «различии между процессом труда и процессом увеличения стоимости», и только при помощи этого различия ему удается объяснить целый ряд сложных экономических явлений, например, тот странный на первый взгляд факт, что машина «как элемент процесса труда целиком входит в данный процесс производства, а как элемент образования стоимости — входит частями» («Капитал», т. I, с. 141).

Мы уже видели всю неосновательность утверждения Бессонова, что Маркс не проводит «строгого» различия между материально-техническим процессом производства и его общественной формой. Если Маркс пишет, что капиталистический процесс производства «есть одновременно и процесс производства материальных условий человеческой жизни и протекающий в специфических историко-экономических отношениях производства процесс производства и воспроизводства самих этих отношений производства» («Капитал», т. III, ч. 2, 1928, с. 289 — 290), то ведь это и показывает, что Маркс видит различие между обеими сторонами процесса производства, отмечая вместе с тем и их единство. Мы уже видели, какое строгое различие Маркс проводил между «процессом труда» и «процессом возрастания стоимости». И это различие Маркс усиленно подчеркивал в противовес вульгарным экономистам, которые приписывали процессу труда целый ряд свойств, на самом деле характеризующих процесс возрастания стоимости, т. е. данную общественную форму процесса труда. Маркс зло бичевал вульгарных экономистов за их «апологетическое стремление вывести формы торгового капитала и денежного капитала… возникшие из специфической формы капиталистического способа производства, — …в качестве форм, необходимо возникающих из самого процесса производства, как такового» (Капитал, т. III, ч. 1, с. 249. Выделение наше). Он писал, что «эти определения (производительного труда. — И. Р.) выведены не из материальных процессов труда, не из природы его продукта, не из приложения труда как труда конкретного, а из определенных общественных форм, общественных производственных отношений, в которых осуществляется труд» («Теории прибавочной стоимости», 1906, с. 166 — 167. Выделение наше). Подобного рода цитат можно привести десятки. И после этого Бессонов пишет (с. 133), что «в защиту своего тезиса Рубин, как это ни странно, не может привести в сущности ни одной цитаты из Маркса». После этого он возражает против моего утверждения, что Маркс проводил «точное различие между материально-техническим процессом производства и его социальной формой».

Итак, Маркс действительно проводит строгое различие между материально-техническим процессом производства и его общественной формой, между производительными силами и производственными отношениями людей. В теоретической политической экономии Маркс берет непосредственным предметом исследования систему производственных отношении людей в капиталистическом обществе, — систему, функционирование и развитие которой определяется развитием материальных производительных сил. Всякий, кто спорит против этого положения, отвергает общепризнанное среди марксистов определение политической экономии. По-видимому, сознавая слабость своей позиции в данном вопросе, Бессонов вносит в свои рассуждения новый аргумент: «Сначала производительные силы оказались за бортом политической экономии. Сейчас мы подходим к тому, чтобы осуществить другую затаенную мысль Рубина о том, чтобы и самые производственные отношения заменить целиком «экономическими формами вещей» (с. 131). Итак, раньше Бессонов упрекал меня за то, что я изучаю производственные отношения людей, а не производительные силы. Теперь он упрекает меня за то, что я будто бы не изучаю производственных отношений людей, а заменяю их «целиком» экономическими формами вещей.

Только при полном непонимании всего содержания моих «Очерков» можно бросить мне подобный упрек. На каждой странице «Очерков» я подчеркиваю, что экономические формы вещей (стоимость, деньги, капитал и т. д.) суть не что иное, как выражение производственных отношении людей. «Экономическая система Маркса изучает ряд усложняющихся типов производственных отношений между людьми, выраженных в ряде усложняющихся социальных форм, приобретаемых вещами» («Очерки», с. 42). Только потому, что категории политической экономии выражают производственные отношения людей, они выражают также социальные функции или формы вещей (там же, с. 46). Поэтому под каждой социальной формой вещей мы должны вскрыть то общественное производственное отношение, выражением которого она является (там же, с. 56). Такова центральная идея моих «Очерков». И после этого находятся критики, упрекающие меня в том, что я «целиком» заменяю производственные отношения людей экономическими формами вещей.

Экономические формы рассматриваются нами как выражение производственных отношений людей. Но именно потому, что в товарно-капиталистическом обществе производственные отношения людей «овеществляются», исследование экономической формы вещей (стоимости, денег, капитала, заработной платы, прибыли, ренты и т. д.) приобретает такое большое значение в политической экономии. Бессонов же, вместо того чтобы вскрыть внутреннюю связь между производственными отношениями людей и экономическими формами вещей, предпочитает просто отмахнуться от исследования последних. «Когда Маркс писал в предисловии к I тому «Капитала», что целью его работы «является раскрытие закона экономического развития современного общества», — он меньше всего думал об «экономических формах вещей», представляющихся Рубину сокровеннейшей из тайн марксова учения». Так безапелляционно заявляет Бессонов (с. 132). Проверим правильность этого заявления.

Открываем предисловие к I тому «Капитала» и находим слова Маркса: «При анализе экономических форм нельзя пользоваться ни микроскопом, ни химическими реактивами. То и другое должна заменить сила абстракции». Итак, Маркс прямо говорит, что он будет заниматься анализом экономических форм; Бессонов же решительно заявляет, что Маркс меньше всего думал об экономических формах вещей. Что у Маркса речь идет именно о последних, видно из слов, следующих за цитированными: Маркс говорит о «форме стоимости», которую «ум человеческий тщетно пытался постигнуть в течение более чем 2 000 лет». Маркс говорит, что ум человеческий тщетно пытался постигнуть тайну формы стоимости; Бессонов пишет, что Маркс «пытался овладеть тайнами технологических процессов» (с. 140). Зачем Бессонов столь бесцеремонно приписывает Марксу свою неприязнь к исследованию «экономических форм вещей»?

Приведем несколько цитат, которые ярко покажут нам, действительно ли Маркс в своих исследованиях меньше всего думал об экономических формах вещей. Главный недостаток классической политической экономии Маркс видел в том, что она не понимает «специфических особенностей формы стоимости, следовательно, товарной формы, а при дальнейшем ходе исследования — денежной формы, формы капитала и т. д.» («Капитал», т. I, с. 39. Выделение наше). Как видим, Марксом намечена здесь программа исследования целого ряда «экономических форм». И необходимость тщательного изучения их Маркс подчеркивал много раз.

Приступая к изучению метаморфоза товаров, Маркс писал: «Мы будем рассматривать весь процесс лишь со стороны форм, следовательно, лишь изменение формы, или метаморфоз товаров, обслуживающий обмен веществ. Совершенно неудовлетворительное понимание этого изменения формы обусловливается, независимо от неясности относительно самого понятия стоимости, тем обстоятельством, что каждое изменение формы товара совершается путем обмена двух товаров: простого товара и денежного товара. Когда обращают внимание только на этот вещественный момент, обмен товара на золото, упускают из виду то, что следовало бы видеть прежде всего, а именно — процесс, касающийся самой формы товара» («Капитал», т. I, с. 57. Выделение наше). Точно так же в самом начале II тома «Капитала» Маркс писал: «Чтобы понять эти формы (капитала) в их чистом виде, необходимо прежде всего абстрагироваться от всех моментов, которые не имеют ничего общего с изменением и образованием формы (Formwechsel und Formbildung), как таковыми» («Капитал», т. II, с. 1). Не правда ли, Маркс «меньше всего» думал об экономических формах вещей?

Маркс не только не отмахивался так легко от экономических форм вещей, как то делает Бессонов. Наоборот, именно за пренебрежение к этим формам он неоднократно и жестоко порицал вульгарных экономистов. Приведем несколько интересных цитат на этот счет. Маркс резко отзывается о «той грубости, с которой экономист исследует различия форм, действительно интересующие его только с материальной стороны» («Капитал», т. III, ч. 1, с. 249). В другом месте Маркс столь же резко отзывается о «руководствах политической экономии, которые в своей грубой заинтересованности материей пренебрегают всякими различиями формы» («Капитал», т. I, с. 423). Аналогичную фразу встречаем и в первом издании «Капитала», где Маркс говорит, что «экономисты, находясь совершенно под влиянием вещественных интересов, упустили из виду формальное содержание относительного выражения стоимости» («Капитал», т. I, русск. изд., 1872, с. 17). Этот интерес Маркса к «различиям форм», «образованию форм», «перемене форм» вытекает из его понимания экономических форм вещей, как выражения производственных отношений людей.

Если бы Бессонов последовательно провел свое отрицательное отношение к изучению «экономических форм вещей», он попал бы прямо в объятия некоторых представителей социального направления, и в частности Туган-Барановского с его «социальной теорией распределения». Н. И. Бухарин жестоко критиковал Туган-Барановского именно за то, что он исследовал классовые отношения капиталистического общества независимо от проблемы стоимости, т. е. проблемы «экономических форм вещей». «Современная борьба за участие в общественном продукте, — писал Н. И. Бухарин, — обладает специфическим свойством: это борьба за экономические ценности. Абстрагирование от ценности было бы поэтому абстрагированием от подлинно типичной черты современной формы хозяйства»^[3]. «Чтобы объяснить капиталистические распределительные отношения, недостаточно, как это делает Туган-Барановский, сослаться на классовую борьбу, необходимо показать, как эта борьба классов, делящих между собой общественный продукт, находит свое выражение во всеобщей категории товарного хозяйства — в ценности, т. е. как эта классовая борьба выступает в форме борьбы между покупателем и продавцом товара, именуемого рабочей силой»^[4]. А это значит, что исследование производственных и в частности классовых отношений капиталистического общества невозможно без исследования «экономических форм вещей» (стоимость, деньги, заработная плата, прибыль, капитал и т. д.).

Какие доказательства приводит Бессонов в пользу своего утверждения, что я будто бы хочу производственные отношения «заменить целиком экономическими формами вещей»?

В доказательство своего утверждения Бессонов приводит только одно, по его словам, «поразительное» место из моих «Очерков», а именно примечание на с. 40. В этом примечании я указываю, что проблема товарного фетишизма не совпадает с проблемой зависимости производственных отношений людей от состояния и распределения производительных сил. Первая проблема существует только для товарного хозяйства, вторая проблема должна быть поставлена при изучении любой общественной формации, например, феодального хозяйства. Бессонов пишет: «Итак, из безбрежной сферы отношений между «вещами» и общественными отношениями Рубина интересует в этой главе (как и во всех других) только форма их взаимной «сращенности» — «товарный фетишизм в собственном смысле слова». Он «резко» открещивается от такой кардинальной проблемы, как «зависимость производственных отношений от состояния и распределения производительных сил» (с. 131).

Мы просим читателя прочесть не только примечание на с. 40 «Очерков», но и текст на той же странице, к которому это примечание относится, чтобы убедиться, в какой мере наш критик умудрился извратить текст «Очерков». На с. 40 «Очерков» я писал: «В феодальном обществе производственные отношения между людьми устанавливаются на основе распределения между ними вещей и по поводу вещей, но не через посредство вещей… Особенность же товарно-капиталистического хозяйства заключается в том, что производственные отношения между людьми устанавливаются не только по поводу вещей, но и через посредство вещей» (Выделение наше). Из этих моих слов, казалось бы, вытекает бесспорный вывод: при изучении феодального хозяйства мы имеем дело только с проблемой «зависимости производственных отношений от состояния и распределения производительных сил»; в капиталистическом же хозяйстве мы имеем дело не только с этой проблемой, но и с проблемой товарного фетишизма, т. е. «сращения» производственных отношений и вещей. Критик же извращает мою мысль и приписывает мне намерение совершенно исключить первую проблему при исследовании товарно-капиталистического хозяйства. Там, где у меня написаны слова «не только, но и», критик ставит слово «только» и надеется поразить своего противника при помощи этого действительно «поразительного» приема.

Насколько критик не понял моей мысли, видно из того, что он приписывает мне намерение отнести всю проблему «зависимости производственных отношений от состояния и распределения производительных сил» к сфере науки об общественной технике (с. 131). Мне такое намерение никогда не могло прийти в голову, так как постановка указанной проблемы нам необходима именно для того, чтобы понять своеобразие структуры производственных отношений, а не производительных сил. Поэтому на предыдущей же 39 странице «Очерков» — и Бессонов в своем критическом усердии умудрился это проглядеть — я прямо указываю, что закон зависимости производственных отношений людей от распределения средств производства между (различными классами есть «общесоциологический закон», исследование которого относится к теории исторического материализма, а никоим образом не к науке об общественной технике. Поскольку этот закон формулируется в общем виде, применимом ко всем общественным формациям, он относится к теории исторического материализма. Поскольку речь идет о формулировке этого закона для товарно-капиталистического общества, мы имеем дело с пограничной проблемой, которая входит как в теорию исторического материализма, так и в политическую экономию. Можно сказать, что теория исторического материализма кончается этой проблеме, а политическая экономия ей начинается. И это вполне понятно именно с той точки зрения, которую я защищаю. Я подчеркиваю, что политическая экономия ведет все свое исследование на основе определенной структуры производственных отношений людей. Но так как товарно-капиталистическая структура производственных отношений возникает и развивается на основе известного распределения средств производства между разными общественными группами, то с, анализа последнего и должна начинаться политическая экономия. Именно поэтому я начал первую главу «Очерков» с указания на особенность товарного хозяйства, которая состоит в том, что «руководителями и организаторами производства являются самостоятельные, друг от друга независимые товаропроизводители», владеющие «на праве частной собственности необходимыми орудиями производства и сырым материалом» («Очерки», с. 15).

Итак, обвинение в игнорировании проблемы зависимости производственных отношений от распределения средств производства между разными классами могло быть брошено Бессоновым только потому, что он цитировал мое примечание на с. 40 «Очерков», но не цитировал текста, к которому это примечание относится. А между тем всякому известно, что для того, чтобы понять смысл примечания, полезно прочесть соответствующий текст.

Чтобы ввести некоторое разнообразие в свои полемические приемы, Бессонов в других случаях поступает иначе: он читает текст, игнорируя относящееся к нему примечание. Он пишет, что «категории капиталистического общества (капитал, прибавочная стоимость, заработная плата, прибыль, рента, процент и т. д.) расценены им (Рубиным) как простое усложнение категорий товарного хозяйства… Излишне доказывать, насколько непохожа подобная точка зрения на марксистскую концепцию. Капиталистическое общество, по Марксу, это не простое «усложнение» товарного общества, это принципиально иной тип общества, хотя и на той же товарной основе, проявляющийся в результате катаклизма, скачка, а вовсе не результат простого «усложнения». Этому скачку, этому катаклизму нет места в «теории» Рубина, для которого все общества, в которых отношения людей прикрыты вещной оболочкой, по сути дела ничем, кроме большей или меньшей сложности, не отличаются друг от друга» (Рецензия с. Бессонова в «Известиях ЦИК» от 30 ноября 1928 года).

Всякий, знакомый с моими «Очерками», легко увидит всю необоснованность этого обвинения. Я в «Очерках» настойчиво провожу мысль о качественном своеобразии каждой экономической структуры общества. Я настойчиво подчеркиваю мысль, что различные экономические структуры общества качественно, а не только количественно отличаются одна от другой. Поэтому, говоря на с. 42 «Очерков», что «экономическая система Маркса изучает ряд усложняющихся типов производственных отношений между людьми», я на той же странице счел нужным сделать следующее примечание: «Мы имеем в виду различные виды или типы производственных отношений людей в капиталистическом обществе, а не различные типы производственных отношений, характеризующие различные общественные формации». Казалось бы, всякому непредубежденному читателю должно быть ясно, что процесс усложнения производственных отношений и соответствующих им экономических категорий рассматривается мной на фоне определенной экономической структуры общества, а именно капиталистического хозяйства. Признавая качественное своеобразие каждой экономической структуры, я прямо указывал, что исторический переход от простого товарного хозяйства (которое существовало до возникновения капитализма, хотя и не получило полного развития) к капиталистическому хозяйству имел характер появления качественно новой экономической структуры, характер экономического переворота. На с. 102 «Очерков» я писал: «Для превращения денег в капитал необходим был огромный исторический переворот, описанный Марксом в главе о первоначальном капиталистическом накоплении».

Мимоходом отметим, что с. Бессонов не стесняется выдвигать против меня обвинения совершенно противоположного характера, преследуя исключительно одну цель: бросить тень на своего противника. Только что Бессонов приписывал мне мнение, что капиталистическое общество возникло в результате простого «усложнения» товарного хозяйства. Очевидно, что это обвинение предполагает существование простого товарного хозяйства до возникновения капиталистического хозяйства. Между тем: в тезисах с. Бессонова, представленных им к диспуту в Институте красной профессуры 30 марта 1929 г., мы читаем: «Для него (Рубина) стоимость не есть исторический «приус» цены производства, товар не есть исторический предшественник капитала, а простое товарное общество есть лишь логическая абстракция капиталистического общества». Бессонов не замечает (или надеется, что другие не заметят) противоречия в его аргументации. Одно из двух: если с моей точки зрения «простое товарное хозяйство есть лишь логическая абстракция капиталистического общества», то нелепо обвинять меня в непризнании «скачка» при переходе от первого к последнему; если же я действительно виновен в непризнании этого «скачка», то, очевидно, я признаю существование простого товарного хозяйства до возникновения капитализма. Оба обвинения Бессонова не могут быть одновременно правильными. Но это, конечно, не значит, что они оба не могут быть ложными. Одно обвинение, столь же мало обосновано, как и другое.

Необоснованность обвинения в непризнании «скачка» была уже отмечена выше. Что же касается обвинения в непризнании исторического «приуса» стоимости, то нам достаточно процитировать следующее место из «Очерков» (с. 278): «Трудовая стоимость (или товар) представляет исторический «приус» по отношению к цене производства (или капиталу), она существовала в зачаточном виде до капитализма, и только известное развитие товарного хозяйства подготовило почву для возникновения капиталистического хозяйства». Прибавлять что-нибудь к этой цитате мы считаем излишним.

Выше мы уже отметили один из приемов полемики с. Бессонова. Если я пишу, что для исследователя капиталистического общества существует не только проблема зависимости производственных отношений от распределения средств производства, но и проблема сращения производственных отношений с вещами, то Бессонов утверждает, что я признаю существование только последней проблемы. Вместо слов «не только, но и» Бессонов ставит слово «только». Второй прием его заключается в том, что он ставит слово «только» там, где у меня вообще это слово не фигурирует в тексте. Бессонов на с. 139 своей статьи пишет: «…как это утверждает Рубин, когда говорит, что только «обмен соединяет в себе неразрывно моменты социально-экономический и материально-вещный». Пусть читатель обратится к с. 26 «Очерков», на которую ссылается Бессонов, и он убедится, что никакого намека на то, что «только» обмен соединяет в себе оба указанных момента, у нас нет. Как убедится читатель из той же с. 26, наша фраза об обмене представляет собой не что иное, как повторение многократно встречающегося у Маркса указания, что процесс обращения включает в себя «обмен веществ» и «превращение форм». Но мы одновременно с этим указывали, что и процесс производства соединяет в себе материально-вещный и социально-экономический моменты («Очерки», с. 16 — 17, 22, 24, 25). Мы только считали нужным подчеркнуть, что в процессе непосредственного производства простой товаропроизводитель связан непосредственными отношениями не с определенными лицами, а лишь с неопределенным рынком (с. 24, 25 «Очерков»). Но ведь отрицать это — значило бы отрицать стихийный характер товарного хозяйства.

Третий полемический прием Бессонова состоит в следующем: он заключает в кавычки и приписывает мне слова, которых я никогда не произносил. На той же с. 139 своей статьи, на которой Бессонов произвел некую операцию над моей фразой об обмене, он пишет: «Рубин на сотню ладов разъясняет нам, что технология не имеет отношения к социальным формам общественных явлений, что это есть нечто, относящееся к «естественным отношениям предметов», подлежащее всяческому изгнанию из политической экономии в сферу грубых натуралистических категорий». Всякий читатель, не знакомый с полемическими приемами Бессонова, вправе думать, что заключенные в кавычки слова «естественным отношениям предметов» принадлежат мне и высказаны мной, если и не «на сотню ладов», как утверждает Бессонов, то, по крайней мере, хотя бы однажды. А между тем слова эти вообще не принадлежат мне. На предыдущей странице своей статьи (с. 138) Бессонов приводит цитату из сочинений Амонна, в которой встречаются приведенные слова. На следующей странице эти слова уже приписываются мне.

Приведенных примеров, число которых можно было бы умножить, вполне достаточно для характеристики полемических приемов Бессонова.

§ 3. Классики и Маркс

В первой части статьи мы ответили на возражения, развитые с. Бессоновым в его статье в № 1 журнала «Проблемы экономики»; сейчас мы переходим к разбору второй половины его статьи, помещенной в № 2 этого же журнала.

Начало своей статьи Бессонов посвящает вопросу о классиках и Марксе. Бессонов резко критикует изложение теории товарного фетишизма, данное мной в «Очерках»; он утверждает, что я напрасно приписал Марксу заслугу открытия тайны фетишизма. По его мнению, эта тайна была уже открыта классиками. «По мнению Маркса, уже классики видели за вещами скрывающиеся за ними производственные отношения людей. Правда, они видели это не так ясно, как видел Маркс, правда, они часто путались в этом вопросе вследствие того, что считали товарный, т. е. буржуазный способ производства вечным, а не исторически-преходящим. Однако никогда, конечно, Марксу не могло прийти в голову нападать на классиков именно по этой линии. Напротив, теория товарного фетишизма отделяет Маркса не от классиков, а от вульгарных экономистов» («Проблемы экономики», № 2, стр. 83. В дальнейшем цитируем эту книжку журнала без указания источника). Вывод Бессонова, подчеркнутый им курсивом, гласит, что «Рубин навязывает читателю им самим выдуманное различие Маркса от классиков» (стр. 82).

Бессонов и на этот раз хочет найти сходство между моим изложением и идеями Струве или буржуазных экономистов социального направления. Он сообщает, что я преподношу читателю «Струвианско-штольцмановское представление о классиках» (стр. 80). Сам же Бессонов убежден в том, что уже классики сумели вскрыть за вещными категориями производственные отношения людей, и не здесь следует искать их главное отличие от Маркса; главный недостаток классиков, по его мнению, заключается отнюдь не в том, что они были «несоциальны», а в том, что они были «неисторичны» (стр. 82). Этот признак «неисторичности» кажется Бессонову совершенно достаточным для того, чтобы провести разграничительную черту между классиками и Марксом. Меня он упрекает именно в том, что я считаю этот признак недостаточным. «В том-то и дело, что признак историчности, или неисторичности кажется Рубину недостаточным» (стр. 82).

Обратимся к разбору изложенного взгляда Бессонова на учение классиков. На каком основании приписывает мне Бессонов мысль, что классики ничем не отличались от вульгарных экономистов? В доказательство он ссылается на следующую фразу из моей книги «История экономической мысли» (стр. 237): «Социальные формы, принимаемые вещами при наличии определенных производственных отношении между людьми, Рикардо принимает за свойства самих вещей». Эта цитата дает повод Бессонову к следующему восклицанию: «Нужно относиться с большим пренебрежением к прямым указаниям Маркса, чтобы в книге, претендующей на марксистскую характеристику и официально одобренной Гусом, решиться бросить подобное обвинение Рикардо» (стр. 78). Бессонов при этом ссылается на известную фразу Маркса о том, что Рикардо рассматривал стоимость как «простое выражение, специфически общественную форму производительной деятельности людей». Отсюда он делает вывод, что свою оценку классиков я заимствовал не у Маркса, а у Струве.

Это обвинение Бессонова, как и большинство других его обвинений, имеет единственным своим источником полное незнакомство автора с марксистской литературой, посвященной данному вопросу. Неужели, действительно, я должен был обращаться к Струве, чтобы найти указания на склонность классиков к смешению социальных функций вещей с их естественными функциями? Неужели я не мог найти подобного рода указания как у самого Маркса, так и у авторитетнейших представителей марксизма, писавших на протяжении целого полувека? Если бы Бессонов не обнаружил полной беззаботности насчет истории марксистской мысли, он легко убедился бы, что инкриминируемая им мне фраза о Рикардо представляет собой не что иное, как повторение мысли, встречающейся у большинства авторитетных представителей марксизма. В этом вопросе, как и в других, Бессонов, сам того не сознавая, резко порывает с общепринятыми среди марксистов взглядами.

Начнем в хронологическом порядке со старой статьи Каутского под названием «Нищета философии» и «Капитал», написанной им в 80‑х годах, когда он находился еще в постоянном общении с Энгельсом. В этой статье читаем: «Экономисты, часто даже Рикардо, в большинстве случаев смешивали естественные формы, которые лежат в основе экономических категорий, с общественными отношениями, выражающими их в действительности. Они должны были делать это, так как рассматривали экономические категории, поскольку это вообще возможно, отделенными одна от другой, в неподвижном состоянии. При такой манере исследования утрачивается почти полностью их общественный характер, тогда как их естественные формы больше бросаются в глаза» (Каутский, Соч., т. I, 1928 г., стр. 219). О том же он говорит в другом месте: «Маркс таким образом исходит из анализа товара, тогда как Рикардо (а также Родбертус) принимает товар и продукт как нечто равнозначащее, смешивает естественную форму, лежащую в основе товара, с общественным отношением, превращающим продукт в товар» (там же, стр. 224).

В еще более резких выражениях, если только возможно, мы встречаем такую же характеристику классиков у Розы Люксембург: «Коренная разница между рикардовской и марксовской теориями трудовой стоимости, — разница, которую не сумели оценить буржуазные экономисты и которая почти всегда оставляется без внимания в популяризациях учения Маркса, — заключается в том, что Рикардо, соответственно своему общему естественно-правовому пониманию буржуазного хозяйства, считал и создание стоимости естественным свойством человеческого труда, индивидуального конкретного труда отдельного человека» (Люксембург, «Накопление капитала», 1923 г., стр. 48). Еще более резко проявляется эта черта у Смита. «Смит прямо считал создание стоимости физиологическим свойством труда, как проявления животного организма человека. Точно так же как паук производит из своего тела паутину, так создает стоимость работающий человек, — всякий человек, который создает полезные вещи, — потому что работающий человек с самого начала является товаропроизводителем, как человеческое общество от природы является обществом, покоящемся на обмене, а товарное хозяйство — нормальной формой человеческого хозяйства» (там же, стр. 49.).

В конце цитированной фразы Люксембург правильно указывает причину, побуждавшую классиков видеть в стоимости свойство, присущее всякому продукту труда. Причина эта заключается в том, что классики принимали капиталистическое производство за производство вообще, т. е. не отличали материально-технический процесс производства вообще от той специфической общественной формы, которую он имеет в капиталистическом хозяйстве. Беда классиков заключалась не только в их «неисторичности», как думает Бессонов. Если бы заслуга Маркса заключалась только в том, что он понял исторически-преходящий характер капитализма, то трудно было бы отличать Маркса от буржуазных экономистов исторического направления и в частности от какого-нибудь Зомбарта. Маркс не только показал нам исторически-преходящий характер капиталистического хозяйства, но и объяснил нам, что возникновение, развитие и гибель каждой экономической формации общества объясняется противоречием между производительными силами и производственными отношениями, т. е. между материально-техническим процессом производства и специфической общественной формой, принимаемой им в данный исторический период. Только это учение о противоречии между производительными силами и производственными отношениями и делает метод Маркса не только историческим, но и диалектическим. И именно это диалектическое понимание было совершенно чуждо классикам. О Рикардо Маркс пишет: «Буржуазное, точнее капиталистическое производство Рикардо рассматривает, как абсолютную форму производства; поэтому присущие ему определенные формы производственных отношений не могут вступать в противоречие или налагать оковы на производство как таковое» («Theorien», т. III, стр. 54). Как видим, главный недостаток Рикардо, по мнению Маркса, заключается в том, что он по рассматривал экономические явления, как связанные именно с данной специфической общественной формой, принимаемой процессом производства в капиталистическом хозяйстве. А это и значит, что классики были не только «неисторичны», но и смешивали социальные функции вещей с техническими. Видеть единственное отличие Маркса от классиков в его «историчности» — значит похерить весь диалектический метод Маркса. Роза Люксембург идет еще дальше и даже обвиняет Смита и его последователей в том, что «они в капиталистическом товарообмене смешивают потребительную стоимость товаров с их отношениями стоимости» (там же, стр. 56).

Приблизительно такую же характеристику классиков дает, наконец, и Гильфердинг. Категории Рикардо «остаются естественными категориями; стоимость для него все еще свойство самого блага, заключающегося в том, что оно есть продукт труда, как для другой категории благ стоимость заключается в их редкости; капитал для него не что иное, как «накопленный труд», что, по выражению Маркса, представляет только «экономическое название» для средств производства» (Гильфердинг, Постановка проблемы теоретической экономии у Маркса, сборник «Основные проблемы политической экономии», 3‑е издание, стр. 75 — 76).

Как видим, то «странное обвинение», которое я, по словам Бессонова, бросил классикам, представляет собой не что иное, как буквальное повторение мысли, встречающейся у всех авторитетных представителей марксизма. Бессонов же решительно возражает против этой мысли и считает, что теория товарного фетишизма отделяет Маркса лишь от вульгарных экономистов, а не от классиков. Кто же в таком случае, я или Бессонов, продолжает в данном вопросе традиции марксистской мысли, и кто из нас вносит, по его словам, «бесспорную новость» в марксистскую литературу? В оправдание Бессонова можно лишь сказать, что он просто-напросто не знает, как смотрели лучшие марксисты на учение классиков, и поэтому возражает против общепринятых в марксистской литературе взглядов, сам того не сознавая. Если Бессонов не удовлетворится приведенными нами цитатами из сочинений авторитетных марксистов, то мы охотно можем привлечь на помощь и самого Маркса. Неужели Бессонову неизвестно, что революционный переворот, произведенный Марксом в учении о капитале, заключается именно в том, что он увидел в капитале общественное производственное отношение людей? Неужели ему неизвестно, что именно в этом заключается характерная черта марксовой теории капитала, резко отличающая ее от учения классиков? Такое представление о марксовой теории капитала является не только общепринятым среди марксистов, но и сам Маркс неоднократно указывал на это обстоятельство. Маркс писал: «Рикардо различает его (капитал) только как «накопленный труд» от «непосредственного труда». И он представляется как нечто только вещественное, только элемент в процессе труда, из которого никогда не может быть развито отношение труда и капитала, заработной платы и прибыли» («Теории прибавочной стоимости», т. II, ч. 1, 1923 г., стр. 88). Еще резче выражается Маркс о Смите. «Он перечисляет те предметы, те вещественные элементы, которые образуют основной капитал, и те, которые образуют оборотный капитал, как будто такое предназначение присуще предметам вещественно, от природы, как будто эти категории вытекают не из определенных функций этих предметов в капиталистическом процессе производства» («Капитал», т. II, 1927 г., стр. 135).

Число этих цитат можно было бы умножить, но мы полагаем, что и приведенных уже достаточно для полного опровержения взглядов Бессонова. Но, спросит читатель, как же объяснить в таком случае приведенную Бессоновым цитату из Маркса, в которой говорится, что Рикардо рассматривал стоимость как выражение производительной деятельности людей? Это кажущееся противоречие объясняется очень просто тем, что система классиков сама противоречива. С одной стороны, классики сводят, хотя и недостаточно последовательно, различные формы дохода к стоимости, а стоимость к труду. Своей теорией трудовой стоимости они подготовили путь для раскрытия общественного характера всех экономических категорий. Однако они только подготовили путь для решения этого вопроса, но сами не разрешили, его, главным образом благодаря своему непониманию двойственного характера труда и двойственного характера самого процесса производства. Так как они смешивали конкретный труд с абстрактным, материально-технический труд с общественным трудом, то вполне понятно, что стоимость они должны были рассматривать как результат труда вообще и, следовательно, как нечто присущее всякому продукту труда. С одной стороны, они сводили стоимость к труду, а с другой стороны, именно потому, что они не понимали общественной формы этого труда, они считали естественным свойством вещи как эту стоимость, так и производные от нее социальные формы (например, капитал). Именно поэтому в учении классиков смешивались и переплетались все время две точки зрения: общественно-трудовая и вульгарно-вещная. Поэтому, как неоднократно указывает Маркс, учение Смита явилось истоком для двух различных течений экономической мысли: для теории трудовой стоимости и для вульгарной политической экономии. Именно поэтому даже в теории Рикардо имеется, по словам Маркса, «вульгарный элемент» («Theorien», т. III, стр. 574), который проявляется очень ярко, например, в его учении о капитале и прибыли.

Если бы Бессонов не ограничился одной цитатой из моей книги «История экономической мысли», он убедился бы, что я тщательно подчеркиваю обе указанные стороны учения о классиках. На стр. 280 этой книги, я дал общую характеристику — учения классиков в следующих словах: «Классическая школа изучала социальные формы вещей (стоимость, заработную плату, прибыль и ренту), не отдавая себе ясного отчета в том, что они представляют собой не что иное, как выражение социально-производственных отношений людей. Отсюда двойственность и учениях классической школы. Поскольку она изучала социальные формы вещей в их отличии от самих вещей (например, стоимость продукта в отличии от самого продукта как потребительной стоимости), поскольку она рассматривала их как порождение человеческого труда (хотя не отдавая себе ясного отчета в социальной форме организации труда), а тем самым и человеческого общества. С этой «трудовой» точки зрения классики свели заработную плату, прибыль и ренту к стоимости, а стоимость — к труду. В труде они нашли глубоко скрытую основу всех экономических явлений и своей теорией трудовой стоимости заложили основы политической экономии как науки социальной. С другой стороны, поскольку классики изучали социальные формы вещей, они склонны были искать их происхождение в натуральных или материально-технических свойствах самих этих вещей. Им казалось само собой понятным, что средства производства (машины и пр.) обладают социальной формой капитала. Не менее понятным казалось им, что капитал должен приносить прибыль. Отсюда легко было прийти к выводу, что капитал в своей материально-технической форме (машины и т. п.) создает прибыль, получаемую его владельцем. Такой взгляд находился в полном согласии с общепринятыми, «вульгарными» взглядами, господствующими в кругах предпринимателей и вообще среди широкой публики, ограничивающейся поверхностным наблюдением экономических явлений».

Эта цитата с несомненностью показывает, что я в достаточной мере подчеркнул именно обе стороны учения классиков и показал своеобразное сплетение в их работах двух точек зрения — трудовой и вульгарной. Но именно поэтому никак нельзя сказать, что классики уже сумели разгадать тайну товарного фетишизма и рассматривали экономические категории как выражение производственных отношений людей. Отмечая вульгарную или натуралистическую сторону в учении классиков, мы не только не погрешаем против истины, но мы лишь благодаря этому делаем возможным правильное понимание отличия Маркса от классиков, — отличия, которое, по словам Люксембург, «не сумели оценить буржуазные экономисты». Мы теперь можем только прибавить, что это отличие не было понято не только буржуазными экономистами, но и до сих пор не понято некоторыми экономистами, охотно причисляющими себя к ортодоксальным марксистам. По-видимому, свою ортодоксальность они видят в том, чтобы оспаривать у Маркса честь разоблачения товарного фетишизма и приписывать ее классикам.

§ 4. Теория товарного фетишизма

После изложенного выше читатель легко может представить себе взгляды Бессонова на теорию товарного фетишизма. По его словам, «Рубин неожиданно для марксистов заявляет, что теория товарного фетишизма есть величайшее из открытий Маркса» (стр. 84. Выделение наше). Бессонов утверждает, что «подобное подчеркивание теории товарного фетишизма представляет из себя бесспорную новость в марксистской литературе» (стр. 83). По своему обыкновению, он и здесь не может обойтись без того, чтобы при помощи легкого «исправления» цитат критикуемого автора приписать ему мысли, составляющие собственность самого критика. Бессонов приписывает мне мысль, что заслуга Маркса заключается только в его учении о товарном фетишизме. Бессонов спрашивает: «В самом ли деле заслуга Маркса перед политической экономией заключается только («исключительно»!) в том, что Маркс за вещами усматривал производственные отношения» (стр. 83). В доказательство Бессонов на той же 83 стр. ссылается на следующую мою цитату: «Исключительной заслугой Маркса является внесение в политическую экономию метода социологического, усматривающего в вещных категориях выражение производственных отношений людей». Эту цитату Бессонов нашел на странице 36 моих «Очерков». Однако печальный опыт знакомства с полемическими приемами Бессонова приучил нас уже не доверять его кавычкам и ссылкам на страницы «Очерков». Обратимся и на этот раз к цитируемой им странице 36 «Очерков» и, к нашему удивлению, вместо приведенной Бессоновым цитаты найдем следующие слова: «Абстрактный метод общ Марксу со многими его предшественниками, включая Рикардо. Но исключительно его заслугой является внесение в политическую экономию метода социологического, усматривающего в вещных категориях выражение производственных отношений людей». Как ясно всякому грамотному читателю (а Бессонов, как увидим ниже, считает себя специалистом по части грамотности), я в этой фразе отнюдь не утверждаю, что заслугой Маркса является только его учение о товарном фетишизме; я утверждаю, что развитие учения о товарном фетишизме является «исключительно его заслугой» (т. е. Маркса), а не заслугой классиков, как то думает Бессонов. Проверим сейчас и в применении к данному вопросу, кто из нас, я или Бессонов, разделяет общепринятые в марксистской литературе взгляды и кто с ними порывает.

Начнем с Энгельса, который пишет: «В политической экономии речь идет не о вещах, а об отношениях между лицами, в последней же инстанции между классами, но эти отношения всегда связаны с вещами и проявляются как вещи. Эта зависимость (в подлиннике «связь»), слабое сознание которой, конечно, мелькало уже в отдельных случаях у того или другого экономиста, была впервые раскрыта Марксом в ее значении для всей политической экономии, благодаря чему он мог труднейшие вопросы так упростить и так ясно изложить, что они теперь будут понятны даже буржуазным экономистам («Под знаменем марксизма», 1923 г., №№ 2 — 3, стр. 56. Выделение наше). Как видим, Энгельс считает, что теория товарного фетишизма была «впервые раскрыта» Марксом, что у его предшественников лишь в отдельных случаях мелькало слабое сознание связи между вещами и общественными отношениями людей. Бессонов сам знает, что приведенные слова Энгельса прямо опрокидывают все его взгляды на марксову теорию товарного фетишизма. Он поэтому полагает, что приведенное мнение Энгельса о теории товарного фетишизма «несколько отлично» от мнения самого Маркса (стр. 94). Не стóит подробно доказывать, что это мнение Энгельса в точности характеризует самую сущность учения Маркса и в полной мере разделялось всеми авторитетными марксистами.

Плеханов писал: «Экономические категории сами выражают собой не что иное, как взаимные отношения людей, или целых классов общества в общественном процессе производства. Экономическая наука только тогда и стала на правильную точку зрения, когда поняла это и занялась исследованием тех взаимоотношений, которые скрываются за мнимыми качествами вещей и за таинственными свойствами экономических категорий» (Плеханов, Соч., т. VI, 1925 г., стр. 170. Выделение наше). Плеханов говорит, что политическая экономия только тогда и стала на правильную точку зрения, когда была открыта тайна товарного фетишизма, и честь этого революционного переворота в науке Плеханов приписывает именно Марксу.

Каутский в своей известной популярной работе «Экономическое учение Маркса» пишет: «Маркс первый раскрыл фетишистический характер товара; он первый признал капитал не вещью, а осуществляющимся через посредство вещей отношением и исторической категорией» (Каутский, Соч., т. I, стр. 201). И в других местах Каутский подчеркивает революционное значение этого разоблачения фетишизма, присущего буржуазной политической экономии, в том числе и классической (там же, стр. 224 и др.).

Люксембург пишет: «Лишь Маркс впервые увидел в стоимости особое общественное отношение, возникающее при определенных исторических условиях; он пришел вследствие этого к разграничению между обеими сторонами труда, создающего товар» (цитированное сочинение, стр. 49).

Гильфердинг также подчеркивает, что только благодаря своему учению о товарном фетишизме Марксу удалось разрешить загадку общества: «Загадка общества была разрешена благодаря открытию «общественной субстанции» товара, благодаря доказательству, что при видимо вещных отношениях товаров речь идет о человеческих отношениях и притом о человеческих отношениях в пределах вполне определенного производственного отношения, в пределах товаропроизводящего общества, т. е. речь идет об открытии присущего товару характера фетишизма. Именно эту изменившуюся постановку проблемы не надо упускать из виду, если хотят анализировать отношение Маркса и Рикардо, ибо лишь с этой точки зрения можно получить ясное представление о совершенно различном значении обеих систем» (цит. соч., стр. 75. Выделение наше).

Изложенные цитаты достаточно наглядно показывают, в какой мере прав Бессонов, когда он говорит, что особое «подчеркивание теории товарного фетишизма представляет из себя бесспорную новость в марксистской литературе». Это подчеркивание может представлять «бесспорную новость» только для критика, который не потрудился познакомиться с тем, что написано по данному вопросу в марксистской литературе на протяжении целого полувека. Центральное значение теории товарного фетишизма было всегда известно марксистам, и в этом отношении я опять-таки лишь отстаивал и развивал мысль, встречающуюся у лучших представителей марксистской экономической литературы. Если я писал, что теория товарного фетишизма является «пропедевтикой политической экономии», то другими словами выражал ту же самую мысль и Н. И. Бухарин в своей книге «Экономика переходного периода» (стр. 7). Маркс в своем учении о товарном фетишизме дал блестящее социологическое введение в теоретическую экономию, обосновав последнюю как исторически ограниченную дисциплину».

Бессонов пытается ссылаться на то, что сам Маркс будто бы не придавал такого центрального значения своему учению о товарном фетишизме: «Ни Маркс, ни кто-либо из его последователей до Рубина не открыли, что в теории товарного фетишизма содержится ключ ко всей марксистской теории» (стр. 24). Что касается «последователей» Маркса, то мы уже достаточно ясно видели, что все они в один голос подчеркивают огромное значение теории товарного фетишизма, как «ключа» ко всей теории Маркса. Но обратимся к самому Марксу. Бессонов неоднократно ссылается на известные письма Маркса, в которых он отмечает важнейшие учения, изложенные им в «Капитале». Маркс отмечает «три важнейших и совершенно новых элемента книги»: первый — учение о двойственной природе труда, образующего товар; второй — учение о том, что все нетрудовые доходы представляют собой лишь части прибавочной стоимости; третий — учение о том, что заработная плата есть иррациональная форма проявления скрывающегося за ней отношения» (Маркс и Энгельс, Письма, 1923 г., стр. 169). Бессонов утверждает, что в этих письмах Маркса «нет ни слова о товарном фетишизме» (стр. 94). Он не понимает, что важны не слова, а суть дела. Некоторые авторы очень часто употребляют определенные слова, хотя не отдают себе ясного отчета в их значении. Например, Бессонов очень часто употребляет слова о классовой борьбе и противоречиях капитализма, хотя, как увидим ниже, из всего его изложения с необходимостью вытекает отрицание растущих противоречий капитализма и необходимости социальной революции. Маркс не употребляет в указанных письмах слова «товарный фетишизм», но по существу говорит именно о тех частях «Капитала», которые могли быть им развиты только при помощи учения о товарном фетишизме. Действительно, только на основе учения о том, что вещные категории представляют собой выражение общественных производственных отношений людей, Маркс мог развить свои мысли: 1) о двойственной природе труда, как конкретного и абстрактного; 2) о том, что все нетрудовые доходы представляют собой части прибавочной стоимости, которая в свою очередь является выражением производственных отношений между классами капиталистов и рабочих, 3) что под иррациональной формой заработной платы скрываются общественные производственные отношения, заключающиеся в продаже рабочей силы. Бессонов часто признает, что учение о двойственной природе труда составляет характерную особенность теории Маркса, резко отличающую ее от теории классиков. Но ведь именно учение о двойственной природе труда совершенно неразрывно связано с марксовой теорией товарного фетишизма, как это неоднократно и подчеркивалось многими марксистами.

Какие же упреки выдвигает Бессонов против моего понимания теории товарного фетишизма? В «Очерках» я неоднократно подчеркиваю, что социальные формы вещей (стоимость, деньги, капитал и т. д.) представляют собой выражение общественных производственных отношений людей. Бессонов находит у меня следующие ошибки: 1) я будто бы полностью игнорирую «развитие материального производства» (стр. 87); 2) я будто бы утверждаю, что «задача политической экономии заключается не в том, чтобы изучать эти производственные отношения, а в том, чтобы изучать их вещное выражение, как таковое» (стр. 85, 86); 3) поэтому производственные отношения мной «с досадой отставляются в сторону, так как они мешают всестороннему углублению комментатора в спокойно-мертвый мир вещей и саморазвивающихся категорий» (стр. 88).

Мы не будем долго останавливаться на первом упреке; уже в первой части нашей статьи мы указывали, что движущей причиной развития производственных отношений является развитие материальных производительных сил общества. Экономист должен всегда помнить, что изучаемые им производственные отношения людей составляют только одну сторону процесса производства, что они являются той формой, в которой происходит движение и развитие производительных сил. Но это обстоятельство ни в малейшей мере не мешает экономисту сделать «непосредственным» предметом своего изучения именно производственные отношения людей. Всякая попытка включить производительные силы в непосредственный предмет исследования теоретическо-политической экономии означает отказ от принятых Марксом положений. Сам Бессонов, который на диспуте в Институте красной профессуры (апрель — май 1929 г.) выдвинул идею о «равноправном» включении в предмет политической экономии и производственных отношений, и производительных сил, вынужден был на том же диспуте от этой своей идеи отказаться.

Второй упрек, приписывающий мне желание изучать не производственные отношения людей, а их «вещное выражение как таковое», ни на чем не основан. Центральная идея моих «Очерков» заключается именно в том, чтобы показать неразрывную связь всех социальных форм вещей с лежащими в их основе производственными отношениями людей. В частности, на всем протяжении моей книги стоимость изучается не «как таковая», а как выражение производственных отношений людей и регулятора распределения общественного труда между различными отраслями производства. Каждая страница моей книги направлена именно к тому, чтобы выяснить роль стоимости в процессе общественного производства. Поэтому всякие обвинения, что я будто бы отрываю стоимость от материально-технического процесса производства, представляются совершенно необоснованными. Еще более необоснованными, если только это возможно, являются утверждения, что я изучаю стоимость «как таковую» и отбрасываю в сторону лежащие в ее основе общественные производственные отношения людей. Правда, я изучаю эти производственные отношения в их «овеществленном» виде, т. е. в том виде, в каком они проявляются через посредство вещей. Но это объясняется только тем, что указанные производственные отношения людей, по выражению Энгельса, «всегда связаны с вещами и проявляются как вещи». Всякий, кто хочет изучать эти производственные отношения людей, отбросив в сторону вещную форму их проявления, неизбежно должен прийти к «политической экономии без стоимости», защитником которой выступал Туган-Барановский. Изучать производственные отношения капиталистического хозяйства вне вещных форм их проявления — значит уподоблять стихийное, неорганизованное капиталистическое хозяйство плановому, организованному социалистическому хозяйству. Именно этим грехом и страдают буржуазные экономисты социального направления, в первую очередь Штольцман, который представляет себе производственные отношения капиталистического хозяйства по типу планомерно организованных отношений и поэтому совершенно не понимает значения вещных форм их проявления. Вообще полное непонимание необходимости овеществления производственных отношений людей характеризует всех представителей социального направления. Даже те из них, которые находились под сильным влиянием Маркса и высоко ценят его теорию товарного фетишизма (Штольцман и Петри), понимают последнюю односторонне. Они считают, что Маркс под производственными отношениями вещей вскрыл отношения людей, но они не понимают, что этим задача марксовой теории товарного фетишизма не исчерпывается; Маркс показал также, что производственные отношения людей в товарном хозяйстве необходимо принимают форму свойства вещей. Именно этой второй стороне теории товарного фетишизма я посвятил главное свое внимание в «Очерках» и именно эта сторона марксовой теории осталась совершенно непонятой всеми буржуазными экономистами социального направления. Поэтому, хотя Штольцман и Петри высоко ценят теорию товарного фетишизма Маркса, но она в сущности в их рассуждениях не играет центральной роли; они отбрасывают отношения вещей, чтобы вскрыть за ними отношения людей, но они не понимают, что эти отношения людей должны быть изучаемы в их овеществленной форме.

Столь же упрощенно представляет себе теорию товарного фетишизма и Бессонов: «Вернемся к теории товарного фетишизма и согласимся на момент с Рубиным, что суть марксова учения заключается именно в том, чтобы за вещами видеть производственные отношения. Казалось бы, естественный вывод отсюда заключается в том, чтобы, откинув вещи, немедленно и всерьез приняться за изучение скрытых за ними производственных отношений» (стр. 85). Бессонов понимает теорию товарного фетишизма так же односторонне, как и экономисты социального направления. Он думает, что, раз мы за свойствами вещей вскрыли производственные отношения людей, мы можем изучать последние в их непосредственно-общественном, а не вещном выражении; он забывает, что эти производственные отношения необходимо принимают вещную форму и вне последней нами изучаться не могут. Надо прибавить, что Бессонов здесь лишь повторяет мысли, изложенные в свое время Богдановым. Именно Богданов считал, что задача теории товарного фетишизма ограничивается тем, чтобы сорвать вещный покров с экономических явлений, «дефетшизировать» последние и изучать их вне вещной формы их проявления.

Приписывая мне мнимое преувеличение роли социальных форм вещей, Бессонов совершенно отбрасывает последние. К какой путанице приводит его подобное понимание, мы можем проследить на примере его рассуждений о капитале. Прежде всего Бессонов утверждает, что «капитал никогда не был для Маркса «формой вещи», как изображает Рубин» (стр. 88). На первый взгляд эта фраза может озадачить любого марксиста. Ведь все учение Маркса о кругообороте капитала, изложенное им во II томе «Капитала», основанного именно на том, что различные вещи (деньги, товары или элементы производства) поочередно принимают форму капитала. Как же можно утверждать, что капитал не является социальной формой, принимаемой вещами? Особая функция, выполняемая вещами, и придает им социальную форму капитала, которую они сохраняют даже в том случае, когда они в данный момент не функционируют в качестве носителей производственных отношений между капиталистом и рабочим.

Что же представляет собой капитал, по мнению Бессонова? — Неожиданно Бессонов становится горячим защитником изучения производственных отношений людей и заявляет: «Маркс всегда рассматривал капитал как общественное отношение между классом капиталистов и классом рабочих, отношение, неизбежно возникающее на известной ступени развития материальных производительных сил. Именно этот классовый характер и был главным для Маркса в капитале, а вовсе не «экономическая форма» вещи — капитала» (стр. 88). Разумеется, для Маркса, капитал представляет собой не производственное, а именно классовое отношение, но ведь, как говорит Маркс, капитал есть «общественное отношение, выраженное в вещах и через вещи» («Theorien», т. III, стр. 325). Противопоставлять производственное отношение экономической форме вещей нет ни малейших оснований, так как производственные отношения и принимают форму экономических свойств вещей; поэтому и сам Бессонов в другом месте говорит, что «Маркс определял капитал как ценность, приносящую прибавочную ценность» (стр. 81). Он, по-видимому, даже не понимает, что здесь он уже признал, что общественные отношения между классами капиталистов и рабочих принимают форму особого свойства продуктов труда, — быть стоимостью, приносящей прибавочную стоимость. Согласно этому определению, общественные отношения людей уже приняли форму свойства вещей; это вынужден признать, против своей воли, сам Бессонов. Но так как он не понимает ясно этого процесса овеществления производственных отношений людей, то он впадает в безнадежную путаницу при более детальном разборе категорий капитала. Он разражается грозными тирадами против моих слов, что в капиталистическом обществе средства производства принимают форму капитала, а средства существования рабочих —форму зарплаты (стр. 81). Он утверждает, что только Богданов определял капитал как средства производства, ставшие средствами эксплуатации (стр. 81). Конечно, определение Богданова ошибочно, но не потому, что он говорил о средствах производства, а потому, что он говорил об эксплуатации, не определяя ближе присущие ей специфические формы в капиталистическом обществе. С точки зрения определения Богданова средства производства (скот, сельскохозяйственный инвентарь, семена и пр.), при помощи которых бояре закабаляли себе крестьян, также являлись капиталом, ибо они служили средствами эксплуатации. Богданов забыл указать, что капиталом являются лишь средства производства, которые являются средствами эксплуатации наемного рабочего. Но в марксистской литературе всегда было общепринятым мнение, что именно сосредоточение средств производства в руках капиталистов составляет основу всего капиталистического общества. Маркс нередко рассматривал капитал именно как средства производства, отчужденные от рабочего и противопоставленные ему. «Труд превращается в наемный труд, а средства производства — в капитал» («Капитал», т. III, ч. 2, стр. 344).

Бессонов без всяких оснований приписывает мне мысль, что «средства существования рабочих не могут принимать форму капитала и что будто бы последняя органически сращена с формой средств производства» (стр. 81, 82). Приписав мне это мнение, критик находит, что оно «недостаточно грамотно» (стр. 82). Посмотрим, какой уровень грамотности проявляет наш критик.

Прежде всего всякий грамотный читатель должен понять, что если средства существования рабочих, по нашим словам, принимают форму заработной платы, то этим мы не только не исключаем того факта, что они же принимают и форму капитала, но, напротив, мы прямо выражаем этот факт. Ведь всякому грамотному читателю известно, что сумма денег, представляющая для рабочего заработную плату, является переменным капиталом для капиталиста. Если мы говорим, что средства существования принимают форму заработной платы, то тем самым мы утверждаем, что они принимают косвенно и форму переменного капитала (хотя непосредственно переменным капиталом в процессе производства является рабочая сила).

Однако. Бессонов умудряется спорить и против того, что средства существования рабочих принимают форму заработной платы: «Средства существования рабочих прежде всего не принимают формы заработной платы. Эту форму заработной платы, т. е. форму цены рабочей силы, принимает стоимость рабочей силы как товара, а отнюдь не средства существования рабочего» (стр. 82). Чтобы опровергнуть это заявление Бессонова, нам достаточно привести одну цитату из Маркса: «Переменный капитал есть лишь особая историческая форма, в которой проявляется фонд средств существования или рабочий фонд… Это — запас, который необходим рабочему для поддержания и воспроизводства его жизни и который, при всякой системе общественного производства, он должен производить и воспроизводить. Рабочий фонд постоянно притекает к рабочему в форме платежных средств за его труд» («Капитал», т. I, стр. 445. Выделение наше), т. е. в форме заработной платы. Итак, по прямому указанию Маркса, фонд средств существования рабочего принимает форму переменного капитала или заработной платы.

Казалось бы, самому Бессонову должно быть ясно, что мы не ограничиваем форму капитала только областью средств производства. В одном месте Бессонов приписывает мне мысль, что форма капитала «органически сращена с формой средств производства» (стр. 82). Но в другом месте он же умудряется утверждать, что «именно деньги для Рубина (кстати и для вульгарных экономистов) и есть та вещь, которая обладает «социальной формой капитала» (стр. 89). Бессонов не замечает, что он противоречит сам себе: то он приписывает мне мысль, что капиталом являются только средства производства, то мысль, что «деньги сами по себе обладают формой капитала» (стр. 92), и на основании этих рассуждений он приходит к выводу, что «для Рубина определенная социальная форма неразрывно связана с «определенными вещами» (стр. 90). С какими же именно «определенными» вещами? Пусть ответит наш критик. Связываем ли мы форму капитала со средствами производства, или с деньгами? Если бы критик обнаружил больше внимания к тексту «Очерков», он не приписал бы нам этой нелепой мысли; он сделал бы из своих собственных слов вывод, что мы одинаково признаем возможность того, что форму капитала принимают и деньги, и средства производства, и средства существования рабочих. Но вместе с тем он понял бы, что капитал должен быть представлен в какой-нибудь вещи, должен быть прикреплен либо к деньгам (денежный капитал), либо к готовым товарам (товарный капитал), либо к элементам производственного процесса (производительный капитал).

Совершенно нелепо приписываемое нам критиком мнение, что деньги сами по себе составляют капитал; он разражается по этому поводу тирадами на тему о необходимости принять во внимание, что капитал предполагает покупку рабочей силы. Он не видит, что, когда я говорю о деньгах, связывающих «товаровладельца-капиталиста с товаровладельцем-рабочим», я тем самым уже предполагаю продажу рабочей силы, ибо последняя есть тот единственный товар, которым располагает товаровладелец-рабочий. Только превращение рабочей силы в товар создает капиталистические производственные отношения. Но в какой мере умудрился Бессонов напутать даже в этом простом вопросе, видно из следующего примера: «Только наличие этого товара (т. е. рабочей силы) в данной меновой сделке превращает ее из простого менового акта в капиталистическое отношение. Следовательно, если уже говорить о какой-то особой специфической форме товара, с которой неразрывно связано капиталистическое отношение, то нужно говорить именно о товаре рабочая сила, а не о деньгах, как в полном противоречии с Марксом утверждает Рубин» (стр. 91). Можно только удивляться путанице, внесенной критиком в этот простой вопрос. Критик не понял, что именно благодаря тому, что рабочая сила превратилась в товар, противостоящие рабочему средства производства, или деньги — превратились в капитал. Судя по путаной фразе Бессонова, он, по-видимому, думает, что мы должны признать капиталом в первую очередь не средства производства и деньги, а именно рабочую силу. Но ведь эта значило бы прийти к нелепому выводу, что рабочий является капиталистом, ибо он имеет капитал (т. е. рабочую силу). Маркс поэтому неоднократно подчеркивал, что рабочая сила, пока она является товаром, не является капиталом. «Поскольку рабочая сила обращается на рынке, она не есть капитал, не есть какая бы то ни было форма товарного капитала, она вообще не капитал, а рабочий — не капиталист, хотя он и выносит на рынок товар, а именно свою собственную шкуру. Лишь после того, как рабочая сила уже продана и введена в производственный процесс, следовательно, лишь после того, как она перестала обращаться в качестве товара, она становится составной частью производительного капитала» («Капитал», т. II, стр. 138). Мы видим, таким образом, всю нелепость требования Бессонова считать капиталом в первую очередь товар — рабочую силу, а не деньги или средства производства. Именно потому, что рабочая сила является товаром (не будучи капиталом до тех пор, пока она остается товаром), деньги и средства производства являются капиталом.

Мы видим, к какой безнадежной путанице привело Бессонова непонимание связи между производственными отношениями и вещами, к которым они прикреплены. Бессонов, который был горячим защитником исследования в политической экономии вещей, как потребительных стоимостей, хочет изгнать из нашей науки вещи, рассматриваемые как носители общественных производственных отношений людей. Именно Бессонов, который так рьяно отстаивал необходимость изучения многокрасочного мира реальных вещей, проявляет величайшую беспечность там, где ему приходится прослеживать связь производственных отношений людей с различными группами вещей (средства производства, средства существования, деньги, рабочая сила).

§ 5. Овеществленные и неовеществленные производственные отношения

Разобранные нами критические возражения, выдвинутые Бессоновым против нашего изложения теории товарного фетишизма, тесно связаны с его собственным ошибочным пониманием этой теории. Если Бессонов утверждает, что «подобное подчеркивание теории товарного фетишизма представляет из себя бесспорную новость в марксистской литературе» (стр. 83), то подобное, более чем странное в устах марксиста заявление объясняется только тем, что сам Бессонов не понимает и недооценивает значение теории товарного фетишизма для понимания всей экономической системы Маркса. Теория товарного фетишизма дает нам в руки ключ для понимания фетишизированных, овеществленных производственных отношений людей. Так как система товарно-капиталистического хозяйства есть система стихийных, овеществленных производственных отношений людей, то отсюда понятно все огромное значение теории товарного фетишизма. Бессонов с этим положением не согласен.

Он утверждает, как увидим ниже, что с развитием капиталистического хозяйства овеществленные производственные отношения все более теряют в своем объеме и значении; отсюда он делает вывод, что и теория товарного фетишизма не имеет центрального значения для понимания капиталистического хозяйства. Бессонов согласен признать, что эта теория необходима для понимания простого товарного хозяйства, предшествовавшего капиталистическому. «В простом товарном хозяйстве общественный характер труда производителя действительно не может быть выражен иначе, как в обмене товаров, приравнивании вещей и т. п. Следовательно, здесь общественная сторона материального производства выступает на поверхность лишь в форме обмена. До этого пункта Рубин в своих «Очерках» прав, при всем несовершенстве своих формулировок» (тезисы Бессонова к диспуту в ИКП, стр. 2). Но с возникновением и развитием капиталистического хозяйства роль обмена и овеществленных производственных отношений коренным образом меняется. Эту перемену мы можем выразить в виде ряда положений, которые мы заимствуем из работ Бессонова и располагаем ниже в более или менее систематическом порядке.

Первое положение Бессонова: по мере развития капитализма общественное разделение труда все более вытесняется техническим разделением труда. Это положение Бессонова кажется на первый взгляд столь странным, что мы должны подкрепить его рядом цитат из его работ. «Крестьянин устанавливает свою производственную связь с обществом исключительно через продажу производимых им продуктов, или, выражаясь фетишистическим языком Рубина, через передачу вещей. Он является звеном общественного разделения труда. Однако вслед за превращением продукта крестьянского труда в товар следует рано или поздно превращение в товар и самой рабочей силы крестьянина. Бывший самостоятельный производитель превращается в подавляющем большинстве в наемного рабочего. Из звена общественного разделения труда он превращается в звено технического разделения труда внутри и в пределах того производственного целого, которое зовется фабрикой. Его отношения к другим рабочим, вопреки Рубину, теряют вещный характер по той простой причине, что ни он, ни другие рабочие не являются уже владельцами вещей, хотя и являются собственниками товара — рабочая сила. Его труд из труда косвенно-общественного непосредственно становится звеном труда общественного» («Проблемы экономики», № 2, стр. 96 — 97. Выделение наше). Об этом же говорил Бессонов в своем докладе в ИКП 6 апреля 1929 г.: «Чем дальше развивается капиталистическое общество, тем большее количество людей из звеньев общественного разделения труда, когда общественный характер их труда может быть выражен лишь в приравнивании вещей, превращаются в звенья технического разделения труда в пределах обобществленных кооперацией предприятий».

Итак, вместо того чтобы сказать, что с развитием капитализма наряду с общественным разделением труда развивается и техническое разделение труда, Бессонов выдвигает странное положение, что общественное разделение труда вытесняется техническим. Об этом же говорит он и во многих других местах. В своей книге «Развитие машин» (стр. 48) он утверждает, что «период войны и послевоенная концентрация капитала значительно сузили область общественного разделения труда в капитализме за счет расширения сферы технического разделения труда» (Выделение наше). В той же книге (стр. 417) он указывает, что в эпоху империализма «сфера технического разделения труда возрастает до громадных размеров… Соответственно суживается сфера общественного разделения труда» (Выделение наше). Во всех цитатах, число которых можно было бы умножить, высказывается одна и та же мысль: общественное разделение труда суживается и вытесняется техническим разделением труда; тем самым труд из косвенно-общественного становится непосредственным звеном труда общественного.

Легко доказать, что приведенное положение Бессонова обнаруживает полнейшее непонимание всего хозяйственного развития капитализма; Маркс никогда и нигде не утверждал, что расширение сферы технического разделения труда означает сужение сферы общественного разделения труда. Напротив, он указывал, что капиталистическое хозяйство характеризуется одновременным гигантским возрастанием как технического, так и общественного разделения труда, которые взаимно обусловливают друг друга. Маркс писал: «Мануфактурное разделение труда требует уже достигшего известной степени зрелости разделения труда внутри общества. Наоборот, мануфактурное разделение труда в свою очередь оказывает влияние на общественное разделение труда, развивая и расчленяя его дальше» («Капитал», т. I, стр. 266).

Рост планомерной организации труда внутри фабрики, по мнению Маркса, происходит одновременно с возрастанием стихийного анархического характера производства в пределах всего общества. «Анархия общественного и деспотия мануфактурного разделения труда взаимно обусловливают друг друга в обществе с капиталистическим способом производства» (там же, стр. 269). В этом же месте Маркс повторяет следующее положение, высказанное им в «Нищете философии»: «Можно установить, как общее правило, что чем менее подчинено авторитету разделение труда внутри общества, тем сильнее развивается разделение труда внутри мастерской».

Итак, по мнению Бессонова, общественное разделение труда вытесняется техническим. По мнению Маркса, рост технического разделения труда усиливает также и общественное разделение труда. По мнению Бессонова, одна форма разделения труда развивается за счет другой; по мнению Маркса, происходит параллельное развитие и гигантское возрастание обеих форм разделения труда, — и именно в этом кроются основные противоречия капиталистического хозяйства.

Раз, по мнению Бессонова, общественное разделение труда все более вытесняется техническим, то, следовательно, область стихийных, овеществленных производственных отношений людей все более суживается за счет расширения планомерно организованных и неовеществленных производственных отношений, которые связывают рабочих внутри данного предприятия. Отсюда вытекает второе положение Бессонова: развитие капитализма сопровождается сужением сферы действия овеществленных производственных отношений людей. Бессонов пишет: «Превращение рабочей силы в товар означает в действительности сокращение сферы действия вещно выраженных производственных отношений и, наоборот, расширение тех производственных отношений, которые не имеют вещного выражения и не «вызываются» передачей вещей» (стр. 97).

Легко доказать, что и это положение Бессонова, представляющее собой вывод из его первого ложного положения, само также оказывается совершенно ложным и опрокидывает все построение Маркса. С точки зрения Маркса, переход от простого товарного хозяйства к капиталистическому и дальнейшее развитие последнего сопровождается громадным расширением сферы овеществленных производственных отношений людей, усилением стихийного и анархического характера всего народного хозяйства. По мнению Бессонова, переход от простого товарного хозяйства к капиталистическому и дальнейшее развитие последнего сопровождается все большим сокращением сферы овеществленных, т. е. стихийных и анархических производственных отношений людей. Бессонов рисует себе следующую картину. Предположим, что существуют 100 ремесленников, работающих в условиях простого товарного хозяйства; по окончании процесса производства эти ремесленники выносят продукты своего труда на рынок; они связываются друг с другом через обмен вещей, и, следовательно, отношения между ними носят овеществленный характер. Но предположим, что простое товарное хозяйство уступило место капиталистическому; указанные выше ремесленники из самостоятельных производителей превратилась в наемных рабочих, которые работают на одной фабрике. Отношения этих людей друг к другу теперь уже теряют свой вещный характер и носят непосредственно общественный характер. Следовательно, сфера овеществленных отношений сократилась именно благодаря тому, что рабочая сила превратилась в товар, т. е. благодаря тому, что самостоятельный мелкий товаропроизводитель превратился в наемного рабочего.

Приведенные рассуждения Бессонова совершенно извращают весь ход развития от простого товарного хозяйства к капиталистическому. Предположим, что действительно 100 ремесленников превратились в наемных рабочих. Что это означает? Это означает прежде всего, что 100 человек, которые раньше были самостоятельными ремесленниками, теперь начали продавать свою рабочую силу капиталисту; появился новый тип овеществленных производственных отношений между капиталистами и наемными рабочими; появился на рынке новый товар — рабочая сила. Иначе говоря, вопреки Бессонову, произошло не сужение, а расширение сферы овеществленных производственных отношений людей.

Однако на этом процесс не останавливается. Внутри фабрики наши 100 рабочих связаны непосредственными отношениями технического разделения труда. Только эта сторона явления и бросается в глаза Бессонову. Но ведь каждому известно, что товар на фабрике производится для продажи; следовательно, весь продукт, произведенный при помощи 100 рабочих, по окончании производства будет брошен на рынок. Таким образом переход продукта от производителя к потребителю происходит и в капиталистическом хозяйстве, как и в простом товарном, лишь через посредство обмена, т. е. овеществленных производственных отношений людей. Больше того, этот путь, проделываемый продуктом от производителя к потребителю, становится все более длинным и сложным, включающим в себя все большее количество овеществленных производственных отношений людей. Действительно, продукт из рук фабриканта переходит в руки оптового торговца, потом в руки розничного торговца. Товар проходит через руки множества торговцев, и, следовательно, сфера овеществленных производственных отношений по сравнению с простым товарным хозяйством все более расширяется и усложняется.

Дальнейшее развитие и усложнение сферы овеществленных производственных отношений людей имеет место с появлением и выделением денежного капитала и с развитием системы кредита. Фабрикант связан целым рядом отношений со своими кредиторами и должниками, возникает тесная связь промышленности с банками; появляются акционерные общества, ценные бумаги, фондовые биржи, фиктивный капитал. Вся эта громадная надстройка, характерная для эпохи финансового капитала, означает дальнейшее расширение и усложнение сферы овеществленных производственных отношений людей, означает гигантский рост фетишизации этих отношений. Весь этот процесс остался скрытым от глаз Бессонова, который видит только планомерную организацию труда внутри фабрики. Только экономист, сосредоточивший все свое внимание на техническом разделении труда внутри фабрики и не видящий процесса общественного производства в его целом, может утверждать, что сфера общественного разделения труда по мере развития капитализма суживается. Только при полном непонимании учения Маркса об анархии капиталистического производства можно сказать, что появление фабрик означает превращение труда из косвенно-общественного в непосредственно-общественный труд. Это было бы верно лишь в том случае, если бы фабрика представляла собой общество; труд планомерно организован внутри фабрики, но сама фабрика представляет собой только частицу огромной системы стихийного, анархического, неорганизованного разделения труда внутри общества.

Исходя из своего ложного понимания развития капитализма, Бессонов приходит к выводам, которые поражают своей нелепостью. Мы уже видели, что, по мнению Бессонова, превращение рабочей силы в товар означает сокращение сферы действия вещно выраженных производственных отношений людей. Отсюда вытекает парадоксальный вывод, что превращение рабочей силы в товар означает сокращение сферы товарного производства вообще, и Бессонов, проявляя в данном случае большую последовательность, не боится сделать этот вывод: «Спрашивается, куда делась эта плодотворнейшая из революционных идей Маркса о том, что превращение рабочей силы в товар означает начало конца товарного способа производства вообще, куда он делся в мертвой схеме Рубина?» (стр. 97).

Нам очень легко ответить на этот вопрос: честь открытия этой плодотворнейшей идеи всецело принадлежит самому Бессонову, который совершенно облыжно приписал ее Марксу. Марксу никогда не приходило в голову утверждать, что превращение рабочей силы в товар означает начало конца товарного производства вообще. Маркс всегда подчеркивал, что только с момента превращения рабочей силы в товар начинается быстрое развитие товарного производства вообще. Чтобы наглядно показать, в какой мере положение Бессонова противоречит учению Маркса, мы приведем только следующую цитату: «Этот результат неизбежен, раз рабочая сила свободно продается самим рабочим как товар. Но лишь отсюда товарное производство принимает всеобщий характер и становится типичной формой производства; лишь отсюда каждый продукт начинает производиться на продажу и все производимое богатство проходит через сферу обращения. Лишь тогда, когда наемный труд становится базисом товарного производства, это последнее навязывает себя всему обществу» («Капитал», т. I, стр. 462. Выделение наше). Читатель легко может убедиться, что Бессонов ставит на голову все учение Маркса. По словам Маркса, лишь со времени превращения рабочей силы в товар товарное производство становится типичной формой производства. По словам Бессонова, превращение рабочей силы в товар означает начало конца товарного способа производства. По мнению Маркса, лишь с этого времени все продукты начинают производиться на продажу и проходят через сферу обращения. По мнению Бессонова, превращение рабочей силы в товар означает сокращение сферы действия вещно выраженных производственных отношений.

Раз сфера овеществленных производственных отношений все более сокращается, то мы должны прийти к выводу, что по мере развития капитализма производственные отношения людей все более и более «дефетишизируются». Правда, Маркс утверждал как раз нечто противоположное; Маркс говорил, что фетишизация производственных отношений, хотя имеет место в слабо развитой форме уже в простом товарном хозяйстве, достигает наибольшего развития именно при капитализме. Маркс писал: «Все формы общества, поскольку они доходят до товарного производства и денежного обращения, в той или иной мере характеризуются таким искажением действительных отношений. Но при капиталистическом способе производства и при капитале… этот заколдованный и извращенный мир получает несравненно большее развитие» («Капитал», т. III, ч. 2, 1928 г., стр. 297). Но, как мы уже убедились выше, положения Маркса служат Бессонову, по-видимому, только для того, чтобы преподносить читателям утверждения противоположного характера. Этому методу Бессонов не изменяет и на этот раз. Он пишет: «Там, где замирает товарный оборот, где спадает фетишистская стоимостная оболочка общественного труда, там перестают действовать прежние категории политической экономии, и обнажившийся материальный остов общественного производства требует другого подхода, скорее натурально-технического порядка, чем абстрактно-экономического» («Развитие машин», стр. 42). Читатель, может быть, подумает, что Бессонов имеет здесь в виду переходный период от капиталистического хозяйства к социалистическому, когда действительно спадает фетишистическая стоимостная оболочка общественного труда и обнажается материальный остов общественного производства. Но в том-то и дело, что Бессонов в цитированной фразе имеет в виду отнюдь не переходный период от капитализма к социализму, а имеет в виду эпоху капитализма военного и послевоенного времени. Больше того, как уже вытекает из всего изложенного выше, Бессонов должен применить положение о «дефетишизации» производственных отношений людей ко всему периоду развития капиталистического хозяйства, начиная с превращения рабочей силы в товар.

На страницах 416 и 418 своей книги «Развитие машин» Бессонов дает схему хозяйственного развития человечества с точки зрения постепенного возрастания технического разделения труда. Он насчитывает следующие 6 фаз развития хозяйства: 1) натуральное хозяйство, 2) «стадия простого товарного хозяйства и торгового капитала», 3) стадия «свободного капитализма примерно до 70‑х годов прошлого века», 4) стадия империализма, 5) хозяйство Советской России, 6) система коммунистического общества. Первые две фазы охватывают докапиталистическое хозяйство, третья и четвертая фазы охватывают капиталистическое хозяйство.

К нашему удивлению, мы узнаем, что уже начиная с третьей фазы, т. е. со времени возникновения промышленного капитализма, начинается сужение сферы общественного разделения труда. Правда, Бессонов согласен признать, что в третьей фазе еще продолжается анархия общественного разделения труда. «Однако в этой стадии общественное разделение труда уже претерпевает некоторые изменения; его область суживается, так как прежде самостоятельные производители выступают здесь уже в качестве наемных рабочих, входящих ныне в систему технического разделения труда, в то время как прежде они были звеньями общественного разделения труда» (стр. 417. Выделение наше). Итак, уже в эпоху свободного капитализма, развивавшегося до 70‑х годов XIX столетия, мы имеем сужение сферы общественного разделения труда и «следовательно» сокращение вещно выраженных, т. е. стихийных и анархических производственных отношений людей. Тем более усиливается этот процесс во время четвертой фазы, наступившей после 70‑х годов XIX столетия. В применении к этой фазе Бессонов говорит: «Сфера технического разделения труда возрастает до громадных размеров, охватывая в некоторых трестах почти все количество работающих, вообще занятых в данной специальности. Соответственно суживается сфера общественного разделения труда» (стр. 417. Выделение наше).

Из этих положений можно сделать только один вывод: все развитие капитализма после эпохи торгового капитала сопровождалось, сужением области стихийного, анархического общественного разделения труда и соответствующих ему овеществленных производственных отношений людей; развитие капитализма означало развитие планомерно организованного производства. И Бессонов, не боится сделать этот вывод, означающий полнейший отказ от азбуки марксизма. Свои рассуждения о шести фазах хозяйства он резюмирует в (следующих словах: «Таким образом рассматриваемое с этой точки зрения общественное развитие представляет из себя постепенное отмирание слепой игры общественных сил, представленных рынком, и, наоборот, постепенный рост планомерного технического разделения труда внутри общества, рассматриваемого как единый хозяйственный организм» стр. 418. Выделение наше). Эта своеобразная «философия истории», представляющая собой вполне последовательный вывод из всей концепции Бессонова, опрокидывает всю систему Маркса. По учению Маркса, развитие капиталистического хозяйства сопровождалось разрушением тех более или менее организованных форм процесса, производства, которые имели место раньше (феодальное поместье, цеховое ремесло), и гигантским усилением стихийного анархического характера процесса производства. По мнению же Бессонова, развитие капитализма, начиная с первых шагов «превращения рабочей силы в товар», сопровождалось постепенным отмиранием слепой игры общественных сил, представленных рынком, и, следовательно, ростом планомерной организации производства. По мнению Маркса, гигантский рост производительности труда, вызванный планомерной организацией производства внутри фабрики, происходил одновременно с гигантским ростом и усложнением стихийных и неорганизованных, т. е. вещно выраженных производственных отношений людей. Именно это противоречие между организацией труда внутри предприятия и неорганизованностью его во всем обществе таит в себе необходимость гибели капитализма. С точки же зрения Бессонова, рост планомерной организации труда внутри предприятия сопровождается не параллельным усилением стихийного характера всего общественного производства в целом, а, наоборот, происходит за счет сокращения сферы вещно выраженных, т. е. стихийных производственных отношений людей. Но где же в таком случае мы найдем противоречие между производительными силами и производственными отношениями людей? Ведь с точки зрения Бессонова, стихийные анархические производственные отношения «постепенно отмирают», и, следовательно, все более уменьшается та основа, на которой развивается противоречие между производительными силами и производственными отношениями.

Бессонов думает, что овеществленные производственные отношения все более вытесняются неовеществленными отношениями производителей внутри предприятий. Но Бессонов сам понимает, что, когда мы говорим о противоречии между производительными силами и производственными отношениями, мы под последними понимаем именно производственные отношения овеществленного характера. В своем докладе в ИКП Бессонов прямо признал, что производственные отношения, не имеющие вещного характера (т. е. технические производственные отношения, связывающие рабочих внутри предприятия), «изменяются параллельно с развитием производительных сил, непосредственно в зависимости от развития производительных сил» и, следовательно, не могут вступать в противоречие с последними. «Производственные отношения, имеющие вещный характер и при капиталистическом способе производства (отношения между самостоятельными предприятиями), не изменяются параллельно развитию производительных сил, отстают от этого развития, — и в этом заключаются противоречия». Таким образом Бессонов сам вынужден признать, что производительные силы вступают в противоречие именно с производственными отношениями овеществленного характера. Но ведь выше Бессонов утверждал, что по мере развития капитализма производственные отношения этого типа все больше и больше сокращаются за счет расширения производственных отношений, не имеющих вещного характера. А это и значит, что все больше сокращается сфера производственных отношений, которые вступают в противоречие с производительными силами. Следовательно, противоречия между производительными силами и производственными отношениями все более ослабевают. Одна сторона этих противоречий (т. е. производственные отношения овеществленного характера) все более и более сокращается; другая сторона (т. е. производительные силы) в процессе своего постепенного роста порождает соответствующие ему производственные отношения (т. е. техническое разделение труда неовеществленного характера). Все учение Маркса о нарастании противоречии между производительными силами и производственными отношениями и необходимости социальной революции совершенно уничтожается в изложении Бессонова. Если бы Бессонов захотел и в данном пункте оказаться последовательным, он необходимо должен был бы прийти к выводу о постепенном отмирании противоречий между производительными силами и производственными отношениями, о постепенном усилении в капитализме организованных, плановых элементов хозяйства, о постепенном безболезненном и мирном врастании капитализма в социализм.

Ошибка Бессонова носит столь элементарный характер, что ее можно наглядно представить читателю в виде школьного силлогизма. Первая посылка Бессонова: овеществленные производственные отношения вступают в противоречие с производительными силами, неовеществленные производственные отношения не вступают в противоречие с последними. Вторая посылка Бессонова: сфера овеществленных производственных отношений все более суживается за счет расширения сферы неовеществленных производственных отношений. Отсюда необходимо сделать следующий вывод: сфера производственных отношений, вступающих в противоречие с производительными силами, все более сокращается за счет расширения сферы производственных отношений, не находящихся в противоречии с развитием производительных сил.

В данном пункте мы видим интересный пример того, что рассуждения, прикрывающиеся революционными словами, нередко скрывают в себе далеко не революционную сущность. Бессонов обвиняет меня в преувеличении роли овеществленных производственных отношений и в игнорировании растущего значения неовеществленных производственных отношений: «Изгнание Рубиным из политической экономии производственных отношений, не принимающих вещного характера, означает в действительности выхолащивание революционнго содержания нашей науки… Заслуга Маркса заключалась, между прочим, в том, что он первый отметил и выяснил всемирно-историческое значение того факта, что в капиталистическом обществе, чем дальше, тем больше начинают играть роль именно производственные отношения, не имеющие вещного характера и не выражающиеся в переходе вещей. Чем большее значение приобретают эти отношения, чем большее количество людей начинают связываться между собой не через вещи, а непосредственно, тем шире становятся предпосылки нового общественного строя, зреющие в недрах капитализма, тем ближе крах последнего» (стр. 96). Эти рассуждения Бессонова имели бы смысл в том случае, если бы он понимал, что параллельно с ростом неовеществленных производственных отношений происходит рост овеществленных, т. е. стихийных производственных отношений. Но ведь вся концепция Бессонова направлена именно на доказательство того, что развитие технического разделения труда с присущими ему неовеществленными отношениями людей совершается за счет вытеснения общественного разделения труда с производственными отношениями овеществленного характера. Благодаря этому подчеркивание возрастающей роли неовеществленных производственных отношений людей должно привести Бессонова, если бы он оказался последовательным, к отрицанию растущих противоречий капиталистического хозяйства и необходимости социальной революции. Под прикрытием громких фраз и выдвигаемых против меня упреков в «выхолащивании» революционного содержания нашей науки Бессонов на самом деле преподносит читателю полный отказ от центральной части всей системы Маркса, от самой души марксизма, — отказ от учения о росте противоречии капитализма и необходимости социальной революции. Если сам Бессонов этого не понимает, это доказывает только, что он в состоянии запутать не только своего читателя, но и самого себя.

§ 6. Диалектика

Изложенные нами рассуждения Бессонова, обнаруживающие полнейшее непонимание характера развития капиталистического хозяйства, вместе с тем являются ярким свидетельством ложности тех методологических основ, на которых они построены. Бессонов не имеет ни малейшего представления о том, как именно совершается диалектически противоречивое развитие капитализма. Яркий пример непонимания диалектического метода мы уже видели в его рассуждениях об общественном и техническом разделении труда. Вместо того чтобы видеть одновременное и параллельное возрастание обеих этих форм разделения труда, с постепенным усилением обоих полюсов и противоречия между ними, Бессонов изображает весь процесс в виде механического вытеснения общественного разделения труда техническим, овеществленных производственных отношений неовеществленными. Он видит только механическое «оттеснение стихийных форм регулирования производства через рынок сознательными формами регулирования внутри предприятий по плану» («Развитие машин», стр. 420). Мы уже видели, в какой мере нелепо предполагать, что сознательное регулирование производства «внутри предприятий» может привести к «оттеснению» стихийных форм регулирования общественного производства в его целом. Казалось бы, наоборот, планомерная организация производства внутри фабрик приводит к мощному росту производительности труда, к обострению конкуренции и усилению стихийного характера всего общественного процесса производства. Если в пределах отдельных предприятий, трестов, концернов конкуренция устраняется, то лишь для того, чтобы усилить и углубить борьбу между целыми отраслями производства и целыми государствами. Об этом мы уже говорили выше, сейчас мы ставим себе целью только подчеркнуть методологическую ошибку Бессонова, который видит механическое вытеснение общественного разделения труда техническим там, где на самом деле имеет место диалектически противоречивый процесс усиления обоих.

Это непонимание диалектической связи между общественным и техническим разделением труда вытекает у Бессонова из еще более серьезной ошибки, а именно из непонимания диалектической связи между простым товарным хозяйством и капиталистическим. Мы уже видели, что Бессонов наиболее характерной чертой системы Маркса считает присущий ей «историзм»; он не понимает, что для Маркса характерно не только признание факта исторической смены различных экономических формаций, но и особый способ понимания этой смены. По учению Маркса, одна общественная формация сменяется другой в силу нарастания присущей ей противоречия между производительными силами и производственными отношениями. Новая экономическая формация, представляя собой отрицание предыдущей формации, содержит в себе много черт последней «в снятом виде». Не историзм, а диалектический метод составляет характерную черту исследования Маркса.

Бессонов ограничивается плоским представлением об «историзме», когда он говорит о переходе от простого товарного хозяйства к капиталистическому. Мы уже видели, что он мыслит себе этот переход в виде постепенного механического вытеснения одной формы производственных отношений другой. В простом товарном хозяйстве, по мнению Бессонова, преобладает общественное разделение труда, в капиталистическом — техническое. В простом товарном хозяйстве труд является косвенно-общественным, в капиталистическом хозяйстве он «из труда косвенно-общественного непосредственно становится звеном труда общественного» (стр. 97). «В простом товарном хозяйстве общественные определения труда проявляются, реализуются лишь в акте обмена. В капиталистическом хозяйстве, напротив, эти общественные определения труда выступают непосредственно в процесс кооперированного обобществленного производства» («Тезисы Бессонова», стр. 4). Капиталистическое хозяйство мыслится Бессоновым как отрицание простого товарного хозяйства, но Бессонов не понимает, что только в капиталистическом хозяйстве товарное производство достигает своего полного развития и присущие ему категории — стоимость, абстрактный труд, общественно-необходимый труд и т. д. — получают наиболее развитые формы. Он не понимает, что стихийное, неорганизованное общественное разделение труда в эпоху простого товарного хозяйства существовало еще только в слабом, неразвитом виде и поэтому по мере развития капитализма, вопреки мнению Бессонова, не отмирает, а все более усиливается и охватывает все народное хозяйство в целом. Он не понимает, что в капиталистическом хозяйстве категории простого товарного хозяйства не только отрицаются, но и сохраняются, составляя основу всего процесса производства. Он поэтому не понимает, что капиталистическое хозяйство есть сложная система органически связанных между собой и взаимодействующих производственных отношений людей и социальных форм вещей, как характерных для всякого товарного производства вообще (стоимость, деньги), так и присущих только капиталистическому хозяйству (капитал, заработная плата, прибыль). Капиталистическое хозяйство есть система постепенно усложняющихся производственных отношений людей и социальных форм вещей, связанных между собой как в своем историческом происхождении, так и в своем одновременном функционировании и взаимодействии. Именно непониманием этого органического единства всей системы социальных форм, присущих капиталистическому хозяйству, объясняются выдвигаемые Бессоновым против меня упреки в том, что я вывожу одни социальные формы из других (стр. 110). По мнению Бессонова, каждая социальная форма, например, капитал, должна быть выведена непосредственно из отличного от нее содержания, т. е. должна рассматриваться как непосредственный и пассивный рефлекс определенного состояния и развития материальных производительных сил. С нашей же точки зрения, капитал возник из товара и денег, т. е. более сложная социальная форма возникла из более простой, разумеется, под влиянием развития материальных производительных сил (см. об этом подробнее нашу статью «Диалектическое развитие категорий в экономической системе Маркса» в журнале «Под знаменем марксизма», 1929 г., № 4). Разрывая связь между различными типами производственных отношений людей и различными социальными формами вещей, Бессонов уничтожает диалектическое единство всех категорий, развитых Марксом на протяжении трех томов «Капитала».

Какую путаницу Бессонов умудрился внести в вопрос о соотношении между содержанием и формой, можно видеть на примере вопроса об абстрактном труде и стоимости. Я рассматриваю абстрактный труд как присущий только товарному хозяйству; иначе говоря, я утверждаю, что в учении об абстрактном труде Маркс рассматривает труд «во всем богатстве социальных определений, характерных для товарного хозяйства». Бессонов возражает, что, если мы включаем в понятие труда «социальную форму, присущую ему в товарном хозяйстве», то тем самым мы включаем в понятие труда… «форму стоимости» (стр. 106) и, следовательно, впадем в порочный круг. Этот странный вывод Бессонов делает на основании того соображения, что социальной формой, присущей труду в товарном обществе, является стоимость. Между тем это соображение не выдерживает ни малейшей критики. Правда, мы часто говорим, что труд в товарном обществе принимает форму стоимости, но совершенно очевидно, что «социальной формой» труда в товарном обществе является не стоимость, а определенный характер организации самого труда. Ведь с точки зрения Бессонова мы совершенно не можем понять фразу Маркса, что «труд, образующий меновую стоимость, есть специфическая общественная форма труда» («Kritik», стр. 13). Ведь Бессонов утверждает, что общественной формой труда в товарном обществе является стоимость, следовательно, фраза Маркса означает, по мнению Бессонова, следующее: «Труд, образующий меновую стоимость, есть стоимость». Мы приходим к совершенно нелепому положению, которое объясняется просто тем, что Бессонову угодно отождествить стоимость с общественной формой труда.

Когда мы говорим, что понятие труда включает в себя социальную форму, присущую ему в товарном хозяйстве, это отнюдь не значит, что мы включаем в понятие труда стоимость. Мы только включаем в понятие труда признак организации его на началах товарного или менового хозяйства. А что Маркс включал этот признак в понятие абстрактного труда, мы имеем множество доказательств. Достаточно вспомнить упреки Маркса по адресу Франклина и Смита, которые игнорировали, что труд, образующий стоимость, присущ только производству, основанному на обмене, т. е. товарному производству. Только экономисты в роде А. Кона, считающие абстрактный труд «неисторической» категорией, игнорируют внутреннюю неразрывную связь его с товарным хозяйством. Но даже Кон, когда он от понятия абстрактного труда переходит к понятию труда, образующего стоимость, вынужден включить в это понятие труда «социальную форму» труда. Так, в своей статье в «Вестнике Коммунистической академии» (1928 г., № 25, стр. 264) Кон вынужден был признать, что субстанцией стоимости является не абстрактный труд как таковой, а «общественный (и общественно-необходимый) абстрактный простой труд в его специфически меновой форме». Даже Кон вынужден был внести признак обмена или товарного производства в понятие труда, образующего стоимость, а это и значит, что он вынужден был внести в это понятие признак «социальной формы» труда в товарном хозяйстве.

Отождествив социальную форму труда со стоимостью, Бессонов после этого возражает против внесения стоимости в самое понятие абстрактного труда, т. е. против внесения формы в содержание. Одновременно он возражает и против предположения, что форма может содержаться в содержании в неразвитом виде: «Если же мы скажем, что форма содержится в содержании в неразвитом виде (однако, конечно, в таком, что она все же не перестает быть формой, иначе весь тезис бессмысленен), то диалектика предстанет перед нами как процесс чисто количественной развития формы, в основных своих чертах уже существующей в самом содержании. Но где же в таком случае основной признак диалектического развития — признак скачкообразного развития, превращения количества в качество, содержания в форму и одной формы в другую?» (стр. 108). Здесь Бессонов возвращается к мысли, мимоходом упомянутой вами выше: он находит, что признание «усложнения» социальных форм означает отрицание их скачкообразного развития; или усложнение, или скачок, — так метафорически, недиалектически мыслит Бессонов. Он не понимает, что весь процесс общественного развития есть процесс «усложнения», сопровождающегося появлением качественно новых форм, т. е. не исключающий скачков. Если прав был бы Бессонов, то как нам понять известную фразу Ленина: «Как простая форма стоимости отдельный акт обмена одного данного товара на другой уже включает в себе в неразвернутой форме все главные противоречия капитализма» («Ленинский сборник», т. IX, 1929 г., стр. 197). Неужели эта фраза о том, что в простой форма стоимости содержатся все противоречия капитализма в неразвернутой форме, означает отрицание скачкообразного развития, имеющего место при переходе от простого товарного хозяйства к капиталистическому? Точно так же и Н. И. Бухарин писал: «Развитая экономическая теория должна быть в состоянии, исходя из основного понятия ценности, понять все явления хозяйственной жизни» (Бухарин, Политическая экономия без ценности, сборник «Основные проблемы политической экономии», 3‑е изд., стр. 480).

Приведенные фразы Ленина и Бухарина объясняются весьма просто: капиталистическое хозяйство в известном смысле представляет собой отрицание простого товарного хозяйства, но в другом смысле оно представляет собой и его дальнейшее развитие. Мы не должны закрывать глаза на то, что при переходе к капиталистическому хозяйству отношения товаропроизводителей принимают качественно новую форму, что на основе обмена продуктов вырастает новая форма производственных отношений людей, сводящаяся к присвоению капиталистом неоплаченного труда рабочих. Но это различие между простым товарным хозяйством и капиталистическим не устраняет и их единства. Капиталистическое хозяйство должно рассматриваться нами не только как отрицание, но и как развитие товарного производства вообще, а поэтому переход от категории простого товарного хозяйства к капиталистическому может рассматриваться нами как процесс «усложнения» социальных форм, не исключающий, конечно, их скачкообразного развития.

Весь процесс постепенного усложнения и «генезиса форм», которому посвящены все три тома «Капитала» Маркса, остался совершенно скрытым от глаз Бессонова. Бессонов указывает, что диалектический метод не ограничивается переходом исследователя от абстрактных форм к конкретным, т. е. не ограничивается исследованием «генезиса форм» (стр. 106). Но если исследование «генезиса форм» не исчерпывает собой всего богатства содержания диалектического метода Маркса, то, во всяком случае, оно занимает в нем весьма почетное место; особенно большое значение имеет оно для экономиста. Недаром Маркс в своем «Введении к критике политической экономии» в разделе о методе посвятил главное свое внимание именно методу перехода от абстрактных понятий к конкретным. Но и независимо от этого вообще нельзя противопоставлять исследование «генезиса форм» другим принципам, составляющим содержание диалектического метода. Экономист, который прослеживает процесс «генезиса форм», включающий в себя одновременно отрицание и сохранение более простых форм в более сложных, вынужден на каждом шагу вести свое исследование при помощи общеизвестных диалектических законов единства противоположностей, отрицания и перехода количества в качество (см. об этом нашу названную выше статью).

Если Бессонов не понимает всего значения исследования «генезиса форм», то объясняется это просто тем, что он склонен вести свое исследование не при помощи диалектического, а при помощи односторонне аналитического метода. В своей первой статье («Проблемы экономики», № 1, стр. 136) Бессонов писал: «Рубин до смерти боится ограничить задачу теоретической экономии аналитическим сведением исторически обусловленных социальных форм капиталистического хозяйства к историческим, материально техническим основам производственного процесса». Мы охотно признаем, что, действительно, ограничение исследования такого рода аналитическим сведением представляется нам совершенно недостаточным, и в этом вопросе мы только следуем примеру Маркса, который неоднократно подчеркивал недостаточность аналитического метода. Любопытно, что несколькими страницами дальше (стр. 139, 140) сам Бессонов цитирует следующие слова Маркса: «Конечно, много легче посредством анализа найти земное ядро причудливых религиозных представлений, чем, наоборот, из данных отношений реальной жизни вывести соответствующие им религиозные формы. Последний метод есть единственный материалистический, а следовательно, научный метод». Бессонов, по-видимому, даже не понимает, что Маркс в эти словах подчеркивает недостаточность аналитического метода исследования. Одно из двух: либо Бессонов просто не понимает, что Маркс противопоставляет здесь диалектический метод исследования односторонне аналитическому методу; либо он это понимает и тем не менее вполне сознательно ограничивает задачу научного исследования аналитическим сведением.

Склонность к чисто аналитическому сведению Бессонов проявляет и в других местах. Достаточно напомнить о том, что, по его словам, «различие экономических эпох сводится к различию в степени развития материальных орудий труда» (там же, стр. 142. Выделение наше). Вместо того чтобы сказать, что различие экономических формаций возникает на основе различий в развитии орудий труда, Бессонов аналитически сводит первое различие к последнему, сводит более сложное явление к более простому.

Мы уже отмечали, что все рассуждения Бессонова о переходе от простого товарного хозяйства к капиталистическому и о развитии последнего ярко свидетельствуют о полном пренебрежении нашего критика к диалектическому методу исследования. Тем же антидиалектическим характером отличаются его рассуждения об обмене. Мы уже видели полное игнорирование Бессоновым закона единства противоположностей в вопросе о связи между простым товарным хозяйством и капиталистическим. Выше, в § 2 настоящей статьи, мы видели также, что Бессонов не применяет закона единства противоположностей в своих рассуждениях о связи между производительными силами и производственными отношениями. Этот же порок легко обнаружить в рассуждениях Бессонова об обмене. Бессонов не понимает, что связь между процессом непосредственного производства и процессом обмена должна быть нами понята как единство противоположностей. Он не понимает, что обмен, будучи отдельной фазой всего процесса воспроизводства, вместе с тем является и социальной формой последнего. По его мнению, проводимое мной различие между обменом как формой и обменом как фазой производства является новой «уверткой» Рубина (стр. 100). Мимоходом отметим, что другой наш критик Шабс в своей книге «Проблемы общественного труда» (стр. 9) характеризует это различие как «всем, кстати, хорошо известное». Но вернемся к Бессонову. Почему Бессонов отказывается проводить указанное различие? Он пишет, что Маркс не мог проводить такое различие (Бессонов и здесь прибавляет любимые им словечки: «Нигде и никогда!» — И. Р.) потому, что, согласно его учению, обмен только потому и является фазой, что он является формой, и формой является потому, что он есть фаза» (стр. 100). Выше мы уже видели примеры того легкомыслия, с которым Бессонов утверждает, что Маркс «нигде и никогда» не проводит различия между материально-техническим процессом производства и его общественной формой. То же легкомыслие обнаруживает Бессонов в своих рассуждениях об обмене. Эти рассуждения не выдерживают критики уже с методологической точки зрения. Действительно, обмен только потому и является фазой производства, что он является социальной формой производства, но неужели это лишает нас права проводить различие между ними? И здесь Бессонов споткнулся о ту же самую ошибку, которую он повторяет неоднократно: он не видит, что единство не исключает противоположности, что мы можем констатировать различие и противоположность там, где имеется единство.

Бессонов спрашивает: «Скажите, пожалуйста, где, когда Маркс проводил подобное различие между обменом как формой и обменом как фазой производства?» (стр. 100). Чтобы показать Бессонову, что это различие лежит в основе рассуждений Маркса, мы приведем только одну цитату из сочинений последнего: «Только через свое отчуждение индивидуальный труд действительно представляется как его противоположность. Но еще до отчуждения товар должен иметь это всеобщее выражение» («Theorien», том III, стр. 161). Итак, по мнению Маркса, товар должен быть стоимостью одновременно и до отчуждения и через отчуждение, а это возможно лишь в том случае, если мы будем отличать «отчуждение» (то есть обмен) как фазу, следующую за процессом непосредственного производства, от обмена как социальной формы самого процесса воспроизводства. Товар обладает стоимостью лишь «через» отчуждение, т. е. благодаря тому, что производство ведется для обмена, но еще «до» отчуждения, т. е. до своего вступления в фазу обмена. Это и означает взаимопроникновение процесса непосредственного производства и процесса обмена, на которые неоднократно указывал Маркс. «Непосредственный процесс производства и процесс обращения постоянно переходят один в другой, проникают друг друга» («Капитал», том III, ч. 1, стр. 16, 17). «Процесс производства основывается всецело на обращении, а обращение представляет лишь момент, переходную фазу производства» (там же, стр. 253).

Если мы будем помнить об этом взаимном проникновении процесса непосредственного производства и процесса обмена, то мы поймем всю нелепость упрощенного представления наших критиков о примате производства над обменом. Речь идет не о примате производства вообще, лишенного всякой общественной формы, а о примате товарного производства над базой обмена. А это и значит, что обмен уже включен в самое производство как его социальная форма. Товар обладает стоимостью еще до процесса обмена, но лишь в производстве, основанном на обмене, он приобретает свою общественную форму еще до обмена, но лишь через посредство обмена. В условиях равновесия обмен вынужден реализовать те трудовые затраты, которые произведены в процессе непосредственного производства. Если на продукт в среднем затрачено 10 часов труда, то обмен вынужден реализовать его стоимость, равную 10 рублям. Продукт уже в самом процессе непосредственного производства не только является продуктом определенного количества труда (в среднем 10 часов), но и имеет уже форму стоимости (именно равную 10 рублям). Однако этот общественный характер продукта и труда еще не признан обществом; окончательное признание этого общественного характера труда и продукта труда обществом имеет место в фазе обмена, посредством действия всех товаропроизводителей по отношению к продукту труда данного производителя. Именно этим объясняется огромная роль, приписываемая Марксом обмену, в котором окончательно «реализуется» или «осуществляется» общественный характер труда и продукта труда. Маркс, например, писал: «На деле индивидуальные работы, представленные в этих особых потребительных стоимостях, становятся всеобщими в этой форме общественным трудом лишь тогда, когда они действительно обмениваются друг на друга пропорционально продолжительности заключенного в них труда» («Kritik», стр. 24). Если бы эта фраза была высказана мной, Бессонов не замедлил бы обвинить меня в меновой концепции, но эти слова сказаны Марксом и сказаны не случайно. Подобного рода цитат можно привести десятки из разных сочинений Маркса. Подобного же рода цитаты встречаются неоднократно у всех авторитетных представителей марксизма, например, у Плеханова, Гильфердинга, Люксембург и др. (см. наши «Очерки», 3‑е издание, стр. 322 и 328). Эта роль обмена всегда настойчиво подчеркивалась марксистами именно для того, чтобы подчеркнуть неорганизованный, стихийный характер труда в товарном хозяйстве. Именно для того, чтобы подчеркнуть, что труд в товарном хозяйстве не является непосредственно-общественным, марксисты указывали, что общественный характер труда может быть реализован лишь «обходным путем» обмена. Если мы будем приписывать обмену лишь роль пассивного регистратора произведенных трудовых затрат, то мы неизбежно придем к выводу, что труд в капиталистическом обществе является непосредственно-общественным. В применении к капиталистическому хозяйству, как мы это уже видели, Бессонов это утверждает. Вообще критик, обвиняющий нас в меновой концепции и решающийся утверждать, что труд и в капиталистическом хозяйстве является непосредственно-общественным, необходимо должен представлять себе товарное хозяйство по образцу планомерно организованного социалистического хозяйства. Недооценка значения обмена в товарном хозяйстве равносильна затушевыванию коренных черт отличия между анархическим, стихийным товарным хозяйством и организованным социалистическим хозяйством. Мы можем подвести итоги. В настоящей дискуссии Бессонов выступил на литературную сцену с большим шумом и еще большими претензиями. Он претендовал не более и не менее, как на роль судьи, призванного решать, какие теоретические положения являются ортодоксально-марксистскими и какие представляют собой «новый вид ревизионизма». Подобного рода серьезные претензии должны быть надлежащим образом обоснованы. Однако короткий срок, протекший со дня напечатания статьи Бессонова, уже ярко обнаружил, что роль судьи Бессонову отнюдь не к лицу. Во все вопросы, которых только успел коснуться в своей статье Бессонов, он умудрился внести изрядную долю путаницы и сделать ряд серьезных отступлений от теорий Маркса. Напомним еще раз эти вопросы по порядку.

Вопрос первый: предмет политической экономии. Бессонов отстаивал мысль, что в предмет исследования политической экономии входят на «равноправных» началах, «одинаково законно» и производительные силы и производственные отношения. Это утверждение, во всяком случае, представляло «бесспорную новость» для марксистов и прямой отказ от общепринятого в марксистской литературе определения политической экономии, как науки о производственных отношениях людей. Так как предложение Бессонова не встретило сочувствия даже среди его ближайших единомышленников, он вынужден был в своем заключительном слове на диспуте в Институте красной профессуры (11 мая 1929 г.) от своего предложения о «равноправии» отказаться.

Вопрос второй: материально-технический процесс производства и его общественная форма, или, как выражается Бессонов, «материальное и социальное». Бессонов выдвинул тезис, что «нигде и ни при каких обстоятельствах Маркс не противопоставлял и не мог противопоставлять материально-технического процесса производства его общественной форме». Мы показали, что этот тезис, если сделать из него все выводы, должен привести к отрицанию противоположности и противоречия между производительными силами и производственными отношениями.

Вопрос третий: классики и Маркс. Бессонов обвинял меня в искажении учения классиков на том основании, что я находил у них смешение социальных функций вещей с их техническими функциями. Рядом цитат из сочинений Каутского, Люксембург и Гильфердинга мы, надеемся, показали с достаточной убедительностью, что и в данном вопросе именно точка зрения Бессонова находится в вопиющем противоречии со взглядами почти всех авторитетных представителей марксизма.

Вопрос четвертый: теория товарного фетишизма. Бессонов утверждал, что тайна товарного фетишизма была уже открыта классиками, что особое подчеркивание теории товарного фетишизма представляет из себя «бесспорную новость» в марксистской литературе. Рядом цитат из сочинений Энгельса, Плеханова, Люксембург, Бухарина, Каутского и Гильфердинга мы показали, что только критику, недостаточно усвоившему работы названных марксистов, подчеркивание теории товарного фетишизма могло показаться «бесспорной новостью».

Вопрос пятый: овеществленные и неовеществленные отношения людей. Чтобы умалить роль теории товарного фетишизма в экономической системе Маркса, Бессонов утверждал, что переход от простого товарного хозяйства к капиталистическому знаменует собой сокращение сферы овеществленных отношений людей. Мы показали, что это утверждение в корне расходится с марксовой теорией и может послужить основой для отрицания учения Маркса об усилении заложенных в капиталистическом хозяйстве противоречий и необходимости социальной революции.

Вопрос шестой: диалектический метод. Грубые ошибки Бессонова имеют своей методологической основой непонимание особенностей диалектического метода Маркса. Мы отметили вульгаризацию Бессоновым диалектического метода Маркса в целом ряде важных пунктов: отождествление диалектики с историзмом, склонность к односторонне- аналитическому сведению сложных социальных форм к простым, недооценка важности исследования генезиса форм, плоский историзм в понимании соотношения между простым товарным хозяйством и капиталистическим.

Первые же шаги, сделанные Бессоновым в настоящей дискуссии, обнаружили в его рассуждениях ряд серьезных ошибок и отступлении от теории Маркса. Напрасно Бессонов взял на себя роль непогрешимого судьи в вопросах теоретической экономии. Напрасно не направил он свой запас знаний и критического усердия на исправление ошибок как в его собственных работах, так и в писаниях его единомышленников. Правда, к последним Бессонов подчас не прочь проявить критическое отношение. Он признает, что в писаниях его единомышленников «также возможны ошибки и уклоны», он рекомендует «освобождение антирубинского фронта от шелухи этих ошибок» (стр. 117). Но он, видимо, ни в малейшей мере не подозревает, что выполнение этой почтенной задачи должно начаться прежде всего с освобождения антирубинского фронта от… концепции Бессонова.

Примечания

[1] См. И. Рубин, Абстрактный груд и стоимость в системе Маркса. 1928 г.

[2] См. «Основные проблемы политической экономии», 3 изд., с. 8.

[3] Н. Бухарин. Политическая экономия без ценности («Основные проблемы политэкономии», 3‑е изд., с. 479).

[4] Там же, с. 480.

Pages: 1 2